Текст книги "В тени Большого камня (Роман)"

Автор книги: Давид Маркиш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 11 страниц)

– Сапоги! – распевно повторила Гульнара. – Какие там сапоги…

История третья
КОНЕЦ

1

В кают-компании пахло разогретой тушенкой. Сладкий аромат горячего консервированного мяса, бивший вместе с паром из-под крышки большой сковороды, напрочь забивал устоявшийся в этой комнате запах керосина, мышей и хозяйственного мыла.

– Лучка бы… – мечтательно жмурясь, сказал радист-наблюдатель Андрей Ефимкин.

Трое зимовщиков гидрометеостанции «Ледник» любили помечтать – о луке, о бабе, о бутылке водки. Неприятность заключалась в том, что вот уже полгода, как, отделенные от живой земли шестьюдесятью километрами мертвого льда, они мечтали каждый о своем в одно и то же время, и получался у них досадный разнобой, ведущий к ссоре.

– Лучка… – передразнил Ефимкина второй радист Жамкин Степан. – Жид ты, что ли, в самом деле? Заладил, как патефон: лук да лук… Я бы сейчас за бутылку водки что хочешь отдал, под тушенку.

– Жиды чеснок уважают, – степенно возразил Ефимкин. – А ты, если не знаешь, то не лезь суконным рылом… Сам ты жид!

– Я-то русский – и по паспорту, и по отделу кадров, – нашелся Жамкин. – А ты чучмечку вшивую драл в кишлаке. Я, как русский человек, лучше бы хрен себе топором отрубил!

– Руби, – дал свое согласие Ефимкин. – У ей, между прочим, все хозяйство на месте. Я этих баб перевалял – ой-ей-ей! И татарка была, и узбечка, и даже еврейка одна была, не говоря уже про наших. Все одинаковые… А у тебя, – нанес удар Ефимкин, – одна водка, у тебя хрен не стоит.

– У меня?! – гневно задохнулся Жамкин Степан.

– Ну да, – подтвердил Ефимкин. – Я лук почему уважаю? Потому что он силу дает… Я тебе, Степан, одеколону бутылку поставлю – посидишь за меня на ключе? А я в кишлак смотаюсь на один день.

– Ладно, хватит вам, – втесался в разговор начальник станции Гуров. – Пошли жрать!

Гидрометеостанция стояла на ошлифованном ветрами и пургами каменном бугре, на берегу ледника. Пять километров отделяли ее от уровня моря, два дня пешего пути – от Алтын-Киика. Путь был опасен: ледниковые трещины заглатывали людей, люди ломали кости на ледосбросах и замерзали в снеговых норах. Медленно сползал Великий ледник в долину, возвращая на теплую родину трупы тех, кому не повезло в горах: басмачей и красноармейцев, геологов и вольных бродяг, контрабандистов и горновосходителей.

Ефимкин знал наперечет имена тех, кому не повезло за последнее время. Но не каждому же, в конце концов, не везет на Леднике! Есть и такие, которым везет… Всего два дня – и лучок, и чучмечка, и водку на складе у Зотова можно взять. И, главное дело – проветриться хоть немного, а то ведь надоел этот Жамкин хуже черта, да и начальник тоже костью в глотке: хоть ножом их режь. Полгода назад все было хорошо, дружили, танцевали даже под патефон. А как зима пришла, как задуло – тут и началось: это – не то, и то – не то, а ты – сволочь, а ты сука рваная… И дует, и дует, и метет: зима. В России-то, дома, и разницы вроде никакой нету: лето или зима. А тут за копейку залезли на Крышу мира – вот и сиди, кукуй.

Надо в кишлак спускаться, хоть день один пожить по-человечески: и поесть чтоб, и выпить, и бабу. Не всем же, в конце концов, не везет.

– Ну, чего надулся! – услышал Ефимкин голос начальника Гурова. – Тебе сегодня посуду мыть.

– Включи радио, что ли, – попросил Ефимкин. – Веселей будет.

Жамкин перегнулся через спинку стула, ткнул пальцем в клавиш приемника и повернул ручку настройки.

«Краснознаменные свекловоды Украины перевыполнили взятые к празднику обязательства на двенадцать с половиной процентов», – весело сообщил диктор.

– Да найди ты что-нибудь! – поморщился Гуров. – Просят же тебя, как человека.

– А я что делаю? – огрызнулся Жамкин. – Хочешь – сам иди ищи.

«Свадебное платье принцессы украшало тридцать четыре крупных бриллианта», – отчетливо донеслось из приемника.

– Голос врага, – определил Гуров. – Сейчас музыка будет.

– Во дает! – наклонив голову к плечу, отреагировал Ефимкин. – Тридцать четыре!

– Точно, как у твоей чучмечки, – мстительно заметил Жамкин Степан.

Ефимкин слушал сообщение с большим интересом. Темножелтая борода Ефимкина облегала его крупное лицо и на висках соединялась с косматой шапкой давно нечесанных волос. Борода тоже была нечесана и кое-где торчала клочьями. Свободным от бороды оставался лишь большой рыхлый нос с широкими ноздрями, незначительная часть красных щек и выпяченные несомкнутые губы, за которыми виднелись редко посаженные зубы желтоватого цвета.

«На брачную церемонию прибыло четыреста гостей. Шестьдесят семь из них приплыли на собственных яхтах».

– Шестьдесят семь… – задумчиво повторил Ефимкин. – Ишь, ты!

– Считай, считай! – со злобой сказал Жамкин. – Тебя забыли туда позвать.

– Дайте послушать, уроды! – прикрикнул начальник Гуров. – Интересно же!

«Назавтра после церемонии молодые отправились в свадебное путешествие», – прилетело из приемника.

– Ну, елки-палки! – в большом возбуждении Ефимкин треснул себя красными лапами по коленям. – Ну, он ей влындит!

– А как же! – насмешливо поддержал Жамкин. – Он каждое утро лук жрет из золотой миски, по три головки зараз!

– Ему это не надо, – сумрачно опроверг Ефимкин. – У него и так жизнь красивая. Думаешь, самолета у него нет? Есть!

– А я и не думаю, – без подъема согласился Жамкин.

«Гонолулу, Таити, Калифорния, Нью-Йорк, Париж – таков намечаемый маршрут принца и принцессы», – обрадовал диктор.

– Гонолулу, – бережно произнес хрупкое слово Ефимкин. – Где-то я это слыхал.

– Там, брат, все бабы голые ходят, – просветил Ефимкина начальник Гуров. – Одни перья на них – а больше ничего нет.

– Ну, если тепло… – прикинул Ефимкин, а потом с ненавистью прислушался к гулу снежного ветра за металлической стеной станции. – Начальник, я в кишлак спущусь и почту заодно принесу!

«Вертолет доставил молодую пару на борт парохода „Христофор Колумб“. Четыре плавательных бассейна оборудованы на палубах парохода».

– Заткни его, Жамкин, к чертовой матери! – махнул рукой Гуров. – Хватит! Послушали…

– Пойду я! – Ефимкин взглянул на Гурова вопросительно. – Завтра с утречка… Не заложишь?

– Иди, хоть сдохни, – сказал Гуров. – Только вон с Жамкиным договорись – ему за тебя вкалывать.

– Жамкин, – сказал тогда Ефимкин просительным голосом. – А, Жамкин…

– Ну, что Жамкин! – крикнул Жамкин. – Сколько тебя не будет-то?

– По два дня туда-обратно, да день там, – показал на пальцах Ефимкин. – Вот и считай…

– Пять дней всего получается, – не затруднился в счете Жамкин. – Пять бутылок с тебя, по бутылке за день.

– Принесу, – не раздумывая, согласился Ефимкин. – Лады, значит… Так я, ребята, тогда спать пойду, а завтра с утречка тронусь.

Возражать ему не стали.

– Ты видел бабу-то эту? – поинтересовался Жамкин, когда дверь кают-компании закрылась за Андреем Ефимкиным, – Чучмечку?

– Видел, – подтвердил Гуров. – Ничего из себя… Этого жена, как его звать… Охотника!

– Застрелит он его, – сказал Жамкин Степан и ухмыльнулся. – Вот увидишь, застрелит!

2

– Царь был прав, – сказал Леха, заглядывая в обрыв, – хотя в институте нас этому не учат… Нет, вы поглядите на эту красоту! Только идиот мог пронести Памир мимо рта. Царь проглотил его, и он наш. Наш!

Люся и Володя послушно поглядели, куда им было указано: вид с перевала был, действительно, прекрасен. На дне ущелья, на берегу вздувшейся реки, теснились крохотные кибитки Алтын-Киика. Вечернее солнце розово высвечивало эту часть мира. После гладкого, как доска, снежного перевала, где и ветру не за что было зацепиться, эта солнечная долинка с белыми домиками на чистой зелени казалась сказочным, райским местом.

– Чудо! – отстранившись от провала, сказала Люся. – Просто чудо! Леха, ты прелесть!

– Я же говорил – это вам не Крым и даже не Кавказ. – Леха с хрустом вогнал в землю новенький ледоруб, оперся об него и с удовольствием глядел вниз, в долину. – Один мой товарищ, мастер спорта по альпинизму, сюда каждый год ездит – он мне рассказывал… Вон там, налево, должен быть Ледник.

– Отдохнем? – с надеждой спросил рыхлый вислозадый Володя. – Перед спуском…

– Да ты что! – даже возмутился Леха. – Скис, да? Это тебе не по Волге на лодке кататься… До темноты спустимся, переночуем в деревеньке. – В голосе Лехи зазвучали медные нотки лидера.

– Ну, хоть четверть часика! – поддержала Володю Люся. – Ноги прямо гудят.

– Нет! – решил Леха. – Здесь темнеет быстро. И, потом, ветер.

Он устал не меньше своих спутников, но виду не подавал, держался молодцом. Крепкий парень Леха, упорный. Из таких выходят со временем образцовые секретари комсомольских организаций или безоглядно преданные делу страдальцы за русскую свободу.

– Когда я делал маршрут по Волге на байдарке… – начал было Володя.

– … ты там такого не видел, – оборвал Леха. – Я вас сюда привел, я обещал настоящие горы – получайте. Люська, держи хвост пистолетом!

– Я ничего, – сказала Люся, покорно заглядывая в обрыв. – Я держу… Только высоко очень.

– Конечно, высоко, – снисходительно согласился Леха. – Полезем на Ледник – еще выше будет.

– В районе Ледника обнаружены следы снежного человека, – сообщил Володя, желающий сколько возможно оттянуть спуск. – Это где-то здесь.

– Я не верю, – решительно заявила Люся. – Писали, писали – а поймать никак не могут. Сказки все это.

– Все-таки, неизвестно, – воспротивился Володя, разжигая спор. – Леха, как ты думаешь?

– У нас кого хочешь поймают, – сказал Леха.

– Линней внес его в таблицу, – не унимался дотошный Володя. – Карл Линней. Гомо Трогладитус.

– Ну, ладно, – подвел черту Леха. – Отдохнули – и хватит. Пошли!

Леха спускался первым. Легко балансируя, он нащупывал камни ногой, обутой в удобный горный башмак с резиновой рифленой подошвой. Тяжелый альпинистский рюкзак не казался непомерно большим на широких Лехиных плечах, обтянутых нарядной – черной с красным – спортивной курткой.

3

Андрей Ефимкин сидел на земле у глинобитной стены Гульмамадовой кибитки и ел лук. Он ел его как яблоко, с хрустом вгрызаясь в синеватую, скрипящую мякоть луковицы крепкими зубами, откусывая значительный кусок и жуя его с видимым удовольствием. Целая горка радужных луковичных шкурок возвышалась у больших ног Ефимкина. Мягкий теплый ветерок, налетая, нарушал хрупкую стройность горки и катил легкие шкурки по двору.

Гульмамад, подобрав полы затасканного халата, сидел на корточках против гостя. Молча и внимательно наблюдал он за жующим зимовщиком, прослеживал, чуть склонив голову к плечу, скольженье крупных слез, проливающихся из покрасневших глаз Ефимкина и бесследно исчезающих в бороде.

Рядом с Гульмамадом на корточках же сидел сын его, подросток Джура. Он сидел здесь просто так, праздности ради; Ефимкин не занимал его мысли. Время от времени Джура, пошарив за пазухой, выгребал оттуда кекелика и поил его слюною изо рта.

– А соль-то… – с сожалением произнес Ефимкин, жуя.

Гульмамад выразительно взглянул на сына. Джура мигом слетал в дом и вернулся, неся на клочке газеты щепотку зернистой, крупной соли.

– Слышь, Гульмамад, – уныло сказал Ефимкин и обмакнул луковицу в соль. – Кадам-то что ж не идет?

Гульмамад поднялся тотчас и, приставив ладошку ко лбу козырьком, всмотрелся в арчатник, сплошь покрывавший подножье горы, в трехстах метрах от кибитки. Никакого движения нельзя было обнаружить в зарослях, и Гульмамад, убедившись в этом, удовлетворенно отвел ладошку ото лба.

– Скоро придет, – предположил Гульмамад и снова опустился на корточки.

– Придет, придет… – ворчливо передразнил Ефимкин. – Так ночь скоро!

– Ну да, – невозмутимо подтвердил Гульмамад. – Был день, теперь будет ночь. На леднике не так, что ли?

Ефимкин злился, не находя возражений. Потом он согласился:

– Так… Ночью-то какая охота? Смех один!

– Тогда он утром поедет, – не стал спорить Гульмамад. – Утром тоже хорошо.

– Как утром?! – даже подскочил Ефимкин. – Он что – говорил?

– Нет, – пожал плечами Гульмамад.

Немного успокоившись, Ефимкин вытащил из кармана луковицу, перочинным ножичком аккуратно надрезал шкурку, обстоятельно очистил. Оглядев всесторонне, выбрал красивое место и надкусил.

Гульмамад глядел на Ефимкина сосредоточенно: он поджидал, когда покажутся слезы и потекут в бороду.

– Вчера только поймал, – поведал Джура, с силой гладя кекелика. – В петлю.

Гульмамад обрадовался сообщению сына, словно бы услышал его впервые. Выпростав руку из длинного рукава, он ласково погладил ребенка по шишкастой стриженой голове.

– Я на зимовке для вас же вкалываю, для народа, – никак не реагируя на похвальбу Джуры, пожаловался на жизнь Ефимкин, – а вы тут чай пьете…

Ефимкину было муторно, и он искал сочувствия к себе.

– Чай хочешь, что ли? – не догадался, однако, Гульмамад.

– Какой там чай! – горько огрызнулся Андрей Ефимкин. – Уйдет он сегодня на охоту, Кадам-то? Как ты думаешь?

– Уйдет, куда денется, – без колебаний согласился Гульмамад. – Брат его из армии приходит – мясо нужно. Он вечером уйдет – утром козла принесет. А если утром уйдет – тогда вечером обратно будет с козлом.

– Утром… – проворчал Ефимкин. – Отпуск у меня, что ли! Брат-то его когда будет?

– Завтра придет, наверно… Как там, наверху? – вежливо полюбопытствовал Гульмамад, кивая в сторону Ледника.

– А чего там? – сказал Ефимкин. – Лед да лед… Нормально.

– А, – отозвался Гульмамад. – Тогда хорошо.

Ефимкин доел луковицу и тщательно утер глаза тыльной стороной ладони.

– Чего он там сидит? – снова спросил Ефимкин, кивая в сторону арчатника. – Время только переводит…

– Какой там сидит! – вдруг развеселился, замахал руками Гульмамад. – Он же не сидит!

– Сидит, не сидит! – озлобился Андрей Ефимкин на смех Гульмамада. – Мне-то что?! Я два дня по льду пер, чуть не сдох – и вот тебе, здрасьте! Охотник на охоте должен быть, а не в кустах сидеть под деревней!

– Он за сорокой пошел, – дал справку Джура.

– Ты-то заткнись, сопляк! – гневно прикрикнул Ефимкин. – Какая еще сорока?

– Наш памирский обычай, – вмешался Гульмамад. – Сороку убьешь – будет хорошая охота… Трещин много на леднике?

– Есть, – мрачно сообщил Ефимкин. – Тебе-то что?

– Да так… – сказал Гульмамад. – Ты не падал?

Джура засмеялся, гладя своего кекелика.

Ефимкин посмотрел на него свирепо, потом далеко сплюнул сквозь зубы и промолчал.

– А ты попробуй, убей сороку, – посоветовал Джура. – Она близко не подпускает.

– Сороку трудно поймать, ой, трудно! – поддержал Гульмамад. – Самая хитрая птица.

– Борщ мне с ней, что ли, варить, с сороки с этой, – презрительно пожал плечами Андрей Ефимкин и полез в карман за луковицей.

4

Каждый извив тропы открывал новый вид; хотелось остановиться и глядеть, поворачивая голову от плеча к плечу.

– Давай постоим немного, – сказал Володя. – Красиво очень.

Леха покосился на Володю подозрительно: устал парень, хандрит. Не годится хандрить в горах. Сначала хандра, потом тошнота, потом горная болезнь. Не годится. Надо это сразу пресекать.

– Ну, давай… – неохотно согласился Леха. – Вниз особенно не смотри, а то голова закружится.

Лехе тоже было приятно глядеть на красоту окружающей природы – но отмеренное самому себе удовольствие он уже получил, глядя на долину с перевала. Следующую порцию он наметил получить в кишлаке, и получить сполна. А трудный спуск следовало брать, не отвлекаясь и не вертя головой. Спуск есть спуск, по нему надо спускаться. Там, внизу, будет еще приятней от чувства победы над спуском.

– Даже стихи читать хочется, честное слово, – сказал Володя, с наслаждением опускаясь на камень.

– А мне бы поспать, – сказала Люся. – Ноги прямо отваливаются… Спать – и все.

– На том свете выспимся, – мрачновато пошутил Леха. Он вдруг почувствовал наплыв усталости, словно бы его подхватила и понесла, поворачивая, тяжелая мутная вода. Вон она движется, течет, эта вода, по дну ущелья – медленная и сильная, безразличная к собственным берегам, и к деревеньке на берегу. Это отсюда, со спуска, она кажется неповоротливой и медленной. На деле, вблизи, она стремительна, как брошенный камень, и ее берега, обглоданные ею, бесплодны… Надо опускаться, идти вниз, и тогда забудется усталость, и забудется река.

– Палатки вон там можно поставить, – сказала Люся. – Вон там, на опушке.

– Нет, – возразил Леха, – зачем палатки. Попросимся к кому-нибудь. Пустят переночевать-то.

– В крайнем случае, дадим колбасы или консервов банку, – предложил Володя. – Сайру.

– Нужна им твоя сайра! – отмахнулся Леха. – Я стеклянные бусы специально на этот случай взял и ножички перочинные.

– Я читал, что они тут лет тридцать назад русских людей не перочинными резали, – поделился сомнением Володя. – Может, действительно, лучше в палатке? Тем более, скоро темно.

– Что было, то сплыло, – отверг Леха. – В Москве тоже когда-то головы топорами рубили, а теперь метро идет… Басмачей нам, что ли, бояться? Нет тут никаких басмачей, и не было никогда.

– А я читал… – продолжал было упорствовать Володя.

– Все! – по-командирски пресек Леха. – Читал, читал! От чтения иногда глаза слезятся… Пошли! А то я сам с вами тут разнюнился.

5

Ветер разогнал, разметал легкие шкурки лука по всему двору.

Привалившись спиной к стене кибитки, Ефимкин неспокойно дремал, пригревшись на солнышке. Гульмамад, собиратель интересных трав и ловец сурков, дремал чутко, но безмятежно. Подросток Джура не дремал: он играл с кекеликом. Утомленный игрой кекелик был вял и недалек от смерти.

Кадам приблизился не спеша. Убитую сороку он держал за крылья. Крупная птица чертила длинным хвостом след в пыли тропы.

Бросив полузадушенного кекелика за пазуху, Джура выбежал навстречу Кадаму. Гульмамад открыл ясные глаза и последовал за сыном. Поднялся с земли и Ефимкин, пошлепал на затекших ногах.

До Кадамова дома идти недалеко: полсотни шагов. Подойдя, Кадам бросил сороку на порог и вошел в дверь.

– Два часа потерял… – сказал Ефимкин так, что и не поймешь, кто это потерял два часа – Кадам, убивший сороку, или сам он, Андрей Ефимкин. Брезгливо отвернувшись от сороки, Ефимкин потянулся со смаком и подтянул сатиновые шаровары, заправленные в порыжевшие кирзовые сапоги.

– Очень хорошая сорока, – со знанием дела осмотрев тушку, заявил Гульмамад. – Молодец Кадам.

Кадам тем временем вышел из кибитки и уселся на низкий выщербленный порожец.

– Ну, как? – спросил Ефимкин, живо оборотившись к Кадаму. – На охоту-то не поздно? Ночь скоро – смотри, разобьешься!

– Нет, пойду, – сказал Кадам. – На горе спать буду.

– И то… – поддакнул Ефимкин. – На свежем воздухе.

– Когда спускаешься-то? – спросил Гульмамад у Ефимкина, словно бы и не прерывал с ним разговора, не дремал и не перешел потом к соседскому дому. – Долго еще тебе?

– Да полгода еще осталось, – поделился Ефимкин. – Как смена придет – спущусь.

– На второй срок не останешься? – продолжал тепло расспрашивать Гульмамад. – У вас там платят хорошо, и еда.

– Да чтоб оно все сдохло! – с чувством сказал Ефимкин. – Второй срок!.. Там за полгода все мозги отшибает.

– Чай пить надо, – сказал Кадам, подымаясь с порожца. – Кипит.

– Какой там чай! – с отчаяньем воскликнул Ефимкин. – Стемнеет – что за охота?!. Э, черт, без мяса какая у вас гулянка – ты хоть ему скажи, Гульмамад! – Ефимкин, крупно шагая, прошелся взад-вперед про двору. – Как у нас без водки – одинаково.

– Чай пить идем, Андрей, – пригласил Кадам.

Он пропустил перед собой Ефимкина, а потом, не отпуская двери, оглянулся на горы и, сощурив глаза, всмотрелся внимательно.

Трое медленно спускались по тропе с перевала. Напрягая зрение, Кадам разглядел впереди тройки Леху с большим рюкзаком за плечами.

– Кто такие! – проследив взгляд Кадама, Гульмамад досадливо пожал плечами. – Чего ходят сюда!.. То этого с Ледника черт принес, теперь еще трое. Будет этому конец?!

– Аллах велик, – пробормотал Кадам. – А мир – мал.

Они вошли в кибитку. На достархоне стояли пиалки, рассыпаны были лепешки. В чайном блюдечке желтело густое ячье масло.

Андрей Ефимкин, разумно полагавший, что есть и пить надо все, что дают, угощался, однако, вяло. Кадам с Гульмамадом, напротив, чай пили с удовольствием, мелкими глоточками, и подливали без конца. Гульнара прислуживала, подсыпала заварку в маленькие круглые чайники.

Чай, наконец, был выпит без остатка. Гулкая отрыжка гостей красноречиво говорила о том, что они вполне сыты и благодарны хозяину.

– Омень! – сказал Кадам, провел ладонями по лицу и поднялся из-за достархона.

Сев в уголке комнаты, он не спеша, старательно натянул на ноги мягкие сапоги с самодельными галошами – верха из брезента, низы из старой автомобильной покрышки, – чтоб хорошо держали на скалах. Потом снял с гвоздя камчу и огниво, взял бинокль в футляре, винтовку и вышел во двор – там под навесом стояла подседланная лошадь.

Гульмамад вышел вместе с хозяином.

– Ну, все, – сказал Ефимкин, освобожденно вздохнув. – Ты, Гуля, давай, собери покушать, а я до склада дойду, до Зотова, возьму бутылку.

6

Из красного ситцевого мешка Гульнара высыпала на достархон битый сахар, фруктовые конфеты. Сходила в коридор, принесла, держа полами плюшевого жилета, казан с вареным мясом. Поставила кастрюлю с кислым молоком – айраном. Подумала: чтобы еще подать? Больше, вроде, и нечего…

Хрустя окаменевшей конфетой, Гульнара взыскательно разглядывала себя в маленькое карманное зеркальце. Эти зимы, эти лета в Алтын-Киике не прошли для нее бесследно, нет, не прошли. Что осталось в ней от прежней Гульнары, буфетчицы, на которую все мужики заглядывались – не было такого мужика, чтоб не заглядывался! Никакая усьма ей уже не поможет, никакая хна. Кзыл-Су ей поможет, поселок, нормальная жизнь – кровать чтоб была с панцирной сеткой, и радио, и чтоб люди вокруг… Ефимкин пришел к ней, Андрей – сокровище бесценное. Луком от него несет, как от овощного склада. Хоть бы причесался, кавалер, рожу умыл! А когда поднимался на Ледник – ничего мужик был, симпатичный даже. Совсем озверел за полгода… И обижать его не надо – из-за нее ведь, из-за Гульнары два дня шел по льду, мучился.

Стук в дверь оторвал Гульнару от невеселых ее размышлений.

– Ну, чего стучишь-то? – вяло сказала Гульнара, откладывая зеркальце. – Входи…

На пороге, заслонив дверной проем, стоял Леха.

– Здравствуйте, – сказал Леха. – Салам алейкум. Мешочки можно тут у вас побросать? Ну, рюкзаки?

Гульнара молча рассматривала Леху – его черно-красную куртку, обтягивавшую широкие плечи, его чистые джинсы с множеством карманов и кармашков. Потом, закончив неторопливый осмотр, отвела глаза и усмехнулась.

– Туристы? – спросила Гульнара, не подымаясь с кошмы. – Вы заходите!

– Угадали! – громко сказал Леха, несколько смущенный пристальным вниманием хозяйки. – Москвичи. Студенты. Вы – к нам, а мы к вам. Хозяин есть?

Гульнара смеялась, глядя на Леху. Красивый парень Леха, ничего не скажешь… Ну, не повезло Андрею, ну, не повезло! В другой раз, наверно, повезет.

– Нет хозяина, – сказала Гульнара, отсмеявшись. – Тебе хозяин нужен?

– Да нет, – сказал Леха. – Это я просто спросил…

– Сколько вас? – Гульнара немного приподнялась, стараясь разглядеть, кто там, за Лехиной спиной. – Да заходите!

– Трое, – сказал Леха. – Тут ведь у вас гостиницу еще не по строили?

– Здесь оставайтесь, – сказала Гульнара. – Места хватит… Я как-раз гостей жду – садитесь чай пить. Будете?

– Вот спасибо! – сказал Леха. – А то мои вот совсем скисли, – он кивнул на Люсю и Володю, стоявших безучастно.

– Тоже москвичи? – спросила Гульнара, ополаскивая пиалушки кипятком.

– Тоже, конечно, – сказал Леха. – Устали они очень. С непривычки.

– А ты? – спросила Гульнара.

– Я – нормально, – сказал Леха, напружиниваясь и стуча себя в грудь кулаком. – Слышишь, как звенит?

– Не слышу, – сказала Гульнара, с удовольствием, однако, прислушиваясь к гулу, доносящемуся из Лехиной грудной клетки. – Зовут тебя как?

– Леха я, – сказал Леха.

– Леха… – повторила Гульнара. – Что за имя… А я – Гульнара. Ну-ка, скажи: Гульнара!

– Гуль нара, – нараспев сказал Леха. – Гульнара… Братцы, вы не помните, – обернулся он к своим, – это, случайно, не из «Тысяча и одной ночи»?

Они не знали. Они сильно устали и хотели спать Вон там, в уголке, можно было бы, не откладывая, прилечь, если б Леха не завел эти дурацкие разговоры. Завтра нельзя, что ли, поговорить на свежую голову?

– Тогда мы, так сказать, – сыпал меж тем словами Леха, – это… Ну, в общем, чем богаты, тем и рады… По-туристски… Не обидитесь?

И вот уже он развязал рюкзаки, и достал сухую колбасу, и коньяк, и сайру бланшироваиную, и сардины марокканские, и растворимый кофе бразильский, и джем, и даже суповые концентраты в блестящих станиолевых пакетах. Все это он, одержимый прекрасным, вдруг нахлынувшим на него беспокойством, рассыпал по достархону вперемежку с хозяйскими каменными конфетами и кусками лепешек. Потом, суетясь, не останавливаясь ни на миг, он еще раз обшарил рюкзаки и извлек несколько банок апельсинового сока и тресковой печени, а зеркальца и бусы засунул поглубже. А потом опустился на кошму у достархона, несколько подчеркнуто перевел дыханье и сказал:

– Ну, кажется, все. Можно начинать.

Леха, наконец-то, попал на самый настоящий Памир, в самую что ни на есть горную глухомань. Он еще не успел и шагу здесь ступить – а вот уже в тускло освещенной керосиновой лампой, музейной этой кибитке, незнакомая, красивая сказочной красотой Востока женщина была рада его приходу. И ему это было необыкновенно приятно – все, все вместе, скопом: и Памир, и сам он на Памире, и трудный головоломный спуск, и эта женщина, с полуулыбкой протягивающая ему пиалу. Какая рука у нее – смуглая, хрупкая в запястье, с длиной узкой ладонью!

Леха разлил коньяк и поднял свою пиалу.

– За вас, – сказал Леха Гульнаре. – То-есть, за тебя… Ребята, давай за Гульнару!

– Армянский, четыре звездочки, – сказала Гульнара, рассматривая этикетку на бутылке. – Сколько времени такой не пила…

– Вот конфета, бери, – Леха протянул ей «Мишку» на ладони. – Хочешь колбаски?

Володя включил свой транзистор. Кто-то где-то пел на неведомом языке про любовь, а может быть про смерть. В песне любовь и смерть так похожи друг на друга.

– Картошечки бы сейчас, – сказал Володя, послушав музыку. – Жареной.

– А ты хочешь? – глядя на Леху, спросила Гульнара.

– Могу… – сказал Леха. – Конечно, хочу! Я помогу тебе, ладно?

Гульнара пожала плечами. Странные они, все-таки, люди, эти русские. Помочь ей жарить картошку? Это дело не мужское.

– Ладно, – сказала Гульнара. – Пошли.

Они вышли в коридор, и Гульнара, присев на корточки у кухонного очага, принялась за картошку. Она держала картофелину в вытянутых пальцах левой руки, а правой – с зажатым в ней ножом – легко, словно бы бежевый бинтик, разматывала кожуру. Расхаживая по коридору, Леха искоса наблюдал за работающей Гульнарой. Время от времени он возбужденно прикасался ладонью к стенам, щелкал пальцем по донцам развешанных казанов и кастрюль. Он ждал взгляда Гульнары, ждал знака – но женщина молчала, занимаясь своим делом.

– Я завтра дальше уйду, – сказал, наконец, Леха. – На Ледник. Но я тебе все равно скажу. Вот что тебе скажу… Ты очень красивая, понимаешь? Понимаешь – красавица? Я такой красивой никогда еще не видел, в жизни. Я завтра все равно ухожу…

Леха подошел к Гульнаре и опустился на корточки против нее. Между ними тускло поблескивал таз с очищенной картошкой. Гульнара подняла лицо от таза, улыбнулась. Она, действительно, была красива – в полутемном коридоре, при неровном свете низкого огня в очаге.

– Леха, – сказала Гульнара. – Что за имя?

Она набрала из мешка горсть мелких картофелин и стала бросать их над тазом в Леху – в разведенные его колени, во внутренние стороны бедер… Почему бы ей, собственно говоря, и не заигрывать с Лехой таким образом? С Ефимкиным она в свое время и не думала так поступать – но ведь и Ефимкин не говорил ей ничего подобного ни про красоту ее, ни про «Тысячу и одну ночь». Он все это делал совсем по-другому, противно даже вспомнить – как.

Леха сидел неподвижно, ошалело глядя на прицельно летящие картофелины, а потом вскочил на ноги – но одновременно с ним поднялась Гульнара со своим разделяющим их медным тазом и тихо, глухо засмеялась.

– Ну, что смотришь? – сказала Гульнара, устанавливая таз с картошкой на треногу над очагом, – Идем, а то там твои совсем заснут.

Посторонившись, Леха пропустил Гульнару вперед – она прошла по узкому коридору, чиркнув его по ногам подолом длинного платья. Тогда он положил ей руки на плечи, повернул к себе лицом – легкую и стремительную. Сжал ей ладонями виски, притянул требовательно, поцеловал, с восторгом чувствуя ее прохладный, заостренный на конце язык.

– Леха! – сказала Гульнара, высвобождаясь. – Чудной! – и вошла в комнату.

Люся спала, положив голову на рюкзак. Володя через силу приподнялся с кошмы и сел, неловко поджав ноги. Глаза его слипались, он глядел мутно.

– Дай ей подушку, – Гульнара кинула ему подушку, он неловко поймал ее и сунул Люсе под голову. Люся благодарно что-то пробормотала и повернулась набок, спиной к керосиновой лампе.

– Давайте выпьем! – сказал Леха, усевшись, и потянулся за бутылкой. – Выпить хочется…

– Играть можешь? – спросила Гульнара, глазами указывая на гитару. – «Звонок по телефону» можешь?

– «Звонок по телефону» не могу, – сказал Леха. – Володька, дай-ка гитарку!

– Спой «Табуны», – попросил Володя. – И – спать.

 
– Мой поводырь – крылатая свобода, —
 

запел Леха, —

 
В реке весенней не ищу я брода.
И в голубом отечестве моем
Дана мне степь с бегущим табуном.
 

– Хорошая песня, – сказала Гульнара, когда Леха отложил гитару. – Московская?

– Московская, – вдруг поскучнев, сказал Леха. – Здесь даже вспоминать про Москву эту не хочется… – Он долго глядел на Гульнару, а потом добавил: – Здесь – лучше!

– А, все-таки, интересно, – вошел в разговор Володя. – Три дня назад – Москва. Всего три дня! И вдруг мы – здесь. Это же, можно сказать, край земли.

– Три дня, – повторила Гульнара. – Да…

– Мы вот встретили тут одного человека, – продолжал Володя, – в поселке. Спокойный такой человек, как будто на Луне живет. Мы его спрашиваем: «Хорошо тебе?» Он говорит: «Да. А вам здесь хорошо не будет». Мы опять спрашиваем: «А почему?» А он говорит: «Такая жизнь вам на день подойдет, ну, на неделю. Потом вам здесь все осточертеет – и горы, и люди – и вы обратно в город уедете». Так примерно он сказал, этот киргиз.

– Правильно сказал, – Гульнара нахмурила низкий чистый лоб. – Что одному хорошо, то другому – плохо.

– А тебе Москва – подойдет? – спросил вдруг Леха.

– Что зря говорить! – недовольно сказала Гульнара. – Кто меня туда возьмет, в Москву? Ты, что ли?.. Кзыл-Су мне подойдет.

Дверь без стука отворилась, и на пороге возник Андрей Ефимкин. В руках он держал бутылку водки и банку тушенки, вымазанную машинным маслом. Окаменев от изумления, Ефимкин тупо смотрел на людей за достархоном, на коньяк, на колбасу. Всклокоченный, грязный Ефимкин выглядел дико и нелепо, и это рассмешило Гульнару.