Текст книги "В тени Большого камня (Роман)"

Автор книги: Давид Маркиш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)

Сойдя с подоконника, спеша, он пробился сквозь толпу к двери. Никто не обратил внимания на его уход. После прокуренной духоты и отталкивающего копошенья людской туши уличная тишина показалась ему родной до приятного першения в горле.

– Ай, Кадам! – приветливо окликнул его узбек. – Иди, сыграем!

Кадам подошел, послушно опустил палец в петлю. Узбек дернул за концы бечевки. Кадам проиграл и молча достал полтинник.

– Не повезло! – сказал узбек соболезнующе и протянул Кадаму пиалу с чаем. Кадам принял пиалу и отхлебнул глоток. Он смотрел на узбека доброжелательно – тот был один, вне толпы с ее общим движением, был понятен и прост: кочующий узбек, торговец яблоками.

– Хочу поздравить тебя, Кадам, от всего сердца, – продолжал узбек. – Что люди говорят – ты на это внимания не обращай: на то человеку голова дана, чтоб говорил… Ты, конечно, не обижайся – жить-то где будете?

– Ты сам откуда? – поставив пиалу на ящик, спросил Кадам. От резкого движения чай пролился из пиалы, залил руку Кадама. Он вытер руку полой пиджака. – Откуда приехал?

– Из Намангана я, – сообщил узбек. – Наманган – знаешь?

– Убирайся отсюда, – не повышая голоса, сказал Кадам. Глаза его сузились, оледенели – и узбек вдруг почувствовал противный царапающий холод. – Убирайся – а то тебе сейчас нечем будет говорить!

– Черт дикий! – едва слышно пробормотал узбек, поспешно швыряя яблоки в ящик, пересыпая мелочь из коробки в карман штанов. – В отца пошел, разбойник!

Кадам отошел, не оглядываясь.

– Интересно, ей-Богу! – сказал узбек и взвалил ящик с яблоками на плечо.

6

Столовая гудела, как мотор; гул вырывался из открытых окон и улетал в немые ночные пространства… Обойдя гудящий дом, Кадам прошел на задний двор и поднялся в кухню. Там повар с поварихой, положив разрубленного на куски барана в казан, пили чай с сахаром. Кадам подсел к ним, и повар налил ему чаю из большого зеленого чайника.

– Народу много, – сказал Кадам и, разъясняя, кивнул в сторону окошка раздаточной, ведущего в зал. – Не привык я.

– Отдыхай, Кадам! – приветливо сказала повариха и придвинула к нему глубокую тарелку с жарким.

Кадам обмакнул хлеб в густую коричневую подливу, сунул кусок в рот.

– Я ведь тебя и поздравить не успела: народу-то сколько! – сказала повариха. – Чтоб у тебя все хорошо было, честное слово!

– Спасибо тебе, – сказал Кадам.

– Даст Бог, все у вас будет, как у людей, – продолжала повариха. – Свадьба-то какая! А что люди болтают – ну их совсем, будь они неладны.

– Язык женщины подобен хвосту барана, – изрек повар, – оба трясутся без пользы. Так сказал Али, зять пророка… Замолчи, наконец! – закричал он поварихе. – Твои мозги пожрали орлы!

– Ты молчи! – безбоязненно огрызнулась повариха. – Бессовестный человек.

Кадам молча улыбался, глядя в свою тарелку. Ему было покойно сидеть здесь, в кухне, и никуда не хотелось отсюда двигаться.

– Я тебе, конечно, не указка, – продолжала повариха, – но ей ведь там тоже не сладко будет, у тебя в горах. Ни ларька, ни магазина. Спички нужны – садись на лошадь, езжай к нам в Кзыл-Су, если соседи не выручат. Да и соседи у тебя – упаси Господь и помилуй. Гульмамад один чего стоит! Зря ему, что ли, туристы по рублю платят – лишь бы сняться с ним на фото. Дома они, небось, детей пугают твоим Гульмамадом. А Лейла его. От нее и в праздник доброго слова не дождешься.

Повар внезапно приуныл. Видно, и на него подействовали доводы поварихи.

– Она горя не видала, – продолжала причитать повариха. – Нежный она человек, за ней уход нужен… А в горах, сам знаешь, какой уход? Вари да стирай, стирай да вари. Так вся жизнь и катится.

Полуприкрыв глаза, повар слушал повариху и раздумчиво покачивал головой, как птица.

– А я бы здесь жить не стал, – вычищая тарелку хлебной коркой, сказал Кадам. – Шумно очень, и воздух плохой: машины.

– Сколько их, машин-то! – не согласилась повариха. – Раз-два, и обчелся. Зато школа есть, и больница, если что…

– Кадам прав, – решил повар, выйдя из задумчивости. – На свежем воздухе умирать приятней. А в больнице – вонь одна.

– У нас хорошо в Алтын-Киике, – сказал Кадам. – Людей немного, зато плохих нет: все свои… Я на тот год новую кибитку поставлю.

– Деньги в карты, что ли, выиграешь? – поинтересовалась повариха. – Как без денег-то строить?

– Дом за деньги нельзя покупать, – объяснил Кадам. – Дом самому строить надо. Мы с Гульнарой кирпичи наделаем…

– Да какие там кирпичи! – махнула рукой, прервала его повариха. – Гуля твоя не то что кирпичи – лепешку испечь не знает как!

– Эй, хозяин! – донесся из окошка раздаточной зычный голос Исы. – Где хозяин, слушай! Эй, слушай, хозяин, давай две бутылки и плов, плов давай!

Повар, оторвавшись от пиалы, вопросительно взглянул на Кадама – нести ли? Кадам кивнул головой – давай, мол, повар, неси, что велят.

Повар, прихватив бутылки из ящика, вышел в раздаточную и загремел там тазом для плова.

Повариха выплеснула остатки холодного чая из пиалы Кадама и налила ему свежего, горячего. Потом, вздохнув, подлила и себе.

Отгрызая от куска сахара, Кадам медленно потягивал чай.

Так они пили, а потом повар к ним присоединился, и они сидели долго.

7

Из Кзыл-Су выехали поздно, в девятом часу – впереди Кадам на своем жеребце, за ним Гульнара на крепком, с широкой спиной мерине. Кадам не гнал: Гульнаре без привычки нелегко приходилось в седле, да и спешить было некуда. Вот они и ехали не спеша, шагом – такие маленькие в огромном светлом ущелье! Ледяной ветер их встречал, солнечный ветер с Великого ледника, и Кадаму хотелось петь песню, и он пел бы, если б был один. Но ему неловко было петь при Гульнаре, почти незнакомой ему женщине – он думал, что петь он не умеет и что его пение будет ей неприятно.

Тропа подымалась по левому склону. Чем выше – тем жиже становилась трава, тем чаще попадались земляные бугорки меж камней, поросшие упрямой жесткой зеленью. Под этими бугорками, как бы в сухих чистых могилах, жили красные сурки.

Стучали подковы Кадамова жеребца, не празднично и не звонко – по-рабочему: метал о камень. Дикий и прекрасный клич чабана, настораживающий, заставляющий оглядываться в тревоге – клич этот, состоящий из одних гласных звуков, широко разносился по ущелью.

Они остановились отдохнуть у Большого камня. Тропа проходила по плоской вершине этого камня, этой монолитной скалы, вросшей в крутой склон. На гладкой площадке, обрывавшейся в пропасть, видны были следы свежих и давних костров, желтели пятна расклеванного птицами конского навоза. Ничто, казалось, не могло сдвинуть эту глыбу с места – как торчала она здесь от начала времен, так и торчать ей до скончания века, – казалось случайному всаднику.

Но немного случайных всадников заворачивало коней в это ущелье. А местные люди называли камень – Кудайназаров камень.

– Держи! – Кадам протянул Гульнаре кусок мяса на лепешке и полголовки лука. – Устала?

– Все тело болит, – сказала Гульнара. – Долго еще?

– Скоро приедем. – Кадам потер пальцами покрасневшие от ветра глаза. – Смотри, какой ветер! Чистый!

– Холодно очень, – пожаловалась Гульнара. – Прямо всю душу выдувает… В кишлаке у тебя тоже так дует?

– В Алтын-Киике тихо, – сказал Кадам. – Ветер поверху идет, а у нас тихо. Дров много, кибитки теплые.

– Саксаулом топите? – спросила Гульнара.

– Саксаулом, арчой, – сказал Кадам. – Тепло будет.

Скорей бы, захотела Гульнара, скорей бы. Тесная вонючая кибитка, теплая. Разводить огонь, кипятить воду для чая. Варить. Стирать. Латать штаны этому человеку, Кадаму – то ли странно доброму, то ли вовсе сумасшедшему, такому доброму и сумасшедшему, что взял ее, буфетчицу Гульнару, в жены. Ждать его с охоты, стягивать с него сапоги. Рожать ему детей в его вонючей теплой кибитке. Скорей бы.

– Поехали! – позвал Кадам. – Ветер хороший, просто ты не привыкла еще…

Скорей бы привыкнуть.

На гребне перевала, у края спуска, они остановились еще раз.

– Мой кишлак, – сказал Кадам. – Видишь? Во-он он!

Пять-шесть домиков, пять-шесть точек белели глубоко внизу, в арчатнике. Сверху арчатник казался плоским, как лепешка. Сразу за арчатником открывалось сухое русло реки, широкое, стального цвета, а за ним, на том берегу, мощно вздымались из земли, из недр ее, три горы, почти во всем похожие друг на друга; только ледяные их плечи и головы светились и сверкали по-разному.

– Это наша кибитка, – сказал Кадам. – Самая крайняя, видишь? Мы построим новую, большую – там, где стоял дом моего отца.

– Его снесло рекой? – спросила Гульнара, с опаской и любопытством заглядывая в обрыв.

– Разрушили русские… – сказал Кадам. – А вон кибитка Гульмамада – он собирает целебную траву и убивает сурков.

– А люди-то у вас там бывают? – перебила Гульнара. – Ну, приезжает кто-нибудь? В гости, или так?

– Туристы бывают, – сказал Кадам. – Летом. Еще альпинисты.

Гульнара глядела в обрыв задумчиво.

– Зимовщики есть, – вспомнил Кадам. – На леднике живут, на станции. Дикие люди.

– Почему дикие? – обернулась Гульнара. – Русские, что ли?

– Русские, – подтвердил Кадам. – Они целый год там сидят, на станции – вот и дичают. Скучно им там сидеть. К ним на зимовку два дня надо подыматься, на ледник. Там один лед – ничего нет. Дальше Китай будет, Афганистан. Далеко!.. А один их у нас живет, Зотов. Склад у него: консервы, ватники.

– Торгует, что ли? – уточнила Гульнара.

– Нет, – сказал Кадам. – Для своих держит, для зимовки. У него там радио есть, вот только с батарейками плохо: трудно достать.

– Да, трудно с батарейками, – вздохнула Гульнара. – В городе – и то не всегда возьмешь.

Кадам тронул повод и поехал по краю обрыва, отыскивая тропку для спуска.

8

Медленно проезжали они мимо кибиток кишлака – впереди Кадам, за ним Гульнара. Кишлачные люди вроде бы и не нарочно, вроде бы и не на просмотр вышли из своих домов – а как бы по случайному вечернему делу: кто колол дрова, а кто и просто посасывал насвай, сидя на корточках и прислонившись спиной к глинобитной стене кибитки. На проезжающих они взглядывали мельком – не их, мол, дело, нечего глаза пялить, Кадам сам познакомит, когда надо будет, – но вслед им глядели открыто и долго: вот она, значит, какая – Кадамова жена, городская невеста. Любопытно, очень даже любопытно! Целый день ждали, только об этом говорили – и вот, наконец, приехала. Дай ей Бог! А любопытство проявлять не надо, нельзя. Это дикие русские, жрущие свиное сало, лезут всегда, куда их не зовут, цепляются, выспрашивают. Благословен тот, кто родился киргизом и вырос на мясе и на кобыльем молоке.

Гульмамадова жена Лейла оторвалась от работы – она плела шерстяные шнуры для крепления юрты – и глядела, пожалуй, слишком пристально. Тихий Гульмамад, знаток приличий, одернул ее:

– Возьми себя в руки, женщина! Твоя дочь берет с тебя пример.

Пятнадцатилетняя Айша, разбиравшая цветные нитки для матери, услышала отцовские слова и поспешно опустила глаза. Ее брат Джура, тощий и большеголовый подросток, глядел на Кадамова жеребца, и это не вызывало возражений со стороны тактичного Гульмамада.

А вот с матерью Гульмамада – древней старухой, кульком сидевшей на земле – ничего нельзя было поделать. Она глядела на проезжавших не скрываясь, не мигая. Она хотела глядеть – и глядела. Ей уже незачем было скрывать свои чувства и желания: ее возраст, внушавший удивление людям, давал ей это право… На спекшемся, неподвижном лице старухи ясные глаза светились младенческим любопытством. Она, казалось, собиралась что-то спросить, указать на Гульнару сухонькой птичьей лапкой и спросить что-то – но Гульмамад, безразлично смотревший в сторону, хранил спокойствие: старуха вот уже много лет не произносила ни слова.

– Городская, – сказала Лейла, не отрываясь от работы. – Трудно ей будет, а?

– Ты зачем, я зачем? – не глядя на всадников, откликнулся Гульмамад. – Айша ей поможет…

Айша, словно бы не слыша, сердито трясла нитки.

– Куда, куда! – вполголоса остановила ее мать. – Не поспеваю я…

Расправляя шнур узловатыми коричневыми пальцами, Лейла мельком взглянула на подъезжающих. Слабый ветер шевелил ее редкие сероседые волосы; она заправила их под косынку, запахнула вытертый чапан на плоской костлявой груди.

– Нитки давай! – ворчливо сказала она дочери. – Ишь, сидит, как невеста…

Кадам и Гульнара поравнялись тем временем с домиком Гульмамада. Поймав взгляд Лейлы, Кадам кивнул без улыбки.

– Красивая, – сухо заметила Лейла, глядя вслед проехавшим. – Плащ-то габардиновый, китайский.

– Худая только, – вынес свое суждение Гульмамад. – Городская – а тоже худая. Совсем жиру нет!

– Кто этот страшный старик? – сдавленно спросила Гульнара, нагнав Кадама. – У него красная борода!

– Он красит, – объяснил Кадам. – Так ему нравится… Почему страшный? Это ты просто не привыкла.

– Поскорей бы привыкнуть… – поежилась Гульнара. – А жена его, кажется, была красивая когда-то.

– Да, – подумав, согласился Кадам. – Когда-то она была красивая.

Они подъехали к кибитке Кадама – низкому саманному сараю с плетенной из прутьев крышей, обмазанной глиной. Кадам спешился и, помогая Гульнаре слезть, придержал ей стремя.

9

За стенами Кадамовской кибитки ревел ночной ветер, мчась, как по коридору, по глубокому ущелью. Он срывался вместе со снежной поземкой с высокогорных ледяных плато и мчался, набирая скорость, вниз в виноградные долины Таджикистана, в миндальные леса Ферганы. Там, внизу, он вбирал в себя запахи человеческой еды и человеческих эскриментов, пыль дорог и мусор базаров, он нагревался и изнеживался, терял скорость и подыхал на берегах мутных рек.

Нищие кибитки высокогорья не знали его немощи.

– Послушай, как гудит-то! – сказала Гульнара, поежившись.

Она уже приготовила постель на кошме, и теперь раздевалась, аккуратно складывая одежду на фанерный ящик из-под сухарей. Сидя в углу, Кадам молча и жадно наблюдал за ее занятием.

Стоя спиной к Кадаму, она отстегнула чулки от пояска и, скатывая их с ног, с досадой обнаружила, что, зацепившись за пряжку седла, один чулок порвался неисправимо. Потом она сняла жакетку, стянула через голову юбку и сложила ее. Шелковая комбинация не грела, но остаться без нее было еще хуже. Переступая голыми ногами по холодной кошме, Гульнара повернулась к Кадаму.

– Все снимать? – спросила Гульнара, по одной вынимая шпильки из волос.

Кадам не ответил. Рывком, пружинисто поднялся он с пола, шагнул к очагу. Схватил угревшегося у низкого огня круглоглазого кота за холку и, распахнув ногой дверь, вышвырнул его далеко за порог: ни одна живая душа не должна быть сегодня ночью в этой комнате, ни одна – только Кадам и эта женщина, Гульнара, его жена.

Недоуменно поглядывая на Кадама, Гульнара сбросила комбинацию.

– Ложись, Кадам! – тихонько позвала Гульнара. – Холодно очень…

Вернувшись в свой угол, Кадам продолжал глядеть на раздевающуюся Гульнару. Сняв с себя все, она, дрожа от холода, юркнула под тяжелое и широкое шерстяное одеяло.

Легко ступая, Кадам подошел к сухарному ящику, наклонился над ним, коротко дунул на лягушачий язычок керосиновой лампы.

Только что они любили друг друга – под вонючим шерстяным одеялом, на окраине Алтын-Киика, посреди земли. Миллионы пар делали то же самое, вместе с ними – на хрустких простынях и в спальных мешках, в темных дворах и на медовых полянах, в автомашинах и в подъездах. Делали со стоном и со смехом, с отвращением или с нежностью. Вздымались и опадали, и проваливались в себя самих, бездонных на миг, оброненных вечностью – каждый посреди земли, посреди мира. И каждый был одинок, смертно одинок и обращен к самому себе, как к большому зеркалу, в этом странном всеземном танце. И неслышна была музыка, общая для всех и ведущая каждого.

– Ты не спишь? – спросила Гульнара, не подымая головы. – О чем ты думаешь?

– О чем думаю, – медленно, без вопроса повторил Кадам. – О чем… Знаешь, меня никто еще никогда не спрашивал, о чем я думаю.

– Ты совсем как ребенок, – сказала Гульнара, поворачиваясь к Кадам у.

– Это очень хороший вопрос, – продолжал Кадам. – Я сейчас думаю о ребенке. Мы назовем его Кудайназар.

– Ты не должен так делать! – внезапно резко возразила Гульнара. – Какой там ребенок! Давай сначала поживем для себя. У нас и денег нет, и этот дом… Ты просто не знаешь, что говоришь!

Кадам помолчал, потом сказал сухо:

– Еще я думаю, что завтра мне идти на охоту. Мяса нет. Козлы высоко поднялись. Слышишь, как дует?

– Ты правда об этом сейчас думаешь? – приподнявшись на локте, удивленно и обиженно спросила Гульнара.

– Да, – сказал Кадам. – Ты ведь спросила… – И, помолчав, добавил: – Я буду делать как надо. Мы назовем его Кудайназар.

10

Кадам уехал на охоту засветло. Он не стал будить Гульнару, подумал и не стал. Вскипятил себе чаю, пожевал сухую лепешку – вот и весь завтрак. Пусть спит Гульнара. Ей придется еще поработать немало.

Кутаясь в истрепанный ватник – рассветы в горах холодны – Кадам поднялся в гору по узкой крутой тропе. Подъем был тяжел, и жеребцу приходилось туго – шея его была натужно вытянута вперед, напряжена, под пластами перекатывающихся мышц ходили лопатки.

То опережая всадника, то отставая, бежала собака Кадама – высокий остромордый пес, натасканный на диких козлов. На извиве тропы собака остановилась как вкопанная и, оглянувшись на хозяина, села.

Склон с тропой был занят, залит ячьим стадом. Полсотни приземистых черных животных, полудиких, с наискось вбитыми в массивный череп рогами, злобно похрюкивая, уставились на всадника. Вожак стада – великолепный бык с короткими, мощными ногами – выскочил вперед и, преграждая человеку путь, встал на тропе. Стадо волновалось, теснилось за своим вожаком.

Кадамов жеребец присел на задние ноги и остановился. Он боялся этих мрачных зверей, скалился, прижимал уши. Кадам потрепал его по шее и, легко соскочив с седла, двинулся вверх по тропе. Поджав под брюхо длинный тонкий хвост, собака неохотно плелась за хозяином. Несколько шагов не доходя до вожака, она остановилась и стояла, повизгивая.

А Кадам, обойдя быка, вошел в стадо, как в черную бурлящую воду. Животные подозрительно обнюхивали его, тыкались тяжелыми мордами в его грудь и спину.

– Ну, что? – как бы увещевал Кадам, то ли сам выбиравший себе дорогу, то ли подчинявшийся пинкам. – Что стоите? Боитесь? Свой я, свой! Иду, куда мне надо – и вы идите. Чох! Вот так, вот так… – он подошел к старой, крупной телке и, подняв руку, с осторожностью положил ладонь на ее костистый лоб, чуть пониже основания рогов. – Ты чья? Абдумамуна, что ли? Ну, иди, иди! – он легонько толкнул телку – плечом в плечо, а потом, сдвинув с места, шлепнул ее по крупу. Телка тяжело повернулась и, мотая головой, сошла с тропы. Обходя Кадама, яки двинулись за ней. Проследив движение стада, с достоинством полез в гору и вожак.

Кадам вернулся к коню, сел в седло. Повеселевшая собака прыгала у стремени и заискивающе глядела на Кадама, прося прощения за свою трусость.

Ущелье расширилось, постепенно перешло в плоскогорье. Неширокий ручей, сверкающий, словно бы выложенный из кусочков стекла, наотмашь перечеркивал плечо плоскогорья.

 
– Я поднимусь высоко в горы, —
 

пел Кадам, подъезжая к ручью, прозрачному как воздух, —

 
Я догоню большого киика.
Ему столько лет, сколько колец на его рогах.
Как этот киик, будет силен Кудайназар —
Только никто не сумеет его догнать.
 

Будущий Кудайназар представлялся Кадаму пятилетним мальчиком в аккуратно подогнанном ватничке и сапожках, с которым можно было уже потолковать о разных интересных вещах, или даже поехать охотиться на кииков. Вот так и поехать: с собакой, по ущелью, в одном седле. Пускай мальчик поучится тому, чего он в школе не узнает. До школы еще два года, за это время многому можно научить. А потом увезут его в Кзыл-Су, в интернат. Чему они там учат детей? Что русские – старшие братья и лучшие друзья киргизов, что Бога нет, что дважды два – четыре… И не отпустить нельзя: посадят. Вон, Джума из Ак-Мазара сына не пустил – так ему три года тюрьмы дали: нарушил закон о всеобщем народном образовании. А ребенка все равно увезли в райцентр, в интернат. Что это за место для ребенка, если есть у него отец, и мать, и дом!

 
Кудайназар займет свое место на земле, —
 

пел Кадам, —

 
И никто не сумеет отнять у него это место.
А большого киика я все равно догоню,
И будет мясо в моей кибитке.
 

Будет мясо, конечно, будет. Гульнара будет пить мясной отвар каждый день – это надо, это очень важно для будущего Кудайназара. Киичье мясо – целебное: на высокогорных полянах пасутся козлы, их жир пропитан ароматом снежных цветов бетэге, – и жирный отвар пахнет цветами и травами… Раздумывая над предстоящей охотой и над более отдаленным будущим, Кадам почти забыл об утомительной свадебной толкотне в Кзыл-Суйской столовой. Миновала первая легкая и короткая ночь надежды, и вот теперь, подымаясь в горы, Кадам праздновал ее приход. Легким, как она, был этот час подъема, легким и праздничным. Той ночью Кадам обнимал Гульнару с надеждой и радостью, а теперь пришло время праздновать. В гремящей столовой Кадам радовался за других: вкусен плов, вдоволь водки для гостей. Сейчас, подымаясь, он испытывал радость сам, он щедро делился ею – без водки и плова – с деревьями и кустами горы, с сурками, со своим конем. Яки были участниками его праздника, яки и ручей и деревья. Им пел радующийся Кадам о будущем Кудайназаре. Ему бы в голову не пришло петь повару с поварихой или торговцу яблоками из Намангана.

Подымаясь все выше, становясь все меньше среди голых каменных скал, царапающих нежную кожицу неба, Кадам остановил коня в Волчьей Щели. Чабаны пригоняли сюда скот в зимнее время: снег не держался здесь подолгу, стаивал, обнажая жухлую травку. Волков в окрестных камнях было множество, и, спасая теплые отары от расправы, люди в незапамятные времена окружили Щель громоздкими каменными истуканами – прямоугольными, в два человеческих роста, глыбами с каменными же кругляками вместо голов. Каменные руки – одна, две или три – торчали из животов, к рукам были привязаны тяжелые биты, болтавшиеся на ремешках… Ветер раскачивал биты, ударял ими о фигуры истуканов, и глухой каменный перестук отпугивал хищников. Вся Волчья Щель, словно оркестровая яма, была полна этим тревожным сухим стуком, слитым с воем сквозного ветра.

Сидя в седле, Кадам внимательно слушал эту волчью музыку. Русский парень в Кзыл-Су, на свадьбе, тоже играл неплохо на своей гармошке, красиво играл и пел про каких-то чужих людей. А здесь, в Щели, все знакомо и понятно: Ветер рвется в ворота ущелья, Овцы толпятся в тупике страха, Волки воют, Охотник крадется… Это понятно даже собаке – она поджимает хвост, рычит. И волнуется жеребец, косится по сторонам.

Овцы в тесном тупике. Надо прикрыть их и красться вверх по щели – там волчья стая, там лобастый вожак с золотыми глазами. То ли биты стучат, то ли клацают волки зубами… Кадам соскользнул с седла и, вслушиваясь в каменный перестук, подчиняясь ему, двигался, танцуя, от истукана к истукану, раскачивал биты в их торчащих руках. То, вдруг останавливаясь, прижимал согнутые в локтях руки к животу, – и окаменевал в ряду истуканов. Конь настороженно наблюдал за его действиями, и собака следила. А, может, и поболе было здесь зрителей: глядели низкие кусты, и голые горы, и небо, казалось, чуть снизилось, разгадывая Кадама, снизилось и замерцало прозрачным синим камнем.

Кадам вглядывался в следы на земле, кружился, крался. Взмахивал руками, взмывал. Падал ничком и полз. Нелегко выследить волка, нелегко… Но вот он выпрямился, прыгнул, вскинул к плечу воображаемую винтовку. Выстрелил! Еще!

То ли это ветер, то ли воет раненый волк, роняя розовую пену из пасти.

Красиво танцевал Кадам. На настоящей охоте все это делается куда проще.

11

С самого утра Гульмамад был собран и немного даже торжественен. Двигался он по тесной комнате стремительно и как бы по заранее намеченному маршруту, и без нужды передвигал и переставлял вещи с места на место: перевесил шапку с гвоздя на другой гвоздь, потом, кряхтя, переволок мешок картошки от дальней стены кладовки к окну. Лейла, не находившая в действиях Гульмамада никакого смысла, глядела на него укоризненно. Только когда он потащил казан с остатками вчерашнего супа, Лейла проворно поднялась с пола, отпихнула мужа и водворила тяжелый казан на место.

– Хватит дурака-то валять! – уже вслух укорила Лейла. – Жениться, что ли, хочешь?

Гульмамад ничего не ответил жене, как будто пихнула его не женщина, а лошадь. Наведя порядок в доме, он с сомнением оглядел водворенный казан и вышел за порог. Определив, что солнце освещает его двор достаточно ярко, Гульмамад вытащил из-за пазухи серебряное полированное зеркальце в медной резной рамке и, идя вдоль забора, несколько раз прикидочно приложил его к глиняной поверхности: повыше, пониже Отыскав подходящее место, он заколотил камнем длинный гвоздь и повесил зеркальце на забор. Из медной рамки глядел на Гульмамада на редкость морщинистый старик с серой бородой в бурых пятнах.

– Эй, Айша! – не оборачиваясь, позвал Гульмамад.

Следом за дочерью из дома вышла и Лейла, и села на порожец.

– Принеси ящик, – велел Гульмамад, – сама знаешь, какой. Красильный.

Айша, и верно, знала. Знала и Лейла, и подросток Джура – младший сын. Вся семья с самого утра знала, что Гульмамад собирается красить бороду. Ничего нового не было в этой процедуре, повторявшейся регулярно, раз в месяц, вот уже много лет подряд.

Красильный ящик оказался картонной коробкой из-под конфет «ландрин», надежно перевязанной крепкой черной веревкой из ячьего волоса. Распутав узлы, Гульмамад извлек из коробки несколько глиняных баночек, украшенную резьбой деревянную ступку с пестиком, клок серой ваты и мешок с корнями одному ему ведомых диких трав. Покопавшись в мешочке, Гульмамад наощупь выудил оттуда пяток корешков и бросил их в ступку.

– Три! – сурово указал он Айше.

– Ишь, какой командир! – вполголоса прокомментировала Лейла с порожца. – Лучше б с Кадамом поехал, мяса бы привез…

Гульмамад придирчиво рассматривал бороду в зеркальце и не обратил на слова жены никакого внимания, как будто мимо пролетела с песней никчемная в хозяйстве птица.

– Три, три! – повторил он, поймав в зеркале отражение Айши со ступкой.

– Тру я, – откликнулась Айша, сцеживая сок в глиняную баночку.

– Три, а не бей! – внес поправку Гульмамад.

Разбавив сок водою, он смочил им ватку и быстрыми движениями стал пропускать сквозь нее редкие волосы бороды.

– Еще давай! – потребовал он, обернув бороду ватой.

– Погода портится, – глядя на перевал, сказала Айша.

– Не мешай, – посуровел Гульмамад. – Смотри в ступку.

– Я смотрю, – сказала Айша. – Кадам не вернулся еще.

Гульмамад скривил лицо и задышал часто и шумно.

– А Гульнара эта здесь не уживется, – сообщила Лейла с порожца. – Она в Кзыл-Су на мотоцикле ездила, в люльке. Я сама видала.

– Не мешайте! – хриплым голосом предостерег Гульмамад.

Айша склонилась над ступкой, застучала пестиком.

– Кадам такой счастливый… – жалобно сказала Айша.

– Эй! – крикнул Гульмамад, держа бороду, обернутую ватой, в коричневом кулаке. – Что ты заладила?! Сказал тебе – не мешай!

Айша замолчала, застучала пестиком с вызовом.

– Что стучишь? – сердито обернулся к дочери Гульмамад. – Это тебе молоток, что ли? Зачем портишь? Сказано тебе – три…

– А ты не ори, – заступилась за дочку Лейла. – Хоть ты бороду золотом покрась, все равно умней не станешь… Зачем Кадаму городская жена?

Собака Гульмамада сорвалась с места, убежала с ворчанием. По тропе, ведущей к кишлаку, ехал Кадам. К крупу его коня была приторочена обезглавленная туша киика.

В туче пыли собака Гульмамада сцепилась с Кадамовым псом. Криком и камчой Кадам развел собак.

Потревоженный Гульмамад стянул ватный чехлик с бороды и глядел теперь на подъезжавшего Кадама.

– Красишь? – спросил Кадам, рассматривая пунцовую бороду Гульмамада. – Хорошо вышло… Джура где?

Айша живо вскочила с земли, бросилась в дом за братом и вернулась вместе с ним. Джура вопросительно, с любопытством уставился на Кадама.

Кадам достал из-за пазухи живую куропатку – кекелика и, нагнувшись с седла, протянул птицу мальчику. Благодарно взглянув на Кадама, Джура молча принял подарок и отошел. Айша осталась стоять возле коня.

Кадам сунул руку в карман, потом в другой – нет, ничего у него не было для дочери Гульмамада.

– Зайди попозже, Айша, – сказал Кадам. – Я вам мяса отрежу.

Айша стояла, смотрела вслед Кадам у.

– Ну, чего уставилась! – прикрикнул Гульмамад. – Краску давай!

12

Много времени прошло – год, а, может, и все полтора. Никто не считает дни в Алтын-Киике: прошло время – и слава Богу. Аллах ведет счет времени, и не следует людям вмешиваться не в свое дело.

Пролетевшее время не задело Алтын-Киика ни крылом своим, ни дыханьем. Никто здесь не умер и никто не родился на свет. Никто не построил новый дом и никому не пришло в голову посадить дерево в землю. Один русский турист утонул в реке, но это событие не задержалось в памяти кишлачных людей: о нем поговорили день-другой и забыли навсегда.

И в доме Кадама не произошло сколько-нибудь заметных перемен. К удовлетворению соседей Гульнара, правда, переменила одежду с городской на деревенскую, национальную: она ходила теперь в длинном ситцевом платье и в шароварах, заправленных в голенища мягких сапожек. В таком виде она таскала воду из арыка, стирала и готовила пищу.

Она готовила в тупике коридора, на огне открытого очага. Распяленные, чуткие пальцы огня, словно бы малую пиалу, держали круглое днище тяжелого чугунного казана, подвешенного на треноге. Кадам любил наблюдать за тем, как готовит Гульнара. Благодарно глядел он на работу женщины, колдовавшей над домашним огнем: Пища рождалась на его глазах, сытная и вкусная Пища, дающая силы жизни… Он и сам умел испечь лепешку и зажарить мясо на костре, чтобы съесть Пищу и не умереть. Но он был уверен, что почетное это право приготовления Пищи принадлежит женщине, хозяйке.

– Как там Иса? – помешивая в казане деревянной ложкой на длинном черенке, спросила Гульнара. – Что пишет?

Кадам не спеша вытащил из кармана почтовый конверт, расправил на колене письмо.

«Я теперь ефрейтор, – не без труда, по слогам читал Кадам. – Немцы мне нравятся, они хозяйственные люди. Берлин красивый город, почти любой товар можно купить без очереди. Передавай привет Кадаму. Иса».

– Что это он тебе пишет? – заглядывая в конверт, спросил Кадам. – «Привет Кадаму…» Вот, фотографию прислал.

– Дай, – протянула руку Гульнара. – Мне же…

На фоне памятника советским воинам в Берлине Иса выглядел браво.

– Смотри какой… – сказала Гульнара, вглядываясь. – И площадь вся каменная.

– Сапоги не носят там, – заметил Кадам. – Сухо, наверно.