Текст книги "В тени Большого камня (Роман)"
Автор книги: Давид Маркиш
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)
История вторая
КАДАМ
1
Долина уходила на восток – широкая, гладкая, как спина сильной лошади. Там, на востоке, запирали долину далекие горы, оттуда приезжали по бетонке разболтанные грузовики, привозили в поселок Кзыл-Су товар: водку, ткани, консервированное китовое мясо, китайские одеяла. Увозили призывников. Привозили геологов. Увозили овечью шерсть. Привозили зимовщиков на гидрометеостанцию, на Великий ледник. Увозили трупы альпинистов, которым не повезло в Памирских горах.
Так и ездили по бетонке.
А долина уходила на восток, как тридцать пять лет тому назад, когда не было бетонки, и школы не было, и не было поселковой больницы – а была застава. За эти тридцать пять лет одни умерли и успокоились и ушли по золотой и серебряной дороге, а другие народились и топтали теперь тропы гор. И слезы по умершим высохли, а по еще живущим не пролились. И ничего не изменилось.
Солнце еще не село. Оно висело низко над горизонтом, огромное, блекло-оранжевое. Казалось, ему некуда уйти отсюда и скрыться, и оно, коснувшись земли, подпрыгнет сейчас упруго, как пузырь. Толкнуть бы его легонько – оно покатится, переваливаясь, по камням земли, по низкой траве, покрывающей степь рыжей шерсткой. Налитое мягким живым сиянием, солнце не слепило; глядеть на него было не больно. Высвеченные закатным светом предметы – холмики, глиняные развалины могилы какого-то святого человека, сурки, красными пеньками торчавшие у входов в норки, – все это отбрасывало длиннейшие, четко очерченные у основания и размытые к далекому концу тени. Несильный ветер ерошил траву, и тени двигались, и вся степь была ряба от этого движения на месте.
А две тени перемещались, скользили едва заметно, и трудно было с первого взгляда отделить их, отъединить от всеобщего усыпляющего мельтешенья: двое всадников ехали по степной дороге. Они ехали шагом, не спеша – зачем спешить? Разве можно обогнать свою тень, хотя бы на полшага? Они ехали рядом, плотно, и стремена их, встречаясь, позванивали.
– Говорят, вельвет привезли, а, Саид-ака? – спросил старик и снизу вверх покосился на своего спутника. – Правда?
Старик был одет бедно. Серый его халат, опоясанный солдатским ремнем, давно уже утратил изначальный цвет и форму, а мышиного цвета красноармейская шапка-ушанка, отороченная бобриком, истончала от носки. Пегая его лошаденка выглядела неважно, да и седло тоже: деревянная луковица передней луки обтесалась, стала похожа на грушу.
– Привезли. Венгерский, – с высоты своего коня подтвердил Саид-ака. Конь его добрый, гладкий – шею не обхватишь. Крепкая, аккуратно и с любовью подобранная упряжь светилась серебряными бляшками. Зеленая бархатная подушка на седле заставляла – хочешь, не хочешь – относиться к ее владельцу с известной долей почтения: не всякий, нет, далеко не всякий человек, выезжая в степь, подложит себе под зад такую красивую подушку.
Саид-ака, однако, восседал на зеленой подушке без излишней надменности – но покойно и прочно, как человек, совершенно уверенный в своих силах и благоопределенности своего жизненного пути. Он выглядел лет на пятьдесят, и так оно, наверно, было и в действительности. Его широкие, обложенные сильным мясом плечи обтягивал синий френч из фальшбостона, широкие галифе не скрывали родовую кривизну ног, обутых в старые, латаные, но зато хромовые сапоги. Синяя полуформенная фуражка с длинным утиным козырьком сидела на голове незыблемо, как естественное завершение черепа. Глядя на эту фуражку – да и, конечно, на самого Саид-аку – можно было с уверенностью предположить, что есть у него еще и другая фуражка, такого же точно фасона, но поновее, для торжественных случаев.
Да, верно, есть у Саид-аки такая фуражка, она висит в его доме на гвозде, в комнате для гостей.
– Наш вельвет лучше, – сказал старик, легко продолжая разговор. – Толще… Коричневый есть?
– Синий только, – сказал Саид-ака. – Тебе-то что? Брать, что ли, хочешь?
– Да нет, – с готовностью откликнулся старик. – Просто так спрашиваю.
– Чудной ты человек, честное слово! – сказал Саид-ака и цыкнул слюною сквозь зубы. Зубы у него были редкие, но крепкие и крупные, как скребки. Верхний резец, категорически отделившись от соседей, рос вперед и сильно оттопыривал губу кверху, оставаясь постоянно открытым и сухим. – Если «просто так» – зачем спрашивать? Я тебя не пойму. Что ты на земле делаешь?
– Еду вот, – сказал старик очень вразумительно. – Невестка моя рожала на стойбище – так я к ней сестру Мурзы – парикмахера возил: помогать. Она хорошо умеет помогать, сестра эта… А про вельвет – что ж! Я вельвет люблю.
– Купить-то не можешь! – укорил Саид-ака и собрался было снова цыкнуть, но почему-то вдруг передумал и решительно сглотнул заготовленную для цыканья слюну. Саид-ака был человек решительный во всех отношениях – и не зря вот уже сколько лет работал он председателем сельсовета.
– Не могу, – без раздумья согласился старик. – А вот, например, солнце – я его тоже люблю, а купить не могу; никто не может.
Саид-ака оценивающе оглядел сначала старика, а потом солнце, наполовину скрытое уже горизонтом.
– Что за солнце! – сказал Саид-ака немного раздраженно и в сердцах. – Лепешка, что ли… Завтра ветер будет.
– Пусть будет! – радостно откликнулся старик, как бы отдавая должное проницательности Саид-аки. – Шуба есть у тебя.
Солнце уменьшалось на глазах: на палец, еще на палец. На востоке, над горами, зажглись первые, тусклые на светлом небе звездочки. Одна была крупней других и светилась, сияла особняком.
Саид спешился и, наступив на повод ногой, нагнулся над ручьем. Опустившись на корточки, он зачерпнул воду согнутой ковшиком ладонью, потом еще раз. Попив, Саид-ака звонко прополоскал горло ледяной водой, аккуратно опростал рот и вытер губы полою френча, внутренней ее стороной.
– Завтра отдыхать надо, – сказал Саид-ака, поднимаясь. – Все равно ветер…
– Правильно говоришь, – сказал старик. – Вельвет почем?
– Слушай, аксакал! – повернувшись в поясе, Саид тяжело отворотился от своего коня, на котором он затягивал подпругу, и поглядел на старика с начальственным укором. – Ты, что, сбрендил, что ли, со своим вельветом? – Подняв руку, Саид покрутил большим пальцем у виска, и тонкого плетения камча, висевшая на запястье, зазмеилась. – Я продавец, что ли? Продавец знает, директор. Приедем в Кзыл-Су – иди в магазин, спрашивай, что хочешь… Ну, поехали!
– Так я ведь что! – примирительно сказал старик и, понукая, пнул лошаденку сбитыми каблуками в костлявые бока. – Можно и не про вельвет говорить, а про лошадь или про ветер, или про человека какого-нибудь. Говорить про все интересно, и время быстрей проходит.
– Бесполезный ты человек! – определил Саид-ака, заезжая вперед.
Солнце зашло, и степь, вмиг лишившись своих золотистых и бежевых красок, стала бурой и холодной. Весь мир кругом выцвел, поблек. Только небо, словно бы в память об ушедшем солнце, продолжало с непостижимой быстротой менять оттенки, неуклонно, однако, густея, от яблочно-зеленого переходя к серому, и от бирюзового – к синему. Небо теперь разделено было на две части: запад еще розовел, дышал, а восток стал лилов, и звезды там светились отчетливо.
На востоке, теперь уже близко, суетливо замигали огни поселка, куда держали путь всадники. Они ехали все так же не спеша – куда им спешить? Случайно съехавшись в предзакатной степи, они разъедутся в вечернем поселке, и каждый отправится в свою сторону жизни.
В синей прозрачной тьме по обочинам дороги появились низкие мазанки, вылепленные из глины, смешанной с сухим овечьим пометом. Миновав деревянную арку, неизвестно с какой целью перекинутую над дорогой, всадники въехали на главную улицу поселка. По улице, освещенной редкими фонарями, шли пешком и ехали верхом на лошадях люди, сосредоточенно бежали большие чабанские собаки, толстоногие, с по-волчьи опущенными к земле тяжелыми головами.
Саид-аку узнавали, подходили к нему, подъезжали, жали ему руку двумя своими – почтительно. Да ведь он того и стоил.
– Как здоровье, Саид-ака?
– Саид-ака, как здоровье? Ну, слава Богу!
Старик, которого никто покамест не узнал и здоровьем которого никто и не думал интересоваться, сидел на своей лошаденке в стороне, не подъезжал. С одобрением наблюдал он за тем, какой почет воздают здесь его степному попутчику. Но тереться о стремя чужого почета он не хотел и поэтому не подъезжал. А собственного почета у него не было, и не было денег на вельвет, и никого не было из близких: кто умер, а кто разбрелся невесть куда по степи и далее по белу свету. Поэтому старик всех людей, живших вокруг него, считал как бы немного близкими себе – взамен тех близких, что ушли и пропали.
Главная улица, начинаясь под аркой, заканчивалась у деревянного барака столовой. На ровной, утоптанной площадке перед столовой, в приятной полутьме, праздно толпились люди. Теплый, словно бы пахнущий едой свет падал из окон барака, освещал переговаривавшихся людей. Некоторые из них входили в дом, иные выходили, и эта площадка, этот пятачок, где продолжались начатые внутри разговоры, был частью столовой – как мраморное фойе перед гостиничным рестораном.
У самого крыльца, спиной к коновязи, сидел на земле, поджав ноги, узбек в полосатом хорезмийском халате и в чернобелой тюбетейке. Узбек этот продавал яблоки поштучно. Он привез свой товар откуда-то снизу, из фруктовых и розовых ароматных краев – здесь, в поселке, не то что яблоки, – лук рос натужно и тяжело дышалось при быстрой ходьбе и от резких движений: высоко, мало кислорода. Яблоки узбек разложил кучками, собрав в каждую плоды примерно одинакового размера. Торговое дело нравилось узбеку он просиживал над своим товаром, ведя разговоры с прохожими людьми, с утра до позднего вечера. Редкость покупателей никогда его не удручала: кто покупает, тот платит и уходит, а кто воздерживается от покупки, тот вступает в приятный разговор.
Вот и сейчас, сидя у столовой, узбек терпеливо тянул чай из пиалки и болтал с бородачом в шубе. От нечего делать бородач стругал ветку острым перочинным ножом. Он делал это методично и вдумчиво; ажурная горка тонких стружек нежно белела у больших ног бородача.
– Двадцать пять лет торгую, – отставив пиалку в сторону, сказал узбек погруженному в строгание бородачу, – такого никогда не видал. Свадьба в столовой! Ну-ну-ну! В столовой – что? – узбек с видимым удовольствием высунул правую руку из рукава халата и широко растопырил пальцы, готовясь считать: – Чай – раз, плов – два, понимаешь, потом куурдак[23]23
Киргизское национальное блюда.
[Закрыть], ну еще лагман[24]24
Киргизское национальное блюда.
[Закрыть]. Четыре. – Мизинец остался неотсчитанным и торчал в сторону, как нарушающий гармонию вредный отросток. Узбек глядел на свой торчащий мизинец с болью, как будто уже решился отрубить его напрочь для округления кулака, и вот заранее переживал утрату. Потом, вздохнув, добавил: – Ну, еще лепешки… – загнул и мизинец и, удовлетворенно оглядев окончательно оформленный кулак, проворно втянул руку обратно в рукав халата. – Вот какое дело.
Бородач стряхнул стружки с колен и близко огляделся, ища, что б еще постругать. Свадьба ничуть его не занимала.
– Мне-то, конечно, что? – продолжал узбек, кутаясь в халат. – Они яблок у меня взяли ящик целый, самых крупных… Я ведь другое говорю: свадьбу надо дома играть, по закону – а не в проходном дворе, в подворотне в какой-то! Человек – собака, что ли? Женщина – тоже не кошка. Бывают, правда, похуже кошки… – узбек выжидательно покосился на бородача – что он скажет?
Бородач стругал теперь щепку, и дело шло неважно: дерево крошилось и не давало длинной стружки.
– Камень тоже молчит, – обидчиво заметил узбек. – Человек свое мнение имеет.
Подлив из термоса чаю в свою пиалу, узбек придвинул ее бородачу. Тот взял флегматично, поднес к зарослям. Тогда узбек живо придвинулся к нему – голова к голове.
– Она баба красивая, – сказал он вполголоса, – ничего не скажешь… Люди говорят, он за нее калым не платил: она, мол, весь поселок до него успела обслужить, даром что такая костлявая. Только, мол, под жеребцом и не лежала. Люди говорят… – узбек прижался к бородачеву уху, большому и глубокому, пошептал что-то и, отвалившись, засмеялся.
– Мне какое дело? – невозмутимо выслушав, отозвался бородач. – Кто так говорит – у того змея во рту живет. А у меня – вот! Гляди! – сунув два граненых пальца за нижнюю губу и рывком оттянув книзу челюсть, он широко разинул рот. Борода качнулась.
С любопытством и некоторою даже опаской узбек заглянул в рот бородачу – и отвернулся с разочарованием.
На площадке он не обнаружил ничего интересного и нового. Десятка три лошадей было привязано к продольному брусу коновязи, к кольям забора, к телеграфным столбам с предупреждающими дощечками «лошадей не вязать». Люди все подходили из темноты, шумно здоровались и, хлопая дверью, входили в столовую.
Саида, въехавшего на площадку, узнали сразу.
– Окажи честь, Саид-ака, войди в дом! – послышались голоса.
– Что такое? – спросил Саид и орлом оглядел толпившихся на площадке.
– Кадам берет в жены Гульнару! – объяснили Саиду. – Зайди!
– Кто такой? – полюбопытствовал Саид.
– Сын Кудайназара, охотник из Алтын-Киика, – дали справку.
– А! – оживился старик, попутчик Саида, и пополз со своей лошаденки на землю. – Охотник, не охотник… Когда видишь дым над юртой – останови коня, заходи, дорогой! Твой отец так делал, и мой отец, и отцы наших отцов. А женятся они или разводятся – это уже другой разговор. Но мясо не должно переспеть!
2
Старик сунул камчу за голенище сапога, одернул халат под солдатским ремнем и, держась поближе к значительно ступающему Саиду, вошел в столовую. Там сидело за легкими столиками на белых алюминиевых ножках человек сорок – пили, ели, курили, разговаривали, смеялись. Саида встретили криками искренней пьяной радости и потащили его, облепив, на почетное место – против двери. Старик же, едва переступив порог, проворно подался в сторону и сел поодаль, сбоку. Не все ли равно, где пристроить свой зад на час-другой? Заду это все равно, а если голова у человека беспокойная и никак ему не сидится – так не на голове же он сидит, в конце концов! И вообще, в таком широком вопросе умным людям не следует проявлять принципиальность, тем более кормят везде одинаково, а стулья ничем не отличаются друг от друга. А дурак, посади его даже на почетное место против двери, не станет умнее за один вечер. Почетное место придумали сами дураки, но они забыли по дурости, что с высокого кресла падать больней.
Зал столовой райпищеторга был высок, сплошь обшит квадратными фанерными щитами, окрашенными голубой масляной краской «под мрамор». Сколоченные из дранки фальшивые колонны по бокам довольно широких окон были выкрашены в золотой цвет и служили опорой для красных бархатных портьер. На одной из стен красовалась гигантская копия с известной картины «Кто кого?», писаная масляными красками местным поселковым умельцем. Умелец, правда, придал и французу с пистолетом, и русскому с сабелькой характерные монголоидные черты, но это вовсе не притупляло остроты сюжета, и догадаться, кто же, все-таки, выйдет победителем из смертельного поединка, было никак невозможно: шансы были распределены поровну.
Тесное – с тарелку – окошечко, прорубленное в стене, вело в раздаточную, на кухню. Там было тихо.
Буфет в углу зала был сегодня закрыт – гостям не было нужды покупать спиртное, потому что угощал всех Кадам, жених.
Старик со спокойным любопытством разглядывал зал и людей в зале. Кто жених, кто невеста – было ему неведомо, и это неведение придавало остроты происходящему, как лагману – ложка дунганского уксуса. Внимание старика привлек какой-то молодой здоровяк в кепке, с литой шеей. Этот парень, встав из-за стола, прошел к окошку раздаточной и, наклонившись, громко и решительно кликнул повара.
– Эй, хозяин! – прокричал здоровяк, сунув круглую голову в окошко. – Сколько? – вытащив голову, он, не разгибаясь, оборотился к своему столу. – Шесть? – перекрикивая гул голосов в зале, он выкинул вперед руки с шестью оттопыренными пальцами. – Семь? Хозяин, семь лагманов! И пива! Пива сколько? Семь? И семь пива. Или давай восемь!
Не спеша изучив зал и сделав кое-какие прикидочные выводы, старик придвинул к себе тарелку с жарким – куурдаком. Стол перед ним был заставлен пестро и обильно, а тут еще и плов понесли, и стариков сосед по столу освободил место для глубокого эмалированного таза с лениво дымящимся пловом. Ломтики оранжевой морковки были вкраплены в холм янтарного от жира риса и мягко светились. Куски хорошо разваренной баранины обильно венчали рисовый холм. Плов был сварен как надо – каждая рисинка отдельно. Всякий человек мог бы пересчитать эти самые рисинки, если бы пожелал заняться таким нудным делом.
Мужчины здесь пили водку, женщины, которых было довольно много – «Бенедиктин». Впрочем, не обязательно: каждый волен был пить, что ему вздумается. Старик, малость подумав, нацедил себе зеленого «Бенедиктина» в граненый стакан.
Самым главным украшением стола было, конечно, мясо. Лапша с мясом, суп с мясом, картошка с мясом и, наконец, беш-бермак – мясная строганина с кусочками курдючного сала, – все это радовало глаз и приятно волновало желудок. Кроме разрезанных на крупные ломти буханок белого хлеба на столах то здесь, то там бронзовели островки боорсаков.
Внимательно оглядев стол – предмет за предметом – старик, наконец, выбрал, чем закусить свой ликер. Он отрезал кусок от непочатого, давно засохшего в ступья торта и попробовал не без опаски. Сладкое пришлось не по вкусу старику. Он поманил одного из детей, толкущихся здесь же, в зале, и отдал ему свой кусок. Жуя на ходу, ребенок бегом вернулся к своим сверстникам, игравшим в углу зала в бабки – костей сегодня было достаточно, и крашенный пол столовой хорошо подходил для этой игры.
Взамен торта старик выбрал добрый кусок мяса и, отхлебнув ликера, отрезал от куска и зажевал с удовольствием.
Старик хотел выпить за здоровье молодых. Зорко оглядел он нескольких молодых девушек – они были одеты в национальную одежду, двенадцать тонко-заплетенных косичек – символ девственности – свешивались с их голов. Которая из них невеста охотника Кадама? Не к лицу старому человеку задавать вопросы, как мальчишке. «Золотые брови» подсказали бы старику ответ верней верного, но запрещено почему-то теперь надевать невесте «золотые брови», и помнят о них лишь женихи и невесты тридцатилетней давности.
– Какая красавица! – несколько заискивающе сказал старик своему соседу, занятому разговором о видах на покос, и указал на самую молодую девушку. – Счастлив ее жених, наш хозяин.
– Это не невеста, – сообщил сосед, мельком взглянув на девушку и возвращаясь к своему собеседнику.
Старик вжал голову в плечи и сокрушенно поставил стакан на стол.
Рядом с Саид-акой, за столом для почетных гостей, старик взял на заметку того здоровяка, что требовал у повара лагман и пиво. Парень, действительно, был здоров, новый пиджак трещал на его плечах. Широкими, крупными кистями, распяленной пятерней этот парень мог бы без труда накрыть десертную тарелку. Стакан он сжимал как ствол небольшого деревца, которое вот сейчас, немедленно должно быть выдернуто из земли. Время от времени здоровяк снимал кепку и проводил рукой по коротким волосам – он был острижен как призывник. Решительный парень, сразу видно. Настоящий жених. А вот женщина рядом с ним – вроде бы вовсе и не невеста. Она единственная здесь в европейском платье, в городских туфлях. Другие отдали дань европейской моде лишь отчасти, сохранив приверженность национальной одежде – будь то расшитый жилет, мягкие сапожки или круглая шапочка с пером улара. Женщина рядом с женихом повязала голову красным шелковым платком с красными же розами по белой кайме. Она была красива, эта женщина лет двадцати пяти, с овальным, нежно смуглым, суженным книзу лицом, с гладким невысоким лбом, из-под которого пытливо и дерзко глядели ореховые глаза, узкие и длинные, как финиковые косточки. Тяжелые золотые серьги оттягивали ее хрупкие мочки, густые тонкие брови были сведены в одну полоску усьмой… Что-то не устраивало старика в этой женщине, единственной за столом для почетных гостей, и он глядел на нее из-за своего стакана с некоторым недоверием. Он и вообще-то мало в чем был уверен в жизни безоговорочно.
– Очень хорошая пара, – сказал старик своему соседу, легонько потянув его за рукав. – Он сокол поднебесья, она – смирная куропатка…
Оторвавшись от огромной пиалы с кумысом, сосед внимательно поглядел на старика.
– Ты Кадама знаешь, аксакал? – спросил сосед. – Жениха? Видел его когда-нибудь?
– Нет, – ничуть не смутился старик. – Не видел.
– Кадам – охотник, барсолов, – продолжал излагать сосед.
– Ну да, – вставил старик, с надеждой поглядывая на здоровяка в кепке.
– Это брат его, Иса, – указал сосед на здоровяка. – Просто Кадам вместе все устроил – себе свадьбу, а Исе проводы в армию. Кадам – вон он сидит.
Кадам сидел на подоконнике, близ стола – щуплый, чуть сутулый. На загорелом докрасна лице голубели глаза, из-под тюбетейки выбивались темнорусые, с рыжинкой волосы. Недлинные усы были опущены кончиками книзу и скрадывали уголки выразительных тонких губ, плотно сжатых. В отличие от своих гостей, хозяин был совершенно трезв. Шумный, веселый Иса выглядел куда мужественней брата. Ему бы и быть барсоловом, а не Кадаму.
– Да-а, – неопределенно протянул старик, обмакивая мясо в соленую воду. – Правда, похожи.
– Ты что, издалека? – понимающе осведомился сосед. – Их отцы – родные братья, а они – нет. Ты что – из Иштыка?
– От разговоров пересыхает рот, дорогой сосед! – назидательно сказал старик. – Давай лучше выпьем за здоровье молодых.
Подняв стакан, старик глядел на Кадама, на красивую невесту его Гульнару. Ну, что ж: в платке – так в платке. Вон и Кадам в пиджачке, а не в халате.
Кадам сидел на подоконнике, устало сложив руки на коленях. Новые сапоги жали ему, и он поджимал и горбил пальцы, чтобы унять боль.
– Давай по сто грамм, – заранее улыбаясь собственной шутке, предложил Саид-ака. – Давай, Кадам! Барсы тебя боятся, это им по закону полагается. Пускай боится жена!
Кадам улыбнулся в ответ и промолчал.
– Он не пьет, – сказал Иса. – Давайте за невесту! – он подлил Гульнаре ликеру.
– Сегодня можно, – заявил Саид-ака. – Давай по сто грамм!
Кадам, улыбаясь все так же молча, покачал головой.
– Он потом болеет, – объяснил за Кадама Иса. – В горах не привык. Не то что мы, кзыл-суйские.
Гости выпили за Гульнару. Кадам собрал со стола пустые бутылки, отнес их к окошку раздаточной и взял там другие, полные.
– Везет непьющим, – вполголоса сказал Иса Гульнаре, ставя стакан. – Приду из армии – пить брошу, стиральную машину куплю. За сестру твою посватаюсь.
– Нет сестры-то! – засмеялась Гульнара. – Придется тебе меня отбивать.
– А что! – ерепенился подвыпивший Иса. – Раз надо – сделаем!
– Да ладно тебе! За три года забудешь, небось, как поселок наш называется… В Берлине-то! – сказала Гульнара и отвернулась от Исы.
3
На заднем дворе столовой повар ловил барана. Дробно стуча копытцами, баран короткими перебежками перемещался по двору. Повару никак не удавалось схватить шустрого барана. Устав, повар присел на ступеньку крыльца и утер лоб посудным полотенцем, заткнутым за пояс.
– Эй! – прокричал повар, тщедушный черный старик, обернувшись к двери. – Женщина да будет подспорьем мужчине в делах его, как сказано в Коране… Проклятый баран хочет сделать из меня подливку.
На крыльцо вышла повариха, пожилая русская женщина с круглым добродушным лицом, изрезанным мелкими частыми морщинками, с седыми волосами, тщательно убранными под белую косынку.
– Это особенный баран, – увлеченно продолжал повар, – клянусь бородой пророка. Он не знает, что такое молоко – мать поила его водкой прямо из сосцов.
Повариха опустилась на ступеньку рядом с поваром и, подперев подбородок ладошкой, поглядела на барана, мирно пощипывавшего травку в углу двора.
– Ну и баран! – сочувственно сказала повариха. – Кадам пригнал его с гор.
– А я думал, Кадам пригнал его из Ташкента! – рассердился повар. – Это лев! Я убью его!
Повар решительно поднялся с крыльца и бросился к барану. Баран отбежал грациозно.
– Держи его! – закричал повар. – Молодец-дурак-умница!
Повариха, распялив на руках подол фартука, помогала повару ловить барана. Наконец, повар схватил его за рог и за шею и потащил к стене столовой. Там, на земле, уже лежали три сырые от крови шкуры.
– Ты – сурок, а я – Карим, – сказал повар барану. – Сейчас я разделаюсь с тобой… Это я превратил тебя в сурка!
С этими словами повар вытянул из кармана бечевку и связал барану задние ноги с передней правой.
– Принеси тазик, женщина, – распорядился повар, опускаясь на корточки возле барана. – Кровь не должна пролиться на землю.
Повариха ушла на кухню и вернулась с небольшим медным тазиком. Передав его повару, она снова села на ступеньку крыльца.
– Чудной он все-таки, – сказала повариха раздумчиво, глядя в спину орудующего над бараном повара. – Такую ораву кормить! А зимой зубы сосать будут… Неразумный!
– Сейчас мы посмотрим, кто из нас настоящий мужчина! – веско заявил повар барану.
– Увез бы ее к себе в горы, – напевно продолжала повариха, – никто бы и не заметил, и разговоров бы не было… А то собрала весь поселок, голову платком покрыла: невеста! Вот и чешут языки, кому не лень, на его деньги гуляют – и чешут. Стыды!
– Стыдливость – достоинство невесты, – изрек повар. – Лев убивает барана, буфетчица устраивает свадьбу в столовой. Буфет не годится для свадьбы.
– С тобой что говори, что молчи! – досадливо воскликнула повариха. – Черт такой! Свадьба один раз бывает, на всю жизнь чтоб запомнить!
– Свадьба – не похороны, – назидательно заметил повар. – Похороны один раз бывают.
– А! – отмахнулась повариха. – Чтоб у тебя язык отсох!
– Без языка чай как буду пить? – поинтересовался повар, подтягивая зарезанного барана на треногу.
4
На площадке перед столовой не прекращалось движение людей и лошадей. Столовая желто светилась изнутри, как фонарик из промасленной бумаги.
Узбек – торговец яблоками – играл с одним из Кадамовых гостей, вышедших на воздух, в три узелка. Разложив бечевку на перевернутом ящике из-под водки, узбек точными, рассчитанными движениями дергал за концы бечевы, спутанной в три незатянутых узла. Гость играл увлеченно.
– Ты проиграл! – дернув, объявил узбек. Узелок, правда, не затянулся на пальце игрока.
Гость беспрекословно отдал узбеку полтинник. Узбек небрежно бросил монету в банку из-под леденцов – там поблескивало серебро, вырученное за яблоки.
– Давай еще! – теребил узбека гость.
– Э! – воскликнул узбек. – Все равно проиграешь… – но связал узелки и разложил свой нехитрый прибор на ящике.
Проигравший гость внимательно и напряженно следил за действиями узбека. Гость очень хотел выиграть, хотя бы один раз – для самоутверждения.
Узбек закончил приготовления. Ему не хотелось играть. Азарт в этой игре присущ только одной стороне – той, что проигрывает. Куда приятней было бы потолковать о том, о сем, на интересную тему.
– Слушай, – сказал узбек, вплотную придвигаясь к гостю. – Она баба красивая… Мне один из Намангана рассказывал… – наклонившись к уху гостя, он прошептал то, что рассказал ему наманганец, и засмеялся.
Послушав узбека, гость тоже засмеялся – за компанию, а, может, из уважения к собеседнику.
– Был у меня один знакомый, – насмеявшись, сказал гость, – так, знаешь, он пришел водку брать, – гость кивнул через плечо в сторону столовой, – и прямо в буфете, на прилавке… – тут уж гость не выдержал и, закинув голову, как гигантский петух, зашелся странным смехом – только отрывистое бульканье и какой-то костяной скрежет доносились из его судорожно дергавшегося горла. Загоготал и узбек, хлопая себя по ляжкам.
– Ну, давай, – сказал узбек, немного успокоившись. – Ставь.
Гость, задумавшись на миг, с опаской опустил палец в одну из петелок. Узбек коротко и резко дернул за концы бечевки.
– Проиграл! – озадачился гость. – Что такое, честное слово… Идем выпьем – свадьба, все-таки!
– Не пойду я, – сказал узбек. – Товар весь растащат… Будь другом, принеси оттуда бутылку и закусить чего-нибудь.
5
В зале столовой молодой парень в белом войлочном колпаке с черной бархатной оторочкой бренчал на комузе и пел, в другом углу русский развернул гармонь на коленях, играл. Одни слушали киргиза, музыкально рассказывавшего о подвигах богатыря Манаса, иные – русского.
– На горе стоит точило, —
пел русский, —
Под горой – тачанка.
Я – чапаевский боец…
Старик, попутчик Саид-аки, строгал мясо для бешбармака. Он делал свое дело с чувством собственного достоинства, торжественно. Ни манасчи, ни русской со своим точилом не были ему конкурентами: от них отодвигались, гремя стульями, оборачивались к старику и глядели на его работу. Разве что заклинатель змей, появись он сейчас здесь в чалме и с дудкой, мог бы перебить его успех. Старик отлично знал, что никто в зале не умеет строгать мясо лучше его. Переступив порог столовой, он терпеливо ждал своего часа – и вот час этот настал. Держа значительный кусок вареного мяса, оправленного нежным жирком, левою рукой, демонстративно отставленной, старик колдовал над ним наточенным до остроты бритвы ножом, надежно зажатым в правой руке. Делая быстрые, словно бы небрежные, а на самом деле точно рассчитанные движения, старик снимал с куска мяса тонкую, длинную стружку. Малейший просчет мог стоить старику пальца: широкий клинок, лосняшийся от бараньего сала, легко дошел бы до кости. Но старик, наконец-то сделавшийся центром внимания, рисковал с шиком. Он почти и не глядел на свои руки – а так, торжествующе-небрежно поглядывал по сторонам. Зрите ли, потрясенные великолепным умением старика, наблюдали за ним молча и восторженно.
Кадам сидел на подоконнике, глядел на своих гостей. В кургузом пиджачке и новых вонючих сапогах он не выглядел чужим в этом битком набитом зале, но и хозяина в нем трудно было при знать. Вначале к нему подходили, поздравляли его – а теперь сытые люди вовсе о нем позабыли. Он – виновник торжества – отодвинулся на задний план, на подоконник, и это устраивало всех: гости чувствовали себя свободно, независимо от причины праздника… Жених Кадам никак не выделялся из толпы: на других подоконниках тоже сидели какие-то люди, болтали ногами.
Пиршество, между тем, вступило в ту стадию, когда каждый поет и веселится сам по себе. Кадам устал, он хотел вытянуться на кошме у очага, хотел спать. Он не привык к такому обилию людей. Но он был рад, что гостям весело на его свадьбе.
Прищурившись, глядел он в шевелящийся, тяжело плывущий в сером папиросном дыму зал. Ему вдруг почудилось, что все эти спины, лица, затылки и руки принадлежат одному огромному, медленно копошащемуся существу, неведомо как втиснувшемуся в комнату. Это отвратительное существо исторгало низкий монотонный гул, и отдельных слов нельзя было различить в этом гуле… Видение было противоестественным и страшным, и Кадам, тряхнув головой, прогнал его.
