Текст книги "Еврей Петра Великого (Роман)"

Автор книги: Давид Маркиш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)

2
ПИРАТ С ОСТРОВА СВ. МЛАДЕНЦА. 1697

Цыклеру отвратительно было сидеть в Таганроге, на краю земли; сидя там и распоряжаясь строительством гавани, он полагал, и не без оснований, что следующим назначением будет совсем уж тупик, сибирская глухомань… Прослужив тридцать лет русскому престолу и дослужившись до звания стрелецкого полковника, Цыклер понимал, что карьера его, начавшаяся так удачно, кончена: царь Петр не забыл ему тайных связей с покойным Иваном Милославским и с мятежной царевной Софьей. А связи, если разобраться, были вполне объяснимые: Софья обещала полковнику Цыклеру многое, Петр – ничего. И вовсе тут ни при чем Петрова любовь к немцам и немецкому (сам Цыклер родился как-никак не в Калуге, а в Бремене) и приверженность Софьи русской старине. Цыклеру одинаково безразлична была и русская старина, и русская новизна. А вот то, что какой-то Лефортишка, пьяница и сводник, щеголял в мундире генерал-адмирала, сильно его раздражало. В конце концов, он, Цыклер, мог пить не меньше Лефорта, не говоря уже о том, что вместо одной Анны Монс готов был пригнать царю Петру целую дюжину крепких и чистых немецких девок. Но фортуна не благоприятствовала Цыклеру: он сидел в Таган-Роге, а Лефорт – в своем новом дворце в Немецкой слободе. И это было отвратительно и обидно до возмущения крови.

«Боится, – рассуждал Цыклер, одиноко сидя в Таган-Роге, в крепкой избе, – боится меня царь Петр, потому и держит за тридевять земель от Москвы. Понимает царь: Цыклер – не старый дурак Авраамий, Цыклер писем писать не станет, не станет учить: „Не предавайся, царе, утехам непотребным, не ходи в Немецкую слободу, слушай совета матери, да жены, да бояр“… Вот и дописался старец Аврамка, досоветовался: подняли его на дыбу в Преображенском приказе да все жилки по одной и выдрали, а царь Петр еще и поучал: „Гляди, старый, вот это твоя центральная жила, а вот эта вспомогательная. Гляди лучше, может, перед смертью и научишься анатомиям“».

Старые друзья Цыклера, не удаленные покамест из Москвы, – окольничий Алексей Соковнин, боярин Матвей Пушкин и татейных дел подьячий Сильвестр Полтина – сообщали через верных людей, что царь собирается с поганым Лефортишкой, да с жидом Шафировым, да с похабным Алексашкой Меншиковым и еще черт-те знает с кем ехать к немцам и голландцам учиться и набирать новых людей, и после этого посольства первым делом всех заслуженных, как Цыклер, выгонят со двора. Еще сообщали, что любопытством Петра шведы весьма недовольны и что царевна Софья ему, Цыклеру, доверяет всячески и всецело.

Доверие Софьи означало признание заслуг и грядущую награду и, кроме того, было приятно чисто по-человечески. А под отплатой за доверие подразумевалось, проскваживало между строк и между слов вот что: «Полковник Цыклер, убей царя, сорви посольство!» – адресат понимал это и принимал безоглядно: не ему первому предлагали, да и ему – не впервой. Первым не повезло: мясо с их голов, насаженных на кол, склевали московские вороны. Повезет последнему, удачливому.

Не вчера начались, пошли толки о том, судьба ли, случай или стечение обстоятельств направляют ход человеческих замыслов, – и не завтра кончатся. Почему тот убит и гниет в земле, а этот жив, в славе и кум королю? Кто знает… Цыклер наметил где, когда и как убить царя Петра и, тайно все это спланировав, располагал изрядными преимуществами перед избранной жертвой. И однако же, был схвачен, пытан страшно, признался во всем и выдал всех.

Дознанием руководил Петр – азартно, безжалостно и кроваво. Себе в помощники он взял Степана Медведя по кличке Вытащи – кнутмейстера и шута, человека не совсем нормального, переходившего от ничем не вызванного, необузданного веселья к изощренным пыткам над жертвами. Было нечто общее в характерах царя Петра и затейного кнутмейстера Вытащи. С ним, с Вытащи, легкий на язык Петр почти никогда не вступал в разговор – зато внимательно наблюдал его со стороны, изучал, как изучал почти все и всегда в жизни, и молча, с переменным успехом играл в шахматы.

С палаческим ящичком под мышкой явился Вытащи к Петру в Преображенское. Молодой царь был не совсем трезв; он пуще обычного дергал щекой, дергал головой на сильной, мускулистой шее.

Толкая Вытащи в спину, Петр погнал его в подвал, в пыточный застенок. Там, у дальней стены большой, глухой комнаты, висел на дыбе Цыклер. Тело его обмякло, руки, прикрученные к поперечине дыбы, вышли из плечевых суставов. Деловито обойдя пытаемого, Вытащи взглянул на Петра вопросительно.

– Кнут! – сказал, как стегнул, царь.

Неторопливо сняв Цыклера с дыбы, Вытащи уложил его на козла и с размаху, но стараясь, однако же, не промахнуться, окатил его холодной водой из кожаного ведерка. Цыклер застонал с хрипом, руки его свисали безжизненно. Прищурившись и задумчиво пожевав губами, Вытащи привязал полковника к наклонно стоящему козлу за шею, а потом сильно прикрутил за ноги, пониже колен. Заложив руки за спину и враскачку переступая с носков на пятки, царь нетерпеливо наблюдал за работой кнутмейстера.

Расправив кнут – прикрепленный к толстой деревянной рукоятке кожаный ремень с сыромятным, твердым и острым как кость, согнутым наподобие желоба хвостом, – Вытащи разбежался, подпрыгнул и, выдохнув протяжное: «И-й-эх!» – стегнул. Удар вышел ослабленный: плохо рассчитав разбег и прыжок, Вытащи чиркнул хвостом кнута по стене и глубоко ее прочертил, как гвоздем.

Петр подбежал бешено, оттолкнул палача с силой.

– Дай! – и вырвал кнут у него из рук.

С великим интересом, профессиональным, следил сбитый с ног Вытащи за тем, как государь, примерив кнутовище по руке, попятился к стене, а затем, взяв короткий и стремительный разбег, подпрыгнул на месте, как гигантский петух, и, описав рукою с кнутом полный круг над головой, ударил с оттяжкой. Цыклер закричал резко, до дна выдоха; на его белой спине, от плеча к плечу, возник и раздался толстый рубец, похожий на кровавую веревку. Отойдя и вновь разбежавшись, Петр повторил удар.

– Два! – одобрительно сосчитал Вытащи. – После пятого удара кнут смени, государь: хвост размокнет, удар уже не тот – мягкий.

Отшвырнув кнут, Петр стремительно подошел к козлу и, дернув головой, плюнул в привязанного.

– Собака! – утерев рот рукавом кафтана, сказал царь. – Кто тебя послал? Шведы? Или Милославский Ивашка из ямы своей подучил? Я до него и под землей доберусь!

Посмотрев недолго на Цыклера, на его спину, Петр вдруг наклонился и с любопытством просунул палец в открытый рубец: далеко ли до кости. Оказалось, недалеко: рядом.

– Ну, давай! – повернувшись к Вытащи и вытирая палец о штаны, сказал Петр. – Бери кнут. Видал, небось, как надо?

Палач послушно, с прилежанием потянулся к кнуту. Он не только боялся царя; он любил его.

Петр выполнил свое обещание, и не без выдумки: гроб с телом боярина Ивана Милославского был выкопан из земли, открыт и на мусорной телеге, запряженной шестеркой свиней, доставлен в Преображенское. По бокам от процессии бежали, звеня бубнами, четыре придворных карлы, двое из них – арапы. Бежать пришлось долго, карлы устали, спотыкались и падали. За телегою ехал в открытом возке начальник Тайного розыскного приказа шутейный князь-кесарь Федор Ромодановский, с лицом монстра, с выпученными глазами и торчащими усами, пьяный. Перед возком размашисто шагал шут-кнутмейстер Вытащи, погоняя усталых карлов кесаревым посохом с набалдашником в виде козьей морды. Вся процессия была густо окружена солдатами-преображенцами и жадными до зрелищ людьми.

Сочинитель сценария царь Петр ожидал кортеж в Преображенском, близ эшафота, в настиле которого к этому случаю были вырезаны желоба и прорублены дырки. На эшафоте, на колесе, насаженном на заостренное кверху бревно, с перебитыми руками и ногами лежал Цыклер. Он лежал лицом вверх и слабым уже, мерцающим разумом старался понять, день на дворе или ночь, яркая ли луна светит в небе или негреющее солнце. Он был еще жив, и это было ему горько.

Появление мусорной телеги с гробом толпа вокруг эшафота встретила криками. Карлы, ругаясь, полезли на дерево, в устроенную специально для них в кроне птичью беседку. Свиньи вкатили телегу под эшафот; там их наконец выпрягли.

Помощник палача Преображенского тайного приказа, влезши на колесо, перевернул Цыклера со спины на грудь. От боли в перебитых конечностях Цыклер потерял сознание, а когда очнулся, увидел под собой, на помосте, изуродованных пытками окольничего Алексея Соковнина и татейных дел подъячего Сильвестра Полтину, и как им рубили головы. Кровь, стекая по желобам, уходила в дырки.

Потом, по знаку Петра, Цыклера стащили с колеса и, удобно расположив его на деревянных чурбаках, отрубили ему вначале правую руку и левую ногу, а затем, спустя недолгое время, левую руку и правую ногу. Потом отрубили голову.

Крови было много, она ручейками текла по желобам и падала в гроб, установленный под эшафотом. Иссохшие останки Ивана Милославского плавали в гробу, как в свином корыте.

Покончив с одним делом, Петр, не мешкая, взялся за другое. 2 марта 1697 года, через два дня после казни Цыклера, тысяча саней Великого посольства двинулась из Москвы к северо-западу, к границе. С посольством ехали переводчики и повара, солдаты охраны и лекари, советчики, соглядатаи, священники, хлебники, шут-кнутмейстер Вытащи и четыре карлы, отдохнувшие и полные энергии. Во главе посольства поставлен был Франсуа Лефорт; царь Петр, не желавший представительствовать и быть все время на виду, полускрылся под именем Петра Михайлова, десятника отряда, ехавшего обучаться морскому делу. Кому следовало об этом знать – тот знал достоверно, кому не следовало – тот догадывался.

Проследовав через Ригу, Митаву и Кенигсберг, посольство взяло курс на Амстердам. Главной целью Петра была Голландия – с ее верфями, мануфактурами, с ее могущественной Ост-Индской компанией. Дивясь основательности и налаженности западной жизни, Петр собирался учиться всему, и как можно больше – тому способствовала его деятельная, любознательная натура, да и в своих подданных он не очень-то верил, считая их людьми косными, ленивыми и вороватыми. Ненавидя Софью с ее стрельцами, Петр возненавидел всю российскую старь – и ринулся, как артиллерийская бомба, к Европе, к ее новизне. Он задумал свой «експеримент» обновления и, разумеется, решил возглавить этот опыт. А для этого следовало войти во все тонкости дела самому, все попробовать на зуб и на язык, все ощупать своими руками, не веря до конца ни своим, ни чужим: начав и пустившись, не у кого будет спрашивать, да и времени не будет. Вот так он исследовал рубец Цыклера: а далеко ли до кости.

В Амстердаме он почувствовал себя почти так же уютно, как в Немецкой слободе. Он изучал и исследовал все, что наметил изучить и исследовать еще в России, и, сверх того, почти все, что было для него внове и казалось ему полезным: варение пива, изготовление презервативов из рыбьих пузырей, изготовление крючков для ужения рыбы и стеклодувное производство. Но прежде всего прочего он ставил верфь, сооружение кораблей – от киля до клотика, от бугшприта до кормы. Самым счастливым днем его в Амстердаме стал день морских маневров, специально для него устроенных. В маневрах принял участие фрегат «Петр и Павел», построенный на его глазах и при его участии; сам он тоже маневрировал около «Петра и Павла», командуя яхтой.

Этот осенний день начался для царя весьма благоприятно: с утра солнце грело и сверкало сквозь прорывы высоких туч, море было почти спокойно, пришла из Москвы почта с письмом от Анны Монс (Петру, читая, вдруг захотелось ее схватить, сжать, повалить) и посланием от преданного монстра Ромодановского. Все было в порядке и там, дома… Прочитав письма, Петр наскоро позавтракал густо перченным жареным мясом и, вызвав жжение в наджелудочной пищевой трубе, попробовал новое лекарство против жжения. Новое лекарство помогло, но не очень. Выпив чарку анисовой водки, царь почувствовал приятное облегчение и, подумав, решил от приглашения аптекаря в Россию воздержаться: лекарство ему не понравилось, надо будет поискать что-нибудь покрепче в Лондоне.

После завтрака явился Никола Витсен – высокий, прямой, в белоснежном парике. Сев в низкое деревянное кресло, Витсен широко развел колени и, поместив между ног трость черного дерева, оперся широким, хоть ведро на него вешай, подбородком о серебряный набалдашник. Амстердамский бургомистр и один из директоров Ост-Индской компании Никола Витсен симпатизировал странному русскому царю и, быть может, вполне бескорыстно. Петр, впрочем, подвергал бургомистрово бескорыстие некоторому сомнению: слаб человек и вороват, и это обстоятельство никогда не следует упускать из виду.

– Предельно счастлив видеть Ваше Величество в добром здравии, – качнув буклями парика, галантно произнес Витсен.

«А изжога!» – подумал Петр и сказал со вздохом:

– Да-да, господин бургомистр… Я вижу, вы с добрыми вестями: что с мастерами для наших железоделательных заводов? Нашли? Есть?

– И есть и нет, – уклончиво ответил Витсен, и Петр поморщился. – Они ведь не знают ни слова по-русски, и это большое препятствие, если не единственное… Но я, действительно, с доброй вестью.

Петр прошелся по комнате, вспоминая, о чем еще, кроме найма мастеров, просил он Николая Витсена: об инструменте для военных лекарей, о шутихах новейшей системы для устройства фейерверков.

– Евреи города Амстердама, – чуть погодя, продолжал Витсен, – испрашивают, Ваше Величество, дозволения приезжать в Россию, в ней селиться, завести там купеческие конторы и отправлять торговлю.

– Это и есть, что ли, твоя добрая весть? – краем рта усмехнулся царь.

– Евреи много способствуют процветанию города Амстердама, – пояснил Витсен. – И на первый случай они подносят Вашему Величеству сто тысяч гульденов.

Петр озадаченно молчал, переступая с пяток на носки. Сто тысяч гульденов – деньги немалые, а жидов, впустив, можно потом и обратно отправить.

– Евреи в государстве – это как бы запасная казна, – привел аргумент Витсен. – Вреда от них никакого нет, а в случае нужды всегда можно у них одолжить денег, и под невысокий процент.

Арапский карла по имени Кабысдох выкатился из-под стола, где он проживал в деревянном ящике. Завывая и подскакивая, он выбрался из своих красных шелковых штанов и, зажав членик в черный кулачок, заметался по комнате. Как бы вовсе забыв о предложении Витсена, Петр с ухмылкой наблюдал за проделками карлы.

– Жиды идут! – вопил Кабысдох. – Помилуйте! Режут! А у меня вон какой маленький! – Он разомкнул кулачок. – И тебя окоротят, государь! A-а! Спасите!

«Сколько они ему заплатили за ходатайство? – скользнув взглядом по вежливо улыбавшемуся Витсену, с внезапной злобой подумал Петр. – Чтоб к жидам в кабалу лезть – ну уж нет, лучше монастыри вытрясу, да и свои купчишки раскошелятся…»

– Хотя и почитаются жиды искусными обманывать весь свет, – отпихнув карлу ногой, сказал царь, – но у моих русаков немного они выторгуют… Да и Кабысдох вон боится.

Прячась за Петром, за его ногами, карла показывал Витсену непристойные жесты.

– Господин Шафиров считает… – задумчиво глядя на карлу, заметил было Витсен.

– Считает, считает! – резко взмахнув руками, перебил Петр. – Он, разумеется, считает, что их надо впустить. Молодец Шафиров: поддерживает своих! Грош медный ему была бы цена, если б не поддерживал.

Посидев еще немного, Витсен откланялся. Он несколько раз бывал в России, знал русский и, как ему иногда казалось, знал русских – и все же не мог понять царя Петра. Постукивая тростью по чистым черным камням мостовой, он раздумывал над тем, почему царь отказал евреям. Ведь каждый разумный правитель – а Витсен считал Петра человеком разумным, хотя и несколько необузданным – только приветствовал бы приток капиталов в свою страну, будь то капиталы еврейские или хоть китайские. Да и сто тысяч гульденов не валяются на улице, а ведь это только аванс… И вот одним махом, по подсказке какого-то отвратительного карлика, русский государь отказывается и от наличных денег, и от гарантированных грядущих доходов. Прискорбно, прискорбно! Это уже не говоря о том, что его, витсеновские, комиссионные прямо-таки выпорхнули из кармана. Ну хорошо, все это можно было бы понять, если б царь был жидомор – но ведь у него есть Шафиров, да и братья Веселовские продвигаются по дипломатическому ведомству и, весьма вероятно, займут со временем высокие посты в посольском приказе. Непостижимо!

По дороге к морю думал о предложении Витсена и Петр. Он не испытывал к евреям ни ненависти, ни презрения – ничего особенного. Горазды воровать? Так ведь кто ж не горазд! Вон Алексашка Меншиков, русак из русаков, тянет что ни попадя. В этом деле никакого различия нет между людьми, крещены они или обрезаны… И все ж евреи – чужие, даже чужей, чем татары или вот голландцы и немцы. Евреи живут как бы в скорлупе и не прилепляются душой ни к чему русскому. Правду сказать, не к чему особо и прилепляться – не много найдешь хорошего на Руси, – но поди сравни российского Шафирова с женевским Лефортом! Для Франца, любезного друга, наше распохабнейшее дерьмо уже своим стало, а Шафиров, жидовская морда, посмеивается втихомолку над русаками стоеросовыми. Смеялся бы открыто – а то втихомолку, среди своих. А что остер на язык и самого черта перехитрит и без рогов оставит – за то и держим.

Увидев за земляной дамбой покачивающиеся мачты «Петра и Павла», царь забыл и о Витсене, и о Шафирове. Он не знал, не мог объяснить самому себе, почему морские военные забавы ему несравнимо милей забав полевых и лесных, почему сам вид моря умиротворяет его душу и настраивает на лад почти пиитический. Он этого не знал – хотя честно пытался разобраться и в этом. В наши дни его, наверно, просто назвали бы «человеком воды» – и сочли бы, что этим все объяснено.

Шафиров наблюдал за ходом маневров с берега: он подвержен был приступам морской болезни, качки не выносил и вид даже спокойного моря вызывал у него тошноту и головокружение и был неприятен. Однако, отдавая должное любви государя к военно-морской потехе, он считал для себя необходимым прибыть на берег и глядеть на волны и корабли. Не он один так счел, и не он один прибыл: почти весь состав посольства расположился вдоль берега, на дамбе, и кто с интересом, а кто со скукой глазел на морскую воду, на «Петра и Павла», на яхту и другие корабли и лодки: царь любил зрителей, и неявка к месту потехи могла возыметь дурные последствия.

Сидя на дамбе, на складном стуле, и с вежливой улыбкой следя движение царской яхты и кораблей, Шафиров размышлял об утреннем визите Витсена к Петру. Царский отказ успокоил Шафирова: в глубине души он и не желал иного ответа. Допусти Петр голландских евреев в Россию – он, Шафиров, волей-неволей стал бы ответственным за их слова и дела и первым держал бы ответ перед царем: как эксперт и единоверец, хотя и бывший. А в том, что ответ держать пришлось бы, и в скором времени, – в этом Шафиров не сомневался ничуть: он знал своих евреев, знал их жесткость в делах, их закрытость и замкнутость, и что русские посмотрели бы на все это косо… Кроме того, Шафиров досадовал на то, что амстердамские евреи выбрали своим ходатаем гоя Витсена, а не его, бывшего еврея Шафирова, и тем самым лишили его возможности заработать хороший куш… Так что пускай лучше они сидят себе в своем Амстердаме, – не без легкой обиды думал Шафиров, глядя на море.

А на море крутился, как лось среди волков, фрегат «Петр и Павел» среди лодок и яхт. Видно было, как матросы карабкались по вантам фрегата, ставили и убирали паруса. Потом царская яхта подошла вплотную к «Петру и Павлу», и Петр во главе своих людей бросился на абордаж. Яхту сильно качало, Шафиров почувствовал приступ тошноты и незаметно отвернулся. За его спиной слонялся по дамбе шут Вытащи, громоздкий, как шкап. Арапский карла Кабысдох, смешно повторяющий неуклюжие движения Вытащи, показал Шафирову острый кошачий язык.

Потешная баталия шла к концу, на клотике «Петра и Павла» взвился флаг Петра. Шафиров облегченно вдохнул и поднялся со своего стула. Можно было идти поздравлять царя.

Петр бушевал. Он сломал тяжелый резной стул свейской работы, вышвырнул в окно некстати вылезшего из-под стола, из походной коробки, карлу Кабысдоха, а Меншикову, кинувшемуся было утешать, кулаком разбил нос. Поздравления с викторией были отменены, явившиеся поздравители теснились, переговариваясь шепотом и знаками, в посольской гостиной, перед кабинетом царя.

Царский гнев был оправдан: шестеро русских волонтеров, дворянских недорослей, плохо показали себя на маневрах и особенно в абордажном приступе, а на укоры царя дерзко отвечали:

– Мы, дескать, больше не желаем топорами махать на верфи да по веревкам лазать над морскою бездной, и тебе, царь, это негоже – ты, все ж, не лапотник.

Услышав такие речи, Петр страшно задергал головой и велел критиканов тут же, на берегу, заковать в цепи:

– Заковать! Доставить к Лефорту!

Теперь закованные сидели в подвале посольского дворца, ушибленный карла валялся в углу двора, Алексашка прикладывал лед в тряпице к носу, а Петр бешено мерял кабинет от стены к стене в ожидании Вытащи. Шута-кнутмейстера искали по всему городу, и бегом: царь ждать не любил.

Обнаружили Вытащи в кабаке; он там добросовестно праздновал цареву победу. По дороге к посольскому дворцу, понукаемый и в спину, и в бока для ускорения хода, он радостно рассказывал сыщикам о скверной заграничной жизни и как ему хочется домой, в Москву: мясо здесь без жил – зубами даже не почуешь, что мясо, и вода какая-то пресная, и ржаного хлеба здесь не пекут… Вытащи редко кто слушал, разве что по крайней необходимости либо по принуждению – вот он и пользовался случаем.

Первым делом, увидя Петра, Вытащи испугался: царь был буен. Обломки свейского стула валялись на полу, и кнутмейстер с неприятным чувством прикинул, что тяжелой ножкой мореного дуба можно прошибить голову. Топчась в дверях, Вытащи опасался шагнуть в комнату, наперерез Петру.

– Возьми плотников, – коротко и со свистом дыша, сказал царь, – и к завтрему чтоб сбили эшафот тут, на дворе… Ты что это?

– Робею… – топчась, признался Вытащи.

– А-а… – вдруг светло, озорно улыбнулся царь. – Завтра перед обедом выведешь из погреба недоумков, отрубишь головы, чтоб другим неповадно было. Иди, занимайся! И скажи, чтоб вошли, кто там ждет: можно.

Поздравители втекли шумно, затопили кабинет. Заговорили все сразу, не желая уступить первенство другому. Петр улыбался, сиял.

У дальней стены, за спинами поздравителей, стоял ловко сбитый, мускулистый молодой человек в матросской одежде. В его то ли сильно загорелое, то ли от природы смуглое лицо вправлены были, как черные камешки, крупные выпуклые глаза в мягких метелочках юношеских ресниц. Кисти рук его были маленькие, сильные и тоже смуглые, темные. Во всем его облике – во взгляде, в чутко настороженной позе, в золотом, с синим камнем браслете вокруг тонкого, почти хрупкого запястья – явственно проступало что-то экзотическое, неместное; держался он хотя и скромно, но без всякого смущения, да и скромность его казалась более нарочитой, чем естественной. Трудно было определить, кто он таков: перс или армянин.

Петр заметил его поверх голов, поманил. Молодой человек подошел гибкой, звериной какой-то походкой и поклонился, не сгибая спины:

– Ты велел мне явиться, русский государь, – сказал он по-голландски.

– Ты матрос с «Петра и Павла»? – с интересом уставившись на подошедшего, спросил Петр. – Это ты спихнул в море моего помощника во время абордажного приступа?

В знак согласия молодой человек легко наклонил голову.

– На талер, – сказал Петр, выбирая в кошельке нужную монету. – Ты хороший моряк, хорошо дрался… Плаваешь давно?

– С голландцами – два года. Раньше плавал юнгой на португальском пиратском бриге, в южных морях.

Поздравители, притихнув, кто с любопытством, а кто с ужасом разглядывали молодого пирата. Петр задышал шумно, обрадованно.

– Ты, значит, португалец? – продолжал он расспрашивать. – Пойдешь ко мне на службу?

– Я сефард, – сказал молодой человек, и царь недоуменно поднял брови. – Португальский еврей Антуан Дивьер. Пойду к тебе на службу.

Удовлетворенно хмыкнув, Петр нашел глазами Шафирова, подозвал, спросил по-русски:

– Он жид? Ну-ка, поговори с ним по-вашему.

– Шма, Исраэль… – сухо выговорил Шафиров: он все же не любил, когда ему публично напоминали о его еврейском происхождении.

– …адонай элогейну мелех аолам, – заученно продолжил Дивьер.

Зрители вслушивались напряженно.

– Ну? – нетерпеливо спросил Петр. – Пират – жид? – Он со вкусом выговорил слово «пират».

– Да, несомненно, – утвердил Шафиров. И добавил не без торжественности: – Я его проверил.

– И долго ты пиратствовал? – снова перешел на голландский Петр.

– Шесть лет, государь, – сказал Дивьер, как об обычном. – Сызмальства. Это дело я знаю хорошо. – Трудно было уразуметь из его ответа, какое именно дело: морское или же пиратское.

Петр вдруг порывисто взял Дивьера обеими руками за плечи, почувствовал под пальцами, под матросской курткой, слоистое каменное мясо.

– Рука у тебя твердая? – спросил Петр, близко глядя в глаза Дивьеру.

– Твердая, государь.

– Я, может быть, дам тебе хорошую службу, Антон Дивьер, – сказал царь. – Очень хорошую службу.

Сквозь толпу посетителей к Петру протиснулся Меншиков. Нос его сильно распух, но уже не кровоточил. Царь взглянул на Алексашку ласково.

– Витсен просится, Николай, – доложил Меншиков, – и с ним два подбургомистра. Велишь пустить, мин херц? Они на дворе стоят.

– Пусти, – сказал Петр и подумал о тех ста тысячах гульденов: а не взять ли все-таки?

Тяжело стуча черной тростью по белому полу гостиной, Витсен прошел в кабинет. Перед ним расступились. Подбургомистры в черных кафтанах стояли за его плечами, как крылья; это было торжественно.

– Ваше Величество, – кашлянув в кулак, сказал Витсен, – приказали казнить завтра утром шестерых молодых людей. Всемилостивейше прошу: не делайте этого, Ваше Величество!

– Тебе что за дело? – покраснев, крикнул Петр. – Это мои люди!

– Не делайте этого в Амстердаме, – повторил Витсен. – Они, может, и заслуживают смерти – но у нас тут не казнят без судебного разбирательства. Такая поспешная казнь может вызвать толки, неприятные для вас, Ваше Величество, и для всего русского посольства.

Легко шагая, в комнату вошел Лефорт. Встретившись взглядом с царем, он улыбнулся понимающе, душевно улыбнулся.

– Вот посол, – указывая на Лефорта, сказал Петр. – Ты с ним говорил, Витсен?

– Говорил он, – подойдя, доверительно сказал Лефорт. – Скандал получится, Ваше Величество. Они тут этого не понимают: распустился народ, власти не знает.

– Кнута они не знают… – проворчал Петр и оборотился к Витсену: – А ты так бы и говорил, что у вас тут свои порядки, а то завел: заслуживают, не заслуживают… Заслуживают, Николай, и казнить их следует для пользы дела огромного!

– Так отправьте их в Россию, Ваше Величество! – попросил Витсен. – Там и казните.

– Пусть здесь останутся пока, – решил Петр. – Жалко денег, на них изведенных. Антон! – Он поискал в толпе Дивьера. – Определи их завтра же к мастеру Полю, корабельщику, и следи за ними в оба. Следи!

И потом, позже, когда ушел Витсен с Лефортом и разошлись поздравители, Петр, задержав Дивьера, повторил:

– Твое дело пока – следить, Антон. Из этого тряпья, – царь с силой ударил ногой в пол – там, в подполе, сидели закованные критиканы, – пиратов не сделаешь. Но я хочу трудным ученьем из них дурь вышибить и вольнодумство: ученье это им же на пользу пойдет… А ты, – он с жестким любопытством, искоса взглянул на Дивьера, – казнил бы их?

– Казнил бы, – не задумываясь, ответил Дивьер. Он чувствовал, что именно такого ответа ждет от него русский царь, и не видел причины давать другой. Он не знал, за что эти русские сидят в подвале, да это его и не занимало ничуть. Что они ему – родственники, знакомые? Посадили – вот они и сидят. Можно их казнить, а еще лучше поставить на какую-нибудь черную работу – как на пиратском острове Св. Младенца, где пленники под крепкой стражей валили тропический лес, строили бастионы и дома.

– Солдат должен делать то, что велит офицер, – глядя в угол, вдаль, расстановочно сказал Петр. – Народ – то, что велит царь. Тогда будет прок и всеобщая польза для отечества… Но одна паршивая овца все стадо портит! – Петр снова яростно ударил ногой в пол. – Такую овцу надо публично на куски разорвать! Запомни это, Антон Дивьер!

– Запомню, государь, – наклонил точеную голову Антон Дивьер.