Текст книги "Конец"

Автор книги: Давид Монтеагудо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 19 страниц)

– Могу себе вообразить, какими комментариями вы сдабривали свое объяснение, – усмехается Ибаньес. – Наверняка что-нибудь особо гнусное в адрес мужчин из нашей компании.

– Кто сам в себе уверен, тому бояться нечего, – парирует Ньевес.

– Ну, во-первых, я белый, – говорит Ибаньес, – а расовые различия тут точно играют роль. Кроме того, я приближаюсь к пятому десятку.

– Так быстро приближаешься, что можешь споткнуться и упасть, – говорит Ампаро.

– Не обращай на нее внимания, – бросает Уго. – Это самый лучший возраст для мужчины.

– Ладно, пошли за сумками, – говорит Ньевес. – А то стоит только начать… У этой темы конца не будет.

– Это точно, – добавляет Ампаро.

Кова, Марибель и Уго двинулись в сторону приюта, за ними – Ибаньес, Ньевес и Ампаро, которые все еще посмеиваются над шуточками, услышанными в ходе перепалки.

Мария с Хинесом последними покидают тенистый угол, хотя площадь его незаметно уменьшилась за то время, пока продолжалось импровизированное совещание. Мария чуть отстает и удерживает Хинеса, схватив его за руку. Они ждут, пока остальные отойдут подальше.

– Что? Что случилось?

– Там, внизу, в палатках…

– В палатках скалолазов?

– Да. Я увидела там кое-что… что не поддается логическому объяснению.

Мария смотрит на дверь приюта, и Хинес тоже поворачивает голову в ту сторону. Все уже вошли внутрь, и на пороге больше никого не видно.

– Давай говори, – велит Хинес, – не тяни… Я… я на самом деле тоже очень сильно обеспокоен тем, что происходит.

– Понимаешь, это я заглянула в ту палатку, которая попросторнее. Когда имеется две палатки, в большую обычно сносят всю экипировку, а в маленькой спят – она вроде как запасная…

– А тебе откуда известны такие подробности?

– Я в былые времена занималась скалолазанием, когда гуляла с одним парнем…

Мария на миг замолкает, смотрит на Хинеса и добавляет с заметным напряжением в голосе:

– Тогда я еще не была проституткой, тогда еще не была.

– Да разве я что-нибудь?.. – протестует Хинес. – У меня и в мыслях ничего такого не было.

– Значит, мне только показалось… Но это сейчас не важно! Эти люди… все свое снаряжение они оставили в палатке – а френды, например, стоят огромных денег…

– Френды?

– Да, так это называется, это такие приспособления, которые расклиниваются, их используют для страховки, когда есть трещины. В этом вашем ущелье встречаются трещины?

– Трещины? Да, разумеется, и очень длинные.

– Ну вот! Как раз в таких случаях их используют и всегда берут с собой весь набор целиком – четырех-пяти разных размеров. По сто евро штука… Вообрази… Понимаешь теперь? Ни один скалолаз не оставит такое богатство в палатке; их всегда надо держать при себе, чтобы можно было время от времени погладить. Ты слышишь меня? О чем ты думаешь?

Хинес погрузился в раздумья, потом медленно поднял голову и повернул ее в сторону приюта, хотя явно не видел его, полностью растворившись в своих мыслях.

– Хинес!

– Прости, – говорит он, сразу возвращаясь к действительности, – я все слышал, я все слышал. Я думал как раз об этом, именно об этом… Этого я и боялся.

– Чего? О чем ты думал?

– Как и ты, я думаю, что здесь происходит что-то странное, но пока не знаю… Кстати, ты рассказала женщинам… которые были с тобой?

– Попыталась было, хотела обратить их внимание, но… Прям ругнуться охота! Твои подруги какие-то получокнутые… Да, и не смотри на меня так. Дуры набитые… за исключением Ковы, только она одна о чем-то догадывается… но остальные… Ампаро все пытается остроумничать, но на деле… И эта Ньевес… Уф!

– Похоже, ты не слишком и настаивала…

– Не знаю, мне показалось… наверное, мне показалось… мне не хотелось с ними спорить.

– Ты была в меньшинстве.

– И кроме того… по правде говоря… по-моему, история с этим типом… Рафой, который якобы пропал… Тут совсем не то, что они предполагают, и… в общем, я не хотела еще больше пугать бедняжку Марибель.

– Но все-таки скажи, что ты об этом думаешь? Что, на твой взгляд, тут произошло?

– Не знаю, не знаю, не знаю и даже думать сейчас об этом не желаю. У меня есть только подозрения. И я не хочу…

– Занятно… у нас с тобой похожие ощущения и ход мыслей один и тот же…

– Как интересно! Выходит, ты больше похож на меня, чем на своих друзей.

– Я впутал тебя в славную историю, да, Мария?.. А тебя и вправду зовут Мария?

– Почему ты спрашиваешь об этом сейчас?

Из-за последнего вопроса Хинеса Мария как-то сразу нахохлилась, насторожилась.

– Да ладно тебе! И какая, в сущности, разница? – говорит Хинес. – Я тебя впутал в неприятную историю; а ведь возможно, кто-то пытался до тебя дозвониться или у тебя были на сегодня какие-нибудь планы.

– Не исключено. Но знаешь, что я тебе скажу? Я чувствую себя вполне неплохо, слышишь? Как будто на каникулах. Мне слегка надоела жизнь, которую я веду.

– А почему ты ее ведешь?

– Я плачу взносы, чтобы потом получать приличную пенсию.

– Неужели?! Ты уже об этом думаешь? У меня в твоем возрасте и мыслей не возникало ни о какой пенсии.

– А я в твоем возрасте уже буду пенсию получать. И мне не придется больше вкалывать. Вот в чем разница.

– А разве я говорил тебе, что работаю?

Мария на какое-то время умолкает, разглядывая лицо Хинеса, на котором вновь застыло выражение полнейшей отрешенности.

– Знаешь, не парь мне мозги! – выходит из себя Мария. – Тебе-то ведь не приходится ублажать клиентов в койке, как мне. Ты наверняка сидишь в собственном кабинете или где там еще… Да откуда мне знать! Но ты работаешь, это точно. Раз у тебя такие друзья, вряд ли ты принадлежишь к сливкам общества… Так что…

– Эй! Голубки! Мы запираем дверь.

Уго внезапно возникает в дверном проеме. Мария с Хинесом вздрагивают от неожиданности, услышав его крик. Потом они поворачиваются и, прервав разговор на полуслове, направляются к приюту.

– Да не спешите так, не спешите, пока еще не все готовы. Кое-кто пошел в туалет. Но вы все-таки не слишком прохлаждайтесь, – говорит Ибаньес, высунув голову в дверь и на миг загородив вялую и кривоватую улыбку Уго.

Этот дом стоит гораздо выше всех остальных, так что от него хорошо видны две глубокие колеи, которые тянутся вниз по каменистой земле, – они образуют что-то вроде дороги с неровными краями. Если бы не электрические провода, натянутые на бетонных столбах, никому бы и в голову не пришло, что эта крутая тропа претендует на звание улицы, вдоль которой выстроились фасады немногочисленных домов.

По этой улице поднимается пестрая и притихшая сейчас группа, состоящая из пяти женщин и трех мужчин. Белеют кепки с большими козырьками, резко выделяются своими кричащими цветами кроссовки, время от времени солнечный луч отражается от стекол темных очков. За спиной путников остался приличный отрезок дороги, которая шрамом прорезает лесные заросли. По обе стороны от нее разбросаны какие-то строения, наполовину заслоненные деревьями.

Когда люди приближались к тому или иному дому, собаки заранее поднимали бешеный лай; да и сейчас они продолжают время от времени тявкать, но уже как-то устало и без большого рвения. Кроме собачьего лая и шороха шагов, не слышно ничего – ни случайного крика вдали, ни шума мотора, ни охотничьего выстрела. Зато легко уловить приглушенный пульс летнего утра – жужжание тысяч и тысяч насекомых, распространившихся, кажется, повсюду.

Мало-помалу группа приближается к тому дому, что расположен выше других, – в него и упирается так называемая улица. Теперь уже можно различить кое-какие детали: видны ритмичные взмахи толстой ветки, заменяющей трость; видна рубаха с длинными рукавами, завязанными вокруг пояса; видны низко опущенные головы, усталые или задумчивые лица; солнечные очки, которые у кого-то укреплены на кепках, над козырьком, и не защищают глаз, как казалось сверху. Если смотреть от дома на холме, нетрудно заметить, что по правой стороне улицы деревья растут реже, так что между стволами и сквозь тщедушные кроны легко разглядеть внизу, всего метрах в ста, прямую белую линию дороги, что поднимается к замку. Жарко, солнце уже стоит высоко, а на длинную улицу редко падает тень от деревьев, которые словно постарались отбежать от нее подальше. Люди шагают вверх тяжело, подлаживая темп своего движения под возможности тех, кому идти совсем трудно. С кого-то уже льет пот в три ручья; кто-то все чаще спотыкается о камни; кто-то успел сто раз раскаяться, что выбрал неудачную обувь; кто-то жалеет, что забыл взять с собой кепку или не наполнил водой бутылку, как другие.

Уго дышит шумно, крутой подъем вымотал его, на небесно-голубой футболке расплылись пятна пота – у ворота и под мышками. Но его гонит вперед нетерпение – он хочет поскорее осмотреть и этот последний дом, поэтому ускоряет шаг, оставив позади Кову, с которой до того разговаривал, и перегнав Марию и Ибаньеса, которые легко шагали во главе группы, чуть впереди Хинеса.

Уго отрывается от своих спутников на несколько метров и первым заглядывает через неровную ограду, по всему периметру окружающую участок. Оградой служит металлическая сетка, прикрепленная к тяжелым столбам.

– Ребята! Дверь открыта! Дверь открыта! – издает победный крик Уго, поворачиваясь к друзьям. – Уж тут-то наверняка кто-то есть, сразу видно!

– Смотри, чтобы на нас не выскочила какая-нибудь собака… – предупреждает Ньевес, замыкающая группу.

– Пока ни одна носа не высунула, – отзывается Уго, услышав ее слова.

– Где ты увидел открытую дверь? – спрашивает Ибаньес, который тоже на два-три шага обгоняет прочих, чтобы побыстрее присоединиться к Уго. – Вон та? Слушай, как ты можешь курить после такого подъема?

Уго и на самом деле поспешил закурить, едва убедился, что его усилия увенчались успехом. Теперь он энергично выпускает дым изо рта и при этом не сводит глаз со стоящего перед ним дома. Потом отвечает на вопрос, но не на второй, который, собственно, и не требует ответа, а на первый:

– Тут два входа: калитка и дверь в дом. Через дверь, что ведет в дом, даже немного видна прихожая или что-то вроде того. Надо позвонить.

– Подожди. Подожди, пока подойдут остальные, – просит Хинес, остановившийся в нескольких метрах от него, рядом с Марией.

Затем четверо первых идут вдоль ограды, одолевая те несколько метров, что отделяют их от калитки.

– Они наверняка там, внутри, – говорит Уго с нажимом, словно непременно должен кого-то в чем-то убедить, – никто ведь не уйдет из дома, оставив двери нараспашку. В крайнем случае, они находятся где-нибудь поблизости.

Четыре женщины, шедшие последними, между тем тоже подтягиваются к ограде, и теперь все стоят перед двумя столбами, на которых держится распахнутая решетчатая калитка. Марибель пользуется передышкой, чтобы взглянуть на свой мобильник и в очередной раз попытаться его включить, хотя то же самое неоднократно проделывали все ее друзья во время пути.

– А ты уже куришь? – спрашивает Марибель очень сдержанным тоном, который вполне соответствует неспешности, с какой она приближается к Уго.

Но тот не слышит ее или делает вид, что не слышит; он по-прежнему внимательно рассматривает дом, однако, сделав еще одну затяжку, бросает сигарету на землю, не докурив и до половины. Кова делает шаг в сторону, влево, и очень старательно растирает ногой непогашенный окурок.

– Надеюсь, тут и на самом деле кто-то есть, – произносит Ампаро, не обращаясь ни к кому конкретно. – Я больше не выдержу. Это же просто невозможно: одни дома наглухо заперты, в других никого нет – только собаки истошно лают… Нет, с меня хватит! Если и тут никого не окажется, надо поскорей уносить отсюда ноги. Паскудное местечко, прям какой-то поселок призраков.

– А какое все убогое! – подхватывает Ньевес. – Вот это у них называется улицей! Не знаю, кому только пришло в голову строить дома в таком месте.

– Надо думать, земля тут совсем дешевая, – говорит Марибель.

– Тсс! Тихо! – приказывает Уго. – Сейчас я позвоню. Нужно проверить, слышен ли звонок.

Уго нажимает на выцветшую пластмассовую кнопку, изуродованную непогодой, но в ответ не раздается и намека на звонок – ни один звук не вторгается в неумолчное жужжание насекомых – оно заполняет собой все вокруг под палящими солнечными лучами, которые отвесно падают на землю.

– Видать, сломался, – говорит Уго, словно пытаясь оправдать свою неудачу, – да и по виду не похоже, чтобы он действовал.

– А может, он звонит, только отсюда не слышно.

– Нет, было бы все-таки слышно, дом-то совсем близко. А кругом полная тишина…

– Или тут тоже отключено электричество.

– Не каркай!

– Надо просто зайти и постучать в ту дверь… которая ведет в дом.

– Или покричать, – говорит Ампаро и сразу начинает кричать, повернувшись в сторону дома и сложив руки рупором: – Эй! Доброе утро! Есть здесь кто или нет?

Единственным ответом на крики Ампаро служит вновь вспыхнувший вдалеке собачий лай.

– Это я не вам кричала, сволочи! – бурчит Ампаро, оглядываясь на подъем, который они только что одолели.

– Ладно. Надо войти, – говорит Ибаньес, точно набираясь храбрости, но не делает при этом ни шагу.

– Но… мы что, все вместе?.. – спрашивает Ньевес. – Может, лучше…

– Да пошли вы все к черту! «Если надо идти, иди!..» – провозглашает Уго. – Скоро мы станем устраивать собрания, прежде чем посетить сортир! Неужели вы до такой степени напуганы?

– Я – да! – признается Ибаньес. – Не в буквальном, конечно, смысле, но… Впрочем, ты ведь тоже вроде не торопишься туда войти.

– Как здорово, что рядом с нами мужчины! – бросает Ампаро, проходя в калитку и пересекая ту воображаемую линию, которая отделяет дорогу от приусадебного участка. – Пошли, Уго, надо наконец проверить, есть там кто внутри или нет.

Ампаро и Уго шагают к дому, и постепенно, очень робко, за ними подтягиваются все остальные.

– Беда в том, что навстречу тебе в любой момент может выскочить собака, – понижая голос почти до шепота, жалуется Ньевес, замыкающая шествие. – Если ты проникла в ее владения…

– Будь здесь собаки, они уже все давно бы повыскакивали, – успокаивает ее Кова.

– И люди тоже повыскакивали бы, – добавляет Марибель, немного их обогнавшая. – Поэтому у меня дурное предчувствие.

Вблизи дом оказывается куда скромнее и непригляднее, чем виделось с дороги.

Живая изгородь, посаженная вдоль ограды, выглядит неухоженной и местами посохла, так что там и сям возникли проплешины. И скрывает она за собой вовсе не сад, а неровный участок земли, на котором угадываются следы неоднократных попыток устроить газон, а может, и разбить цветочные клумбы; на недоделанной дорожке лежат кучки гравия. Кое-где растут редкие деревья: один лимон, один кипарис и какое-то еще, но оно с меньшим успехом вышло из борьбы с безжалостным летним солнцем и зимними холодами. Есть тут, само собой разумеется, и вездесущие каменные гномики, и внушительных размеров качели в виде диванчика, подвешенного на цепях под навесом, и садовый стол, и барбекю в скрытом от ветра закутке, теперь еще и отгороженном специальной стенкой, как предписывают последние противопожарные указы.

Ампаро и Уго уже приближаются к входной двери – к ней ведут три ступени, вдоль которых стоят горшки с геранью. Дом одноэтажный, квадратный. Вход расположен по фасаду с правого края, то есть смотрит на дорогу. На той же стене имеется два асимметрично прорубленных окна, затянутых покрашенными в зеленый цвет решетками. Проблему естественной неровности рельефа помогают решить кирпичные столбы-опоры. В пустых пространствах между столбами хранятся штабеля сухих дров и что-то еще, закрытое брезентом. О внутреннем убранстве дома пока судить рано – через приоткрытую дверь можно разглядеть лишь кусок белой стены и угол, который эта стена образует с соседней и где стоит какой-то маленький предмет темного дерева, напоминающий угловую тумбочку, на нем – ваза с букетом сухих цветов. Также видна часть висящего на стене круглого зеркала в раме из кованого железа в форме то ли листьев, то ли солнечных лучей, покрашенной золотистой краской. Направление дорожки, по которой идут незваные гости, и высота, на которой висит зеркало, не позволяют увидеть в нем ничего интересного, кроме отражения голой стены, расположенной непосредственно перед ним.

Уго уже ступил на крыльцо – одна нога на первой ступени, другая на второй – и, уставившись на это зеркало, не замечает, как легко догадаться, того, что чуть отставшая от него Ампаро углядела мгновенно, отреагировав пронзительным визгом. Из двери метнулась наружу тень, совсем маленькая – не более полуметра высотой – и расплывчатая. Это явно какой-то зверь серо-бурого цвета, но точно не собака… Он быстро и довольно неуклюже скользит вниз по ступеням, при этом тело его как-то странно колышется. К истерично визжащей Ампаро присоединяется еще один женский голос, однако большинство уже сумело разобраться, кто перед ними, поэтому те, что находятся дальше от крыльца, не успевают по-настоящему испугаться. Уго, стоявший впереди всех, поначалу струсил не меньше Ампаро и едва сдержал крик, вместо крика у него из горла вырвался лишь тоскливый всхлип.

– Это орел! – говорит кто-то, в то время как птица вперевалку удаляется от крыльца в сторону сада и через калитку выбирается наружу.

– Нет, это не орел, это гриф или что-то вроде того; у него клюв и шея, какие бывают только у падальщиков.

– И вышел спокойненько, как будто так и надо! – удивляется Ибаньес.

– А почему он не летает?

– Подожди, сейчас полетит, полетит… Гляди, вон, уже поднялся в воздух! – говорит Хинес, указывая на пятно, которое теперь действительно движется по диагонали, прорезая зеленый зернистый фон, образованный горой.

– Чтоб его!.. Это надо же так напугать! – Уго глубоко дышит, как человек, который только что одолел тяжкое препятствие.

Чуть раньше Уго едва не упал, потому что Ампаро схватила его за футболку и дернула так, что он соскользнул со ступеней.

– Все нормально? Ты меня едва не опрокинула…

– Просто… просто… – бормочет Ампаро, все еще дрожа крупной дрожью, – я чуть не умерла от страха… думала, это собака, а когда увидела его… не поняла, что происходит… не поняла, кто это.

– Мы все испугались, – бросает Хинес.

– Надо быть осторожнее, – говорит Марибель, стоящая позади всех. – Может, там есть еще и другие.

– Сейчас не это самое важное, – с нажимом изрекает Ибаньес.

– Да, не это, – подхватывает Хинес. – Самое важное сейчас – понять, что делал гриф в доме, где теоретически обитают люди.

– По всей видимости, не обитают. То есть я хочу сказать: сейчас не обитают – все здесь выглядит довольно заброшенным.

– А почему тогда дверь открыта?

– Воры забирались.

– А вдруг этот гриф – ручной? – высказывает догадку Кова, и все взгляды тотчас обращаются к ней. – Это, конечно, необычно, но сейчас люди нередко приручают всяких…

– Вот и славно! – говорит Уго неестественно гнусавым голосом. – Значит, будем считать грифа домашним питомцем… Ах ты, радость моя!

– Но я ведь только хотела сказать… – извиняющимся тоном объясняет слегка смущенная такой реакцией Кова, однако Ньевес перебивает ее, прежде чем та успевает закончить фразу.

– Слушайте, я вспомнила! – говорит Ньевес с неожиданным пылом. – Теперь я вспомнила: священник предупреждал меня.

– Священник? – удивляется Мария.

– Приют принадлежит приходу Сомонтано, и замок тоже, – рассказывает Ньевес. – Как раз у священника и хранятся ключи. Так вот, он предупреждал, чтобы мы остерегались грифов, они здесь расплодились после строительства мусоросжигательного завода.

– Да-да, ты права, – поддерживает ее Марибель, – раньше они тоже иногда встречались; время от времени видно было, как они летают над ущельем.

– Ну вот, а теперь их в здешних местах прорва, и они часто приближаются к жилью – ищут еду среди мусора.

– Одно дело приближаться…

– Поэтому священник так настойчиво просил, чтобы мы ничего не оставляли после себя, – добавляет Ньевес, – просил, чтобы мы ничего не бросали в приюте, а все отнесли в контейнер.

– Вообще-то, если это не станет правилом, – говорит Мария, – даже приятно узнать, что ты окружен грифами, это приносит некоторое успокоение. По крайней мере, то, что мы сейчас видели, теперь не кажется полным абсурдом.

– Ты погоди радоваться, – поворачивается к ней Ампаро, которая вроде бы уже успела очухаться. – Самое трудное еще впереди – осталось только начать да кончить. Ведь неизвестно, что мы там обнаружим…

– Про кончить лучше не говори, – отзывается Ибаньес, – мне так и рисуются окровавленные, растерзанные хищным клювом тела…

– Да хватит же! – взрывается Марибель. – Не могу понять, как вы можете шуточки шутить, после того как… Ничем вас не пронять!

– А я, в общем-то, и не шутил, – возражает ей Ибаньес. – Я всего лишь высказал свои догадки.

– Ты что-то слишком много всего высказываешь, – осаживает его Ампаро.

Внезапное молчание на несколько секунд повисает в воздухе. Взгляды путников прикованы к проходу, оставленному приоткрытой дверью. На самом деле все они отступили назад, когда давали дорогу птице, и с тех пор неподвижно стоят на тех же местах, на небольшом расстоянии от двери, не решаясь вновь к ней приблизиться.

– Ладно… Надо все-таки войти, – говорит Хинес, ставя ногу на ступеньку крыльца, и тотчас произносит, обращаясь к самому себе: – Так, сперва попробуем позвонить… Нельзя не позвонить, хотя бы ради…

Хинес нажимает на кнопку звонка, но тот оказывается таким же немым, как звонок у калитки; потом стучит костяшками пальцев по дверному стеклу между двумя планками; потом громко спрашивает:

– Есть тут кто или нет? – и медленно толкает дверь рукой. Та легко поддается; скрипят петли.

Прихожая маленькая, а прямо напротив входа – неказистая дверь, покрашенная в тот же цвет, что и стены. Но Хинес и те, кто за ним последовал, на эту дверь внимания не обращают, потому что слева есть еще одна, распахнутая настежь и ведущая вроде как в гостиную, где стоят деревянные стол и стулья в традиционном деревенском стиле, а также старомодная плита с газовыми баллонами, на ней – почерневшая от копоти и давно остывшая решетка. Хинес при входе в гостиную машинально пригибает голову, потому что весь дом построен словно бы в расчете на людей низкорослых – в первую очередь это касается высоты дверей и потолка. Его товарищи медленно переступают порог, с почтительным любопытством оглядываясь по сторонам. В гостиной очень светло. Свет льется через широкое окно, выходящее на улицу. Ни тюлевые занавески, ни укрепленная снаружи решетка почти не мешают любоваться пейзажем. Свет дает еще и оконце на противоположной стене – через него виден лишь поросший кустарником горный склон. Оконце приоткрыто, но, несмотря на это, воздух в комнате кажется совершенно неподвижным. В доме жарче, чем снаружи, и, кроме того, здесь царит вязкая и давящая тишина. Люди, вошедшие в дом, уже не слышат жужжания насекомых – оно пригашено толстыми стенами, зато они сразу замечают суетливо летающую одинокую муху.

– Здесь мухи, – говорит Кова таким тоном, словно присутствие мух является зловещим знаком.

– Ну и что? – спрашивает Уго.

– «Вы, всем знакомые, – начинает рассеянно декламировать Ибаньес, пробегая глазами по комнате, – надоедливые, жадные…»[10]10
  Начало песни «Мухи» аргентинского поэта, композитора и певца Альберто Кортеса (р. 1949).


[Закрыть]

– Разумеется, здесь есть мухи, – говорит Марибель, указывая на низкий столик, – и как им не быть, если на столе оставлен недоеденный пирог.

На столике и вправду видны остатки залитого сверху шоколадом пирога, который лежит на покрытом фольгой картонном кружке, а тот в свою очередь покоится на смятой упаковочной бумаге с анаграммой какой-то кондитерской. Рядом стоят два стакана: один, широкий и круглый, до половины наполнен темной жидкостью, возможно кока-колой, другой, более узкий и высокий, пуст, но на его стенках сохранились следы пива.

Из прихожей эту часть комнаты видно не было. Столик расположен перед диваном, с другой стороны – два кресла, рядом высится стенка с неизбежным телевизором, не слишком большим и не слишком современным, он окружен фарфоровыми фигурками. Там же хранятся допотопные видеокассеты. Справа от стенки находится кирпичный камин с аккуратно сложенными поленьями – их много, они почти целиком закрывают закопченное нутро. Вокруг камина квадрат размером примерно два на два метра – он не выкрашен белой краской, как вся комната, а покрыт цементом, в который беспорядочно вдавлен сланец – неуклюжая попытка повторить распространенную в Пиренеях технику украшения оград и фасадов.

– Смотри-ка, – говорит Ньевес, – на диване тоже остались куски пирога.

– Всего лишь крошки, – поправляет ее Ампаро.

– Да нет же, вон довольно большой кусок. – Мария наклоняется над диваном. – И на полу тоже… Как странно!

– Это, наверное, гриф похозяйничал, – говорит Марибель. – Вот он, оказывается, чем тут занимался.

– Будем надеяться, что так. – Мария брезгливо отбрасывает на софу кусок, который она разглядывала.

– А почему «будем надеяться»?.. – спрашивает Марибель, но резко обрывает фразу и кричит, указывая на стенку: – Смотрите, часы!

Часы стоят на одной из полок, рядом с заурядного качества стеклянной фигуркой. Это небольшие настольные часы, где циферблат держится на двух вычурных завитках, и сделаны они из материала, имитирующего старое золото.

– Наконец-то попались механические часы! – не скрывает радости Хинес. – Без десяти час…

– Без десяти час? – переспрашивает Уго.

– Хотя нет, они стоят – посмотри на секундную стрелку! – говорит Хинес.

– Это время, когда они остановились, – произносит Кова, и взгляд ее делается рассеянным, как у человека, которому только что открылось нечто очень важное. – Как раз то время, когда выключилось электричество.

– Точно, – кивает Хинес.

– Неужели было так рано? – сомневается Ампаро.

– Да, хотя впечатление было такое, будто гораздо позднее, но… вполне вероятно… – рассуждает вслух Ньевес. – Сама подумай: стемнело довольно рано, небо затянули тучи.

– «…Из детства и юности, из моей золотой юности…»[11]11
  Строка из песни А. Кортеса «Мухи».


[Закрыть] – медленно декламирует Ибаньес, проводя пальцами по камням, украшающим стену вокруг камина.

– Что ты несешь? – спрашивает Ампаро.

– Это стихи, слова песни, – отвечает за него Уго не без доли презрения; одновременно он продолжает пристально рассматривать кнопки телевизора.

– Судя по их убогому вкусу, они вполне могли бы повесить на стену и часы с кукушкой. Тогда мы хотя бы знали, который час, – говорит Мария.

– А разве в часах с кукушкой нет батареек? – интересуется Марибель.

– Нет, энергию для хода дают гири, – объясняет Мария, – ты что, никогда в жизни таких не видала? Небольшие гирьки в виде шишек.

– Тут две двери…

Кова произнесла только три простых слова, но все сразу на несколько секунд примолкают. Кова сказала правду: кроме той двери, через которую они вошли, имеется еще две – по одной на каждой из боковых стен. Обе они закрыты. Если стоять лицом к камину, то левая дверь украшена большим матовым стеклом янтарного цвета; вторая дверь сплошь деревянная, но деревянность ее как-то уж слишком бросается в глаза, потому что, если приглядеться, видно: поверхность расписана краской и на ней изображены симметричные кремовые и коричневые прожилки.

В наступившей после слов Ковы тишине один только Ибаньес по инерции продолжает вспоминать слова из все той же песни:

– «…Вас гонит любовь к полету…» – произносит он, совсем не заботясь о дикции и думая наверняка лишь о расположенной в нескольких метрах от него двери с поддельными прожилками и золоченой ручкой.

Между тем Уго подошел к застекленной двери. Он тянется к круглой ручке, поворачивает ее и открывает щель шириной в несколько сантиметров, потом еще немного расширяет отверстие и наклоняет к нему голову.

– Кухня… Никого нет, – сообщает он, заглянув внутрь.

Но его товарищей, по всей очевидности, куда больше интересует другая дверь, хотя кое-кто быстро обернулся, чтобы взглянуть на Уго. Но кажется, будто простодушная симметрия рисунка на второй двери обладает какой-то непонятной гипнотической силой и, притягивая их взгляды, одновременно удерживает людей на расстоянии. И опять инициативу берет в свои руки Хинес: он делает несколько шагов и останавливается перед разрисованной деревянной створкой. В напряженной и давящей тишине снова слышен звук прерывистого и хаотичного полета мух.

– «…Я знаю, что вы уселись на закрытую книжищу…» – декламирует Ибаньес, но остальные больше не обращают на него ни малейшего внимания, так как затаив дыхание следят за движениями Хинеса.

А он все никак не решается взяться за ручку.

– «…На любовное письмо…»

– Хватит! – неожиданно кричит Хинес, напугав присутствующих. – А ну кончай! – добавляет он, поворачиваясь и глядя на Ибаньеса со злобой, которая всем кажется ничем не оправданной. – Кончай, говорю…

– Ну, если они и спали, то теперь наверняка проснулись.

Слова Ампаро помогают снять вспыхнувшее напряжение. Но тотчас снова наступает тишина, и Хинес поворачивает дверную ручку. Язычок замка с легким щелчком выходит из прорези – это всего лишь металлический звук, приглушенный деревянной оболочкой, но некоторые из тех, что сгрудились за спиной Хинеса, непроизвольно и почти незаметно ежатся, услышав его, точно от булавочного укола. Хинес начинает открывать дверь, словно в замедленной съемке, но, когда щель еще не превышает и ширины ладони, останавливается, как сделал бы на его месте любой другой человек, попавший в чужой дом и увидевший часть разобранной постели.

– Что там? – тихим тревожным голосом спрашивает Кова. Она стоит едва ли не позади всех и не старается вступить в соревнование с теми, кто, поднявшись на цыпочки, вытягивает шею и пытается разглядеть хоть что-нибудь через плечо Хинеса. Она, наоборот, то и дело оглядывается назад, ожидая, когда же Уго выйдет из кухни.

Но Уго все не появляется, и Кове никто не отвечает. Наконец подает голос Хинес, он говорит тоном хирурга, разъясняющего своим ассистентам, что они должны сделать в следующий миг:

– Там кровать… Сейчас посмотрю… есть ли…

Через приоткрытую дверь можно различить лишь кусок сбитого одеяла в ногах кровати. Но Хинес открывает дверь пошире, и теперь видна двуспальная кровать с мятыми простынями, вернее – только половина кровати. Хинес вытягивает голову и просовывает в дверь, чтобы разглядеть наконец и все остальное. И тотчас распахивает ее настежь.

– Никого нет, – говорит он, даже не стараясь сдержать вздох облегчения, но тотчас вспоминает, что имеется еще одна закрытая дверь – в стене справа.

– Там, надо полагать, туалет, – говорит Ньевес.

Ньевес вошла в спальню следом за Ибаньесом и Хинесом и теперь отступает в сторону, чтобы пропустить остальных, и те собираются на пространстве между изножьем кровати и туалетным столиком, стоящим под углом к кровати, слева. Комната маленькая, и тут нечего особо рассматривать – с одного взгляда понятно, что перед ними типичная супружеская спальня, тесная и безвкусно обставленная, как в большинстве небогатых жилищ. В комнате имеется маленькое окно, выходящее, как и оконце в гостиной, на поросшие кустарником задворки. Теперь всеобщее внимание привлекает дверь в предполагаемый туалет, покрашенная той же краской цвета слоновой кости, что и стены.