Текст книги "Конец"

Автор книги: Давид Монтеагудо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 19 страниц)

Уго – Мария – Хинес – Ампаро – Ибаньес – Марибель – Ньевес

Уже стемнело. Звезды с их неистовым сиянием завладели небом. Земля погрузилась во мрак: слабое зарево, идущее с запада, оттуда, куда тому час с лишним спряталось солнце, ничего не освещает, не дает никакого света – это всего лишь намек, золотистый нимб, затмевающий часть звезд и вычерчивающий профиль горы – черный таинственный силуэт. Низкая луна – пронзительно четко обрисованный серп с острыми, как иголки, концами – тоже ничего не освещает, это чисто декоративная деталь, готовая вот-вот растаять в матовом свечении, которое восходит от горизонта.

Между тем шоссе бежит вперед, безразличное к выставленным напоказ сокровищам небес. После отрезка, состоящего из бесконечных извивов под сомкнутыми кронами деревьев, дорога вытягивается прямой линией под открытым небом, словно вытачивая край узкого плато. Отсюда же идет спуск к ровной полосе земли, по которой параллельно дороге течет река, тоже почти прямая на этом участке. Потом прямой отрезок дороги заканчивается, асфальтовая лента опять поворачивает влево – вираж оказывается внезапным и очень крутым, когда покидает долину, вторгаясь в лабиринт холмов и пересохших оврагов. Словно для прощания с рекой перед этим резким поворотом возникает что-то вроде небольшой смотровой площадки – справа от дороги, откуда прекрасно виден берег, поросший тростником и редкими деревьями.

Но теперь уже ничего этого разглядеть нельзя. В почти непроглядной тьме, опустившейся на землю, заметен лишь вертлявый огонек в центре этой маленькой площадки. Свет его неровен, и в нем порой пробегают голубые и желтые жилки. Слабый огонь способен осветить лишь лица семи человек, расположившихся вокруг. Кто-то сидит, кто-то стоит на коленях, кто-то прилег, но в позе и поведении каждого выражен мощный стадный инстинкт, страх оказаться отрезанным от остальных.

Свет им дает газовая лампа. Колпачок поврежден, и потому лампа светит едва-едва. Пламя время от времени спадает, но в это же время маленькие голубые язычки, похожие на те, что бывают в обычной газовой плите, пробиваются в отверстия. Не смолкая трещат сверчки. Их шумный стрекот разливается повсюду, как будто их пение непрерывно пульсирует и в самом ночном воздухе, и в висках у людей. Совсем не холодно. Вернее, температуру можно было бы счесть даже нестерпимо высокой при большей влажности или неподвижном воздухе. Но воздух сух, как нагретый солнцем булыжник, а ветер дует с ровной скоростью, словно шлифуя своим ласковым прикосновением поверхность земли.

– Лучше бы мы остались в том доме, – говорит Ньевес, не отводя глаз от пляшущих язычков пламени.

Ей никто не отвечает. Никто не возражает. Застыв в разных позах с усталой покорностью на лицах, ее товарищи продолжают, как и прежде, смотреть на горящую лампу, словно их неодолимо притягивает к себе эта нехитрая приманка. Уго ведет себя так же: он сидит, обхватив руками колени, и не отрывает глаз от лампы, но взгляд у него более внимательный, более осмысленный, и легко понять, что его глаза не просто «отдыхают» на пламени, как у других, и не смотрят невидяще сквозь огонь, как бывает с человеком, мысли которого витают где-то далеко; нет, он следит за пламенем очень настойчиво, и с нахмуренного лица не сходит такое выражение, будто в этом скромном предмете заключен некий глубокий смысл, который он все никак не может угадать.

Только Ампаро не поддается гипнотическому воздействию лампы – она лежит на спине, лицом к небу, босиком, ее ноги покрыты ссадинами и кровавыми мозолями. Легко подумать, что она спит, но глаза у нее открыты, и время от времени она с шумным вздохом поворачивает голову то в одну, то в другую сторону, но при этом не произносит ни слова, точно подавленная неистовым сиянием звездного неба.

– Я так и знала, что мы не дойдем до города. – Голос Ньевес снова нарушает тишину.

И опять ей никто не отвечает, никто на нее даже не смотрит. В тоне Ньевес нет ни горечи, ни упрека, скорее в ее словах звучит признание поражения или всплеск жалости к самой себе. Наконец, время спустя, когда кажется, что эта реплика Ньевес, как и предыдущая, уже забыта, Хинес обращается к ней.

– Мы ведь сообща так решили, – говорит он устало, – вспомни, тот, второй, дом был заперт на семь замков… и мы решили не терять понапрасну времени и попытаться дойти до Сомонтано. И все до одного с этим согласились!

Последнюю фразу Хинес произнес повышенным тоном, вдруг дав выход раздражению. Но на это мало кто обратил внимание, и он был удостоен разве что беглого равнодушного взгляда.

– Мы договаривались, что разожжем костер, – жалуется Марибель, пользуясь тем, что маленькая перепалка кое-кого встряхнула, и спеша высказать наконец накопившиеся претензии.

– Да, Марибель, мы договаривались, что разожжем костер, – легко соглашается Хинес, закрывая глаза.

– Но тут совсем не холодно, – бросает Ибаньес бесцветным голосом, не отводя глаз, как и все остальные, от пламени.

– Сейчас не холодно, но к утру, перед самым рассветом, обычно свежеет, а нам нечем укрыться – ни у кого нет теплой одежды, – говорит Мария. – Хотя Марибель наверняка боится зверей. Так ведь?

– Я напомнила об этом только потому, что мы так договорились, – отзывается Марибель с ноткой враждебности в голосе.

Снова повисает молчание. Мария обегает глазами присутствующих, внимательно присматриваясь к каждому. Она кажется более выдержанной и здравомыслящей, чем все остальные. Взгляд ее наконец доходит до Марибель, и тут же Мария отводит глаза, потому что замечает: та уставилась на нее с неприятным упорством. Марибель никак не назовешь сонной, но возбуждение у нее нервное и слегка лихорадочное – из тех, что в любой момент может перерасти в истерику. Никто не знает, сильно ли пострадали за время пути ноги Марибель. На ней легкие открытые туфли на небольшом каблучке, которые причинили ей много мук. Но она перестала жаловаться, как только начало смеркаться, и теперь так и сидит в туфлях, не пожелав разуться, как сделали все остальные, едва был объявлен привал.

– Вы как хотите, а мне просто необходимо умыться, – говорит Ньевес, снова нарушая тишину. – Не могу я больше терпеть…

– Завтра мы все умоемся – в городе, – говорит Хинес после короткой паузы, – завтра мы все сделаем… Послушайте! Как ни крути, а попытаться надо было!

– Попытаться что?..

– Дойти до Сомонтано, Марибель, дойти до Сомонтано. – В голосе Хинеса звучат печаль и бесконечная усталость.

Мария, сидящая рядом с ним, кладет руку Хинесу на плечи, а потом медленно гладит ему затылок – очень незаметно и с подчеркнутой небрежностью играя его волосами.

– Да, только в городе тоже никого не будет.

Рука Марии замирает, а потом медленно и осторожно опускается вниз, не касаясь спины Хинеса. Но сказала это Ампаро, а вовсе не Хинес. Ее голос отчетливо прозвучал во мраке, и шел он откуда-то от самой земли. Лицо ее неразличимо в темноте, и, возможно, это обеспечивает ей своего рода преимущество – право безнаказанно высказывать то, что все остальные думают, но не отваживаются произнести вслух.

– Никого нет… никого нет – нигде. За целый день мы не видели ни души. А ведь по этой дороге, да еще в воскресенье, обычно проезжают сотни машин.

– Если никого нет в районе, по которому мы шли, – говорит Хинес, и голос его звучит так, словно ему с огромным трудом дается каждое слово, – это не значит…

– А машина, которая нам попалась? – не отстает Ампаро. – Она разбилась…

– Знаю, куда ты клонишь, но у нас нет ни малейших оснований утверждать, что авария случилась именно в тот миг, когда отключился свет.

– Пробоина совсем свежая, – уточняет Ибаньес. – На металле нет и следа ржавчины.

– И ключи были вставлены, – добавляет Ампаро. – Кто же оставляет ключи в машине?

– Ты притягиваешь доказательства за волосы… А доказательства… заранее принятой гипотезы всегда тенденциозны, – не сдается Хинес.

– Не морочь нам голову, – огрызается Ампаро. – Какие еще доказательства? Тут и так все ясно как день божий. Беда ведь не только в том, что нигде нет людей… Ты оглянись вокруг, посмотри, каким все стало. Посмотрите… посмотрите на звезды: они снова блестят так же… и сверчки… они никогда раньше так не трещали; они как будто знают…

– Пойми, сейчас не лучшее время для того, чтобы… чтобы делать выводы, – отвечает Хинес, уже едва сдерживаясь. – Мы все устали, день для всех был трудным. Сейчас, ночью, все рисуется в самом мрачном свете; завтра… завтра будет новый день. Мы пойдем… мы пойдем в город, в Сомонтано…

– Зачем? – не унимается Ампаро. – Чтобы убедиться, что и там никого нет?

– Да плевать мне на то, будет там кто или нет! – взрывается Хинес. – Там будет еда, будут вода, постели, бассейн – сейчас в любом самом занюханном поселке есть бассейн; будут велосипеды, сколько угодно велосипедов, будет… не знаю… будет обувной магазин, в конце-то концов. К тому же… Мы не можем знать наверняка, найдем там кого или нет!

Все молчат, включая Ампаро. Хинес снова начинает говорить, но на этот раз берет примирительный тон:

– Мы ведь понятия не имеем, каков масштаб этого… ни сколько оно продлится. У нас слишком мало информации.

– Хинес прав, – поддерживает его Мария. – Я как-то видела один фильм… так вот, люди там, те, что выжили, в конце концов убивают себя, потому что думают… а потом оказывается, рядом, совсем близко…

– Она… исчезла… Улетучилась.

– Ампаро! Прекрати, ради бога! – взывает к ней Хинес.

– Почему? Она права, – вмешивается Ньевес. – Зачем отрицать очевидное? Или…

– Да хотя бы затем, что среди нас есть люди, на которых это сильно подействовало, – перебивает ее Ибаньес, – и мы не знаем… и знать не можем, как…

Внезапно наступает тишина, и все взгляды мгновенно перелетают к Уго; но тот вроде бы даже не замечает, что стал центром внимания; застывшее на его лице угрюмое выражение за время разговора ничуть не изменилось. Та же гримаса сопровождала его в течение всего пути, а появилась она сразу после того, как он стряхнул с себя оторопь и удивление, вызванные исчезновением Ковы. Когда они шли, Уго не поддерживал беседы, он лишь очень коротко, отрывисто, с некоторой задержкой отвечал на вопросы, если кто к нему обращался. Он не стал есть, когда ему предложили что-то из их скромных припасов – черствый хлеб, галеты и кусок колбасы, с которыми остальные расправились прямо на ходу. Единственное, что он не забывал делать, так это лихорадочно курить – одну сигарету за другой, пока не опустела последняя пачка. Но как только сигареты закончились, он словно бы забыл про курение.

– Она… – повторяет Ампаро. – Как ее звали?

– Прекрати, – просит Хинес, и в тоне его слышна скорее мольба, скорее отчаяние, чем протест.

Остальные в смущении опускают глаза, не решаясь взглянуть ни на Уго, ни на Ампаро.

– Ну что, неужели никто так и не скажет, как ее звали? Хотя мне, собственно, без разницы. Исчезла, испарилась. Она ведь не могла убежать, не могла скрыться из виду за такое короткое время… Непонятно только, зачем мы так долго ее искали, ясно же…

– А вдруг она упала, – говорит Ньевес робко, – и козы унесли ее… на своих спинах…

– Да-да! Именно так все и случилось! – ехидно подхватывает Ампаро. – Прям как на родео, правда? Ты хоть бы думала, что несешь!

– Такого не могло быть, Ньевес, – говорит Мария очень мягко. – Мы бы успели заметить и… козы ведь бежали не совсем чтобы спина к спине…

– Знаете что, – вступает в разговор Марибель, глядевшая на лампу широко раскрытыми глазами, – когда мы еще были там, в доме…

– В каком доме?

– В каком-каком! В том, где обедали. Когда мы все вместе вошли в спальню и услышали шум в туалете… Вы все перепугались. А я – нет… У меня мелькнула надежда, я подумала: а вдруг это Рафа, это наверняка Рафа, он шел за нами по пятам, потому что… обиделся, но… но потом остыл, и он… решил подшутить над нами…

Марибель на несколько секунд замолкла. В какой-то миг показалось, что она вот-вот заплачет, во всяком случае, голос ее начинал дрожать каждый раз, когда она произносила имя мужа. Но сейчас, задумчиво понаблюдав за пламенем, она возвращается к прерванной теме, и тон ее меняется, становится холодным и высокомерным, что производит еще более тягостное впечатление.

– Теперь я понимаю, что нет, что только такая круглая дура, как я, могла на что-то надеяться… А вскоре исчезла и она… исчезла эта…

– Кова.

– Да. И тогда я все поняла…

Марибель словно запнулась. Для нее не осталась незамеченной – как и для остальных – резкая перемена, случившаяся с Уго, после того как он услыхал имя своей жены из уст Ибаньеса, который произнес его как бы между прочим, только для того, чтобы освежить шаткую память Марибель. Уго оторвал взгляд от горящей лампы и посмотрел на своих друзей, словно именно в этот миг проснулся, как просыпаются загипнотизированные, когда до них доносится щелчок пальцев гипнотизера.

– Она знала, – говорит Уго, словно подводя итог тому, что мысленно пережевывал в последние часы.

– Что, что она знала? – спрашивает Ибаньес.

– Все.

Уго говорит твердо, с убежденностью, которая выглядит несколько чрезмерной – возможно, из-за лихорадочного блеска в глазах, из-за того, что на лице его при ответе на этот вопрос появилось что-то фанатичное.

– А ты не мог бы… – обращается к нему Мария со всей деликатностью, на какую только способна, – объяснить, что имеешь в виду?

– Что это конец, – выпаливает Уго, – конец всему.

– А почему ты сказал… почему ты сказал, будто она знала?

– От нее самой… Она мне так и заявила: это конец, конец всему, а я не принял ее слов всерьез, – отвечает Уго, начиная фразу пылко, даже взвинченно, а завершая ее всхлипами. – Все можно было бы исправить. Все было бы иначе, если бы я по-настоящему обнял ее, если бы сказал, что прощаю… но я ничего этого не сделал… И теперь… теперь мы имеем то, что имеем…

– Успокойся, Уго, – говорит ему Хинес.

– Одно дело – отношения между мужем и женой и совсем другое… – вставляет Ампаро.

– Нет! Нет никакой разницы! – все больше распаляясь, перебивает ее Уго. – Вы что, не понимаете?.. Она мне сказала: конец всему, слышите? Всему!

– С Рафой произошло то же самое, – подает голос Марибель, сразу притянув к себе все взгляды.

– В каком смысле? – спрашивает Ампаро, приподнимаясь. Теперь она уже не лежит, а сидит.

– Почему вы все на меня так смотрите?.. Вы меня пугаете.

– Погоди, – говорит Мария, – ты хочешь сказать, что Рафа… тебе… сказал то же самое? И он тоже сказал тебе все это? Теми же самыми словами?

– Нет, не теми же, но… он тоже исчез.

– Марибель, – говорит Хинес тоном человека, призывающего собеседника к благоразумию.

– Поначалу я и сама в это не верила. Думала, как и вы все, что он обиделся и ушел… Но Рафа никогда бы так не поступил – никогда не ушел бы, бросив меня одну.

– Но… ты обмолвилась, что… – напоминает Мария, – что в последнее время между вами не все ладилось.

– Ну да, так я сперва и думала. Но сейчас поняла, что была не права. Все ведь время от времени ссорятся. Во всех семьях…

– А почему ты считаешь, что он исчез? – спрашивает Ибаньес. – Ты же спала, разве не так?

– Нет, если честно, не спала. Я не могла заснуть, переживала…

– И ты видела, как он исчез? – допытывается Ибаньес.

– Нет, не видела… Он лежал на соседней койке. Ну потом я повернулась на другой бок, а когда снова посмотрела в ту сторону… его уже не было. И я решила, что он пошел в туалет.

– Ну то есть своими глазами ты этого не видела…

– А может, хватит ее допрашивать? – неожиданно обрушивает свой гнев на Ибаньеса Ампаро. – Разве не ты еще недавно упрекал нас за то, что мы говорим про… ту женщину… А теперь сам бередишь рану! И вообще, в нашей компании, как выясняется, завелись умники – учат нас жить, словно мы дети несмышленые, тогда как они… Я, например, сыта этим по горло.

– Но ведь я только пытаюсь найти хоть какое-то объяснение всему этому безумию. Все это… все это должно иметь какой-то смысл, – отвечает Ибаньес подчеркнуто спокойным тоном. – Я хотел… я хотел обнаружить аналогии между двумя случаями. И только чтобы помочь нам всем, чтобы как-то облегчить наше положение. Если бы мы поняли…

– Конечно-конечно, вот и явился великий альтруист, человек, который мечтает лишь об одном – творить добро… Но лучше бы тебе помалкивать и не соваться со своими поучениями!

– Но… С чего это она?.. Как с цепи сорвалась! – недоумевает Ибаньес, оглядывая товарищей. – Что с ней, а?

– Сперва лучше разберись с собственной жизнью, а уж потом учи жить других, – продолжает Ампаро, и злоба, звучащая в ее голосе, явно не соответствует проступку Ибаньеса, поэтому кажется, что эта атака служит лишь подготовкой к следующей – с куда более конкретными и куда более серьезными обвинениями.

– А тебе и самой лучше было бы сидеть закрыв рот, – обрывает ее Ибаньес ледяным тоном.

Но Ампаро не унимается и подпускает очередную шпильку:

– Когда читаешь проповедь, очень полезно строить ее на примерах, разве ты не знал?

– Да какая муха вас обоих укусила? – не выдерживает Хинес. – Если между вами что-то такое произошло… вряд ли сейчас самый подходящий момент для того…

– Между нами? – удивляется Ибаньес. – Нет, с моей стороны ничего не было.

– Ах не было? А ты давай, расскажи-ка им… Почему бы тебе не рассказать про свои похождения в столице? Он, конечно, не сообщил вам, что прожил там целых три года? Нет, об этом он не слишком любит говорить.

Теперь все смотрят на Ибаньеса, даже Уго, – им трудно побороть нездоровое любопытство, разбуженное словами Ампаро. Весь вид Ибаньеса – опущенные глаза, окаменевшее лицо, неподвижность и молчание подтверждают, что речь идет о чем-то серьезном.

– По его словам, он поехал туда работать: мол, подвернулось место и захотелось попробовать… Может, и так… Он помалкивает о другом, о том, что познакомился там с девушкой и женился на ней… ну или они просто стали жить вместе – какая разница! – и у них родился ребенок… Да-да, вы не ослышались, я говорю про этого вот «закоренелого холостяка», про человека, который укоряет меня за то, что я не щажу чужих чувств… А сам-то он? За три года успел жениться, родить сына и сразу после этого развестись. Вместо того чтобы держать себя как подобает мужчине… Сукин сын! Нет, это никак не умещается у меня в голове… А девушка замечательная, милая, добрая, и ребенок прелестный – все говорят, что мальчик просто чудо… Как можно было уехать и бросить семью?..

– Да ты ведь их и знать не знаешь, – говорит Ибаньес, по-прежнему не поднимая головы.

– Зато я знаю одного человека, который отлично их знает, очень даже близко. Вот ведь какая незадача! Наш мир слишком тесный!

– Ты не имеешь права меня судить…

– А тогда почему ты сам не рассказал об этом – ведь обычно тебя за язык тянуть не приходится? Нет, ты молчал не случайно, гордиться-то тут особо нечем.

– А ты? Кто ты такая и чего выступаешь? – набрасывается Ибаньес на Ампаро. – Может, твою жизнь можно назвать примером для подражания?

– Во всяком случае, детей я не бросала.

– Потому что некого было бросать.

– Нет, не потому. И как бы тебе ни хотелось сейчас… ничего не выйдет. Если у меня не было детей, то лишь потому, что мне не хватало уверенности в будущем, потому, что я заподозрила, очень рано начала подозревать, что все идет наперекосяк.

– И ты в любом случае осталась на бобах. Брак твой распался… Потому что ты-то ведь вышла замуж…

– Мой муж оказался негодяем! А у тебя… Ты их просто бросил – безо всякой причины!

Ибаньес угрюмо молчит, Ампаро же пользуется этим, чтобы добавить кое-какие подробности, обращаясь теперь ко всем присутствующим:

– Только не думайте, что он женился невесть на ком, на какой-нибудь неумехе и простушке, нет, эта девушка получила образование, как и он, она не лишена художественных наклонностей, но очень трудолюбивая…

– Знаете, почему она все это вам рассказывает? – спрашивает Ибаньес, перебивая ее, и в голосе его звучит глухая ярость, заставляющая всех вздрогнуть. – Знаете, почему она так на меня окрысилась?.. Да только потому, что когда-то подкатывалась ко мне, а я на нее не клюнул.

– О чем это ты, Редиска? – спрашивает Ампаро, вызвав слабую улыбку у Ньевес и Марибель, которые тотчас вспомнили это прозвище Ибаньеса, популярное среди женской половины компании, но вряд ли дошедшее до его ушей. – Я же веду речь о вещах серьезных, а не о глупых детских шалостях. Кроме того, ничего подобного никогда и не было.

– Не было, говоришь? А помнишь, как однажды ты начала рассказывать мне всю свою жизнь, жаловаться на несчастья, которые тебя преследовали. А потом мы целовались…

– Ну и что? Есть о чем вспоминать! Да тогда мы вспыхивали как спички от любой мелочи. И не только поцелуи были! Просто ты, бедненький, об этом не догадывался, потому что на твою долю мало что выпадало… Надо думать, ты до того раза вообще нецелованный ходил. Вот почему про это и помнишь так хорошо. Вот она причина: никто больше не соглашался с тобой целоваться – да и я только из жалости!

– Из жалости? И кто это, интересно, кого пожалел? Знаете, что она мне тогда сказала? Что ее родители вечно ссорятся и что она мечтает уйти из дома, потому что… мать любит только сына, а ее… а ее она даже однажды ударила…

– Это надо же! Ну все помнит! – говорит Ампаро с веселым изумлением. – А я опять повторю: никто его раньше не целовал. Знать бы тогда – постаралась бы.

– Дело вовсе не в этом, – говорит Ибаньес, резко вставая и глядя на Ампаро сверху вниз, – дело в том, что ты на самом деле и по склонностям своим – лесбиянка, только в тебе это подавлено, потому и не ужилась ни с одним мужиком.

После этих слов Ибаньес с презрительным видом сделал несколько шагов в сторону и теперь, повернувшись спиной к остальным, созерцает ночной мрак. Так и оставшаяся сидеть Ампаро отвечает ему сквозь зубы:

– Никакая я не лесбиянка, идиот, не лесбиянка. Просто ты ничего умнее придумать не сумел…

– Я же сказал: в тебе это подавлено, – бросает через плечо Ибаньес.

– Ну так я тебе на это вот что скажу: когда видишь вокруг таких типов, как ты, и вправду захочется стать…

– Да пошла ты знаешь куда!..

– Ну, может, хватит? – резко вмешивается Хинес, желая прервать поток взаимных оскорблений.

– Нет уж, пусть говорит, – не сдается Ампаро, – не мешай ему, пусть он выпустит весь свой яд… тогда ему нечем будет жалить.

– Так вот, – продолжает Ибаньес с наигранным спокойствием, снова подойдя к тому месту, где собралась вся группа, – ты не сумеешь быть счастливой, пока не смиришься со своей гомосексуальностью…

– Я сказал: хватит! – повторяет Хинес. – Мы уже достаточно всего понаслушались… вы умудрились провести здесь сеанс групповой психотерапии.

– И все идет так, как он того хотел… – произносит Марибель, не повышая тона, но ее слова имеют немедленный эффект.

Не отводя от нее пристального взгляда, Ибаньес приближается к тому месту, которое он занимал прежде. Повисло молчание, и тут подала голос Мария:

– Кто? Кто хотел?

– Мы ведем себя в точности так, как он это предсказал, – продолжает Марибель, так и не ответив на вопрос Марии.

– Да кто же? – с нетерпением спрашивает Хинес.

Только они с Марией отважились требовать от Марибель ответа. Все остальные лишь смотрят на нее затаив дыхание, и в широко распахнутых глазах пробегают искры страха.

– Как кто? – отвечает Марибель с презрением. – Вы и сами прекрасно это знаете.

В опять наступившей и на сей раз затянувшейся тишине Мария с изумлением наблюдает, как окружающие ее мужчины и женщины переглядываются, но делают это быстро, исподтишка, стыдливо, и никто не отваживается произнести хоть слово. Наконец, с изумлением покачав головой, она поворачивается и смотрит на Хинеса, который находится к ней ближе всех; она собирается что-то сказать ему, но тут он сам неожиданно подает голос:

– Да… Понятно, ты имеешь в виду Пророка, так ведь?

– Пророка! – восклицает Уго с мечтательным выражением на лице, снова подняв глаза на товарищей. – Пророка!..

Ампаро, Ньевес, Уго, Ибаньес и даже Марибель уже не бросают друг на друга тайком виноватых взглядов, но и не смотрят открыто, как бывает, когда в глазах застывает мольба о помощи, когда человек надеется найти хотя бы в чужом взоре твердость, отсутствие страха, которых ему самому так не хватает. Сейчас они смотрят куда-то в сторону – так же стыдливо и фальшиво, но в сторону; они вглядываются в окружающую их темень, в черные глыбы мрака, за которыми кроются холмы, освещенные лишь светом звезд, те холмы, что теперь, после того как люди долго созерцали огонек лампы, кажутся им растворившимися в темноте, словно в море мутных и коварных чернил.

А вот Хинес, наоборот, сидит, обхватив голову руками и поставив локти на колени, как будто ищет уединения, возможности предаться размышлениям или же просто отдохнуть. Мария ошарашенно взирает на картину, которую составляют теперь все эти люди, и не верит своим глазам. Она лишь мотает головой и переводит взгляд с одного на другого, по очереди изучая выражение их лиц и позы и пытаясь обнаружить хоть что-то еще – что-то, кроме страха и покорности судьбе.

– Но… это же просто смешно, – говорит она наконец. – Не можете же вы все… Хинес, ради бога, ну хоть ты скажи что-нибудь. Ты-то ведь не думаешь…

– Какая разница?.. – Хинес приподнимает голову и слегка поворачивает ее в сторону Марии. – Какая разница, отчего нам надо спасаться… от Пророка, от ядерной катастрофы, от нашей собственной совести… Цель у нас одна: идти дальше, бежать от случившегося как можно дальше и искать нормальную обстановку, цивилизацию… если только она еще где-то существует.

Хинес с трудом, явно преодолевая боль, поднимается на ноги, борясь с усталостью, накопившейся после долгого перехода. Он разминается после сидения в неудобной позе, стряхивая свои сорок с лишним годков.

– Мы должны отдохнуть. – Он с гримасой боли растирает поясницу. – Но необходимо установить дежурство…

– Дежурство… – эхом вторит ему кто-то, и по интонации можно легко догадаться, что этому человеку прежде и в голову не приходила такая мысль.

– Дежурить будем, само собой, по двое, – уточняет Хинес. – Если кто совсем без сил, пусть отдыхает, во всяком случае пока. Лампа будет гореть. Костер… Если будет нужно, разведем и костер.

– Но…

– Диких животных в этих местах не водится, – говорит Хинес устало, но все же непререкаемым тоном. – Мы же не в Серенгети.[14]14
  Серенгети – национальный парк в Восточной Африке.


[Закрыть]

Мария по-прежнему сидит на земле, она долго и пристально, слегка наморщив лоб, смотрит на Хинеса, и на лице ее написаны скорее любопытство и удивление, нежели восхищение или одобрение.

Птицы галдят как сумасшедшие, они чирикают и шумят, приветствуя наступление нового дня. Птиц столько, что их крики кажутся агрессивными, неистовыми и оглушающими. Еще не погасли звезды, вернее, погасли еще не все; ночью звезд было столько, что, можно сказать, и сейчас небо еще буквально усыпано ими. А вот цвет небесного купола уже изменился, и сейчас он сделался бледно-серым, почти прозрачным, слегка коричневатым там, где вечером село солнце, и подкрашенным розовыми оттенками там, где солнцу предстоит вновь появиться. Температура немного снизилась, но свежее не стало. Какое-то время назад ветерок совсем пропал.

На площадке справа от дороги сквозь дрожащий утренний свет рисуется странная и неприглядная картина: на земле вповалку лежат люди в измятой одежде. На некотором расстоянии от спящих можно различить смутные очертания еще двух человеческих фигур. Газовая лампа по-прежнему стоит в центре, но сейчас ее трудно заметить сразу, поскольку огонь больше не горит, а без живущего в ней неровного пламени она превратилась всего лишь в серый и не заслуживающий внимания предмет.

Скрюченные людские тела лежат неподвижно. Но совершенно неожиданно один из тех, кто расположился отдельно, резко дергается, потом вытягивается, потом приподнимается и садится, и только тогда становится понятно, как именно он лежал, где у него была голова, а где ноги. Это Уго, он проснулся, вскрикивая и нервно озираясь по сторонам, как просыпаются после кошмарного сна. Его крики немедленно будят остальных.

– Что за вопли?! – спрашивает Уго, вытаращив глаза. – Кто кричит?!

Все, кто спал на площадке, приподняли головы, кто-то сел, а кто-то даже вскочил на ноги. Испугавшись не меньше Уго, они судорожно оглядываются, ожидая увидеть что-нибудь ужасное.

– Это ты, Уго, ты сам и орал! – говорит наконец Хинес, все еще с трудом выговаривая слова. – Тебе… тебе приснился кошмар, поэтому ты переполошился…

– Да нет же! Вы что, не слышите? – настаивает Уго, и с лица его не сходит паническое выражение. – Там кто-то вопит без перерыва! Неужели никто не слышит? Просто истошный крик и…

Уго внезапно бросает взгляд на небо. Ампаро первая соображает, в чем дело, пока остальные пребывают в плену животного страха.

– Птицы! Да птицы это! – торопится успокоить их Ампаро, потом она неуклюже подается вперед и обнимает Уго. – Это птицы кричат, Уго, успокойся, здесь их тьма тьмущая.

Хинес с облегчением вздыхает. Другие тоже вроде бы успокаиваются, а некоторые даже снова растягиваются на земле.

– А кто был с Уго? Кто дежурил вместе с Уго? – спрашивает Хинес, пока Ампаро гладит по голове Уго, который всхлипывает, как малое дитя.

Хинес продолжает оглядывать присутствующих в ожидании ответа и вдруг вскрикивает:

– А где Ибаньес?

Хватило одного этого вопроса, трех слов, чтобы все опять занервничали.

– Кто-нибудь знает, где… – снова спрашивает Хинес. – Кто был вместе с Уго?

– Его нет… нет, – говорит Мария.

– Может, он уже встал, может, ему приспичило… – высказывает догадку Ньевес.

– Глядите, – показывает Ампаро, мотнув головой. – Вон его сумка, он ведь был с этой сумкой.

– Ибаньес! Ибаньес! – кричит Хинес. – Дьявол! Кто дежурил в паре с Уго?

Хинес уже успел встать, следом за ним вскочили Ньевес и Мария. Ампаро испуганно обводит глазами товарищей, она тоже хотела было вскочить, но не может – обнимает Уго. Тот выглядит совершенно раздавленным, и кажется, будто ничего вокруг не замечает. Марибель продолжает сидеть на земле и крутит головой во все стороны. Какие-то птицы, скорее всего ласточки, прочерчивают по небу кривые линии. И тем не менее создается впечатление, что птиц все же маловато для столь мощного и пронзительного гомона, который заполняет собой мир вокруг.

– А Уго вовсе и не дежурил, – вдруг заявляет Марибель с удивленным видом, словно эти слова поразили в первую очередь ее саму.

– Разве? – говорит Хинес. – Но тогда…

– Ибаньес дежурил… со мной.

– Но… ты ведь спала.

– Да, я ненароком заснула.

Хинес как-то по-особому, с растяжкой, хмыкнул и медленно потер рукой глаза. Реакция Марибель, ее сонная одурь вроде бы свидетельствовали о том, что она и вправду спала, спала крепко, и что, кроме всего прочего, ей еще нужно какое-то время, чтобы окончательно прийти в себя.