Текст книги "Конец"

Автор книги: Давид Монтеагудо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 19 страниц)

– А я начала ходить на йогу, – сообщает Ампаро. – Занятия ведет одна девушка – в муниципальном спортзале, и мне они сразу пошли на пользу. Раньше у меня шейные позвонки… вот здесь… были словно зажаты…

– Зажать бы еще чуть-чуть покрепче – и проблема исчерпана, – перебивает ее Ибаньес. – Правда, такой способ лечения можно счесть чересчур жестоким.

– Ты когда-нибудь прекратишь свои мерзкие шуточки? – набрасывается на него Ампаро, и голос ее звучит, пожалуй, слишком резко.

– Нет.

– Скажи, а сколько мужчин ходит на ваши занятия йогой? – весьма кстати интересуется Кова.

– Мужчин? Ни одного. Никто бы их там, разумеется, не съел, но они почему-то не спешат записываться.

– Самое обычное дело в небольших городках, – замечает Кова, – наверняка кое-кто и хотел бы записаться, но ни один мужчина ни за что на свете не рискнет пойти на занятия, где его будут окружать женщины.

– А вот в той школе, куда хожу я, мужчин немало, – говорит Мария, – но женщин все равно гораздо больше.

– Я бы с удовольствием позанималась на каких-нибудь хороших курсах такого рода, – говорит Кова, – хотя мне, думаю, пришлось бы начинать с самого нижнего уровня. Как-то раз… я посещала занятия, которые вел очень опытный преподаватель, его пригласили из Вильяльяны – я уже рассказывала о нем Марии, и она его, оказывается, знает. Так вот, он, этот преподаватель, сказал мне, что ему нравится, как я двигаюсь, и мне надо продолжать, надо учиться дальше. Он даже обещал установить для меня специальную плату за его занятия, ну как если бы я была из профессионального цеха… Три дня в неделю… Но разве я могу позволить себе такую роскошь – ездить в столицу?

– Ну уж если ты не можешь себе такое позволить… – пожимает плечами Ампаро. – У тебя ведь нет детей и ты не работаешь… Я имею в виду: ты не ходишь на работу, не должна отрабатывать там положенные часы…

– Я должна заниматься домом – хочется, чтобы Уго, вернувшись с работы, находил все готовым. Он, бедный, очень много трудится…

– Да ладно тебе! Не будь такой наивной, – говорит Ампаро. – Все они талдычат одно и то же, вечно жалуются: как много работы, как им досталось за день… А отними у них работу – они не будут знать, чем себя занять. На самом деле им очень даже нравится работать! Там есть дружки, есть секретарши, не у всех… согласна, но… уж поверьте, я знаю, о чем говорю: на работе они чувствуют себя людьми, и там, не побоюсь сказать, даже чувствуют себя куда свободнее…

– Послушай, Ампаро! – говорит Ибаньес. – Если отнестись к тому, что ты изрекла, как к парадоксу, то звучит недурно… Но ты явно перегнула палку! Что касается меня, то, будь я свободен, я отправился бы первым делом на какую-нибудь выставку, а не в рабочий клуб – именно так, никак не наоборот.

– Ты сам прекрасно понимаешь, что я правду сказала. Готова биться об заклад: обходя клиентов, ты не раз и не два заглядывал в бары с девочками.

– К счастью, мой маршрут, как правило, ограничивается городом, так что мимо этих придорожных заведений мне даже проезжать не доводилось, эти Сцилла и Харибда…

– Она права, Хинес? – спрашивает Мария. – И ты тоже получаешь удовольствие от работы?

– Ну я бы сказал… без работы я бы не смог. Особенно если учесть мой образ жизни.

– Наш образ жизни, дорогой, наш, – поправляет его Мария с сообщнической улыбкой.

– Нет, с этими двумя голубками говорить бесполезно – сразу видно, что у них еще не кончился медовый месяц, хотя они пока даже не успели пожениться. Прямо купаются в своем счастье. Тошно смотреть…

– Просто тебе самому хотелось бы иметь молодую и красивую невесту, которая любила бы тебя, – бросает Ампаро.

– А я и не стыжусь признаться, что испытываю зависть – и даже не сказать, чтобы совсем белую, но… да, я завидую, ведь счастье – это состояние, которое в некотором роде превращает человека в идиота, во всяком случае – отупляет. Но если говорить о духовной жизни, то гораздо продуктивнее страсть, а еще лучше – утрата.

– Ну тогда ты один заменишь собой целую фабрику, – замечает Ампаро, – уж чего-чего, а желаний и утрат у тебя – в товарных количествах.

– Я сказал «страсть», а не «желание». А что касается утрат, то это не моя проблема.

– Очень даже твоя! – говорит Ампаро с нажимом, глядя Ибаньесу в глаза. – Уж мне ли не знать.

– Тебе? Ничего ты не знаешь! – отвечает Ибаньес с такой злобой и таким тоном, что это не может не удивить всех, кто его слышит.

Повисает неловкое молчание, и ни один из пятерых присутствующих не находит, что сказать, чтобы исправить положение. Ибаньес волком смотрит на Ампаро, он тяжело дышит, но потом делает глоток из своего стакана, стараясь взять себя в руки. Ампаро в свою очередь отводит глаза – она, вне всякого сомнения, сильно взволнована и выбита из колеи разговором, хотя пытается изобразить гордую невозмутимость. Никто так и не решается произнести хоть слово.

– А у тебя пикап? Какой? – неожиданно обращается Мария к Ибаньесу.

– Что? – удивленно переспрашивает Ибаньес, поскольку вопрос застал его врасплох, как и всех прочих.

– Ну какой марки, какой модели…

Ибаньес открывает рот, чтобы ответить, но вместо этого вдруг весело улыбается.

– А теперь что пришло тебе в голову? – спрашивает Мария, тоже улыбаясь.

Но Ибаньес успел вернуть лицу всегдашнюю ироничность и развязность. Можно подумать, он начисто вымел из памяти только что разыгравшуюся сцену, хотя внимательный наблюдатель заметил бы, что он нарочито старается не смотреть в сторону Ампаро.

– Нет… я думал… – отвечает он Марии, – такой вопрос скорее мог бы задать Рафа… И с ним в разговор на эту тему вступать было бы опасно, но ты-то вряд ли станешь перечислять мне все марки машин, какие только есть в каталоге. У меня «фиат-дукато», фургон, самый вместительный, но… Скажи, неужели именно это больше всего интересует тебя в моей личности? Очень уж грустно, если кто-то считает главным твоим достоинством автомобиль.

– Знаешь, а вот мне хотелось бы узнать, как тебя, собственно, зовут, я имею в виду имя, – вдруг заявляет Кова, и к ней тут же обращаются все взгляды. – Тебя тут называют исключительно по фамилии – Ибаньес, но в святцах-то наверняка нет никакого Ибаньеса.

– Хосе Мануэль Ибаньес. Хотя ты все равно это забудешь через пару минут – просто у меня очень выразительная и звучная фамилия, и она в конце концов всегда забивает имя.

– Именно это меня и раздражает в таких встречах… когда собираются бывшие друзья, – говорит Кова, – все говорят на каком-то своем языке, называют друг друга кличками и прозвищами, как будто так и надо, как будто остальные должны быть в курсе… Скажем, тот парень, который все никак сюда не доедет… Я так и не добилась от Уго, как его зовут, он всегда, вспоминая о нем, говорит…

– Его зовут Андрес, правда ведь? – припоминает Мария и тотчас прикусывает язык, с изумлением увидев, какой эффект произвели ее слова, но потом все-таки продолжает, словно извиняясь: – Так его Хинес назвал, когда рассказывал о нем. Он еще обмолвился, что у того было прозвище, правда, Хинес? Апостол или что-то вроде того.

Хинес ничего не отвечает, за него это делает Кова:

– Пророк. Уго только так его и называет – Пророк… Как странно! Вы были близкими друзьями, столько времени проводили вместе, – добавляет она, обращаясь к Хинесу, – а тут… Вот ты, что ты обо всем этом думаешь? Об этом человеке, который не приехал? Уго всегда отзывался о нем неприязненно.

– Это… это довольно сложная история…

Хинес словно не решается продолжать дальше, видя, как внимательно и напряженно смотрят на него Ибаньес и Ампаро.

– Поэтому, чтобы говорить обо всей этой истории, надо выпить еще стаканчик, – произносит он наконец с вымученной улыбкой. – А потом… когда мы будем любоваться на звезды, я тебе все объясню.

– Хитро придумано! – отзывается Мария. – Небо-то тучами затянуто…

– Ньевес уверяет, что он приедет, – неожиданно говорит Ампаро тоном человека, погруженного в свои мысли. – Она все еще верит, что он приедет…

– Кто? Тот… тот самый, что до сих пор не приехал? – уточняет Мария.

– Да, она мне совсем недавно об этом говорила, она очень волнуется, по ее словам, случись ему передумать, он бы ей сразу сообщил… Она боится, что с ним что-то стряслось по дороге, когда он ехал сюда.

– Возможно, он решил позвонить не сразу, а чуть помешкал с этим, – предположила Кова, – стал звонить, когда вы уже были на месте, а так как телефоны не работают…

– Вот ты пойди и объясни это ей, – просит Ампаро, – может, сумеешь убедить… Не пойму, чего она так трепыхается из-за…

– Из-за погоды, из-за туч, – подхватывает Хинес, – из-за всего разом… Все получается не так, как она планировала.

– Ты прав, – соглашается Ампаро, – небо по-прежнему затянуто тучами; я недавно выходила, и, похоже, проясняться не собирается.

– Что касается Ньевес, – добавляет Ибаньес, глядя на другой конец стола, – то она вроде бы начинает цепляться к Рафе. Еще минуту назад они мирно беседовали, но теперь, как я вижу, уже разгорается ссора…

Все поворачивают головы в ту сторону, куда указывает Ибаньес. Резким движением Ньевес закупоривает бутылку, из которой только что наливала себе вина, и продолжает что-то говорить Рафе, не глядя на него. Рафа стоит рядом и слушает с сердитой миной, а в это время Марибель и Уго, болтавшие в нескольких шагах от них, быстро приближаются к спорящим, хотя пока и не рискуют вмешиваться. Сразу наступила настороженная тишина, так что слегка повышенный голос Ньевес слышен довольно отчетливо, и все улавливают смысл ее слов.

– Это одно и то же! – возмущается Ньевес. – Совершенно одно и то же! Скажи, а как относились в Германии или Швейцарии к испанцам, приезжавшим туда на заработки? А я тебе скажу, как относились: как к полным ничтожествам, которые годятся только для черной работы, которые не умеют говорить на их языке и готовы день и ночь просиживать в Испанском центре или в своих гетто, потому что они абсолютно не способны включиться… в тамошнюю жизнь…

– Да, но все они по крайней мере ехали туда работать, а не воровать и не торговать наркотиками. У всех испанцев имелся договор на работу.

– Ну не у всех, согласись, что не у всех.

– Или их позвали те, кто приехал раньше, – не уступает Рафа, – потому что знали, что и для новых работа найдется.

– То же самое происходит сейчас у нас.

Марибель делает шаг в сторону Рафы.

– Перестань, Рафа, – говорит она ему тихо, примиряющим тоном, а потом покорно добавляет скорее для себя, чем для окружающих: – Стоит ему коснуться этой темы…

Но Рафа уже закусил удила и не обращает на нее ни малейшего внимания.

– Нет, это совсем не то же самое, – отвечает он на последний аргумент Ньевес. – Совсем не то же самое, черт побери! Мы, испанцы, отправляясь в эти страны, вели себя как приличные люди, помалкивали себе в тряпочку и соблюдали чужие законы. И знаешь почему? Потому что в этих странах правительство умело держать иммигрантов на коротком поводке, и не дарило им продукты в супермаркетах, и не оплачивало им жилье, и не… не строило им мечети, и не…

– Получается, что тебе не нравится, когда помогают людям, которые с таким трудом добрались сюда, помогают им устроиться, начать достойную жизнь?..

– Да… им дарят целые корзинки продуктов, а знаешь, куда потом они их несут? Они их грузят в роскошные «мерседесы», припаркованные рядом. Да ты только посмотри, какие у них машины, какие драгоценности, такие… такие и я не отказался бы иметь!

– Дорогой, – так же робко говорит Марибель, теперь она еще и трогает мужа за плечо, чтобы привлечь его внимание.

– А ты помолчи, – поворачивается к ней Рафа с быстротой гремучей змеи, бросающейся на свою жертву.

Марибель тотчас делает шаг назад, выдавив из себя протяжное «хо-ро-шо», которое словно бы лишает происходящее всякой важности и одновременно означает, что она отказывается служить в этом деле посредником. Между тем Уго следит за происходящим, стоя у стола. Он по-прежнему держит в руке стакан и не произносит ни слова.

– Да ведь сам ты ничего такого не видел и говоришь с чужих слов, – продолжает кипятиться Ньевес. – Все эти машины и драгоценности… Я про это уже не раз слыхала – чистые предрассудки; большинство иммигрантов влачит нищенское существование, чтобы иметь возможность каждый месяц посылать деньги своим семьям.

– Ага… и поэтому они должны отнимать у нас работу.

– Ну уж этого я от тебя никак не ожидала! – возмущается Ньевес, глядя ему прямо в глаза. – Да, никак не ожидала. Такое может ляпнуть только совсем невежественный человек… или тот, кто преследует определенные цели. Как только у тебя язык поворачивается?.. Отлично ведь знаешь, что они выполняют самую грязную работу, ту, что никто другой делать не согласится, и получают за нее сущую ерунду…

– И когда же это они, скажи на милость, работают? Арабы вечно торчат на улице, стоят на углах, на площадях, сидят на террасах кафе – и всегда группками, никогда по одному. Они трусы, они вечно врут, от них ни в жисть не дождаться правды.

Те, что подошли к ним вместе с Хинесом, следят за спором молча, они замерли и слушают с неподдельным вниманием. Ньевес смотрит на них, на Хинеса, на Ибаньеса и говорит:

– Ну? Неужели никто не встанет на мою сторону? Ради бога, пожалуйста, пусть ему кто-нибудь скажет, что он несет полную чушь, повторяет избитые штампы…

– Давайте, давайте, – напирает Рафа, – пусть кто-нибудь назовет хоть одну цивилизованную страну, хоть одну, где строят мечеть для небольшой кучки людей… для сотни… или их даже меньше.

– Что ты имеешь в виду? – спрашивает Ньевес. – Вильяльяну? Там мусульманская община куда больше. Какие сто человек?

– Не забывай, – отвечает ей Рафа, – что женщинам ходить туда молиться не разрешается.

– А ты откуда знаешь? Прекрасно молятся, только в отдельном помещении…

– Минуточку! Угомонитесь же наконец! – вступает в разговор Ибаньес. – Что касается вопроса Рафы… Соединенные Штаты, одна из самых консервативных стран в мире, допускают свободу вероисповеданий; мало того, причисляют ее к тем ценностям, которыми можно гордиться; в стране полно мечетей, синагог, православных, католических, протестантских… буддистских храмов… Не только в мусульманах дело… Ненависть…

– Да, конечно, – перебивает его Рафа, – только храмы они строят себе на собственные денежки. Государство на них не тратится.

– Разумеется, разумеется! Соединенные Штаты – не только свободная страна, там действует принцип «сам заработай себе на жизнь».

– Подождите-ка, – подает голос Хинес, и на лице его появляется досадливая гримаса человека, который никак не может понять что-то до конца. – Я про мечеть… Тут ведь… Меня очень удивило… Это что, инициатива муниципалитета?

– Да, муниципалитета, – поясняет Рафа. – Строится что-то вроде культурного центра, и там будет мечеть, но они сами не заплатят ничего…

– Нет, все не так, – робко вставляет Кова, – им лишь предоставят здание, как и многим другим общинам в городе.

– Нет, – возражает Рафа с прежним пылом, – не как другим, там площадь гораздо больше, это огромное здание.

– Хорошо… но в любом случае здание им предоставляют во временное пользование, – продолжает Кова, и по мере того как она говорит, голос ее звучит увереннее. – Это сделано потому, что у мусульманской общины очень много проблем. Они снимали помещение, платили за него, но местные жители добились, чтобы их оттуда выставили.

– Правда? – снова вступает Рафа и говорит все громче и все быстрее. – Ну так и у меня тоже имеются проблемы. Да, имеются. Я прожил здесь всю жизнь, и когда решил обосноваться своим домом и мне понадобился гараж, я отправился просить субсидию. И знаешь, что мне сказали сеньоры из муниципалитета? А они ответили вот что: раз я не молодой, раз я не женщина, не араб, не… педераст, ничегошеньки я не получу – и мне приходится самому выкладывать все полторы тысячи евро, а дешевле приличного жилья не найдешь.

– Ну и дурак… – вмешался Ибаньес, – легко мог бы изобразить из себя голубого… Немного макияжа, ну и… жесты там такие, специфические.

– А ты не лезь со своими шуточками – мы говорим о вещах серьезных!

– Да ладно тебе! Я просто хотел немного остудить страсти. Не холодной же водой из ведра вас разливать! Потому что ты, Ньевес, тоже…

– Вот оно в чем дело! – говорит последняя, обращаясь к Рафе. – Теперь понятно, почему ты так ненавидишь мусульман.

– Нет, не только поэтому. Пойми, не только поэтому, – кипятится Рафа. – Кроме всего прочего, они здесь становятся сутенерами и ведут себя черт знает как… И потом, они не желают приспосабливаться к нашим… не перенимают наши привычки. Сама видишь: ходят в джилабах, женщины – в этих своих платках и…

– Потому что это гордый народ, – не сдается Ньевес. – Сильный и гордый, они довольны тем, кто они есть. И не желают ассимилироваться…

– А я вот никак не пойму, – перебивает ее Рафа, – какая муха тебя укусила? Чего ты с таким жаром защищаешь это отребье? Может, спуталась с арабом?.. Наверняка! Все ждала, пока приедет какой-нибудь иностранец, чтобы пустить его к себе в койку…

– Нет, дорогой мой, – говорит Ньевес после грозного молчания, – ни с каким арабом я не спуталась, как ты выражаешься. Просто меня выводит из себя несправедливость и… я не могу понять, как ты… именно ты…

– Что ты хочешь сказать?

– Я хочу сказать, что ты на собственной шкуре должен был понять, как горько быть маргиналом…

– Я? При чем тут я?

– Уж тебе-то известно, что значит ложиться спать без ужина…

– Ньевес! – строго одергивает ее Ампаро, безуспешно пытаясь унять кипящие страсти.

– Это неправда! – кричит Рафа.

– Правда! И в школе над тобой издевались, потому что твой отец говорил на андалусском диалекте и понять его не было никакой возможности, а кроме того, он был алкоголиком, домой возвращался на бровях и невесть когда и его то и дело выгоняли с работы…

– Не трогай моего отца, дрянь! – снова кричит Рафа, окончательно теряя контроль над собой и впадая в ярость, которая грозит перейти в плач. – Не смей даже упоминать о нем! Он вырастил нас, всех своих детей, поднял нас на ноги на те деньги, что ему удавалось заработать. И если он когда и выпивал рюмку, то только потому… потому, что не выдерживал напряжения, потому, что его доводили до ручки всякие подонки… они цеплялись к нему, портили жизнь…. и все потому….

– Хватит, дорогой, хватит, – тихо произносит Марибель и обнимает одной рукой мужа за плечи, словно стараясь защитить.

– Мой отец был хорошим человеком… Скажи ей, – говорит Рафа, стараясь сдержать слезы.

Никто не смеет поднять глаз на Рафу. Никто не смеет проронить хоть слово. Только одна Марибель, утешая его, нарушает неуютное молчание:

– Разумеется, дорогой, разумеется… А ты… – она обращается к Ньевес, – я никогда бы не подумала… никогда бы не подумала, что ты…

– Простите меня… вы все, простите меня, я… очень нервничаю, – говорит Ньевес, разом теряя весь свой апломб и переходя от агрессивности к истерическому возбуждению, – просто… все у меня выходит наперекосяк, и Андрес… Андрес…

– Да какое нам дело до твоего Андреса! – вдруг взрывается Уго, который до сих пор не открывал рта. – Вечно он портит нам праздник! Если приезжает – потому, что приезжает и изводит нас, а если не приезжает – так эта дура начинает…

– Ради бога! Давайте не будем, – говорит Хинес, – давайте не будем кидаться друг на друга, ведь потом это не остановишь, это…

– Хинес прав, – подхватывает Ибаньес, – кроме того, групповая терапия уже вышла из моды.

– А ты помолчал бы! – пренебрежительно отмахивается от него Уго. – Я сказал чистую правду, и не тебе со мной спорить: Пророк вечно все нам портил.

– Ты говоришь так, будто… – вмешивается Ампаро, – будто мы всё еще…

– А разве не правда, что эта наша нынешняя встреча… что она испорчена, к чертям собачьим?

– Но он-то здесь ни при чем, – говорит Хинес. – На сей раз мы и без его помощи сумели перессориться. Ты ведь сам сейчас творишь о нем легенду: приписываешь ему силу и власть, каких у него отродясь не было. Возможно, тебя мучит совесть…

– Нет, совесть меня не мучит. Еще чего не хватало! Плевать я хотел на совесть! Это для вас, слюнтяев…

– Минуточку! – обрывает его Ампаро. – Тут мы все в равном положении. Договорились? Все заодно – так мы тогда говорили и так поступали. И никто не должен ставить себя выше других… да и ниже тоже.

– Смотри-ка, слава богу, хоть Ампаро соображает, – говорит Уго, – мозги-то у нее, оказывается, работают лучше, чем у некоторых…

– Пожалуйста, – перебивает его Хинес, – мы устраиваем спектакль для наших… спутниц. Что они могут подумать!

– Что мы кого-то убили или еще того хуже, – говорит Ампаро.

– Лучше было бы и на самом деле убить его, – говорит Уго.

– Вряд ли ты и вправду так думаешь, – говорит Ньевес.

– Ну… в некотором смысле именно это мы и сделали, – говорит Хинес.

– Нет и еще раз нет, неправда, – говорит Ньевес, – мы поступили плохо, но… ничего непоправимого не случилось. У Андреса все в порядке, я с ним разговаривала; потому я и хотела, чтобы он приехал, чтобы вы сами увидели… И я не понимаю, почему его нет, не знаю, что с ним случилось…

– Ты по-прежнему ведешь себя как наивное дитя, – говорит Ибаньес. – Да, он хотел приехать, но в конце концов струсил. Рана не до такой степени зарубцевалась, как он тебя убеждал.

Только один Рафа, по всей очевидности, выпал из разговора. Он очень сосредоточенно смотрит на землю, постепенно приводя в нормальный ритм свое дыхание. Глаза у него покраснели. Марибель по-прежнему обнимает его, но это не мешает ей прислушиваться к тому, о чем говорят другие.

– Но, насколько я поняла, – робко вступает Кова, и все взгляды тотчас обращаются к ней – как всегда, когда она заговаривает, – уж не помню, кто мне это сказал, – ты так и не поговорила с ним лично, вы просто обменялись письмами по электронной почте.

– Ну и что? – отвечает Ньевес. – Это такая же форма связи, как и любая другая.

– А мне вот кажется довольно странным, – говорит Мария, – что он так ни разу ей и не позвонил.

– Он ее ни разу не завалил? – паясничает Уго.

– Очень остроумно, – огрызается Ньевес. – Просто Андрес… он был немного застенчивым.

– Немного? – вступает в разговор Марибель. – Да из него часто слова нельзя было вытянуть.

– Только когда он нервничал, – объясняет Ньевес таким тоном, словно ей неприятна эта тема. – И, как правило, при девочках он смущался еще больше, замыкался в себе. Да какая разница! Важно, что компьютер, клавиатура… для него они, наверно, гораздо удобнее.

– Ладно… Надо исходить из того, что ночь нам все-таки придется коротать здесь, – говорит Уго с циничной улыбкой, – хотя атмосфера уже накалена до предела.

– Есть еще один вариант: каждый сядет в свою машину – и мы разъедемся по домам, – говорит Ампаро.

– Нет! Только не это! – протестует Ньевес с прежней энергией. – Подождем до… до трех, вдруг небо прояснится, а если к тому времени ничего не изменится, тогда и будем решать… И прибавьте там звук, нет ничего тоскливей этого постоянного шелеста…

Первым реагирует Ибаньес. Он идет к музыкальному центру, несколько секунд шарит, отыскивая ручку, регулирующую звук, наконец находит и собирается мягко ее повернуть.

Но не успевает. Музыка неожиданно сама по себе умолкает. И в тот же миг за окнами происходит ослепительно-белая вспышка – она длится не дольше секунды. Тотчас гаснет свет – и зал погружается в полную темноту. Вернее, не совсем все-таки полную: глазам, привыкшим к свету, только в первую минуту мрак кажется непроглядным. Но очень скоро стало возможно различить бледный свет в маленьких окошках – едва заметное призрачное свечение, вроде того что льется глубокой ночью от ущербной луны.

И тут послышались голоса:

– Ну вот! Теперь еще и свет пропал! Только этого нам не хватало!

– Эй, какую кнопку ты там нажал? Все выключилось…

– Я ничего не нажимал! Свет погас раньше.

– Была какая-то вспышка!

– Да, я видела молнию.

– А я никакой молнии не заметил.

– Где здесь у них пробки? Должен быть шкаф с…

– Господи!.. А это еще что такое?..

– Что… что происходит? Что там снаружи происходит?!

– Ребята, идите сюда… скорей! Вот это да!

– Да что там такое? Не толкайтесь!

– Небо, смотрите, небо… и звезды!

Все уже вышли наружу. Опустел темный зал с двумя бледными квадратами окон и прямоугольником побольше – дверным проемом как единственным ориентиром. Снаружи, на площади, звучат взволнованные голоса, по-детски восторженные возгласы. Они перебивают друг друга, и кажется, будто конца им не будет.

Уго выходит первым. Он задерживается на пороге и глядит вверх, потом неуверенно делает несколько шагов вперед, восхищенно вскрикивая. Все небо покрыто, усыпано, усеяно звездами. Все небо сейчас – сплошная россыпь света, миллионы крошечных точек, которые причудливым образом жмутся друг к другу и срастаются в гроздья, образуя зоны разной плотности. Но что больше всего впечатляет, так это невозмутимое спокойствие всего в целом. Звезды не вспыхивают и не мерцают – они излучают спокойный и холодный свет, в каждом случае с очень резко определенным источником, несмотря на обилие этих самых источников, – на черном фоне, черном как чернила, лишенном оттенков, совершенно одинаковом и бездонном. Нет ни одного облака. И только мягкий сухой ветерок, который и разогнал тучи, до сих пор еще кружит повсюду, вылизывая землю и скользя по коже чувственной лаской.

Остальные тоже начинают выходить. И никто в этот миг не способен испытывать ничего другого, кроме изумления и восхищения – самых непосредственных и элементарных.

– Это… это невероятно!

– Ты когда-нибудь видел что-нибудь подобное?

– Нет, такого – никогда… никогда, даже в тот раз… нет, и тогда было совсем не так, не так…

– Даже страх берет от такого… от такого!..

– Как чудесно!

Это зрелище не меркнет, не рассеивается и не исчерпывает себя, как закат солнца. Оно остается все таким же величественным. Весь простор небесного свода дышит покоем и чистотой, которые становятся все явственнее, по мере того как зрачки избавляются от напряжения и расширяются, забывая недобрый свет ламп, горевших в зале.

Только по прошествии нескольких минут, когда иссяк поток первых стихийных восторгов, начинают рождаться вопросы.

– Наверное, отключили электричество, везде отключили, поэтому видно сразу столько звезд…

– Может, отключили, а может, и нет. Надо сначала проверить пробки… Или еще что случилось, и надо просто…

– Нет. Это что-то другое. Не видно ни одного огонька во всей округе.

– Но ведь мы находимся довольно далеко от любого жилья.

– А я вот чего никак не могу понять… Как могло так быстро очиститься небо? Я выходил совсем недавно и…

– А вспышка – эта молния? Откуда взялась молния, если нет туч?

– Какая еще молния?

– А ты разве не видела?

– Наверное, это сухая гроза.

– Сухая гроза – она совсем другая. Сухая – значит, без дождя, а не без туч, без туч молний не бывает…

– Какая разница, что это было! Зато какой приятный ветерок – не холодный и не жаркий.

– Вот ветер и разогнал тучи.

Четверо мужчин и пять женщин образуют группу, которая веером развернулась в центре выложенной плитами площади. Их лица – бледные пятна, едва различимые при холодном и мертвом свете звезд. Каждого можно узнать только по голосу, по росту, по особому контуру прически, но вот черты лица разглядеть невозможно, они как-то суетливо искажаются, делаются все обманчивее, по мере того как ты пытаешься усмотреть хоть что-нибудь на блекло-молочном овале. Точно так же окружающие предметы превращаются в огромные темные фигуры, и никак нельзя определить, то ли это кроны деревьев колышутся от ветра, то ли нас обманывает зрение, когда мы силимся поточнее разглядеть их очертания. Зато голоса звучат отчетливо, обычно, а ветерок, гуляющий по площади, тепл, бодр и совершенно лишен материальности.

– Ньевес, где там находятся пробки?

Это спрашивает Уго – он повернул голову вправо, туда, откуда только что доносился детский голос Ньевес.

– Сразу как войдешь – справа, – отвечает Ньевес. – Это вроде закрытого шкафа. Ключ лежит сверху.

– А ты и вправду хочешь включить свет? – недоумевает Ампаро. – Когда на небе такое чудо!

– Я хочу знать, есть ли здесь электричество.

– Да, надо посмотреть, – поддерживает его Ибаньес. – Мне как-то не по себе от этой кромешной тьмы… И на горизонте не видно ни огонька.

– У кого-нибудь есть фонарик? – интересуется Уго.

– У меня… но он остался в машине, – подает голос Ампаро.

– В машине? Ты что, совсем идиотка?

На грубую выходку Уго все отвечают молчанием. После паузы заговаривает Мария:

– У Рафы есть… Он светил нам, когда мы четверо выходили из машин – по пути сюда…

Опять повисает тишина, на сей раз надолго. Рафа не проронил ни слова с тех пор, как погас свет. И никто, кроме тех, кто стоит рядом с ним, даже не знает, где, собственно, он находится.

– Фонарик в спальне, – говорит наконец Марибель, – там, где все наши вещи.

– Тоже здорово! – негодует Уго.

– Можно посветить мобильником, – предлагает Мария.

– Черта с два этим мобильником посветишь! К тому же у меня кончается зарядка, – отзывается Уго и начинает шарить в кармане. Наконец он достает какой-то маленький предмет, который странно пульсирует – звук похож на глухое неровное потрескивание.

– Проклятье! Не работает!

– Что не работает?

– Да зажигалка, мать вашу, зажигалка! – огрызается Уго, снова и снова нажимая на рычажок. – Представляешь, испортилась как раз теперь!.. А ведь я совсем недавно ею пользовался!

– Погоди… – говорит Хинес. – Сейчас я попробую свою…

Хинеса легко узнать в темноте, потому что он здесь самый высокий. Все с нетерпением следят за тем, как этот черный силуэт начинает двигаться, а потом опять застывает.

Зажигалка загорается со второй попытки, из нее вырывается пламя, которое во мраке кажется очень ярким. Правда, и при первой, неудавшейся, попытке вспышка напоминала крошечный взрыв, случившийся в пальцах Хинеса. Несколько секунд огонек пляшет, колышимый ветром, а потом гаснет – как только Хинес снимает палец с кнопки и передает зажигалку Уго, который тем временем успел к нему подойти.

– Конечно, он у нас самый богатенький, – говорит Уго, – у него газовая BIC.

Хинес никак не реагирует на эту реплику, а Уго поворачивается спиной к собравшимся и направляется к приюту, дверь которого едва различима – теперь это лишь более черное пятно на темном фасаде.

– Хочешь, я пойду с тобой? – спрашивает Ньевес.

– Зачем? Вряд ли там случилось что-нибудь действительно серьезное.

Уго одет в темные тона, и сейчас, когда не видны бледные пятна лица и рук, по которым можно было определить его местоположение, фигура совсем растворилась во мраке. Он уже переступал порог, когда внезапная вспышка желтоватого света вычертила его силуэт на фоне распахнутой двери. Все понимают, что он воспользовался зажигалкой и пламя, заслоненное его телом, породило пляску фантасмагорических теней в зале. Свет, слабо мерцая, держится всего несколько секунд, и тотчас раздается голос Уго, приглушенный толстыми стенами.