Текст книги "Кто-то, с кем можно бежать"

Автор книги: Давид Гроссман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 23 страниц)

– Понимаешь? – засмеялся Носорог. – Сейчас я думаю, может быть, даже игра меня и не интересовала, но я любил ожидание. Сидеть там пять часов и думать, что это начинается, что вот-вот сейчас это произойдёт – это было для меня главным, это был наркотик. И как только игра кончалась – полное опустошение до следующей недели. Но как мы к этому пришли?

Асаф улыбнулся:

– Пришли.

– Ладно, хватит, – сказал Носорог, и Асаф почувствовал, что он только меняет тактику,– что я на тебя набросился. С тебя было достаточно этого мерзавца с наручниками.

Ещё несколько минут они ели в полном молчании, Носорог много съел и выпил немного воды. Снова ел и снова пил. Асаф уничтожил всё, что было в его тарелке. Постепенно они успокоились. Потом посмотрели друг на друга, сытые и умиротворенные, и улыбнулись. Как правило, все дела между ними лучше улаживались молча.

– Так что рассказывают старики? – спросил Носорог.

Асаф сказал, что вчера они не звонили, но сегодня уж наверняка.

– Интересно, как твоя мама справилась...

– ...с дверью туалета в самолёте, – закончил Асаф, и оба засмеялись. Она тренировалась дома на ручке, открывающей посудомоечную машину, Носорог сказал ей, что там почти такой же принцип, и её глубокое беспокойство по поводу двери превратилось в семейный анекдот.

– Так ты ещё не говорил с ними, – переспросил Носорог, ища что-то глубоко в глазах Асафа.

– Нет, точно нет.

– Ага.

Носорогу не нравилась идея с этой поездкой. Он подозревал, что ему не рассказывают всей правды.

– А что Рели? – спросил он, как бы невзначай.

– Думаю, в порядке. – Асаф пожалел, что уже закончил есть, что не было у него полной тарелки, чтобы уткнуться в неё.

– Она возвращается с ними, нет?

– Если бы. Не знаю. Может.

Носорог буквально исследовал сейчас его лицо, искал намёк, но Асафу нечего было показать ему. Он сам очень подозревал, что в этой поездке есть какая-то тайна, которую скрывают от него из-за его тесной связи с Носорогом. Слишком легко они не взяли его с собой, подкупив его обещанием "Кеннона".

– Потому что я, – Носорог прикурил и с жадностью затянулся, – я всё время чувствую...

– Нет, нет, – поспешно сказал Асаф, – увидишь, всё будет хорошо. – Он помнил долгий период отвыкания Носорога от курения, потому что этого потребовала Рели, и знал, что сейчас курение – это ещё один плохой признак. – Не волнуйся. Они поедут и поговорят с ней, и она к нам вернётся.

"К нам" означало и к Носорогу, главным образом к Носорогу.

– Она себе там кого-то нашла, – сказал Носорог глубоким басом и выдохнул вверх, – какого-нибудь американского интеллигентика она нашла. Она останется там, я тебе говорю. Такие вещи я костями чую.

– Нет, – сказал Асаф.

– Напрасно я себя обманываю. – Носорог с жестокостью раздавил сигарету, хотя выкурил только четверть. По количеству его разговоров за этим обедом, Асаф понял, что у Носорога не обычное настроение. Ему было неловко видеть Носорога при всей его величине и силе таким незащищённым и растерянным, и до Асафа вдруг дошло, что Носорог сейчас не владеет собой. – Смотри, сколько лет я продолжаю поддерживать в себе эти иллюзии, – сказал Носорог медленно-медленно, как будто получая удовольствие от причиняемой себе боли, – видишь, что такое любовь.

Оба испуганно замолчали. Асаф почувствовал, как брошенное Носорогом слово обожгло его изнутри, может быть, потому, что никогда, ни разу оно не было произнесено в их беседах.

И вдруг оно появилось там, это слово, трепеща, как живое существо, как птенец, выпавший из-за пазухи Носорога, и кто-то должен был поднять его.

– Эта девушка, – не думая, пробормотал Асаф, – эта, с собакой, у неё есть одна подруга, монашка, которая уже пятьдесят лет... – и замолчал, почувствовав, что это как-то бесчувственно с его стороны говорить о своих делах, когда Носорог так страдает. – Увидишь, она вернётся, – сказал он со странной слабостью, а что ещё мог он сказать, кроме того, чтобы снова и снова повторять эти слова, как молитву или клятву, – где она найдёт такого, как ты? И родители тоже так говорят, ты же знаешь.

– Да, если бы это зависело только от твоих родителей... – он медленно кивнул головой. Потом потянулся всем своим большим телом. Посмотрел вверх, по сторонам, вздохнул. – Смотри, твоя собака спит, – сказал он.

Динка и правда заснула. В течение всего обеда Асаф подбрасывал ей куски шашлыка и чипсы. Обычно сюда не пускают с собаками, сказал официант Хези Носорогу, но для господина Цахи... Асаф с Носорогом продолжали сидеть и болтать о всяких вещах и слегка удалились от того, что было между ними вначале. Носорог рассказывал о новой статуе, которую отливал сегодня, этого скульптора, известного, но ненормального, который рассорился со всеми литейными мастерскими в стране, и с Носорогом он тоже всегда конфликтует, иногда до драки, и с каждой статуей та же история, но когда по прошествии года он приходит в мастерскую и говорит с кривой улыбкой, что у него есть новая работа – Носорог не в силах ему отказать.

– Так это с художниками, – смеялся Носорог, – ты не можешь спорить с их мозгами, они и сами не могут. Нет над ними Бога. Приказы получают только изнутри. Какой смысл спорить? – Его смех быстро угас, может быть, он вспомнил, что ювелирное дело – это тоже искусство.

Люди за соседним столом встали.

– По-турецки, господин Цахи? – спросил официант Носорога, и Носорог заказал для них обоих.

– Нет, – сказал Носорог, когда принесли маленькие чашечки, – ты ещё не умеешь. Вот так пей... – и втянул кофе со свистом. Его губы, толстые и почти фиолетовые, сложились, как для поцелуя. Асаф попробовал так, и втянул только воздух. Носорог улыбнулся. Асаф смотрел на него. От этой улыбки любая женщина в мире растает, заявляет мама и негодует, что только эта бестолочь Рели к ней равнодушна, каменное у неё сердце.

– Так что с этим делом? – сказал Носорог и указал на собаку. – Ты не собираешься от неё отказаться, а?

– Я похожу ещё немного сегодня, до вечера, и посмотрим.

– И до завтра? – улыбнулся Носорог. – И пока не найдёшь её, да?

Асаф пожал плечами. Носорог долго смотрел на него, втянув щёки. Во время войны в заливе Носорог купил пазл "Швейцарские Альпы" из десяти тысяч кусков и принёс Рели и родителям, чтобы немного снять напряжение в вечерние часы в перерывах между "гадюками"[26]26
  «Гадюка» – сигнал воздушной тревоги во время войны в Персидском заливе 1991 года.


[Закрыть]. Первой сдалась Рели, в первый же вечер. Через два дня после неё отсеялась мама Асафа, которая сказала, что даже ракеты Саддама лучше, чем эта швейцарская пытка. Папа продолжал ещё неделю, Носорог продержался месяц из принципа, и прекратил только тогда, когда ему показалось, что у него развивается лёгкий дальтонизм, особенно к различным оттенкам синего цвета. Асаф, которому тогда ещё восьми лет не было, закончил пазл через неделю после окончания войны.

– Теперь слушай. – Носорог минуту подумал, перебирая пальцами армейскую цепочку у себя на шее. Края его майки позеленели от окислившейся бронзовой пыли. – Мне не нравится, что ты так ходишь. И твои родители из меня душу вынут, если с тебя ноготок упадёт, я прав?

– Прав. – Асаф знал, что и Носорог себе не простит, если что-то такое случится.

– До сих пор тебе везло, и тебя поймал только полицейский-садист. В следующий раз это может быть кто-то другой.

– Но я должен её искать, – упрямо повторил Асаф, а про себя подумал: "Найти её".

– Смотри, что сделаем. – Из запятнанного комбинезона Носорог достал красный маркер, которым он помечает статуи. – Я запишу тебе свой мобильник, и номера дома и на работе.

– Я их знаю.

– Чтобы были все вместе. Слушай меня внимательно и не говори потом, что не слышал: если будет малейшая проблема, не знаю что – кто-то пристаёт к тебе, кто-то только идёт в полуметре за тобой, или просто чья-то физиономия тебе не понравилась, ты сейчас же идёшь к ближайшему автомату. Обещаешь?

Асаф сделал лицо "Что я, ребёнок?", но внутри не очень возражал.

– Телефонная карточка у тебя есть?

– Родители оставили пять. Семь.

– С собой, я имею в виду, есть одна?

– Дома.

– Возьми. Не экономь на мне. Теперь, кто платит за обед?

– Делаем как всегда?

Они освободили себе место на столе. Поставили локти друг против друга. Асаф был натренирован, каждый день делал – в два захода – сто двадцать отжиманий от пола и сто сорок раз качал пресс. Сейчас в течение нескольких минут он хрипел и стонал, и у него всё ещё не было никаких шансов победить Носорога.

– Но это становится всё трудней и трудней, – по-рыцарски сказал Носорог и уплатил официанту.

Они собрались уходить. Динка шла между ними, и Асафу в душе было приятно видеть их так втроём, он и он, и между ними собака. На улице Носорог опустился на одно колено, прямо на грязный тротуар, и посмотрел ей в глаза. Она смотрела на него мгновение и отвела глаза, как будто для неё это было слишком близко. Слишком волнующе.

– Если не найдёшь девушку, приводи собаку ко мне. Она умная. У неё будут друзья у меня во дворе.

– Но бланк. Штраф...

– За мной. Ты что, хочешь, чтобы ветеринар муниципалитета вколол ей что-нибудь?

Динка высунула язык и лизнула его в лицо.

– Эй, эй, – засмеялся Носорог, – мы едва знакомы.

Он сел на мотоцикл.

– Куда ты пойдёшь отсюда? – спросил он, и шлем на мгновение расплющил ему лицо.

– Куда она меня поведёт.

Носорог посмотрел на него и рассмеялся утробным смехом.

– Что тебе сказать, Асафи. Услышать от тебя такое... Этой собаке действительно удалось то, что не удавалось твоим родителям и Рели. "Куда она меня поведёт"... Чтоб я помер! – Он завёл мотоцикл с рёвом, от которого задрожала улица, поехал, выставив одну ногу в сторону, махая одной рукой, и пропал.

Они вдруг остались вдвоём, оба.

– Что теперь, Динка?

Она смотрела на Носорога, пока он не исчез. Понюхала воздух. Может быть, ждала, что бензиновые пары рассеются. Потом повернулась. Стояла на напряжённых ногах, подняв голову и вытянув нос. Её уши подались вперёд. В направлении чего-то, что было за домами, окружавшими базарную улицу. Асаф уже начал понимать эти знаки.

– Вваф, – сказала она и побежала.

 ***

И на третий день, уже устало волоча ноги после бессонной ночи в убежище, она снова вышла на улицу до того, как откроются конторы в здании, где она пряталась. В кафе «Дель Арт» купила себе и Динке завтрак, и обе поели в пустом дворе. У Тамар щемило сердце за Динку, которая выглядела такой жалкой, её красивая шерсть не блестела, золотистые волны в ней исчезли. Бедная Динкуш, я втянула тебя в это, даже не спрашивая, посмотри на себя, ты доверяешь мне, не глядя, если бы я сама точно знала, что я делаю и куда иду.

Но, встав перед публикой, она, как всегда, сразу оживилась.

Она пела на улице Лунца, и публика, собравшаяся вокруг, не давала ей уйти и просила ещё и ещё. Её глаза блестели: от выступления к выступлению в ней креп знакомый порыв – она не верила, что он пробудится в ней и здесь – захватить их, притянуть их к себе уже с первых звуков. Сразу, конечно, услышала Идана и Ади, кричащих: но ведь произведение должно раскрыться постепенно, созреть, не бывает моментального искусства! Она подумала, что они оба не знают, о чём говорят, потому что здесь нет золотых люстр и бархатных стен, никто не будет ждать, пока она "созреет": улица полна соблазнов, которые притягивают прохожих не меньше, чем она; каждые десять метров стоит кто-то со скрипкой или флейтой или жонглирует факелами, и все жаждут, по меньшей мере, как она, быть услышанными, проявить себя и понравиться; и кроме них были ещё сотни хозяев магазинов, лоточников, продавцов фалафеля и шуармы, торговцев на базаре, официантов в кафе, продавцов лотерейных билетов и уличных нищих, и каждый из них кричал без остановки немым и отчаянным шёпотом: "Ко мне, идите ко мне! Только ко мне!"

И в хоре, конечно, тоже была борьба, и зависть, и соперничество за хорошие части, и каждый раз, когда дирижёр давала кому-то соло, были трое других, которые объявляли, что уходят. Но сейчас это казалось ей детской игрой по сравнению с улицей, и вчера, например, увидев, что вокруг двух ирландских девушек с серебряными флейтами собралось больше народу, чем вокруг неё, она почувствовала щипок зависти гораздо более сильный, чем тот, который ощутила, когда Аталия из хора поступила в "Манхеттен Скул оф Мюзик" в Нью-Йорке.

И сегодня, благодарно кланяясь перед взглядами просветлённых людей, перед восторженно аплодирующими руками, она поняла, что хочет играть по здешним правилам, бороться за свою публику, соблазнять её, быть дерзкой, ошеломляющей, уличной. Она почувствовала, что это даже возбуждает, ощущать насколько улица – это арена постоянной борьбы, войны за существование, которая происходит здесь каждое мгновение, скрываясь под весёлым внешним видом, пёстрым и гражданским, и она знала, что для того, чтобы выжить здесь, она обязана освободиться от своей деликатной утончённости и действовать, как партизанка в уличном бою. Поэтому она сделала пять больших шагов от Лунца и остановилась прямо в центре бульвара, подмигнув в душе Алине, которая всегда жаловалась, что нет в ней ни капли амбициозности, так необходимой каждому артисту, что она избалована, отказывается от борьбы за своё место, уклоняется от соревнований в любом их проявлении, а вот взгляни-ка на меня сейчас, в самом центре вселенной, ты бы поверила, что это я?

Она спела самым чистым и богатым голосом, которого достигла с тех пор, как вышла на улицу, "God bless the child" Билли Холидея, но когда собиралась начать вторую песню, русский аккордеонист вдруг заиграл во всю мочь мелодию "Хеппи бёрсдей то ю", к нему присоединились ирландки с флейтами на спуске улицы, и слепой скрипач из переулка Лунца, который играет псевдо-цыганскую музыку, и к её изумлению – даже трое суроволицых мужчин из Парагвая с их экзотическими сверкающими музыкальными инструментами. Все они подошли, окружили её и играли ей, а она стояла посередине с бьющимся сердцем, безрассудно нарушая все свои правила осторожности, счастливо улыбаясь публике вокруг себя, всем этим чужим лицам, которые вдруг засияли искренней симпатией, поняв поклоны русского в её сторону; она почти совсем отогнала вредные мысли, вроде той, как она праздновала свой предыдущий день рождения с Иданом и Ади на верхушке башни на горе Скопус, как пробрались туда в полночь и не спали, пока не увидели рассвет...

Когда закончился маленький концерт, она больше не пела, извинившись, попрощалась с публикой, подошла к русскому, и услышала то, что и ожидала услышать. Что вчера приходила женщина, высокая такая жлобиха со много рана на весь лицо. Даёт пятьдесят шекелей, чтобы мы сыграть тебе сегодня эту песню. Ну, каждому в руку пятьдесят шекелей, так ничего не спрашивают. Он посмотрел на неё встревожено: что случилось, Тамарочка, я не играл отлично?

Вы отлично играли, Леонид, на все сто.

Она шла оттуда и думала, что мир всё-таки хорош, или хотя бы может стать лучше, пока существуют в нём такие люди, как Лея; размышляла об описании, данном ей Леонидом, и удивлялась, что она сама уже почти не видит этих шрамов, которые Лея называет "вытачки"; и ещё думала, что, по крайней мере, от одного мучения она сегодня избавлена – сидеть у телефона и ждать, что кто-то позвонит, чтобы её поздравить.

Размышляя так, она обнаружила, что пришла на площадку "Машбира". Она не любила там выступать, не любила даже просто находиться там – из-за движения, лоточников, столов подписки и шума автобусов. Покрутилась и хотела вернуться вниз на бульвар, но всё-таки задержалась, что-то её остановило, и она не знала, что. В последние минуты она была нервной и раздражённой. Из-за дня рождения, очевидно, и из-за какого-то внутреннего брожения, нового и непонятного. Она уходила, и её тянуло обратно. В ней вдруг начала закипать злость на Лею, которая устроила ей этот праздник посреди улицы, на глазах у всех. А что, если потом, когда дело осложниться, кто-то начнёт докапываться, кто была эта женщина со шрамами, которая уплатила Леониду и другим? Она шла без цели с нарастающим раздражением. Зачем ей нужен был вдруг этот день рождения посреди её гораздо-более-важных дел.

Очень неохотно она решила спеть одну песню, не больше, и уходить. И как раз там это и случилось, когда она была совсем к этому не готова: она, которая так надеялась и ждала этой минуты, находилась в постоянной готовности и многократно пыталась угадать, как это будет и кто будет посланцем её преследователя, до неё совершенно не дошло, что это действительно случилось.

Она кончила петь и собрала монеты. Люди разошлись, и она осталась с уже знакомым чувством, странной смесью гордости за своё удачное выступление, за то, что снова сумела покорить их, и в то же время пошлости, заползающей в неё, когда все смотрят, а она торчит посреди улицы и знает, что выдала что-то очень личное чужим.

Двое стариков, мужчина и женщина, сидевшие на каменной скамье в сторонке в течение всего выступления, встали и подошли к ней медленными шагами. Они крепко держали друг друга под руки, и мужчина опирался на женщину. Они были маленькие, укутанные в слишком тяжёлые для этого тёплого дня одежды. Женщина смущённо улыбнулась Тамар почти беззубой улыбкой и спросила:

– Можно? – Тамар не знала, что можно, но сказала да. Трогало сердце то, как они стояли, ласково прижавшись друг к другу.

– Ты так поёшь, ой! Ой! – прижала женщина руки к щекам. – Как, как в опере! Как кантор! – говорила она, и её грудь вздымалась. Она прикоснулась к руке Тамар и взволнованно погладила, и Тамар, которая обычно не любила, когда её трогали чужие, почувствовала, как вся её душа устремляется к этому мягкому прикосновению.

– А он, – старуха указала глазами на мужа, – мой муж, Иосиф, у него уже глаза почти не видят, и на уши он почти не слышит, я – его глаза и уши, но тебя он услышал, правда, ты её слышал, Иосиф? – и она толкнула его плечом. – Правда, ты слышал, как она пела?

Мужчина посмотрел в направлении Тамар и улыбнулся пустой улыбкой, его жёлтые усы разделились пополам.

– Извини меня, что я спрашиваю, – сладко сказала женщина, и её мягкое полное лицо неожиданно приблизилось к лицу Тамар, – но твои родители, они знают, что ты так, одна на улице?

Тамар всё ещё ничего не поняла, не заподозрила. Сказала, что она ушла из дому, "потому что там было трудновато", и улыбнулась, слегка извиняясь, что она вынуждена поставить такую добрую женщину перед тяжёлыми фактами жизни, "но со мной всё в порядке, не волнуйтесь". Но старуха всё равно пристально на неё посмотрела и своей отёчной рукой ухватила Тамар за запястье, сжав его с неожиданной силой, и на мгновение перед Тамар промелькнула картина – ведьма проверяет, достаточно ли упитанна Гретль – промелькнула и сразу пропала, перед пухлым и приветливым лицом.

– Нехорошо, – пробормотала женщина и быстро огляделась вокруг, – нехорошо, что девочка одна. Тут есть разные люди, и никто не охраняет тебя здесь? А если кто-то захочет украсть у тебя деньги? Или, Боже упаси, что-то другое?

– Я умею устраиваться, бабушка, – засмеялась Тамар и хотела уже уходить, забота, которой её окружили, немного её тяготила, играя на всех её болезненных струнах.

– И нет каких-нибудь друзей или братьев, которые сторожат тебя? – прошелестела старуха. – А где ты спишь ночью? Нельзя так!

Тут впервые в Тамар что-то проснулось, трепет в животе, который шептал ей не рассказывать слишком много. Она не поверила трепету; старики выглядели так невинно и дружелюбно, и всё же теперь она засмеялась по-другому, немного вынужденно, и повторила, что о ней, правда, не стоит беспокоиться, и собралась уходить. Но старуха прямо вцепилась в неё (Тамар оторопела, когда скрюченные пальцы сомкнулись с жестокой силой) и спросила, хорошо ли Тамар питается, ты выглядишь такой худенькой, моя сладкая, кожа и кости, и Тамар, уже более насторожённо из-за "моей сладкой", сказала, что она управляется, спасибо, старуха помолчала ещё минутку, Тамар видела, как её губы месят какой-то последний вопрос, и тут это прозвучало, остро и резко:

– Скажи, мейделе, может, ты хочешь кого-то, чтобы охранял тебя, когда ты здесь?

Она уже была на полшага от них, они уже начали ей досаждать. Близко-близко сомкнулись вокруг неё и окружили, но последний вопрос был другого сорта, он пришёл совсем из другого места. Тамар остановилась, посмотрела на обоих с огромным изумлением, но в голове у нее, наконец, начала вытягиваться мысль, что вот оно, это они, и как это ни маловероятно, очень может быть, что это люди, которых она ждала, его посланники.

Но этого не может быть! Она встряхнулась, улыбнулась собственной глупости, взгляни на них, два несчастных беженца. Но они задали правильный вопрос. Нет, это невозможно, посмотри на них, бабушка и дедушка, полные доброжелательности и заботы, какая может быть связь между ними и тем жестоким человеком.

– Подождите, что это значит, – спросила она с большими, чем обычно, глазами, – я не понимаю. – Она знала, что сейчас должна быть умной и очень бдительной. Не слишком возбуждённой и не слишком испуганной. И только это сердце, даже снаружи видно, как оно бьётся у неё в комбинезоне.

– Мы, Иосиф и я, знаем такое очень хорошее место, как дом такой, где ты можешь жить, там есть хорошая еда, и друзья тебе там будут, и очень весело всё время, правда, Иосиф?

– Что? – спросил Иосиф, который будто засыпал каждый раз за своими тёмными очками, и только толчок плечом в спину будил его.

– Что у нас есть хорошая еда.

– Ну да, есть самая лучшая еда. Потому что Геня варит, – объяснил он и указал головой на жену, – так что еда хорошая, и пить, и спать, всё хорошо!

Тамар не спешила. Что-то в ней всё ещё отказывалось верить. Или боялось верить. И кто-то в её взгляде всё ещё умолял их доказать ей, что она ошиблась. Потому что, если это оно, если он и правда их послал, то всё должно сейчас начаться, и у неё не будет никакой власти над тем, что произойдёт, и она вдруг поняла, что она не отважится это сделать.

– Так что скажешь, миленькая? – спросила женщина. Тамар видела, что её губы жадно дрожат.

– Я не знаю, – выдавила Тамар, – где это? Это далеко?

– Это не за границей, – прокашлялась старуха, и её руки задвигались перед Тамар, наверно, от волнения, – это тут, сразу, полминуты. Но мы возьмём такси, или кто-то подвезёт нас. Только скажи да или нет. Все остальное – это уже мы устроим.

– Но я... я вас не знаю. – Тамар почти выкрикнула свой страх.

– Что надо знать? Я бабушка, а он дедушка. Старички! И есть один сын, Песах, который там руководит, и он очень хороший, поверь мне, миленькая, он золотой ребёнок! – Тамар в отчаянии смотрела на них. Это оно. Это имя, которое Шай назвал, когда звонил ей оттуда. Песах. Человек, который его бил, который почти забил его до смерти. Старуха продолжала: – И у него есть место точно для таких детей, как ты.

– Место? – притворилась Тамар. – Есть ещё дети?

– Но конечно! Что ты думала, будешь там одна? Там есть дети, которые артисты первый класс! Есть такие, что делают гимнастику, как цирк, есть музыканты со скрипкой и гитарой, и один, который делает представление без разговора, как этот, из телевизора, Розен, и один, который кушает огонь, и девочка, которая ходит только на руках, о-го! – её голова возбуждённо качалась. – Будут тебе там друзья, так весело будет тебе целый день!

Тамар пожала плечами.

– Это звучит интересно, – соврали её губы, но голоса не было.

– Так идём? – рот старухи дрожал, её лицо вмиг покраснело от возбуждения, и Тамар не могла на неё смотреть, она казалась ей жирным пауком, который быстро плетёт вокруг неё свою паутину, как вокруг муравья.

Старуха взяла её под руку, и они вместе спустились на бульвар. Шли очень медленно из-за слепого Иосифа. Старуха говорила, не переставая, будто пыталась утопить Тамар в словах, чтобы она не поняла, что на самом деле происходит. Подошвы Тамар горели. Ещё так легко было оторвать свою руку от старухиной и просто уйти от неё. Уйти навсегда, и никогда больше она не должна будет ощущать эту дряблую прохладную кожу, и не запутается в паутине, которую плетёт вокруг неё эта женщина.

И никогда не попадёт в тот дом, куда месяцами ищет дорогу. Тамар с болью посмотрела вокруг, как будто никогда больше не пройдёт по этой улице и не увидит эти магазины, и этих людей, и эту повседневность. Канючащим голосом подумала про себя: "С днём рождения меня, и спасибо за удачный подарок".

– Собака обязательно? – недовольно прокудахтала старуха, обнаружив вдруг, что большая собака, плетущаяся за ними, принадлежит Тамар.

– Да, она идет со мной! – вскрикнула Тамар, в глубине сердца надеясь, что ей скажут, что с собаками нельзя, и у неё будет хороший повод освободиться.

– Это женщина, собака? Самка? – скривилась старуха. – И что будет, она забеременеет и родит, и у нас там будет радость и веселье?

– Она уже... Она уже пожилая, не может щениться, – прошептала Тамар, в душе жалея Динку, которая должна в её возрасте терпеть такое унижение.

– Так какая тебе разница, – уговаривала женщина, – оставь её здесь. Зачем она тебе нужна, кормить её, а она будет болеть и принесёт грязь...

– Собака идёт со мной! – отрезала Тамар, мгновение они со старухой смотрели друг на друга, и Тамар увидела то, что до сих пор пряталось под жалостливыми улыбками и материнскими складками жира – острый взгляд, серый, как сталь, знававший битвы – но старуха первая опустила глаза:

– Не надо так кричать. Что я такого сказала? Что за нахальство такое, кричать на нас, а мы ещё делаем тебе одолжение...

И Тамар знала, знала, знала, что это оно.

Несколько минут прошли в молчании. Возле "Кошек" за ними медленно поехала синяя машина, грязная и побитая со всех сторон. Тамар её сначала не заметила. Потом удивилась, почему "Субару" так привязалась к ним. И тут её горло перехватило от ужаса. Машина остановилась возле них. Старуха торопливо посмотрела направо и налево.

Водитель, молодой чернявый парень, чей лоб посередине был прочерчен глубокой морщиной, вышел из машины. Коротко бросил на Тамар горящий взгляд, полный презрения. Открыл старухе переднюю дверь, как будто был водителем, по меньшей мере, "Ролс-Ройса". Старуха подождала, пока её муж втиснется на заднее сиденье, потом впихнула внутрь Тамар.

– Прямо к Песаху, – приказала она, водитель отпустил ручной тормоз, и машина рванулась вперёд. Тамар оглянулась и посмотрела на улицу, которая сужалась за ней, будто закрываясь на молнию.