Текст книги "Кто-то, с кем можно бежать"

Автор книги: Давид Гроссман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 23 страниц)

Тамар кивнула.

– А теперь исчезни с глаз моих.

И она исчезла.

 ***

Когда она закончила последнюю песню, люди захлопали, закричали «браво» и начали расходиться. Некоторые из них подошли к ней, хвалили её и даже благодарили, спрашивали о той или иной песне, которую она пела. Непривычно для себя она отвечала подробно, многословно. Боковым зрением она видела, как Мико подошёл к ближайшему киоску с шуармой. Быстро оглядела стоящих вокруг неё. Кто самый подходящий, кому она сможет довериться. Были там две молодые женщины, туристки из какой-то северной страны, которые говорили с ней по-английски с раскатистым R. Они не в счёт. Был высокий худой мужчина с бородкой и немного китайским лицом, который склонялся к ней и говорил о чистоте её голоса: «Эта прозрачность, – сказал он, – когда ты начала петь, я был на другом конце улицы и подумал, что слышу флейту». Но что-то в нём казалось ей фальшивым, или, может, она испугалась его, потому что он напомнил ей о той фальши, которая есть сейчас в ней самой; ещё была тоненькая женщина с прозрачной кожей, которая, заламывая в сдержанном волнении руки, сказала, что хочет рассказать ей что-то чудесное, но терпеливо подождёт своей очереди; и был полный пожилой мужчина, который держал в руке коричневый потрёпанный ранец. Он выглядел надёжным и скромным служащим. У него были хорошие глаза за стёклами очков, большие и круглые, маленькие опущенные усы, вышедший из моды широкий галстук и вылезшая из брюк рубашка. Она видела, что он колеблется, но на колебания не было времени. Она обратилась к нему, улыбаясь самой светлой своей улыбкой. И он сразу осветился, вспыхнул ей навстречу и сказал, что он, конечно, «полный профан в теории пения», но, слушая её голос, почувствовал что-то, что не чувствовал уже много лет, его глаза слегка увлажнились и он двумя руками взял её за руку; и тогда быстро, пока он тоже не сказал что-то о её прозрачности, она протянула ему и вторую руку, и её глаза вдруг глубоко пустили корни в его глазах, взывая о помощи. Она увидела, как изумлённо расширились его глаза и нахмурились брови, когда он ощутил бумажку, втиснутую ему в руку. За его спиной на расстоянии десяти метров Мико поднял питу надо ртом и наискосок слизнул желтоватый соус, вылившийся оттуда. Он с утра почти не сводил с неё глаз, она поняла, что Песах проинструктировал его особым образом после вчерашнего инцидента. Приземистый мужчина уловил, наконец, её отчаяние и пришёл в себя. Он зажал в руке листок бумаги и оцепенело улыбнулся. «До свидания», – сказала она ему со значением, и её руки почти оттолкнули его оттуда.

Похоже, он что-то понял. Быстро удалился. Тамар в страхе следила за ним. Тоненькая прозрачная женщина, которая терпеливо ждала, набросилась на неё, пение Тамар напомнило ей что-то:

– Ты обязана это услышать, ты всё поймёшь: была когда-то великая певица, её звали Роза Райза, которая сбежала из Бялистока, как еврейская девочка Роза Брохштейн, не смейся, многие считали её самой великой певицей в мире после Карузо; Пуччини и Тосканини хотели заполучить её... – Тамар слушала сквозь неё. Смотрела сквозь неё. Кивала ей, как на верёвочке, которую поднимают и опускают. Позади неё она видела, как энергично шагает маленький мужчина. Он прошёл почти рядом с Мико, и они друг друга не почувствовали. Круглая лысина покраснела от напряжения и, наверно, от волнения. Она молилась о том, что сделала правильный выбор. Что поставила на подходящего человека. Кто-то возле неё засмеялся. Хрупкая женщина, трепеща от удовольствия, продолжала свой анекдот:

– ...однажды этой Розе Райзе довелось ехать на поезде в Мексике как раз тогда, когда Панчо Вилья[39]39
  Панчо Вилья – герой революции 1910-1917 гг. в Мексике.


[Закрыть] со своими разбойниками напали на вагон и начали стрелять. Она сказала им, что она певица, и они ей не поверили, но когда она внутри вагона во время ограбления открыла рот и запела «Эль гитарико», они не только отпустили её, но и дали ей перед этим немного мексиканской текилы... – Тамар рассеянно улыбнулась, поблагодарила её, подобрала деньги и магнитофон, позвала Динку и пошла к условленному месту встречи с Мико. Краем глаза она видела, что человек с коричневым ранцем дошёл уже до конца улицы. Ей понравилось, что он не остановился сразу же, чтобы прочесть записку, и что ни разу не оглянулся. У неё в кармане были ещё две такие записки, приготовленные вчера. Она думала передать их трём разным людям, но из всех людей, которым она сегодня пела, только он внушил ей доверие; у неё было чувство, что это тот, кто ей нужен.

Моше Хонигман, в прошлом стенографист в суде, а сегодня пенсионер, бездетный, вдовствующий уже сорок лет. Помимо слегка однообразной карьеры у него было несколько скромных увлечений: он коллекционировал старые карты, книги о путешествиях в Страну Израиля и пластинки духовых оркестров. Играл в шахматы по переписке с любителями со всего мира и усвоил обычай – каждый год учить новый язык на уровне лёгкой уличной беседы. Было похоже, что этого одинокого, впечатлительного и постоянно взволнованного человека старость застигла в середине детства. Вдобавок ко всем своим увлечениям он был неизменным любителем детективов, которые можно купить за пять шекелей в маленьких магазинчиках подержанной книги и с их помощью забыть на два часа в день о несбыточных стремлениях.

Он поспешно шагал по одной из ответвляющихся от бульвара улиц. Его старое сердце дико стучало, но он не позволял себе задержаться и передохнуть. Он всё еще видел перед собой умоляющие глаза девочки и понимал, что она в большой беде. Пока он шёл, мысли разворачивались перед ним последовательно и методично: он понял, что кто-то за ней следит, и что, очевидно, из-за него она вынуждена была скрывать своё странное обращение к нему. Когда он волновался, ноги Хонигмана начинали слабеть в коленях, и он заставил себя идти медленнее. С каждым шагом его мысли становились всё яснее. Пятьдесят лет постоянного соприкосновения с преступностью – кроме проглоченных им книг в его распоряжении были годы работы в суде в качестве стенографиста – удивительно естественно управляли сейчас его действиями. Он то и дело останавливался у витрины, поправлял одинокие волоски, ещё державшиеся на его темени, и внимательно смотрел, не отразится ли позади него какая-нибудь наблюдающая личность.

Весь захваченный делом, с которым он столкнулся, кружил Хонигман по улице, смешивая в голове мысли, сплетая ужасающие сюжеты, апогеем которых было мгновение, когда девочка обратилась к нему. Между историями и размышлениями он благословлял свою счастливую судьбу, благодаря которой он выглядел таким обычным, таким заурядным, таким внушающим доверие. Поэтому он постарался выглядеть ещё более обычно и заурядно, вызвав на лице застывшее и жуткое подобие улыбки, которая, по его мнению, делала его похожим на доброго близорукого дедушку.

Прокрутившись так целый час и вызвав подозрение у большинства прохожих на улице, он вошёл в кафе "Гранат", заказал себе тост с сыром и сменил очки на очки для чтения. Достал из сумки "Маарив"[40]40
  «Маарив» – ежедневная израильская газета.


[Закрыть], расправил его во всю ширину, спрятался за ним почти целиком и лишь тогда наконец-то развернул записку.

"Дорогие господин или госпожа, – было написано там, – меня зовут Тамар, и мне очень, очень нужна ваша помощь. Понимаю, что это выглядит странно, но вы должны мне поверить, что речь идёт о жизни и смерти. Пожалуйста, помогите мне. Не ждите ни минуты. Не откладывайте это на завтра. Сейчас, сейчас позвоните, пожалуйста, по номеру 625-59-78. Если не ответят, попробуйте позже. Пожалуйста, не потеряйте эту записку!!! Позовите к телефону женщину по имени Лея. Я прошу Вас рассказать ей, как к Вам попала эта записка и, самое главное, пожалуйста, пожалуйста, скажите ей так: Тамар просила передать: в назначенное время, в назначенный день, на улице Шамая, напротив стоянки такси. Пожалуйста, прошу Вас, уничтожьте записку".

Над "Мааривом" медленно поднималось круглое удивлённое лицо. Так он был прав, чёрт побери! Малышка и вправду в большой беде! Перечитал несколько раз. Попробовал догадаться, откуда вырван листок, на котором написана записка. Держа его против света, пытался найти там ещё какой-нибудь знак.

– Ваш тост, господин, – сказал официант. Хонигман шокировано посмотрел на него. Тост? Сейчас? В такое критическое время? Схватил свой ранец, бросил купюру и быстро выбежал из кафе. На углу улицы нашёл телефон-автомат и набрал номер.

– Да! – утвердительно произнёс сильный и сухой женский голос. В трубке был слышен шум кастрюль, льющейся воды, работающих людей.

– Госпожа Лея? – дрожа спросил Хонигман.

– Да. Кто это.

Он торопливо заговорил глухим голосом, тяжело дыша:

– Это Хонигман Моше. Сейчас у меня, к сожалению, нет возможности представиться по всей форме, но я должен рассказать Вам одну необычную историю. Историю о, – он снова взглянул на записку, – о Тамар. Не уделите ли Вы мне минуту Вашего времени?

Пять минут спустя, испытывая головокружение от событий, случившихся в последние минуты, Хонигман влетел обратно в кафе, заставил официанта вернуть ему его тост, который ещё не успел остыть, и откинулся на стуле с недоумённым и счастливым выражением. Примерно через минуту он начал нервничать, что Лея до сих пор не пришла. Он встал, выглянул в дверь, вернулся, громко вздохнул. Снова и снова смотрел на часы (у него были часы, выпущенные в Израиле во времена британского мандата[41]41
  Времена британского мандата – 1920 – 1946 гг.


[Закрыть]; вместо цифр на нём были имена двенадцати колен Израилевых. Сейчас они показывали время Звулун и двадцать минут, Хонигман не знал, как он проведёт время до без десяти Нафтали). Он непрерывно заглядывал в записку, гладил её глазами, как будто это был выигрышный лотерейный билет, ещё и ещё раз перечитывал последние слова:

"Заранее благодарю Вас за огромную помощь. Если бы я могла оказать Вам ответную услугу или, хотя бы, оплатить телефонный разговор. Надеюсь, что очень скоро у Вас случится что-то хорошее, что вознаградит Вас за Вашу доброту. С благодарностью и уважением, Тамар".

***

Всего шесть дней осталось до побега, а она ещё не представляла, как устроить, чтобы они с Шаем встретились на полпути между местами их выступлений. Она была так напугана, что не могла думать ни во время долгих поездок, ни в кровати. Это было нелогично и безответственно, но она просто не могла прорваться сквозь завесу тумана, которая опускалась на неё, когда её мысли приближались к опасной зоне.

В пятницу после ужина ребята расставили стулья вдоль стен в столовой. Песах и двое из его помощников присоединились к ним. Жена Песаха тоже пришла. Маленькая, тихая женщина, которая смотрела на Песаха с обожанием и, когда улыбалась, держала губы сомкнутыми. И Шай пришёл, приплёлся за Песахом и сел там, где Песах ему указал. Образовался большой спокойный круг. Легко потекла беседа. Девушка по имени Ортель, фокусница, сказала, что эти деревянные стулья точно как те в школе, которые ломали ей спину, и вдруг пошли разговоры об учителях, о занятиях, о ежегодных экскурсиях. На несколько минут показалось, что это такой лагерь отдыха. Или, как сказала когда-то Шели – лагерь для творческой молодёжи.

Шай сидел, съёжившись. Упрямо избегая её взгляда. Восемнадцатилетний старик. Она сидела напротив него и по привычке, ставшей натурой, начала пропитываться его жалкостью. В течение нескольких мгновений она увяла, и её тело согнулось в ту же поверженную позу. Они были похожи в эту минуту, как две одинаковые карточки в игре на запоминание. Если бы кто-нибудь заметил это, у него возникли бы подозрения. Тамар думала о пятничных вечерах дома до того, как на них свалилась трагедия с Шаем. Вспоминала многократно повторяющиеся мамины попытки организовать хотя бы раз в неделю спокойный ужин без споров и ссор. Раз в неделю побыть семьёй. Мама даже пробовала в течение нескольких недель зажигать свечи, благословлять, хотела завести "ритуал", чтобы каждый член семьи рассказал о каком-нибудь волнующем событии, которое случилось с ним за неделю... Внезапно, впервые с тех пор, как она покинула дом, Тамар почувствовала, что скучает по маме, по её благим намерениям, которые все остальные в семье постоянно и даже жестоко подавляли, по её глупым стараниям, вызывающим жалость... Мама, которая так не подходит этой колючей и язвительной семье; которую жизнь с нами сделала угрюмой и склочной, а это, может, совсем и не в её характере... Нет, правда, думала Тамар, озарённая новой догадкой, бедная мама, всю свою жизнь она живёт на враждебной территории – боится, что будут смеяться над тем, что она говорит с таким серьёзным и безмерно глубоким выражением, без всякой надежды на успех силится расколоть папин панцирь сарказма, и гениальность Шая, и мой отказ быть её подругой, сестрой и домашней зверушкой... На какое-то мгновение она забыла, где находится. На неё накатила волна жалости и сожаления, сожаления о большом и непоправимом разрушении этой семьи, этих четырех одиноких людей, четыре человека на свете, каждый сам за себя. В ней вдруг возникла мощная потребность откровенно поговорить с кем-нибудь об этом, с кем-нибудь извне, не из семьи, разделить с ним немного эту ношу, которая разрывает ей сердце.

Шай вздохнул, она услышала его лёгкий вздох сквозь шум в комнате, и у неё тоже вырвался вздох. Они сидели и смотрели друг на друга. Кто знает, что сейчас делают родители, подумала она. Одни дома. По разные стороны огромного обеденного стола. Несколько дней назад они вернулись из отпуска. "В этом году мы тем более не откажемся от отпуска! – категорично заявил папа, с этим его жестоким и вымученным "назло". – Жизнь продолжается. Точка". Отрезал, и его правая бровь затрепетала, как хвост ящерицы, подчёркивая выражение замкнутости на его лице. А потом, конечно, начали приходить письма, которые она оставила у Леи. "Не ищите меня", – было написано в каждом из них после самых незначительных и успокаивающих историй, которые она сочинила. А в конце всегда: "У меня, правда, всё хорошо. Не беспокойтесь. Дайте мне свободу, не больше. Тридцать дней. Когда вернусь, всё объясню. Увидите, всё будет хорошо, верьте мне, пожалуйста, я вам обещаю".

– Приготовься, – прошептала ей Шели, пробудив её от грёз, – всегда, когда Адиночка здесь, бывает торжественная речь, приготовь носовые платки.

– Дорогие ребята и девушки, – начал Песах и поднял бокал с вином для освящения Субботы, – ещё одна неделя прошла, и мы рады, что мы здесь вместе, как большая и дружная семья, и встречаем священную Царицу-Субботу.

– А-минь! – прошептала Шели, и Тамар толкнула её бедром, чтобы перестала смеяться.

– И в эту неделю тоже каждый из нас работал, старался и прилагал усилия, и справедливо заслужил свой субботний отдых. – Тамар посмотрела на Песаха, и он опять показался ей другим: исполненным воспитательного, почти государственного, величия. – Старожилы здесь знают девиз, в который я всегда верю, что искусство – это не больше двадцати процентов таланта и восемьдесят процентов тяжёлого труда.

– И ещё пятьдесят процентов прибыли, – прошептала Шели, и кто-то справа прыснул от смеха. Песах сверкнул туда чёрным, порицающим глазом.

– И я ещё раз хочу вам сказать, как я горд и счастлив быть вашим воспитателем. Я знаю, что среди нас есть товарищи, у которых бывают трудные времена, а у нас, как известно, не лезут друг другу в душу и уважают чужие тайны. И, несмотря на всё это, позвольте мне, как вашему наставнику и руководителю, сказать вам, что каждый из вас – супер-профессионал и делает своё дело самым лучшим образом, и мы всегда помним замечательное правило, что представление должно продолжаться, даже если человек встал с левой ноги или глубоко расстроен, главное, чтобы публика этого не заметила.

– Сейчас будет Рубинштейн и всё, – процедила ей Шели углом рта.

– И как сказал один великий артист Артур Рубинштейн...

– Да прославится имя его, – продолжила Шели, и несколько голосов шёпотом ответили "аминь".

– ...в конечном итоге искусство – вот главный источник человеческого счастья! – Процитировал Песах. – И вы, дорогие ребята и девушки, знаете, что для меня каждый из вас – потенциальный Рубинштейн, и моя жена Адина свидетель, что я каждый вечер и каждое утро говорю ей, – его безликая жена энергично закивала, не дожидаясь того, что он скажет, – что, возможно, в один прекрасный день окажется, что один из живущих в нашем общежитии – Рубинштейн третьего тысячелетия! – Несколько ребят зааплодировали, Песах движением руки остановил их. – Но я уверен, что и тогда он будет помнить, что здоровые и важные принципы того, как давать представление, как удерживать публику, как любой ценой сохранить профессионализм, любой ценой! Все эти основы он получил здесь у нас, в нашем скромном, семейном творческом коллективе, шабат шалом и лехаим!

– И во славу государства Израиль, – процедила Шели и облегчённо вздохнула.

Песах выпил до дна свой "Кондитон[42]42
  Кондитон – сорт сладкого вина.


[Закрыть]", его кадык поднимался и опускался. Несколько парней бурно зааплодировали и закричали: «Лехаим».

– Сколько патетики, – прошептала ей Шели, – я не могу на него смотреть. На прошлой неделе я заходила к нему домой взять халы на пятницу. Так он с такой гордостью берёт и показывает мне свою личную комнату. Что я тебе скажу, Тами, комната подростка семидесятых годов: огромный плакат Джими Хендрикса на полстены, ещё у него там такой череп, наверняка пластмассовый, с красными фонарями в глазах, и длинная колючка в гильзе снаряда, искусство, блин, и все его фотографии и кубки по борьбе, и какая-то гитара времён Тихо, наверно украл из своего армейского ансамбля...

– А сейчас, – сказал Песах, вытерев потное лицо выглаженным носовым платком, – давайте немного повеселимся. Новенькая, Тамар...

Она застыла, как заяц, попавший в луч прожектора. Что он от неё хочет. С тех пор, как несколько дней назад он поймал её в кабинете, он, не переставая, провожал её подозрительными взглядами.

– Спой что-нибудь, ребята здесь ещё тебя не слышали.

Она съёжилась. Покраснела. Пожала плечами. Ей было ясно, что это ловушка: хитрый способ разоблачить её скрытую цель. Несколько парней начали скандировать: "Та-мар! Та-мар!", – делая ударение на первом слоге, и захлопали растопыренными ладонями. Резиновая девушка с недобрым лицом злобно процедила:

– Оставьте её, эту гордячку, ей не подобает петь для нас.

Тамар окаменела. Не сумела ей ответить. Она знала, что её здесь не любят, думают, что она задаётся, обособляется от них, и всё равно её потрясло выражение ненависти на лице девушки. Шели моментально выступила на её защиту:

– Эй, что тебе от неё нужно, ты, резина?! – крикнула она, и голос её был неожиданно низким и грубым. – Ты что, уже забыла, какая ты сама была, когда только пришла сюда? Будто ты не сидела два месяца, как бестолочь, и боялась открыть свой вонючий рот?

Резиновая девушка вздрогнула и замолчала, только испуганно моргнула несколько раз. Тамар посмотрела на Шели с благодарностью, но почему-то грубость Шели ещё больше подавила её.

Песах с улыбкой поднял большую руку, успокаивая всех, вытянул ноги, обнял жену, которая почти расплющилась под тяжестью его руки, и сказал:

– Ну, в чём дело, тут все свои, спой что-нибудь, чтобы мы с тобой немного познакомились. – И его маленькие хищные глазки медленно и лукаво оглядели её, как будто они уже что-то о ней знают.

– Хорошо, – сказала она и встала, стараясь не смотреть ему в глаза.

– Хотим "Цветок в моём саду"! – закричал какой-то голос, и остальные засмеялись. – Давай что-нибудь Эяля Голана, – закричал другой.

– Я хочу спеть "Starry, starry night[43]43
  Звёздная, звёздная ночь. (англ.)


[Закрыть]", – тихо сказала Тамар, – это песня о Винсенте Ван Гоге.

– Наказание, – прошептал парень, порвавший с религией, и несколько парней захихикали.

– Тссс, – сказал Песах, излучая сердечность, – дайте девочке спеть.

 ***

Это было тяжело, почти невыносимо. Магнитофона с сопровождением (Шая) при ней не было, и она чувствовала себя совершенно обнажённой под взглядами Песаха; а вокруг смеялись и хихикали, и Тамар видела, что некоторые закрывали лица руками, и их плечи дрожали от смеха (так было всегда, когда она начинала, когда переходила на свой певческий голос, очень отличавшийся от того, которым она разговаривала). Но через пару секунд она, как всегда, справилась с собой, совершенно успокоилась, очистилась. Она пела для одного единственного человека, находившегося там, который уже очень давно не слышал, как она поёт. Который помнил её любительское, неуверенное пение ещё не определившимся голосом.

На продолжении всей песни она ни разу на него не посмотрела, но ей не нужно было его видеть, чтобы знать, что он там, и что он слушает её каждой клеточкой своего измученного тела. Она пела о Ван Гоге, о том, что этот мир не подходит для такого, как он, но не менее того, она рассказывала Шаю богатыми красками своего голоса, его нежными прикосновениями о том, что произошло с ней за это время; её взросление, которое он пропустил, и то, что она узнала со времени его исчезновения о других и о себе. Слой за слоем она снимала с себя шершавую кожу разочарований и прозрений и добралась до того места, где уже нечего было снять, до своего обнажённого ядра и оттуда спела ему последние ноты.

Всё это время он не смотрел на неё. Сидел, положив голову на руку, с закрытыми глазами и лицом, побагровевшим от боли, кажущейся невыносимой.

Когда она закончила петь, воцарилась тишина. Её голос ещё мгновение витал в комнате, трепеща, как живое существо. Песах посмотрел вокруг, хотел упрекнуть компанию за отсутствие аплодисментов, но даже он что-то понял и промолчал.

– Вау! Спой ещё что-нибудь, – попросила Шели мягким голосом.

Послышались и другие голоса.

Шай встал. Она испугалась и отчаялась. Он уходит. Почему он уходит. Песах бросил на него взгляд и повёл бровью в сторону Мико, который поспешил за ним следом. Шай шёл, устало волоча ноги. Прошёл мимо неё и даже не взглянул.

У неё пропало желание петь. Но если она прекратит сейчас, Песах может связать это с уходом Шая. Ей казалось, что в эту минуту он следит особенно проницательным взглядом за её реакцией. Она выпрямилась во весь свой маленький рост. Как он раньше сказал? Даже если человек глубоко расстроен – представление должно продолжаться.

И она спела "Где-то в сердце распустился цветок". Теперь уже никто не смеялся. Ребята сидели, выпрямившись, и смотрели на неё. Песах задумчиво жевал свою зубочистку и тоже не сводил с неё глаз. "Друзья заботятся о нём, – пела она, – о лепестках со стебельком", – её боль текла и разливалась в каждом слове, потому что друзья недостаточно заботились о цветке, даже не подали ему руку. Только помахали с опасливой приветливостью и улетели в Италию. "Друзья и свет ему дают, – пела она, – и заслоняют жарким днём; вот и не вянет он..." – оплакивала она себя, свою утраченную жизнерадостность и была так погружена в себя, что не заметила, как вся комната постепенно стала принадлежать ей: с людей на мгновение слетела будничная пыль, сошла грубость улиц, на которых они стоят день за днём, глупые и невежественные замечания прохожих, равнодушие и непонимание и также унижение, которое было в механической обыденности: "Три песни и вперёд, поехали", или "Три факела и в машину". Что-то в её сосредоточенности и устремлённости внутрь себя напомнило им то, о чём они почти забыли здесь: что, несмотря на временные жалкие условия их теперешней жизни, они всё-таки артисты. Это знание возвращалось и струилось к ним сейчас от всей Тамариной сущности и давало какое-то новое и утешительное объяснение трудностям их жизни, гнездящемуся в каждом из них страху, что их жизнь может оказаться ужасной непоправимой ошибкой; она озарила новым светом и побег из дома, и одиночество, и их постоянное изгойство в любом месте, и максимализм их натуры, который привёл сюда каждого из них; неожиданно пение Тамар поставило всё на свои места.

Закончив петь, она открыла глаза и увидела, что Шай вернулся. Он смотрел на неё, прислонившись к дверному косяку. И он принёс свою гитару.

***

Что ей теперь делать. Сесть или продолжать петь и дать Шаю сыграть? Она чувствовала, как новое волнение поглощает парней и девушек вокруг неё. Шели прошептала кому-то, что Шай ни разу не играл на этих вечерах:

– Он себя на нас никогда не расходует.

А Песах сказал то, что она надеялась, но и боялась от него услышать:

– Может, споёте как-нибудь вместе?

Это была возможность, которую нельзя упустить. Но это также был момент, когда всё может выйти наружу. Она обратилась к Шаю, молясь о том, чтобы голос её не выдал:

– Что... что петь?

Вот, она говорила с ним на глазах у всех.

Он сел. Поднял над гитарой усталую голову:

– Что захочешь. Я поддержу.

Всё, что я запою, ты поддержишь? Всё, что я сделаю, ты поддержишь? У тебя хватит сил?

– "Imagine[44]44
  Представьте себе. (англ.)


[Закрыть]" Джона Ленона знаешь? – сказала она и увидела в его глазах улыбку. Лёгкая зыбь в забытых серых озёрах.

Он провёл по струнам, настроил их. Склонил голову с лёгкой мечтательной улыбкой, блуждающей в углу его рта. Как будто он слышит звуки так, как никто кроме него не слышит.

Она на минутку забылась. Он бросил на неё короткий взгляд и начал играть. Тамар откашлялась. Извините. Она ещё не готова. Её захлестнуло чувство, что она здесь с ним, вместе, и она просто стояла и смотрела на него: он, со всем, что она о нём знала. Мальчик, который родился без кожи, с его обаянием, блеском и потрясающим чувством юмора, с его ощущением удушья в любом месте, в любых возможных рамках, иногда он сам был такой рамкой, из которой необходимо вырваться, неистово и безжалостно; с его плавящей мягкостью к ней и внезапной жестокой агрессивностью ко всем, и к ней тоже. И невыносимая заносчивость, которую он нарастил на себе за последние годы, как чешую защитного панциря; и его непрерывная натянутость, и постоянная дрожь душевных струн, которую она иногда ощущала, как исходящий от него зуммер.

Он поднял на неё удивлённые глаза. Где ты. Что с тобой происходит. Она всё ещё мечтала: мечтала под подозрительным взглядом Песаха. Шай на мгновение освободился от своей слабости и пришёл на помощь к ней, его младшей сестрёнке. Позвал её на секретной частоте, его глаза просигналили ласковое прозвище, которое принадлежало только ей и ему, и её сердце прыгнуло к нему сквозь комбинезон.

Он опять сыграл вступление, открыл ей дверь, позвал за собой. Она начала тихо, почти без голоса, тонкую ниточку звука, вплетая себя в его мелодию. Как будто её голос всего лишь ещё одна струна в его гитаре, в его пальцах. Ей нужно было остерегаться, чтобы не заметили, как изменяется её лицо. Но она не хотела остерегаться, а, в сущности, и не могла. Он играл, а она ему пела, и внутри у неё одна за другой таяли ледяные глыбы, раскалываясь и падая в замёрзшее море между ними, всё, что случилось с ней и с ним, мир, который обрушился на них обоих. То, что ещё может с ними случиться, если только они отважатся, если поверят, что это возможно.

Когда растаяли звуки, все молчали, затаив дыхание, а потом взорвались бурными аплодисментами. Она на секунду зажмурилась. Шай поднял голову и недоумённо посмотрел вокруг, будто забыв, что там есть ещё кто-то кроме них. Коротко и застенчиво улыбнулся. На его щеке появилась ямочка. Он и Тамар старались не смотреть друг на друга.

Песах, слегка сбитый с толку, подозревающий что-то, что ему не понятно, и, тем не менее, очарованный увиденным, засмеялся:

– А теперь правду: сколько лет вы это репетировали?

И все засмеялись.

Шели сказала:

– Вы вместе – совсем другая лига. Настоящий класс. Вам бы надо в концертах выступать.

И в наступившей неловкой тишине Песах сказал слишком громким голосом, будто рассеивая своё чувство вины за то, что он посылает этих ребят выступать на улицах:

– Ну, давайте, ещё одну!

Тамар подумала: "Только не "Свирель"".

Шай, не глядя на неё, подтянул струну и тряхнул головой этим своим движением, убирающим волну волос с правого глаза, волосы уже были не те, и только движение осталось, полное очарования и прелести, и спросил в пространство:

– Ты знаешь "Свирель"?

Да.

Он склонил голову над гитарой и заиграл. У него такие длинные пальцы. Ей всегда верилось, что у него в каждом пальце есть дополнительная фаланга. Она глубоко вздохнула. Как можно спеть это, не заплакав.

 
Свирель,
Так проста и нежна,
Её голос, как сердца призыв.
Свирель.
 

 
Будто детская песня,
Как плеск ручейка,
Над цветущей плантацией ветра порыв,
Свирель.
 

Парни и девушки сидели притихшие и серьёзные, каждый погружён в себя и свои мысли. Когда она кончила петь, одна девушка прошептала:

– Это самое лучшее исполнение, которое я в своей жизни слышала.

Шели встала и обняла Тамар, и Тамар прижалась к ней на мгновение. Уже почти месяц никто к ней так не прикасался, с тех пор, как Лея обняла её в переулке. Она прильнула к Шели всей душой, обняла так, как нельзя было ей обнять брата, близкого и недостижимого.

Шели вытерла глаза и сказала:

– Вау, мне стыдно, у меня настоящие слёзы!

А девушка в красной шляпке, с юношескими прыщиками, молчаливая виолончелистка, сказала:

– Вы должны выступить с этим вместе. Даже на улице, Песах.

Тамар и Шай не смотрели друг на друга.

Песах сказал:

– Может, это и неплохая идея. Как по-твоему, Адина? – обратился он к жене, и старожилы уже знали, что когда он её спрашивает, она всегда неопределённо пожимает плечами и испуганно улыбается, и что Песах, в сущности, уже принял решение.

Он и в самом деле вынул из кармана свой красный блокнот. Полистал немного. Пожалуйста, умоляла Тамар про себя. Пусть он согласится, пусть согласится!

– В следующий четверг, – сказал Песах и что-то исправил в блокноте, – тут как раз есть возможность, когда вы оба в Иерусалиме... Попробуем один раз, почему бы нет. Выдадим ваш дуэт на Сионской площади?

Руки Тамар были прижаты к телу. Она пыталась проникнуть сквозь его широкую улыбку медвежонка. Боялась, что он готовит ей ловушку: что он каким-то образом чувствует, что там, на их совместном с Шаем представлении, он узнает о ней правду. Шай не реагировал, будто не слышал. Тамар видела, что игра высосала из него последние капли жизни.

– Но я хочу, чтобы вы там всю душу выложили! – радостным голосом сказал Песах. – Точно, как сейчас, да?

Несколько ребят зааплодировали. Шай встал. Такой тонкий, что казалось, вот-вот упадёт. С трудом поднял гитару. Тамар не двигалась. Остальные смотрели на неё, будто, ждали, что она пойдёт с ним, это было бы так естественно, выйти с ним вместе. Она стояла прямая, натянутая. Шай вышел, и Мико поспешил за ним своим бесшумным тигриным шагом. Кто-то включил радио, заполнив пространство звуками джангла. Парень в красной пиратской косынке начал гасить и зажигать свет. Песах встал, протянул руку жене: