Текст книги "Кто-то, с кем можно бежать"

Автор книги: Давид Гроссман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 23 страниц)

Тамар долго молчала. Чувствовала, как твердеют её мышцы, будто готовясь принять удары грядущих дней.

– А почему ты сегодня здесь? – спросила она.

– Сегодня у меня была инспекторша по надзору за несовершеннолетними, – засмеялась Шели, – какая-то фифа с дипломом, которая уверена, что она величайшее творение Бога со времён тостера. Но, по крайней мере, раз в месяц у меня есть выходной, чтобы выслушивать "но скажи мне, Шели, почему ты отказываешься помочь нам помочь тебе?"

– Почему инспекторша? Что ты сделала?

– Что я сделала? Чего я не сделала? – Она, поколебавшись, засмеялась. – У-ух, как видно, что ты новенькая... Здесь таких вопросов не задают. Здесь ты ждёшь, что тебе сами скажут. Не говорят – не спрашивают. В любом случае – ты спросила, я отвечаю: я никого не убила, кроме нескольких пачек "Мальборо", которые я перевела в свою законную собственность, не заплатив. Ты упала с кровати?

– Нет. Ты украла сигареты?

– Кошелёк у меня спёрли в первый же день, как ушла из дому. Уже на автобусной станции в Холоне. Я осталась без ничего, а для меня больше чем еда и питьё –сигареты, без них я тут же умираю с голодухи. Откуда мне знать, что у них там камеры, и сыщики, и все дела?

Динка залаяла. Упала тень. Песах стоял в дверях, заполняя собой весь проём. Тамар содрогнулась, подумав, что он слушает их уже несколько минут. Он склонил голову, чтобы пройти под притолокой. Его глаза враждебно рассматривали двух девушек, сидящих на своих кроватях друг против друга, обняв руками колени.

– Клуб мне тут устроили? – проворчал он.

– А что, нельзя? – возмутилась Шели.

Он понюхал воздух:

– Ты, придержи свой язык. И, смотри, не сожги матрац.

– Что такое? Клопы тебе тоже для чего-то нужны? Стой! Может, сделаешь блошиный цирк, как Чарли Чаплин? – и она замечательно изобразила блоху, прыгающую с руки на руку.

– Ты... – Песах прислонился к стене и потёрся об неё спиной почти незаметным движением, которое почему-то заставило живот Тамар сжаться, – жизнь тебя ничему не учит, а? – он снова говорил очень медленно, будто произнося каждое слово по буквам. – Однажды, дорогая госпожа Шели, однажды ты переступишь мою линию вот так, – он показал расстояние между двумя пальцами, – и вдруг окажешься в очень неприятном для тебя положении. Очень, очень неприятном.

Сейчас она явно увидела, как это происходит: как, без какой-либо заметной перемены в нём, толстый медвежонок превращается в дикого медведя с длинными когтями. Его кожа, подумала она в смятении, как будто кожа мгновенно высыхает у него на лице.

– Так почему ты этого не делаешь уже сейчас? – задохнулась Шели и повернулась к нему затылком, что привело Тамар в восхищение.

– Поверь мне, что это очень близко, уже очень, очень близко. В один прекрасный день ты мне подействуешь на нервы, и посмотрим, какая ты героиня. Посмотрим на тебя, как тогда. Когда ты пришла ночью вся побитая и в крови и плакала, чтоб мы приняли тебя обратно. Помнишь или забыла?

Шели сосредоточилась на сигарете. Потом проследила за кольцами дыма, выпущенными ею в потолок.

– Так что лучше сиди тихо и не порть мне новенькую. Зззпускайтесь-ка лучше обе на кухню помогать с ужином.

– С пюре, – поправила его Шели. Он взглянул на неё убийственным взглядом и вышел.

– Как ты его не боялась, – сказала Тамар.

– Что он мне сделает? Я ему необходима. Он от меня не откажется.

– Почему?

– Знаешь, сколько я ему приношу каждый день? Пятьсот шекелей точно.

– Пятьсот? – ужаснулась Тамар. Только за пение?

– Я не пою, – засмеялась Шели, – я подражаю. Такая пародия на певиц. Рита, Юдит Равиц, в таком роде.

– Так почему ты не работаешь сама? – спросила Тамар. – Почему ты должна отдавать ему деньги?

– Потому что одной на улице не сахар. Два-три дня ещё ладно. Тебя только изучают издали. Проверяют, может ты подставная или что. Потом начинается настоящее дерьмо. Верь мне, я пробовала. Слышала, что он рассказывал. Вернулась на четырёх.

Тамар обдумывала услышанное. Через минуту попросила:

– Покажи Риту.

– Для тебя? Персональное представление как бы? – сказала Шели. – Ноу проблем, – встала на кровати и набрала полные лёгкие воздуха. Тамар начала улыбаться.

Она изобразила Риту, Мадонну и, наконец, Ципи Шавит с "Все ушли на Джамбо". Петь она не умела. Идан содрогнулся бы от неё, но у неё был радостный, бурлящий талант и здоровая, не извиняющаяся грубость, и Тамар смеялась до слёз и думала, что с Иданом и Ади смех всегда был совершенно другой, от головы.

Потом Шели устала и мгновенно исчезла. Просто вытянулась на кровати во всю длину, сказала "Спокойной ночи", укрылась с головой и через секунду захрапела.

Тамар сидела на краю своей кровати, слегка удивлённая таким быстрым расставанием. Потом кивнула Динке и прошептала ей: "Пошли". Решила, что пойдёт помогать на кухне, и потому, что побаивалась Песаха, и потому, что думала, что, чем больше будет ходить по этому дому, тем больше поймёт. Поймёт себя перед тем, что её ждёт.

***

На следующее утро её разбудили в шесть. Худой парень с толстыми бакенбардами грубо встряхнул её:

– Вставай. Через полчаса выходим.

Ей казалось, что она не спала всю ночь. До трёх часов утра ещё, то и дело, смотрела на часы. Хотела услышать, как открываются наружные ворота. Думала, может, он приедет поздно. Может, у него было выступление в дальнем городе. Она устало надевала свою одежду. Вдруг остановилась. Посмотрела в раздумье на свой рюкзак. Проверила место, на которое положила его вчера. Увидела небольшое изменение. Осторожно порылась в нём. Монеты, которую спрятала вчера между двумя носками, не было на месте. Она поискала и нашла её на дне рюкзака и поняла, что кто-то ночью брал рюкзак, когда она заснула, и искал в нём намёки. Какое счастье, что она спрятала в трусы "пятёрку" в полиэтилене, какое счастье, что не забыла оставить в камере хранения браслет со своим именем.

Шели ещё спала, пытаясь свернуться, как только можно, наверно, ей снится, что она маленькая, хрупкая. Тамар посмотрела на неё, вспомнила, как Шели приняла её вчера, с какой естественностью взяла её в свою комнату, говорила с ней и развлекала её, не придавая значения ни подозрительности Тамар, ни, главным образом, её обычной сдержанности при встречах с чужими людьми. Люди, которым со мной легко, думала она, завязывая шнурки, – я очень ценю в них это качество.

Она спустилась с Динкой на первый этаж. Там уже крутились некоторые из тех, кого она видела за ужином. Коридор был полон суеты. Песах расхаживал между людьми, как полководец перед битвой. В руке он держал большой красный блокнот и перелистывал его снова и снова.

– Ты, – указал он на парня, который её разбудил, сухощавого, с бакенбардами и причёской Элвиса, – этого с палками ты везёшь в Нетанию. Полчаса на бульваре, иди к старому почтамту, знаешь? Там, где когда-то был кинотеатр "Шарон"? Хорошо, потом – пулей в Кфар Сабу на площадь возле каньона, он заканчивает там, и вы одним духом в Герцлии, возле – как его – "Гражданский дом" называется? Где трава, рядом с центральной улицей? Вот там. И смотри у меня: вы должны быть там не позже половины первого, понял? Теперь: ты с ним остаёшься там двадцать пять минут, ни минуты больше, сколько ещё надо? Сколько времени можно ходить на ходулях? Оттуда ты стрелой везёшь его на площадь "Ордея" в Рамат-Гане. Сколько у тебя уже? Четыре? Мало. Погоди-ка.

И он набрал номер на мобильнике:

– Хеми, слушай, Хеми. До которого часа ты со своей девчонкой в Герцлии в "Гражданском доме"? Сколько? Почему, сколько ей нужно времени, чтобы вытащить платки из носа? Понял. Слушай, меня это не устраивает. Волшебство, не волшебство, вы уходите оттуда ровно в двенадцать, ни секундой позже, почему? Потому что в половине я направляю туда кого-то другого, и мне нужно хотя бы полчаса между тем и этим. Почему? Ты ещё не знаешь почему? Ну, допёр? Браво. Так не спорь! Поехал!

И так он ходил и организовывал, и отправлял парней и девушек, и водителей, которые с ними, и напоминал каждому, что ему нужно взять, и бежал за шпагоглотателем, который как обычно забыл рюкзак с ножами, и указывал девушке, надувающей воздушные шарики разных форм, чтобы поставила рядом магнитофон, пусть играет, потому что публику нужно тем временем развлекать, и хлопал по плечу бледного парня со скрипкой, и говорил ему, чтобы старался улыбаться один раз в час, клиенты не любят траурных физиономий. Коридор постепенно пустел, так что в конце Тамар осталась почти одна и уже боялась, что ей придётся провести ещё один день в этом мрачном месте.

– Теперь ты, тебя пошлём в Хайфу. Ну, Мико, сегодня у тебя особенная пассажирка. Сначала отвезёшь её в центр Ха-Кармель, найди ей хорошее место, это её первый раз за пределами города. И она высший класс, – Песах подмигнул ему, – так что поделикатней с ней, ясно? Потом отвезёшь её в Неве-Шеан в этот, как его, Центр Зив, – он говорил, но Тамар уже не слушала, у неё был такой внутренний способ, перестать слушать, когда окружающее начинало раздражать. Её маму это выводило из себя, куда ты пропадаешь, когда ты так, как так, когда ты делаешь мраморное лицо, когда твои глаза становятся, как не знаю что, как под плёнкой, как у попугаев.

– И если время позволяет, добавьте ещё раз по дороге назад в Зихроне, тоже на бульваре, – услышала она Песаха издалека, – сколько времени примерно твоё выступление, милашка? Эй, проснись! Куда ты ушла!

Тамар сказала, что примерно полчаса.

– Четверть тебе недостаточно? Хорошо. Сегодня дашь полчаса, я хочу, чтоб ты себя нормально чувствовала. Завтра посмотрим. Всё. Четыре выступления. Для начала этого достаточно.

Мико был тот парень, который привёз её вчера сюда, с мамой и папой Песаха. Он пошёл к "субару", не сказав ей ни слова, и она пошла за ним. Не знала, куда она должна сесть, рядом с ним или позади. Уселась сзади, зная, что таким образом даёт ему почувствовать себя таксистом, но ей было всё равно. Динка высунула голову в окно и с наслаждением вдыхала прохладный воздух.

Тамар была рада выехать из Иерусалима, быть в дороге, в движении. Было у неё даже некоторое ощущение значительности. Как будто она известная артистка, которую везут в особой машине на выступление. Она мысленно махала толпам поклонников, собиравшимся вдоль её пути, и бросала тепличные орхидеи из своего букета.

Ехали молча. Тамар ждала, когда же он начнёт объяснять ей то, что она должна знать. Он не издавал ни звука. Непрерывно стучал по кнопочкам своего мобильного телефона. Режущие слух обрывки мелодий сменяли одна другую. Почти час он так перебирал десятки типов звонков, предлагаемых телефонным аппаратом, и голова Тамар готова была лопнуть. Пару раз она пыталась его о чём-то спросить, но он не обращал на неё внимания. Когда Тамар было шесть лет, она жила возле железной дороги, тогда она делила мир пополам – на тех, кто машет в ответ маленькой девочке, стоящей у рельсов, и на тех, кто не машет. Иногда он смотрел на неё в зеркало. Глаза его были черны и прямо пылали. Она вызывала у него отвращение и не понимала, почему, но с какого-то момента это стало ей безразлично.

– Теперь слушай, – резко сказал он, – это делается так. Я ставлю "субару" на соседней с центром улице. Ты прохаживаешься минут десять и начинаешь выступать. Если увидишь меня среди публики, то не подаёшь виду, что мы знакомы. Важней всего, если кто-то тебя спросит, ты обо мне ничего не знаешь. Ты приехала в Хайфу вчера вечером на автобусе. Спала на автобусной станции. Ни с кем не разговаривала. Ясно?

Тамар кивнула, не глядя на него.

– Кончаешь петь – ты ведь поёшь?

– Да.

– Кончаешь, берёшь деньги, гуляешь ещё минут пять-десять, не больше, и только по маленьким улицам, никогда не по центральной, поняла?

– Да.

– Десять минут прошли, идёшь к машине и вперёд. Есть?

– Есть.

– Ещё раз: если будет полицейский или кто-то подозрительный – ты к машине не приближаешься. Если увидишь меня – проходишь, как будто меня нет. Воздух. Только если всё чисто на тысячу процентов, садишься в машину. Всё.

Они приехали на маленькую тихую улицу, спускающуюся к морю. Тамар видела низкие дома и аллею кипарисов и сосен, затеняющих улицу. Мико припарковал машину и даже выставил парковочный талон, она поняла, что и это он делает для того, чтобы предотвратить любые трения с полицией.

– Теперь: здесь Кипарисовая улица, запомни название. На углу супермаркет и тренажёрный зал. Не забудь. Вперёд. Пошла.

Вот так, без напутственного пожелания, без ничего, она вышла на улицу.

***

Начав петь, захрипела и вынуждена была прерваться на несколько минут. Испугалась, ну вот, она снова всё испортит. Когда её горло очистилось, подумала, что нехорошо, что она привыкает петь, не разогрев предварительно голос. В дальнейшем это может повредить. Но слова «в дальнейшем» показались ей пустыми и к ней не относящимися, потому что она – только в ближайшем она теперь существует. Она начала с начала, спела «Твой венец» и «Храни себя» и осталась недовольна своим пением там. Она не чувствовала связи со словами и, как ни старалась, в её выступлении не было подъёма. Это её слегка беспокоило. Боялась, что Мико расскажет Песаху, и тот сразу же её уволит. Её взбесила мысль, что она может зависеть от профессиональной оценки Мико! Она точно знала, в чём причина неудачного выступления: когда пела в Иерусалиме, улица почти всегда вдохновляла её, и, даже не забывая ни на минуту о своей цели, она пела там свободно и радостно; а сейчас, имея за собой систему Песаха, она чувствовала себя, как канарейка в клетке.

В заключение спела на ладино "Лос билбиликус", известную публике как "Цветущая лилия", и простое тепло, заключённое в мелодии, её немного оживило, и люди вокруг начали ей улыбаться, что-то знакомое снова заструилось в ней, и она спела им сверх программы "Марионетки" Леи Гольдберг, которую выучила с кассеты своей любимой Ахиноам Нини, и её голос прыгал и плясал: "В одеянии банальном/ На балконе карнавальном/ Где фонарь забыл оставить/ Света жёлтое перо/ Встретились совсем случайно/ Он говорил, она молчала/ Она Пьеретта, Он Пьеро..."

Она улыбнулась глазами молодому босоногому парню, который стоял там, вбирая в себя её голос, и он, словно потрясённый её улыбкой, потянулся к ней. "Может это не Пьеретта", – пела она ему, округлив глаза, – "Вдруг какой-то кукловод/ Куколку, марионетку/ За верёвочки ведёт..." Ей восторженно аплодировали, просили петь ещё, но ей не хотелось бисировать. Она хотела продолжить поездку и понять, что происходит вокруг неё на самом деле, в каком спектакле она участвует, и какая у неё роль.

Когда она закончила, парень подошёл к ней, почти мальчик, тонкий и нежный, в галабие, с мелкими бусинками в волосах и огромными глазами. Сказал, что он обязан немедленно взять её с собой в Галилею: там есть одна пещера с божественным резонансом, которая будто предназначена для её голоса, и ему просто необходимо услышать её там. Когда он произнёс "пещера", она на миг увидела свою, с матрацем, складным стулом и гитарой, прислонённой к стене, кто знает, удастся ли ей когда-нибудь добраться туда. Кто знает, удастся ли ей привести туда с собой Шая. Она улыбнулась ему своей вежливой улыбкой и отрицательно покачала головой. Он не отставал, приезжай только посмотреть – его рука неожиданно оказалась на её предплечье, лаская его – Бог создал тебя только ради твоего голоса, ну, что скажешь, цветок, ты только споёшь мне там одну песню... Тамар с силой стряхнула его руку со своей. Её серо-голубые глаза сделались стальными: оставь меня, сказала! Он взглянул на неё, что-то там увидел, отступил и ушёл.

Ещё несколько минут она гуляла по боковым улицам, чувствуя себя, как арестант при переходе из одной тюрьмы в другую. Люди вокруг неё шли и разговаривали, ехали машины, повседневность была так близка, только руку протянуть; она видела всё, как сквозь стеклянную перегородку. Потом в машине Мико не смотрел на неё. Она протянула ему пакет с деньгами. Он взвесил его в руке:

– Это всё?

– Это то, что дали, – сказала она, сердясь на себя. Что я перед ним извиняюсь.

– Если ты берёшь себе, тебе конец, ты знаешь. У нас есть способы проверить.

– Я ничего не взяла, – тихо сказала она, и смотрела ему прямо в глаза, пока он не отвёл взгляд.

Он завёл машину. Снова ехали молча. Тамар пыталась понять, что здесь происходит. Во время выступления она пару раз видела, как он проходил между людьми, которые её слушали. Она не понимала, от кого он должен её охранять, и откуда такой страх перед полицией. И почему утром Песах объяснял кому-то по телефону, что ему нужен промежуток в полчаса между выступлениями? Она сосредоточилась: когда парень из пещеры цеплялся к ней, Мико не пришёл на помощь. Так в чём заключается его роль на её выступлениях? Тут не было никакой логики. Привезли её в Хайфу, предупредили, припугнули, она пела, ничего особенного не произошло, а теперь её везут на другое представление. Для чего всё это.

Тогда она позвала на помощь своего папу. Пускай поможет хоть в том, в чём он разбирается. Стоимость против затрат. Выгода. Прибыльность. Его мантры. Его маленькая броня. Она подумала о пятистах шекелях, которые Шели зарабатывает каждый день. Допустим, что в среднем каждый из артистов зарабатывает – начала она вычислять. Запуталась. Цифры всегда сбивали её с толку. Её живот бунтовал против этих её расчётов, их расчётов. Но она не уступала себе. Зажмурила глаза и рассчитала. Помножила на число парней и девушек, которых видела утром в коридоре. Её глаза открылись: получилось примерно десять тысяч шекелей в день. Огромные деньги. Но чего-то всё же не хватало.

Выступление в центре Зив тоже прошло хорошо. Здесь она пела ещё хуже, совершенно погружённая в не дающие покоя загадки, и, тем не менее, восторг публики был сильнее. Она не могла это объяснить. Раз так, раз этак. Это всегда немного угнетало – эти овации только доказывали ей, насколько велик разрыв между тем, что она чувствует, и тем, как это выглядит в чужих глазах. Эта специфическая угнетённость после выступления была ей хорошо знакома, когда она чувствовала, что даже изливаемая на неё любовь только подчёркивает её одиночество и усиливает ощущение, которое всегда подавляет её больше всего – что её не понимают.

Как сказал Шай два года назад после какой-то халтуры: "Иногда обиднее, что тебя любят не за то, что надо, чем когда заслуженно ненавидят". Как обычно люди подходили и взволнованно пожимали ей руку, расспрашивали о ней, беспокоились за неё, и ей было приятно, что о ней так беспокоятся.

И там как раз был полицейский. Далеко, в стороне. Но он был занят с одним роскошно одетым господином, который взволнованно говорил, размахивая руками, и, очевидно, рассказывал о чём-то ужасном, что с ним произошло. Полицейский слушал, что-то записывал и совсем не смотрел на неё.

– В этот раз было немного лучше, – вырвалось у неё, когда отдавала Мико деньги, и сама устыдилась, что так стремится ему угодить.

Всю дорогу потом она терзала себя за сказанную ему фразу: в этот раз было немного лучше. Что лучше, что? Что ей больше заплатили? Как раз предыдущее выступление было немного лучше; так что? Если ей там не много заплатили, это уже считается хуже? И если ты получаешь меньше, чем Шели, то ты меньше стоишь? Подлиза такая.

Впервые с тех пор, как вышла на улицу, почувствовала, что она действительно себя продаёт. Поклялась, что никогда, никогда не будет больше извиняться, если мало заработает. Ни перед Мико или Песахом, или им подобными, вообще – ни перед кем на свете. Она выпрямилась на сиденье машины и выставила подбородок. Этот жест напомнил ей Теодору, что придало ей силы, и она поклялась: её роль, её предназначение – петь. Всё остальное – их забота.

***

На хайфской набережной Бат-Галим она пела «Сладко умереть в море» по-португальски. Она почти не работала над ней раньше и, тем не менее, когда увидела вблизи море, песня сразу зазвучала в ней, и она текла вместе с ней и пела совершенно освобождённая, опытная и зрелая певица, преподносящая песню, а потом, резко изменив направление, со знакомым наслаждением слалома, взорвалась песней «Бени, Бени, гадкий мальчишка», выбрасывая руки, как языки пламени, она танцевала и металась, как никогда не отваживалась на вечеринках, и была Рики Галь на сцене, с дикостью и буйной жаждой жизни, с ореолом светлых волос, клубящимся в облаках сиреневого дыма... Парень и девушка, ненамного старше её, может быть, пара солдат в отпуске, начали увлечённо танцевать рядом с ней. Она пела для них, заводила их, танцевала с ними; наконец-то усвоила то, чему Алине годами не удавалось научить её – не избегать возбуждаемого ею волнения, не глазеть в пустое пространство за ними, как будто она никак не причастна к тому, что она в них вызывает; и в самом деле, с тех пор, как вышла на улицу, она смелела от выступления к выступлению. Не боялась смотреть прямо в глаза, улыбаться, посылать лучи от себя к ним; и не раз уже случалось ей петь, не стесняясь, целую песню для одного человека, который стоял против неё и понравился ей, и мог, как ей казалось, понять эту песню; сосредоточенно смотрела на него, слегка заигрывая, и иногда чувствовала, что смущает его своим взрослым и пронизывающим взглядом.

Ещё её волновала мысль, ощущение, что каждый из них пытается угадать, кто она, кто она на самом деле. Что с ней творится. И это тоже совершенно отличалось от выступлений в хоре, среди хороших девочек в одинаковой одежде. Потому что на улицах во время выступлений она телом чувствовала, до гусиной кожи, как люди на неё смотрят, изучают и роются в ней, фантазируя и сочиняя ей истории: она сирота, над которой издеваются, и она вынуждена таким образом зарабатывать себе на пропитание; она звезда рок группы из провинциального городка в Англии, полюбившая израильского парня, который бросил её в беде, и теперь ей нужны деньги на обратный билет; она новая находка семинара для молодёжи в парижской опере, которая анонимно путешествует по отдалённым странам, чтобы закалить себя; она больная раком девочка, которая решила провести последний оставшийся ей год в бурной жизни улицы. Она проститутка, которая в дневное время поёт этим чистым голосом...

Было что-то захватывающее в выступлении там, на берегу моря, в возбуждающих её фантазиях, в дерзости её голоса. Она вдруг заметила, что впервые в жизни вспотела от пения, и так это ей понравилось, что, даже когда Мико уже раз и другой показал ей, что пора кончать, решила спеть ещё одну песню, избегая его убийственного взгляда, и спела "Глупышка, дурочка моя" Эти Анкри, обнимая себя и качаясь в такт волнам и в такт нежной и грустной мелодии, скрывающей в себе осиные жала слов, многое говоривших её сердцу, глупышка, дурочка моя / к чему ж ты, глупая, пришла / глупышка, дурочка моя / и даже убежать нельзя...

И Тамар кружилась сама с собой, забывшись в горьком наслаждении, все струны тонкие души / мечты разбитые твои / растила ты в полях чужих / тебя лишь мучают они...

Потом, когда все разошлись, она увидела пожилую неповоротливую женщину, которая испуганно металась вокруг места, где она пела, ища что-то на земле, в кустах, под скамейками:

– Здесь, здесь я стоять, – пробормотала женщина, подняв глаза и увидев Тамар. – Может, упал? Может, забрали? Но как? Скажи, что это? Что это? Я только одну минутку была здесь послушать песню, вдруг вижу – нет, нет!

– Чего нет? – спросила Тамар, и её сердце начало опускаться.

– Мой кошелёк со все деньги и документы. – У неё было полное, красное лицо, исчерченное кровеносными сосудами вокруг большого носа, на голове высилась башня из сверкающих светлых крашенных волос. – Сегодня я получить триста шекелей от босс на свадьбу моей дочки. Триста! А он никогда не даёт такие деньги! И тут по дороге я слышать тебя, только минуту стоял, ой, я идиотка! Теперь – нет, нет ничего! – от горя и потрясения у неё сел голос.

Тамар немедленно протянула ей все шекели, которые были в её шапке.

– Возьмите.

– Нет, не надо! Нельзя! – она отступила, с жалостью коснувшись тонкой руки Тамар: – Нельзя... тебе надо кушать... маленькая... цыплёнок, ты даёшь мне? Нет, не хорошо...

Тамар сунула ей в руку деньги и убежала. Как ураган, носилась она по берегу. Сев в машину, сразу сказала:

– Нет денег. Ничего нет. Было около семидесяти шекелей, я отдала той женщине.

Его глаза загорелись чёрным огнём:

– Какой женщине?

– Той, русской, которую вы обокрали.

Воцарилось молчание. Потом Мико стал медленно поворачиваться назад, пока она не увидела перед собой его лицо. Всё как бы замедлилось; кругом вдруг стало очень тихо. Она видела глубокую морщину на его молодом лбу, его короткие курчавые волосы и тонкие губы.

И тогда он её ударил. Пощёчина, и ещё одна. Она отлетела вправо, потом влево. Динка поднялась с пола и начала угрожающе рычать. Тамар положила руку на голову собаке. Успокоить, успокоиться. Мир вертелся вокруг неё, рушился и с трудом срастался. Она услышала, что они уже едут. Вид за окном начал двигаться. Она видела спину Мико, мускулистую и напряжённую, изо всех сил сжимала губы и напрягала мышцы живота, но слёзы потекли по её щекам. Она не вытирала их, будто не замечала. Глупышка, дурочка моя, теперь черства душа твоя, напевала она снова и снова, превращая слова в один непрерывный звук, который звенел внутри неё, как сигнал тревоги, а потом вопль. Снаружи ничего не было слышно, она погрузилась в себя, отметая всё вокруг, всё, что невыносимо взвалилось на неё. Она убежала. Никто не заметил. Скрылась и перенеслась в большую комнату с роялем и Алиной. Сейчас это было для неё необходимым убежищем. Маленькая Алина с очками, сползающими на кончик длинного носа, и брызжущей поверх них искрой взгляда. Алина, стучащая кулаком по своей крохотной ладошке, деспот, приказывающий Тамар направлять звук к кончику большого пальца, к ноготку, накрашенному красным лаком: "Ла-а!" – поёт Тамар про себя, максимально сосредоточившись, – "Ло-о!" – поёт против неё Алина. – "Мой ноготь ещё совсем те-бя не чув-ству-ет!" "Ла-а..." "Больше резо-нанса..." И это помогает, это массирует пустоты в её голове и вливает в неё звуки, как горячую кровь, успокаивает и напоминает ей, чему она на самом деле принадлежит, и где она легко объединяется сама с собой.

Минуту спустя она ощутила, как его глаза колют её сквозь зеркало:

– Последний раз ты произносишь это слово. Поняла? Последний раз ты даже думаешь его. Ты должна Песаху семьдесят шекелей, и это уладишь с ним сама. Но если ещё хоть раз скажешь такое – тебе конец. Мама родная тебя не узнает после того, как я с тобой рассчитаюсь.

***

Потом они ехали в полном молчании. Её голова болела от пощёчин, вся её душа кричала, а щёки горели от ударов и от стыда. Лет десять никто не бил её по щекам. Когда она была маленькая, и мама иногда, раздражаясь, хлестала её, папа торопился встать между ними. И однажды, когда мама вышла из себя (Тамар уже не помнила, что она такого натворила, что привело к такой вспышке) и гонялась за ней по дому, она услышала, как папа кричит из своего кабинета: «Не по лицу, Тельма!» – и сквозь ужас бегства почувствовала горячий прилив благодарности за то, что пытался защитить её.

Сейчас она подумала, может, он просто боялся, что на ней будут видны следы.

Он всегда большего всего боялся, что кто-то увидит.

Она заставила себя не думать о том, что только что произошло. Знала, что, если будет думать, заплачет. Мобилизовала себя на действие, загрузила свой мозг лихорадочными расчётами: если Мико на каждом её выступлении ворует два или три кошелька; если каждый день у неё четыре или пять выступлений, и будут дни с десятью выступлениями; если в общежитии двадцать или тридцать парней и девушек, а, может, и все пятьдесят; если в каждом кошельке сто или двести шекелей. А иногда, может, и тысяча – у неё закружилась голова. Мелкий удачливый жулик. А, может, не такой уж и мелкий. В своих грубых подсчётах она дошла до десятков тысяч шекелей в день. Это показалось ей нелогичным, но и повторный расчёт привёл к тем же суммам. У неё вспотели ладони. Попробовала перевести на более понятный язык. Сказала себе, что Песах Бейт-Алеви получает за полчаса то, что она не заработала за год работы у Теодоры.

В Зихрон-Яков они приехали в пять часов вечера. Тамар была взвинчена и разбита. С трудом выбралась из машины. Не верила, что сможет стоять перед чужими людьми и петь, не плача.

Но она вышла. Это выступление, и она обязана появиться. Это совсем не было связано ни с Мико, ни с Песахом, ни с грязью, в которую они пытались её втянуть. У тебя выступление, так выступай. Ты будешь выступать в любом состоянии. И, если ты не можешь найти для этого силы в себе, найди их в Алине, она не простит тебе, если отступишь: "Даже артист, который дома ругается с женой, что, у него есть сейчас настроение быть Гамлетом? И все-таки он делает Гамлета!"

Она притащилась на бульвар, покрутилась там несколько минут, посмотрела на витрины, увидела в них своё отражение: худая лысая девочка с огромными глазами и ртом, который сегодня похож на перевёрнутый серп.

Она ходила между людьми, между маленькими и большими семьями. Задул лёгкий вечерний ветер. Дети шалили, бегали друг за другом, родители лениво покрикивали на них. Тамар украдкой окуналась в эту крохотную благодать. До чего ж ты, глупая, дошла. Теперь черства душа твоя. В кафе, выплеснувшемся на тротуар, сидели молодой симпатичный отец и мальчик лет пяти-шести. Мальчик попросил отца дать ему почитать "Едиот[28]28
  «Едиот Ахронот» (иврит)– последние известия, ежедневная израильская газета


[Закрыть]", лежавшую на столе, но не сумел перевернуть газетную страницу, и большие листы путались и прилипали к его лицу, а он покатывался со смеху, и отец терпеливо объяснял ему, как это делается, снова и снова показывая правильные движения.

Между ними тянулась нить любви, и Тамар почти шагнула вперёд, чтобы попросить отца разрешить ей навсегда стать няней его мальчика. Она даже знала песни из "Звуков музыки"! Её лихорадила тоска по Нойке, по её заразительной жизнерадостности, по персикам её щёк, по их совместным шалостям, по тому, как выглядит кухня после того, как они пекут торт-сюрприз для Леи, и как они вместе выступают на Леиной кровати, включают музыку на полную громкость, корчат физиономии двух тёртых рокерок из женской тюрьмы в Огайо, а Нойке-то всего три года! Как будет здорово, когда ей исполнится семь, и семнадцать, Тамар сможет быть её лучшей подругой, сестрой, наставницей, самой близкой душой. Она тут же записала в голове срочный вопрос к Теодоре, один из тех вопросов, о которых только с Тео можно говорить: если человек, неважно кто, решает скрыть под бронёй, закупорить себя, свою душу, на какое-то определённое время, чтобы выполнить трудное задание, неважно что, сможет ли он после завершения своего задания снова стать самим собой, таким, каким был до того?