Текст книги "Кто-то, с кем можно бежать"

Автор книги: Давид Гроссман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 23 страниц)

Но он точно был полицейским агентом, и он довёл его, как колонну невольников до патруля, который уже ждал их возле магазинов на улице Эгрон. Патруль вёз его в полицейский участок на Русском Подворье, и двое полицейских, сидевших там, говорили с тем, который его поймал.

– Я его сразу узнал, – хвастался агент, – по этой суке с оранжевым ошейником. Думали меня провести.

Прибыв в участок, полицейский проводил его в боковую комнату. "Подростки – дознание", – было написано синим фломастером на двери. У комнаты были очень толстые стены, и Асаф подумал, это для того, чтобы никто не услышал мои крики, когда он будет меня пытать. Но агент оставил его с Динкой и запер за ними дверь.

Там был металлический стол, два стула и одна длинная скамья у стены. Асаф, ослабев, уселся на неё. Ему нужно было в туалет, но говорить было не с кем. Под потолком был большой вентилятор, который двигался еле-еле. Асаф заставил себя думать о мальчике, который едет верхом на верблюде по Сахаре. Мысли пытались удирать, буянить, но Асаф всей своей силой сфокусировал их на мальчике, который едет верхом на верблюде по Сахаре: в эту самую минуту, по большой пустыне Сахара, по просторам, которым нет ни конца, ни края, медленно движется огромный караван верблюдов (обычно он брал подобные идеи из телеканала " Нейшионал Джиографик"). На одном из верблюдов в конце каравана сидит маленький мальчик, качаясь в ритме верблюда, его лицо закрыто от пыльной бури, и только глаза выглядывают и изучают пустыню. Что он видит, о чём думает? Асаф раскачивался вместе с ним на верблюде, объятый безмолвием пустыни. Даже у зубного врача под шум бормашины он мог туда сбежать. И не только туда: в эту минуту на большом сером рыболовном судне в Северном море плывёт исландский юнга. Всё утро он смывал с палубы остатки дохлых рыб. Сейчас он, опираясь о железные перила, смотрит на айсберги, возвышающиеся, как горы, над судном. Нравятся ли ему эти долгие плавания? Боится ли он боцмана? Когда снова увидит свой дом? Асаф сконцентрировался на них. Он не знал, как именно это помогает ему успокоиться, но действовало это всегда. Как форум в интернете, но без прямого разговора. Как будто все эти одиночки, рассыпанные сейчас по свету, таинственным образом создают скрытую сеть и передают силу друг другу. Так и теперь. По крайней мере, перестал бурлить унизительный вулкан в кишечнике. Он немного выпрямился. Всё будет хорошо, вот увидишь. Динка поднялась с пола и движением древним, как дружба между человеком и собакой, но для них двоих совершенно новым, подошла, положила голову ему на колени и заглянула в глаза.

Он даже не мог её погладить со связанными сзади руками.

  ***

Тамар поднялась с каменного цоколя и стояла, спокойно и задумчиво, казалось, что она унеслась далеко отсюда, её глаза, сделавшиеся ещё больше, парили в воздухе, и тот, кто верит в сверхъестественное, мог бы сказать, что в мгновение ока промелькнула молния в её мозгу, и в ней неосознанно записалось странное и неясное знание, что через короткое время, спустя четыре недели, она потеряет свою Динку, что потом собаку найдут, исступлённо блуждающей по улицам, и что незнакомый ей парень пойдёт за ней по пятам по всему Иерусалиму.

Мгновение тумана, острая вспышка в его глубине, и потом Тамар моргнула, улыбнулась глазами Динке, и забыла. Сейчас надеялась только на то, что никто не вспомнит её последние унизительные минуты. Она прокрутила назад магнитофонную кассету и нашла сопровождение, которое искала. Проиграла себе тихонько вступительные звуки. Установила магнитофон так, чтобы звук хорошо распространялся. Потянулась.

Сейчас опять этот миг, и сейчас действительно должен свершиться выход, отделение от толпы. То есть – она силой должна вырвать себя из текущей, повседневной, нервной и безопасной анонимности улицы. Должна попросту выйти за рамки, и смотри, вокруг тебя десятки равнодушных, запахи разрезаемой шуармы и жира, капающего в огонь, крики торговцев на базаре вверху, скрипучий аккордеон русского, который, наверно, тоже когда-то, как и ты, учился в какой-нибудь музыкальной школе в Москве или Ленинграде, и, может, и у него была учительница, которая приглашала в школу его родителей и не могла выразить словами свои эмоции.

Она поднимает голову и выбирает, на чём бы ей сосредоточиться в окружающем пространстве. Это не рисунок Ренуара, висящий в репетиционном зале хора, и не люстра с золотой гравировкой, которая наверняка есть в "Театро Де Ла Пергола"; это маленькая вывеска, гласящая "Лечение варикозного расширения вен на ногах, гарантия три месяца", и это ей как раз нравится, подходит ей сейчас, и она зажмуривается и поёт в ту сторону.

 
Я видел прекрасную птицу.
Смотрела она на меня.
Прекрасной такой не увижу я больше
До смертного дня.
 

Даже не открывая глаз, она почувствовала, как улица разделилась пополам, не вдоль или поперёк, а на улицу до того, как она запела и на улицу после. Такое ясное и однозначное чувство есть у неё и полная уверенность в себе. Ей не надо видеть. Она кожей чувствует: люди медленно останавливаются на своих местах, часть из них поворачивается и неуверенно возвращается к месту, откуда слышен голос. Стоят. Слушают. Забывают себя в её голосе.

Конечно, многие не задерживаются и даже не замечают, что что-то на улице изменилось. Они уходят и возвращаются с озабоченными и мрачными лицами. В одном из магазинов завывает сигнализация. Проходит нищенка со старинной детской коляской, колёса которой скрипят. Даже мойщик окон на стремянке в окне второго этажа "Бергер Кинга" не прекратил своих круговых движений. И всё же каждую минуту ещё один человек присоединяется к стоящим вокруг неё, один ряд её уже окружает, прибавляется ещё ряд, и Тамар чувствует себя, как в двойных объятиях. Этот круг неощутимо и неосознанно двигается, как огромное существо с десятками ног. Люди поворачиваются спиной к шуму, защищают её от улицы. Они стоят в разных позах, слегка склонившись вперёд. Кто-то случайно поднимает голову и встречается глазами со стоящим рядом. Они на мгновение улыбаются, и целая беседа струится в этой мягкой улыбке. Тамар смутно различает их всех. Этот взгляд между ними знаком ей из её предыдущих выступлений в хоре, из лучших среди них; взгляд человека, вспомнившего о чём-то, что было с ним когда-то. О том, что утрачено. Который снова хочет удостоиться этого.

 
Я говорил с ней, и солнца дрожанье
Трогало душу мою.
Слова, что вчера сказал я,
Сегодня не повторю.
 

Она заканчивает почти неслышными звуками, тянущимися, как утончающаяся нить, вплетаясь в гул колеса жизни вокруг, которые сейчас, когда песня затухает, она усиливает и повторяет. Окружающие громко ей аплодируют, один или два человека глубоко вздыхают. Тамар не двигается. Её шея сильно краснеет, а глаза светятся спокойным, трезвым светом. Она стоит, опустив руки по бокам. Ей хочется прыгать от радости и облегчения, что она это сделала. Она была так близка к отступлению. Но даже сейчас она помнит, что пение – это не то, для чего она здесь. Ей грустно вспоминать, что пение – это только средство, приманка. Она смотрит вокруг сверкающими глазами, полными благодарности, но и изучающими. Она наблюдает. С первого взгляда ей кажется, что среди десятков людей, её окружающих, нет того, кто должен заглотнуть её, как наживку.

И вот оказывается, что от волнения перед выступлением, она забыла приготовить шапку для денег. И она должна, согнувшись перед всеми в своём неуклюжем комбинезоне, рыться в рюкзаке, а из него, конечно же, высыпается одежда и бельё, и Динка упорно суёт свой нос в рюкзак и обнюхивает его, и пока Тамар достаёт оттуда свой берет – ещё год назад она любила ходить в головных уборах, пока Идан не высказал о них своё мнение – почти все расходятся.

Но некоторые остаются, они подходят, кто уверенно, кто сконфуженно, и кладут монеты в мятую шапку.

Тамар раздумывает, остаться ли ей здесь и спеть ещё что-то. Она уже знает, что это возможно, и у неё хватит смелости. Ей хочется продолжить и немедленно запеть. Знакомое чувство завоевания и возвышения владело ею примерно с середины песни с силой, которой она никогда не испытывала, когда пела в закрытых залах. И кто мог знать, что её голос настолько велик?

Но она понимает, что если бы тот человек или кто-то из его посыльных был здесь, она бы почувствовала. Он бы уже стоял где-то там, в одном из внешних рядов круга, что собрался возле неё, и изучал бы её придирчивым взглядом, как изучают невинную и беспечную жертву, неспешно взвешивая, как он схватит её.

Стоя в центре золотистого солнечного потока, Тамар озябла. Быстро собрала деньги из шапки и ушла вместе с Динкой. Кто-то пробовал с ней заговорить. Один парень, не отстававший от неё, вызвал у неё надежду своей жестокой и грубой линией рта, она остановилась и внимательно прислушалась, но когда ей стало ясно, что он её клеит, отмахнулась от него и ушла.

В тот же день она пела ещё пять раз. Один раз на площадке "Машбира[18]18
  «Ха-Машбир Ле Цархан» – сеть израильских универсальных магазинов.


[Закрыть]", два раза возле центра Жерара Беккера и ещё два на Сионской площади. Раз от разу прибавляла ещё одну песню, но больше трёх не пела. Даже, несмотря на бурные аплодисменты и восторженные отзывы, отказывалась петь ещё. У неё была цель, и когда кончала петь, а то, чего ждала, не случалось, выключала магнитофон, собирала деньги в рюкзак и старалась исчезнуть. Главное было сделано. Главное, что её видели и слышали. Что теперь о ней будут говорить. Она распространила себя, как слух. Больше она пока не в силах была сделать, оставалось только надеяться, что этот слух очень быстро дойдёт до ушей человека, которого она ждала, её хищника.

  ***

Он зажмурил глаза, прислонился к стене, потёрся ногой о голову Динки. Вентилятор под потолком издавал непрерывный скрип, снаружи уходили и приходили люди, полицейские, преступники, обычные граждане. Асаф не знал, сколько времени его здесь продержат и когда начнут им интересоваться, и начнут ли вообще. Динка растянулась у его ног на холодном полу. Он сполз с деревянной скамьи и уселся на пол возле неё, прислонившись к стене. Оба закрыли глаза.

Голос Теодоры снова взволнованно зазвучал в его голове, и он поспешил окунуться в него, ища в нём утешение. Он всё ещё немного путался в неистовых скачках её рассказа между временами, странами и островами. Но хорошо помнил, как, закончив говорить, она сидела, согнувшись и погрузившись в себя, и выглядела, как древний перекрученный корень. У него потеплело на сердце. Если бы она была его бабушкой, он, не раздумывая, встал бы и обнял её.

– Но я жила, – сказала она, будто отвечая на скрытое движение его души, – вопреки всему, слышишь, Асаф, я свою жизнь прожила! – И увидев сомнение в его глазах, стукнула по столу и вспыхнула. – Нет, сударь мой, ты этот взгляд, пожалуйста, убери! – В гневе приподнялась со стула и раздельно произнесла: – Ещё в первую ночь, когда донеслась горькая весть с Ликсоса, как только рассвело, и я увидела, что не умерла от горя и одиночества, я решила жить!

Она была всего лишь четырнадцатилетней девочкой, но своё положение представляла ясно и главное – не жалела себя. Прошлое было стёрто, и в будущем её ничего не ждало. Она никого не знала ни здесь, ни в каком-либо другом месте; она ничего не знала о стране, в которой находилась, не говорила на местном языке. Асаф подумал, что, может быть, её вера в Бога немного помогла ей, но она сразу же объяснила ему, что горячей веры никогда в ней не было и ещё меньше – после трагедии. У неё был большой и пустой дом, щедрое месячное пособие, поступающее из греческого банка, и суровая клятва, которую она знала, что никогда не нарушит, хотя бы из уважения к тем мёртвым, что послали её сюда.

– Таково было положение, – сказала она ему сухо и сдержанно, – и мне самой надо было решить, как сложится моя судьба с этой минуты и до конца моих дней. – Она встала и прошлась по комнате, наконец остановилась позади него и положила руки на спинку стула. – И я раз и навсегда решила, ты слышишь? Что если мне не суждено выйти в мир из этого дома, я мир приведу сюда.

Так и сделала. Служитель монастыря, в те дни это был отец Назариана, стал выходить по её указанию и покупать все книги на греческом, которые ему удавалось достать. В основном это были древние священные книги, которые находились в подвалах греческих церквей и не интересовали её. В связи с этим, в день своего пятнадцатилетия, она сделала себе подарок: наняла частного учителя иврита и начала учить с ним древний и современный иврит. Она легко схватывала и жаждала знаний и через четыре месяца учёбы у учителя Эльясафа начала приобретать в книжном торговом доме Ганса Флюгера книги об Израиле, куда попала поневоле, и об Иерусалиме, в котором была заточена. Она узнала всё, чему книги могли научить её, об арабах, евреях и христианах, живших в одном с ней городе, очень близких, но невидимых. Когда ей исполнилось шестнадцать, она наняла ещё и учителя арабского, литературного и разговорного, и прочитала с ним Коран и "Тысячу и одну ночь". Из книжных торговых домов в Меа Шеарим[19]19
  Меа Шеарим – еврейский религиозный квартал в Иерусалиме.


[Закрыть] ей начали присылать деревянные ящики с томами Мишны, Талмуда и комментариев. Они не интересовали её, но иногда на дне ящика попадалась книга «Некашерно – брак», о новостях науки, или о жизни муравьёв, или о каком-нибудь известном художнике шестнадцатого века. Это она проглатывала с нетерпением. Не удовлетворённая этими объедками, она начала приобретать старые порванные экземпляры из Сионистской библиотеки доктора Хуго Бергмана; щедро платила распространителю книг Элиэзеру Вайнгартену, чтобы сразу же присылал ей каждую книгу по новым темам, которые начали её привлекать: войны Наполеона, открытия и изобретения, астрономия, жизнь первобытных людей и дневники известных путешественников.

Конечно, это было нелегко: она должна была научиться подбирать слова к такому количеству вещей, которых никогда не видела, например, что такое "телескоп", и что это за "Северный полюс". Что такое "микробы" и "опера", "аэродром" и "баскетбол"?

– Ты поверишь, что только в восемнадцать лет я узнала, что такое Нью-Йорк и кто такой Шекспир? – Её лицо удивлённо сморщилось, потом она прошептала что-то ещё, как бы про себя: – И что с тех пор, как вошла в этот дом, вот уже пятьдесят лет я в глаза не видела радугу?

В девятнадцать лет она приобрела энциклопедию для молодёжи "Михлаль". За ней последовали другие на трёх языках, в десятках томов. Теодора никогда не забывала волн опьянения, захлёстывавших её в течение счастливого полугодия, когда она читала днём и ночью, раздел за разделом, обо всём мироздании.

В тот же период её поразила сильная жажда знаний о современности, особенно о мировой политике. Каждое утро она посылала отца Назариана купить газету на иврите и газету на арабском, и читала их со словарём, скрипя зубами. Так узнала о Давиде Бен Гурионе, о правителе Египта Гамале Абд-Ель Насере, узнала, что курение способствует раку лёгких, с волнением следила, вместе со всеми гражданами мира, за процессом воспитания Раджиба, индусского мальчика, которого до девяти лет растили волки. Потихоньку, с огромным трудом, она смогла проторить дорогу в путанице фактов и новых имён, нарисовать себе картину мира, и более всего – преодолеть своё невежество, невежество девочки с крохотного Кикладского острова, маленького и удалённого в цепи островов вокруг Делоса.

– И всё-таки, – сказала она Асафу, и пальцы её покоились над бровью, как бы сжимая начинающуюся головную боль, – при всей радости и веселье, все-таки была я грустна и потеряна – потому что всё это были только слова и ещё раз слова!

Асаф уставился на неё, не понимая, и она, как всегда, когда у неё кончалось терпение, хлопнула ладонью по столу:

– Как объяснишь слепому, что значит зелёный, фиолетовый и пурпурный? Теперь понял? – Он кивнул, но всё ещё не был уверен. – Вот так и я, агори-му: кожуру лизала, а самих плодов не вкушала... Ведь что такое, например, запах младенца после купания? И что чувствует человек, когда мимо проносится скорый поезд? И как стучат вместе сердца сидящих в театре на чудесном спектакле? – Он начинал понимать: её мир был сделан только из слов, описаний, написанных образов, сухих фактов. Его рот приоткрылся в изумлённой улыбке: ведь это именно то, что, по опасениям его мамы, случится с ним, если будет всё время проводить перед компьютером.

– В те же дни я основала, здесь в комнате, почтовую республику. – И рассказала ему о переписке, которую она ведёт уже более сорока лет с учёными, философами и писателями всего мира. Сначала посылала им вопросы простые, стесняющиеся своего невежества, извиняющиеся за собственное нахальство; потихоньку её вопросы начали углубляться и расширяться, и ответы тоже становились более подробными, личными и сердечными. – И кроме моих профессоров, да будет тебе известно, я переписываюсь ещё со многими невинно-пожизненно-заключёнными, вроде меня. – И показала ему фотографию женщины-голландки, пострадавшей в тяжёлой аварии, которая всю жизнь прикована к постели и видит только несколько веток каштана и фрагмент каменной стены; и снимок бразильца, такого толстого, что уже не проходит в дверь своей комнаты, который видит в окно берег маленького озера (но не воду); и старого крестьянина с севера Ирландии, сын которого отбывает пожизненное заключение в Англии, и он тоже заключил себя по собственной воле в одной комнате, пока его сын не выйдет на свободу, и ещё, и ещё.

– Я постоянно переписываюсь с семьюдесятью двумя людьми в мире, – сказала она со скромной гордостью, – письма уходят и приходят, по крайней мере, раз в месяц я пишу каждому из них, и они отвечают, рассказывают о себе, и даже самые сокровенные тайны... – она засмеялась, глаза её хитро сверкали, – они думают, маленькая старая монашка сидит в высокой башне в Иерусалиме, кому она расскажет?

И вот, после многих лет чтения и учёбы, ей пришло в голову, что она не прочитала ни одной детской книжки в жизни. Молодой Назариан (тем временем заменивший отца, у которого отказали ноги) начал навещать соответствующие полки в магазинах. В возрасте пятидесяти пяти лет она впервые прочла "Пиноккио", "Винни Пуха" и "Ловенгулу – король Зулу". Это было не её детство, не те виды, среди которых росла, но её детство кануло в пучину моря и не могло к ней вернуться. Однажды вечером она отложила "Ветер в ивах" и удивлённо и счастливо прошептала про себя: "Вот теперь родилось моё детство".

– И кстати, знай, – засмеялась она, – что до того у меня не было ни одной морщинки! Лицо младенца было у меня, пока не начала читать эти книги!

Теперь, когда у неё было детство, ей нужно было начинать расти. Она читала такие романы, как "Давид Коперфильд", "Чёрт из седьмого класса" и "Папа с длинными ногами". Железная дверь, которая когда-то на острове захлопнулась перед ней, сейчас отворилась снова, и Теодора, старая девочка, жаждущая знаний, вошла в свои сонные залы, покрытые паутиной. Душа, тело, страсти, тоска, любовь. Всё возродилось в рассказах, в которые она погружалась. Иногда после ночи лихорадочного чтения она роняла книгу, которую читала, и чувствовала, как её душа поднимается и набухает в ней, как кипящее молоко в кастрюле.

– В тот час, – сказала она Асафу беззвучно, – я готова была взывать о каком-нибудь спасительном уколе, который проткнул бы, наконец, проклятую стесняющую оболочку слов, окружавшую меня.

– И это была Тамар? – спросил Асаф, не думая, в озарении, и сразу пожалел об этом, потому что Теодора вздрогнула, как будто кто-то неосторожно дотронулся до глубин её души.

– Что, что ты сказал? – уставилась она на него. – Тамар? Да, может быть, кто знает... Мне не приходило в голову... – но что-то в ней сразу согнулось, как будто Асаф ненамеренно задел её, как будто сказал ей определённо – ты принесла в свою комнату всё, что можно узнать из книг, из букв и слов, и вдруг ворвалась сюда эта девочка, плоть и кровь, с сильными чувствами и юностью.

– Хватит, – встряхнулась она, – мы достаточно поговорили, милый, ты, наверно, уже должен идти?

– Я что-то не понимаю: она...

– Иди и найди её и тогда всё поймёшь.

– Но объясните! – он почти стукнул по столу, как она. – Что, по-вашему, с ней случилось?

Теодора глубоко вздохнула, минутку поколебалась и потом:

– Как скажу тебе, не сказав... – она встала, встревоженная. Прошла по комнате. Раз от разу изучающе смотрела на него, как в первые минуты встречи, чтоб узнать, достоин ли он слышать и знать, будет ли он верен. – Слушай, может это просто бредни старой и глупой женщины, вздохнула она, – но во время последних посещений она уже говорила о других вещах, о нехороших вещах.

– Каких? – Вот оно, подумал Асаф.

– Что мир плох, – и спрятала руки на груди, – плох в принципе. Никому нельзя верить, даже самым близким. И всё только сила и страх, только интересы и злоба. И что она не подходит.

– Не подходит для чего?

– Для этого мира.

Асаф молчал. Вспомнил дерзкую девушку на бочке, которая, как он был уверен, была гордячка и насмешница. Но она немного похожа и на меня, подумал он в смятении, и осторожно снял её оттуда.

– А я, наоборот, рассказывала ей, какая её ожидает хорошая и красивая жизнь. Что она ещё полюбит кого-то, и он полюбит её, и у них будут славные дети, и она поездит по свету и встретит интересных людей, и будет петь на сцене, и её будут приветствовать в концертных залах...

Слова застыли у неё во рту. Она снова погрузилась в себя. Что она знает, подумал Асаф, всё, что она обещала Тамар, ей самой не знакомо. Пятьдесят лет запертая в этом доме. Что она знает.

Он вспомнил разочарование и глубокую скорбь на её лице, когда он появился здесь, и она обнаружила, что это не Тамар, и понял со всей определённостью, насколько Тамар важна для неё. Нет, не только важна: необходима. Как вода и хлеб, как вкус жизни.

– А в последнее время я уж и не знаю, что происходит. И она уже не раскрывает своё сердце, как прежде. Приходит. Работает. Сидит. Молчит. Часто вздыхает. Хранит от меня тайну. Я не знаю, что с ней происходит, Асаф... – её глаза и кончик носа вдруг покраснели, – она стала худая и потухшая. Нет больше света в красивых глазах. – Она подняла лицо, и он был потрясён, увидев тонкую линию слёз в морщинах. – Что скажешь, милый, ты найдёшь её? Найдёшь?

  ***

В девять вечера она купила две порции меорава[20]20
  Меорав – мясное блюдо.


[Закрыть] и колу и села поесть у входа в административное здание. Одну порцию дала Динке, сама набросилась на вторую, и обе они с наслаждением пыхтели, и, наконец, вместе вздохнули, сытые и счастливые. Облизывая пальцы, Тамар думала, что давно не получала такого удовольствия от еды, как сейчас от того, что купила на деньги, заработанные пением.

Потом снова накатили мысли. Люди, торопясь, проходили перед ней, и она старалась сжаться в маленький безымянный свёрток. Ей хотелось снова стать той Тамар, что была год назад, год с четвертью. Лежать на животе в своей кровати, окружённой тряпичными и шерстяными зверушками, которые были с ней с самого рождения, прижимать ухо к телефонной трубке, ноги болтаются и перекрещиваются за спиной – так делали девушки в фильмах, и она тоже так делала, наконец-то был кто-то, с кем она могла это делать – и это было так приятно, лежать и разговаривать с Ади о Галит Эдлиц, которую видели, целующейся с Томом, язык и всё такое, или о Лиане из хора, которой один мальчик из школы "Бойер" предложил дружбу, и она согласилась. Из "Бойера", представь себе! Просто не верится! И обе соответственно ужасаются, тем самым заверяя друг друга в общей преданности искусству, то есть Идану.

Пожилой человек, одетый с устаревшим шиком, медленно прошёл, опираясь на палку, и посмотрел на неё. Губы его удивлённо двигались, как у рыбы. Она увидела себя в его глазах: слишком молодая девушка, в слишком позднее время, в неподходящем месте.

Свернулась, как только могла. Этот день был длинным и изнуряющим, её первый день на улице, но она должна была встать и сделать ещё несколько кругов, чтобы, если кто-то уже заметил её сегодня и следил за ней издали – чтобы мог подойти к ней опять, под покровом темноты.

Подходили, и немало. С ней всё время говорили, делали замечания и давали советы. Никогда ещё она не была замарана таким количеством грубых слов и такой ранящей отчуждённостью. Она поняла, что нельзя отвечать. Ни одним словом. Только следить за рюкзаком и магнитофоном и продолжать идти. Динка тоже, конечно, помогала отпугивать пристающих. Потому что, когда из её живота, из внутренностей, доносилось ворчание, самый храбрый из юнцов моментально испарялся.

Но тот, кого ждала, кого больше всех боялась, не пришёл.

Она спустилась на "Площадь Кошек" и прошла между прилавками, освещёнными светом прожекторов, скрыто проскальзывая среди вешалок, нагруженных шароварами и индийскими блузками, она любила эту площадь, даже, несмотря на то, что Идан и Ади постановили, что это всего лишь "Пикадилли для бедных". Другой, изысканной поступью, словно бренча браслетами на ногах, прошла она между прилавками с кальянами, эфирными маслами и цветными камнями. Она примеряла бухарские тюбетейки, и толстый продавец смеялся вместе с ней над её заострённой ашкеназийской головой. Один юноша, мировой специалист (по его словам), предложил написать её имя на рисовом зёрнышке, и она сказала, что её зовут Брунгильда. Красивый парень в коротких штанах и с чалмой на голове сидел на земле, держась рукой за юную ногу девушки, и осторожно рисовал на ней хной татуировку. Тамар стояла и смотрела, немного завидуя. Неохотно оторвалась и ушла оттуда. Пару раз прошла между лавочками, вдыхая лёгкий аромат курений и облака травки, поднимавшиеся тут и там. Притворилась, будто углублённо изучает прилавок со свечами всех форм и цветов, надеясь, что лёгкий озноб в спине, который она ощущала в последние минуты, означает, что кто-то наблюдает за ней. Но когда обернулась, там никого не было.

На соседней улице Йоеля Моше Саломона было представление: девушка примерно её возраста в цветной шерстяной шапке, из-под которой выглядывали золотистые кудри, держала в руках две верёвки. К каждой верёвке были привязаны горящие лоскуты ткани, и она танцевала с ними, перекрещивая и разводя их удлинёнными округлыми движениями. Другая девушка лежала позади неё с широко раскрытыми глазами, прислонясь к стене магазина, и задавала ей поразительный ритм на тамбурине.

Девушка была поглощена движением верёвок, и Тамар не могла отойти оттуда, заворожённая её полной сосредоточенностью, которую знала и у себя. И также хотела увидеть, как это выглядит, в смысле, что они видят в тебе со стороны, когда ты вся погружена внутрь. Что в тебе доступно взглядам. У девушки были красивые синие глаза, которые пристально следили за двумя маленькими факелами, её брови поднимались и опускались с детским удивлением, и Тамар подумала, что в этом они похожи, потому что Тамар тоже "поёт бровями". Два маленьких факела пересекали ночное небо, было в них что-то трогательное, дерзкое, безнадёжное. Вдруг Тамар вспомнила, где она и для чего. Не двигаясь с места, осторожно и методично осмотрелась по сторонам. Она не знала, кого ищет. Представляла, что ищет мужчину, молодого парня. Об этом говорили слухи, которые ей удалось собрать за последние месяцы: что речь идёт о группе молодых мужчин, очень жестоких. Один из них должен подойти к ней на улице и предложить ей пойти с ним, при условии, конечно, что, прежде всего, она выдержит испытание огнём, то есть – докажет, что умеет удерживать публику; и Тамар знала, что этот экзамен она выдержала, это было её большим и единственным за сегодня достижением.

Рот девушки с верёвками самозабвенно приоткрылся, обнажая белоснежные зубы. Она начала ускорять ритм, и ритм тамбурина тоже ускорился. Взгляд Тамар осторожно переходил от человека к человеку. Там было немало молодых мужчин. Она не могла решить, смотрит ли один из них на неё как-то иначе, по-особенному. Два маленьких арса[21]21
  Арс (араб.) – шпана, жлоб.


[Закрыть], стриженные под пепельницу, выскочили вдруг из публики перед огненной артисткой и прокричали что-то прямо ей в лицо, даже не слова, только грубые звериные крики. На одно мгновенье девушка отвлеклась, верёвки перекрутились и сконфуженно упали на землю. Девушка грустно сняла шапку, и её золотые кудри рассыпались. Очень медленным движением она вытерла пот и стояла потерянно, как пробуждённая ото сна. Публика издала единый стон разочарования и разошлась. Ни один из них не заплатил ей за те усилия, которые она прилагала до этой минуты. Тамар подошла и положила в шапку монету в пять шекелей, из тех, что заработала сегодня, и девушка устало улыбнулась ей.

Сионская площадь в продолжение улицы тоже была переполнена и бурлила. На площадке перед банком парни скользили на скейтбордах. Никакой возможности петь там не было, потому что приехали бреславцы, и из мощного усилителя на крыше их автомобиля гремели хасидские мелодии. Тамар села на углу возле банка, прижала к себе Динку и съёжилась, вся обратившись в зрение. Десятки парней и девушек суетились там, и какая-то неприятная суматоха исходила от них, как механический зуммер, заставляя их передвигаться по площади вдоль натянутых линий, как по постоянным невидимым рельсам. Они уходили, они возвращались, искали что-то срочно необходимое. Несколько из них коротко переговорили с бородатым парнем у железной ограды. Она увидела толстозадого карлика в яркой шерстяной шапке, окружённого компанией, почти совсем заслонившей его. Руки прикасались к карманам. Пальцы сжимались, скрывая что-то. Высокий парень в джинсовом комбинезоне, как у неё, с лямками и пряжками только без ничего под ним, подошёл к ней:

– Сестра, – сказал он, согнувшись перед ней на уровень её лица, в соске у него была серьга, – ищешь поправиться?

Она сильно помотала головой, нет, нет – у неё уже было достаточно продукта на первую неделю – и он, не подымая шума, встал и ушёл. Она сжалась, немного шокированная не тем, что он ей сказал, а тем, как он назвал её.

Она сильно зажмурила глаза, открыла, площадь всё ещё была там. В центре её танцевали бреславские хасиды. Семеро рослых мужчин с длинными волосами и развевающимися бородами, в белоснежных одеждах и больших белых кипах. Она уже знала по своим предыдущим ночам здесь, что они будут танцевать так до полуночи, в непрерывных прыжках, исступлённых и пылких. Две полногрудые девушки в коротких до пупка блузках прошли мимо неё, взявшись под руку, и остановились посмотреть на них:

– Посмотри на этих, – сказала одна из них, – и это они так без всякого экстази. На одной вере. – Динка прижималась к ней, очень страдая от шума. Повернулась спиной к площади, свернулась под мышкой у Тамар и пыталась заснуть. "Бедная", – подумала Тамар, – "не понимает, что со мной творится. Для неё это, конечно, совершенный кошмар".