Текст книги "Будь мне ножом (ЛП)"

Автор книги: Давид Гроссман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 19 страниц)

Амос когда-то сказал, что когда человек кричит «Мне больно», это совсем не значит, что он верит, будто кто-то может облегчить его боль; иногда он больше нуждается в том, чтобы кто-то разделил с ним его одиночество в этой боли.

Только когда его ступни порозовели, я снова смогла дышать. Мы перенесли его в кровать. Он сразу попытался встать и уйти. Совсем не понимал, что происходит. Но у него подкосились ноги, и он упал без сил, а через минуту его вырвало всеми съеденными бурекасами. Амос продолжал его гладить своими добрыми руками, а я была вынуждена уйти, вышла на веранду, чтобы это записать.

Сейчас он мычит, и это хороший знак – значит всё позади, но для меня это всегда самая тяжёлая минута. Он, как видно, больше не страдает, по крайней мере, не так, как раньше. Он совсем обессилен и засыпает. Именно тогда и начинается мычание. Из самых глубин измученного тела – словно тело оплакивает само себя.

Надо вернуться в дом. Если бы можно было сидеть здесь всю ночь и писать, писать… Когда я пишу, мне хорошо. Даже, когда я пишу о тяжёлом и грустном, я становлюсь спокойной и сосредоточенной.

Хочу сидеть здесь и рассказывать о самых простых вещах. Описывать только что упавший с дерева лист. Стулья на веранде. Или бабочек, летящих на свет лампы. Рассказывать историю одной ночи, пока свет не сменит тьму, пока не изменятся цвета. Я могла бы сидеть здесь дни и ночи напролёт, описывая каждую былинку и каждый цветок, камни ограды, шишки… А потом, когда буду готова, осторожно перейду к описанию себя. Своего тела, например. Начну с него – с того, что можно потрогать. Но и здесь начну издалека, с пальцев ног, постепенно приближаясь. Буду писать о каждом органе своего тела, помня его ощущения раньше и теперь. Воспоминания лодыжки, например, или щеки, или шеи – почему бы нет – через поглаживания, поцелуи и шрамы. Воплотить себя на бумаге. Это займёт массу времени, но у меня есть время. Жизнь долгая, а я хочу рассказать себе о себе то, чего мне, как видно, никто не расскажет. Рассказать себе свою историю. Ничего не прибавляя, но и не отнимая у себя. Писать, не стремясь что-либо получить. Ни от кого. Записать только свой собственный голос.

Я слышу, как Амос в доме начал уборку. Пойду тоже. Сегодня будет большая стирка, и ковёр в комнате Йохая нужно вычистить. И это тоже. Всё.

1 декабря

Здравствуй, Яир!

Вечер, я дома. На улице пасмурно. Небо источает умеренный, но перманентный холод. Неприятно. Сообщаю тебе так, будто ты в другой стране. Ты – в другой стране. Полтора месяца прошло с тех пор, как я отправила тебе последнее письмо. Письмо, которое сейчас мне самой кажется далёким сном. Не знаю, хочешь ли ты читать мои слова. Я, тем не менее, продолжаю писать сама себе для тебя!.

Без всякого намерения с моей стороны это превратилось в дневник. Я заметила, что иногда он помогает притупить боль, а иногда наоборот – сильно обостряет. Так или иначе, я рассматриваю желание его писать (и даже потребность), как большой и неожиданный подарок от себя самой.

А ты? Ты ещё разговариваешь со мной? Помнишь меня? Станет ли тебе легче, когда наконец-то пойдёт дождь?

Надеюсь, что тогда мои чувства тоже станут более определёнными, но боюсь, что этого не случится. Мне бы хотелось найти в себе силы написать, что всё закончилось, всё смыто первым дождём; но пока это абсолютно противоречит тому, что я чувствую, и тому, в чём я совершенно не сомневаюсь даже сейчас, неважно – ответишь ты или нет.

Почему я тебе пишу? Я не уверена, что знаю ответ. Возможно, потому, что тучи сегодня сгустились больше обычного. Возможно, потому, что впервые с тех пор, как ты исчез, я снова чувствую в себе силы обратиться к тебе и говорить с тобой. А может, потому, что мне кажется, что ещё немного – и я смогу расстаться с тобой или хотя бы с болезненной надеждой на твоё возвращение, не отказываясь от чувств и ощущений, которые ты во мне пробудил.

Ни от одного из них!

Знаешь, в последнее время я думала – как мало мы говорили о том, что выходит за рамки замкнутого круга, в котором мы были. Помню, что не раз, прежде чем начать письмо к тебе, я хотела написать тебе о чём-то, что случилось со мной во «внешнем» мире, привнести что-то из «реальности» внутрь нашего с тобой замкнутого пространства. Хотела слегка раздвинуть стенки. Кажется, я так ни разу этого и не сделала. То, что я собиралась рассказать тебе о нас с тобой всегда брало верх… Как долго, по-твоему, могут длиться такие отношения без подпитки извне, из реальности и повседневности? А сколько нужно времени, чтобы теснота сменилась удушьем? Думаешь, кто-нибудь способен прожить так всю жижнь?

(Сейчас, в эту минуту, я снова почувствовала, что именно в такой тесноте я могла бы начать дышать по-настоящему.)

Вот послушай кое-что «реальное», чего ты не знал: каждый вечер перед сном Йохай забирается ко мне под крыло, и я тихонько пою ему польские песни, не понимая в них ни слова. Песни, которые пел мне папа. Это его успокаивает. Иногда его всего начинает трясти, особенно, когда он устаёт. В этом случае разговоры не помогают, да и лекарства – не всегда. А польские песни помогают! Этот чужой нам обоим язык…

Завтра, как тебе известно, у нас с ним еженедельный день развлечений. Поедем на свалку рядом с Абу-Гош, я буду пить чай с Наджи и смотреть, как Йохай громит молотком ржавые машины. Мне нелегко видеть, какая жестокая и разрушительная сила заключена в моём ребёнке. Но это, видимо, полностью очищает его на целую неделю.

Ты знаешь также, что ровно через месяц ему предстоит операция по поводу небольшого врождённого порока сердца. Создавая его, Бог поистине не поленился! Сколько операций этот ребёнок уже перенёс! Не страшно. Постепенно мы исправим то, что не удалось естественным путём. Я только надеюсь, что до января немного приду в себя и смогу всё это выдержать (пожалуй, завтра я возьму с собой в Абу-Гош ещё один молоток). Довольно. Болтаю, чтобы не осознавать, что я чувствую. Чтобы не прислушиваться, не стучат ли уже снаружи капли дождя. Почему ты выбрал именно дождь, мерзавец ты этакий?!

Кажется, это письмо завело меня слишком далеко. Я не собиралась с тобой ссориться. И торговаться не собиралась. Это так больно! Я надеялась, что уже могу относиться к тебе уравновешенно, но, когда я опять к тебе обращаюсь, а тебя нет, в моём голосе снова звенят обида и чувство утраты. На этом закончу – не могу себя слышать (и всё ещё не могу, к сожалению, вычеркнуть ничего из написанного мною тебе).

…Ты доставил мне много удовольствия и много боли. Никогда в жизни я не испытывала такой их смеси. Обещаю больше не писать тебе и не пытаться с тобой связаться. Никогда больше не обеспокою тебя. Закрою в сердце калитку, что с такой радостью открыла тебе…

Но если ты всё же решишься прийти, я хочу, чтобы ты знал, что я сейчас крайне нуждаюсь в твоей отзывчивости и тончайшем понимании, в твоём стремлении ко мне без всяких внешних препятствий.

А если всего этого ты дать мне не можешь – не приходи! Правда, не приходи! Видимо, я в тебе ошиблась.

(Но если ты тот, кто звал меня, рычал, ревел и выл – ты поймёшь.)

Твоя, Мирьям

Яир, послушай! Я написала своё имя и услышала, что ты меня зовёшь. Да, да, услышала, как ты произнёс моё имя.

Я была уверена, что это донеслось с улицы, но там никого не было, и я, как автомат, села и набрала твой рабочий номер. Прости меня. Это не было подвластно моемурассудку. Говорила с твоей секретаршей. Слышала в трубке голоса людей. Музыку по третьей программе радио. Пыталась различить твой голос. Секретарша крикнула: «Говорите же!» Я попросила прислать курьера, чтобы взял у меня книгу. Я была уверена, что она непременно будет передана тебе лично. Голос дрожал. Она сухо ответила: «Он будет у Вас через десять минут». Несмотря на официальный тон, я не уловила насмешки в ее голосе.

Я подумала: женщина, которая у тебя работает, пусть даже она – выпускница «Бейт-Яакова» – а вдруг она особенно внимательна к женским голосам?

И вот, я сижу у стола и жду звонка в дверь. Понятия не имею, почему я вдруг позвонила. Вопреки всем своим решениям.

Ещё десять минут. Что тебе сказать?

Что сегодня было больше чем двадцать минут подряд, когда я не думала о тебе. Что я не услышала ни одного слова, которое напомнило бы о тебе. И я подумала, что рана от тебя зарубцуется так же быстро, как прошло всё, связанное с тобой.

И что в середине утреннего урока моё сердце вдруг так потянулось к тебе, что я с трудом могла говорить…

Я вспомнила, что родители называли тебя «Ири», и подумала, что это имя тебе совсем не подходит, – подумать только, сколько лет тебя так звали! Мне нужно было срочно сказать тебе: не позволяй так себя называть! Никому не позволяй! В этом имени слишком много пустой, фальшивой лёгкости: Ири, Ири, не годится!

(Мири)

(Так меня никто никогда не называл).

Я раскаиваюсь, что позвонила. Сама не ожидала, что могу не удержаться. Но эта странная, угнетающая ситуация с дождём, которого всё нет, очевидно, выше моих сил.

Он, конечно, уже в пути. Что мне ему дать? Какую книгу? Все мои любимые книги упакованы и хранятся в подвале из-за Йохая.

Чем бы заполнить это внезапное молчание?

Это совсем не осень, верно? Это – новая пора года. Белая, сухая, холодная пора (а не поговорить ли нам о погоде?)… Это не смешно: все поля вокруг посёлка высохли. Кто-то рассказывал в магазине, что по ночам в сады приходят лисы и шакалы пить воду, капающую из шлангов. Я вчера видела стаю аистов, которые улетели два месяца назад, – они вернулись! Похоже, что они совсем запутались во временах года. Целый день кружили над сухой плотиной, потерянные и измученные. Я испугалась. Весь природный ритм нарушен. Наверное, ждут нас, тебя и меня? Может быть, кто-нибудь всё-таки остановил всё ради нас?

Он едет ко мне. Кажется, я даже вижу его на изгибах шоссе между деревьями. Мне виден отсюда почти весь его путь от тебя ко мне. Сейчас найду какую-нибудь книгу и засуну в неё это письмо (напишу сверху «лично в руки», не беспокойся). Так странно, что сейчас от тебя ко мне едет человек. Нить…

Ночью мне приснилось, что Йохай снова заговорил. Неделю назад он сумел в классе сосчитать четыре предмета, была большая радость, наверно, поэтому я и позволила себе такой сон: мы с ним идём по бескрайней пустыне, вокруг ни души, солнце жжёт, и он падает. Я беру его на руки и вижу его высохшие растрескавшиеся губы. Последним усилием он поднимает голову и говорит: «Знай, что я всё время понимал каждое твоё слово. Я хочу сказать тебе, что это ты не понимала».

Послушай: я заворачиваю для тебя свою поваренную книгу. Это не обычная поваренная книга. Её написала Анна от руки к моему тридцатилетию (она писала её в течение всей беременности). Триста шестьдесят пять рецептов. Сбереги её! Если не поешь моего супа, так хоть рецепт получишь…

А вот и звонок. Ровно десять минут.

Ты до ужаса точен!

Кажется, она уже узнаёт мой голос. Ну и что?

Значит, такой теперь расклад? Я словами, ты мотоциклами?

Я снова не удержалась. Утро было таким серым и ветреным. Амос принёс большую охапку дров, а я обнаружила на своей «сове» запись, сделанную мною на этой неделе (наверное, в какой-то миг просветления), что нужно вызвать трубочиста.

По радио пообещали, что первый дождь ожидается не позднее, чем послезавтра. Два слова были сказаны ими на моём языке: «первый дождь»…

Хорошо, что мне хватило ума приготовить небольшой пакет, чтобы было что дать курьеру. Ты сам увидишь, что там.

Ну а ты? Почему бы тебе не передать мне записку или просто не приехать однажды самому, в качестве курьера? Ты снимешь шлем, и я увижу, что это ты. Увидишь, как это будет просто…

Что рассказать тебе сегодня?

(Сказать по правде, я заранее придумала, что расскажу и чем заполню эти ужасные минуты…)

Ночью ты опять мне снился. Мои ночи теперь полны снов. Мы были вместе в каком-то высоком доме. Во сне я была рядом с тобой, видела и слышала тебя, но не могла к тебе прикоснуться.

Ты стоял у перил балкона, окружающего патио (это слово повторяется во сне снова и снова, как плач: «Патио, патио…»). И вдруг я вижу, что ты собираешься броситься вниз головой на каменный пол патио. Я пытаюсь тебя остановить, предупредить, что это не бассейн, что там нет воды, но, несмотря на то, что всё происходит у меня перед глазами, ты не слышишь моего голоса (или я не могу крикнуть).

Ты прыгаешь головой вниз в патио, и я слышу, как, падая, ты говоришь себе: «Я знал, что так и будет».

«Я не смогла его остановить», – говорю я себе и сердце моё разрывается.

Падение заканчивается, я вижу тебя лежащим на полу. Ты обнажён, лежишь на боку с распухшей от удара головой. Ты неподвижен, но я слышу, что ты говоришь: «Несмотря ни на что, у меня лёгкое сотрясение мозга и выбиты два зуба. Только и всего».

Я испытываю облегчение оттого, что ты жив, но тот факт, что я осталась наверху причиняет мне ужасные страдания и боль (до сих пор).

…Он уже у дверей. Возможно, на этот раз?..

Прошло двадцать четыре часа, а я будто с места не сдвинулась. То есть, я делала всё, что нужно: кормила, одевала, варила, договаривалась о школьном автобусе для Йохая, принимала гостей – неожиданно нагрянула пара друзей из Америки, приехавшая навестить родные места; я была общительной и веселой, не пойму, как выдержала это представление. А сейчас, когда я наконец уселась, ручка сама впорхнула мне в руку, и кажется мне, что все прошедшие сутки я писала тебе, не переставая. Мир вокруг меня моргнул только раз: день закрылся и открылся, а я так и сижу в своём кресле-качалке и поджидаю Йохая с процедур; спускается вечер, в воздухе пахнет дождём, и я тебе пишу… Иногда я обнаруживаю под рукой лист бумаги, но чаще – нет…

Если бы я сейчас могла лечь спать и проснуться на следующий день, когда боль утихнет. Но каждую ночь я просыпаюсь в три часа – в тот самый час, когда ты бегал вокруг меня, – и больше не могу заснуть. У меня же нет маленького ребёнка, чтобы будить меня в такое время!

Я сама – тот ребёнок, который не даёт мне спать (нет, я – та женщина).

Странно, как эта душевная сумятица преобразуется у меня в «язык тела». Ты не достоин знать о моём теле! Не помню, чтобы кто-нибудь так его обижал. Я только не понимаю, почему сейчас, когда я как никогда чувствую себя женщиной, ты не откликаешься…

Слышишь, Яир? Только что в пятичасовых новостях сообщили, что завтра утром пойдёт дождь.

«Наконец-то, радостная весть», – сказал диктор, а у меня дико забилось сердце, и, вместо того, чтобы принять таблетку, я быстро набрала номер твоей Рухамы (мы с ней уже подружились) и попросила кого-нибудь прислать. Срочно! Неотложная помощь!

Вот и всё? Последний шанс. Последние слова. Конец истории, которую ты начал о нас писать больше восьми месяцев назад. Даже меньше срока беременности…

У меня начали дрожать руки… Сколько минут у меня осталось? Десять? Девять? Гильотина уже приведена в действие.

Я даже книгу не приготовила. Если бы я могла сейчас прикоснуться своими глазами к твоим глазам, увидеть тебя изнутри и рассказать, что я вижу…

Я вижу там мужчину, который не мужчина, и мальчика, который не мальчик. Я вижу мужчину, взрослость и мужественность которого напоминает корочку на мальчишеской ране.

Ты сам однажды написал на конверте «Заживление Винда» (когда ещё был Виндом), помню, я подумала, что у тебя кровь запеклась как раз в том месте, где «мужчина» соединяется с «мальчиком», и это место у тебя – не живое и не мёртвое.

(Твой мотоциклист ещё не доехал до изгиба дороги в лесу. Похоже, что он едет медленнее, чем обычно. А может быть, он недавно ездит на мотоцикле? Очень хорошо, пусть едет помедленнее. Пусть останавливается в пути. Над лесом повисла большая тяжёлая туча.)

С каждым письмом росло во мне чувство, что в моих силах сделать нечто, связанное с тобой; не случайно ты обратился ко мне – своей обострённой интуицией ты почуял во мне способность растопить эту корочку так, чтобы из-под неё возник мальчик. Твой светлый близнец. И уж тогда, из этого мальчика, появился бы ты – тот человек, которым ты должен был стать.

Кто этот человек – этого я уже, как видно не узнаю. Могу только догадываться, что в нём соединилось бы всё – взрослый и мальчик, мужчина и женщина, живой и мёртвый и многое другое, и многие другие – но только вместе, без того искусственного жестокого разделения, которое ты делаешь в себе.

По-моему, в том месте, где все эти «души» соприкасаются, перемешиваясь без всяких перегородок, – там я вижу тебя самим собой.

Когда я встречалась с тобой «там», ты переполнял меня, мои тело и душа говорили с тобой напрямую, поверх твоих слов, которые нравились мне не всегда. «Там» ты по-настоящему волнуешь меня, пленяешь, ранишь и согреваешь.

В те немногие мгновения, когда ты позволял мне быть «там» с тобой, ты пробудил во мне чувства, которых я никогда ни к кому не испытывала. Да, ни к одному мужчине.

Что случилось? Ты чувствуешь? Меня вдруг бросило в жар и в холод. Я чувствую тебя, физически, всем телом, так близко, словно ты стоишь за дверью. Нет, я не хочу себя обманывать.

Но на улице уже несколько минут стоит полная тишина, ни один листик не шелохнётся. Мне страшно оторвать ручку от бумаги, я чувствую, что ты смотришь на мои губы. Что ты хочешь от меня услышать, что тебе сказать, чего я ещё не говорила? Что ещё осталось сказать словами?

Я слышу шаги на ступеньках, ведущих к веранде. Яир, если мне можно загадать ещё одно желание, я хочу, я прошу: пусть все эти слова, тысячи слов, станут сейчас телом.

С любовью, Мирьям

Дождь

В четверг утром, когда облака спустились в долину Бейт-Заита и просто лежали на доме, а дождя всё не было и не было, – ровно в половине десятого он позвонил

Я спросил, она ли это

Я знала, что это он ещё до того, как он заговорил. Слышала, как тяжело он дышит, и сама едва могла дышать

Мирьям, это ты?

Да, да, это я, да… Очень долго было тихо, слышно только наше с ним учащённое дыхание, и я подумала, что он слышит стук моего сердца

Минутку, что я хотел тебе сказать…

И всё, что было и не было между нами, все эти сумасшедшие месяцы начали таять у меня в груди

Послушай, это совсем не то, что ты подумала

Я ничего не подумала. Кто в состоянии думать в этот миг? Его голос был густым, он казался звучащим из лесной чащи…

Мне нужно тебя кое о чём спросить

…и раненым в бою, который вёл с самим собой перед тем, как позвонить

Ты одна дома?

Да, я одна

Это совсем не связано с… с этим, с нами, ты понимаешь?

Что, – спросила я без сил, – что ты мне говоришь?

Это касается Идо, Идо – не нас, в смысле – не меня и тебя. И я начал рассказывать ей, что тут у нас утром произошло

Только говори, пожалуйста, помедленнее

С ним в последнее время нет никакого сладу

Помедленнее, я плохо тебя слышу, объясни мне ещё раз, что случилось с Идо. Я произношу имя его ребёнка

Он снаружи

Что значит снаружи, где? Его голос упал почти до шёпота. Я разобрала только обрывки: утром он и его жена ругались с ребёнком из-за чего-то

Ему ещё нет пяти с половиной, но упрям, как осёл

Интересно, от кого это у него, подумала я

Нет, нет, он упрямее меня и, конечно, упрямее жены. Это совсем другое упрямство. У неё приятный голос, я совсем не таким его себе представлял, очень молодой. И Майя – это жена, Майя

Да, я знаю. Его жена, он и его сын

Скажи, ты не занята, у тебя есть желание думать о…

Думать я в тот момент не могла

Я имею в виду, не отвлекаю ли я тебя

Расскажи мне всё

Всего не надо, детали всё равно не важны

Вот они – знакомые порывы тепла и холода, и в его голосе тоже

Она набрасывается на каждое моё слово, между письмами, по крайней мере, была какая-то передышка, а тут – на каждый мой вдох её выдох

На минуту между нами воцарилась тишина. Словно этот короткий разговор вымотал нас обоих

Слушай, короче, утром он опять одевался медленно нам назло, и Майя сказала, что не будет его ждать, она уже неделю опаздывает из-за него на работу

Он запинался, вздыхал, выпаливал наборы совершенно необязательных слов

Мы решили, что если и сегодня он не соберётся вовремя, она уедет и оставит его здесь, чтобы припугнуть

В мгновение ока моя душа устремилась к нему, когда он справился с собой

Потому что я сегодня могу опоздать, у нас по четвергам совещания

На работе? В книжном, в «Офене»?

Да, да, в книжном! Меня раздражает, как она произносит название моего магазина. Меня раздражает её осведомлённость о моей жизни и то, как ей нравится демонстрировать её мне. В этом есть что-то подобострастное, бабье, куда делось благородство, которое я ей приписывал, зачем я вообще позвонил

Я представила его на работе среди тысяч томов, среди людей, приходящих искать книги, он расторопен, воодушевлён, везде поспевает, заполняя всё пространство

Как минимум раз в день из-за груды книг встаёт человек и подходит ко мне. Ты должна видеть его улыбку, когда он показывает мне то, что искал много лет. Почти всегда это книга, которую он читал в детстве, – как видно это единственное, что может зажечь такой свет в глазах. Я дал ему имя – я зову его «Свет Мирьям». Рассказать ей… Нет

Мы замолчали

Я веду параллельно несколько разговоров. Интересно, за них «Безек^[38]» тоже взимает плату

Мы оба вздохнули

Короче, слышишь

Непонятный шорох. Шепоток сигареты у него во рту, он затянулся, и она, словно живя своей жизнью, вздохнула чуть погодя

Мы договорились, что когда он перестанет упрямиться и оденется, я отведу его в садик. Сегодня мы решили его перевоспитать

Его голос стал ровнее и сразу же отдалился. Помехи на линии. Возможно, из-за туч

Помехи из-за того, что я хожу по дому с телефонной трубкой, чтобы наблюдать за ним, ты меня слышишь?

Не уверена

Попробую говорить из кухни

Их кухня

Что ты сказала?

Ничего

Как сейчас?

Сейчас хорошо, где ты

А ты где?

Я дома…

Какой у неё неожиданно молодой и свежий голос, и быстрый, как ни странно, порхающий по слогам, я совсем по-другому себе представлял

Чувствую, как губы растягиваются в улыбке – то, что он рассказал совсем не кажется мне таким уж серьёзным, и как повод даже слабоват

Вот и всё, Майя уехала, а он побежал за ней полуголый в распахнутой куртке, потому что понял, что сегодня мы настроены весьма серьёзно

С самого начала разговора казалось, что он не знает, какой будет его следующая фраза. Я самым серьёзным голосом спросила, в чём же сейчас дело

Ты не понимаешь? Пусть поймёт, что с нами шутки плохи и попросит прощения

Его голос опять натянулся, как струна, живое соприкосновение с его волнением ещё больше взвинтило меня. Зная, что он может так увлечь себя, что поверит в любую, выдуманную им самим историю, я чуть не закричала: приходи же, довольно историй и отговорок

Но я захлопнул перед ним дверь, понимаешь, такого у нас ещё не было, его это поразило, думаю, он слегка растерян

Стараясь не делать ошибок, я на полном серьёзе поддерживала его игру. Но почему же ты сейчас не отведёшь его в садик?

Нет, сейчас невозможно, ты не понимаешь, – она ничего не понимает, – он хочет вернуться в дом, не прося прощения

Вдали зазвенел колокол. Я всё еще ничего не понимала, но внутри что-то сжалось, в том месте, которое всё знает раньше меня. Так говоришь, твоя жена уже уехала?

Да, да! Она совсем меня не слушала, или слышала только то, что хотела услышать

Он снаружи? То есть, твой сын стоит за дверью с тех пор, как она… Когда ты сказал, она

С утра, я же сказал тебе! С половины восьмого, сегодня она дежурит в Цфате

Но сейчас уже больше половины десятого

Да, я же тебе говорю, что он очень упрям. Какой я дурак, что подумал, будто она сразу всё поймёт, мне приходится всё повторять по двадцать раз, она ужасно заторможена, чёрт побери! Он стоит возле двери, но я вижу его сквозь жалюзи в кухне

Он не мёрзнет? Сейчас очень холодно на улице

Конечно, мёрзнет, ты же видишь, что там творится, какой ветер

Сейчас дождь начнётся, сказала я, и голос дрогнул, поскользнувшись на этом слове

Какое мне дело до дождя, чёрт возьми, пусть попросит прощения!

Я даже отпрянула. Будто яростный лай с укусом вместе. Почему же ты не заберёшь его в дом и не поговоришь с ним?

Потому что мы так решили, было принято решение, поняла?

Нет, я не понимаю… Я вдруг начала подозревать, что действительно ничего не понимаю

Я уже сказал ему, что он сможет войти, только попросив прощения!

Прощения за что? Всякий раз, когда он кричал, мне казалось, что он меня бьёт

Ты что, ничего не слышала из того, что я тебе говорил?

Он творит со мной такое, чего я никому не позволяю. Но он же ребёнок, ему всего пять лет!

Почти с половиной, и он очень сильный, у него железный характер, а я разулся и рубашку снял

Не поняла. Что ты сделал?

Чтобы у меня не было никакого преимущества перед ним

Он босиком и без рубашки?

Нет, я имею в виду, что на улице холодно, и пусть мы будем в равных условиях, но уступать ему я не намерен

Ты не можешь держать его там весь день, что говорит Майя – то есть, твоя жена

Жены здесь нет, – она сказала «Майя». – Она вернётся поздно, вечером. Сделай одолжение, забудь на минутку о причинах и объяснениях, потому что мне уже пора идти на работу, а он и не думает уступать

Я вдруг перестала к нему стремиться, наверное, он отдалился на безнадёжное расстояние. Напряжение отпустило меня, и я смогла спросить себя, действительно ли я хочу к нему

Кажется, мне наконец-то удалось её шокировать и прервать эту педагогическую консультацию, до неё дошло, что здесь происходит

Ты хочешь его перевоспитать или сломить? Я не собиралась кричать, у меня вырвалось

Я кое-что вспомнил и рассмеялся вслух, пусть знает, о чём я думаю

Детский уголок Дон Жуана, подумала я, как же ему удалось снова меня поймать, даже не замечая того, как бы между прочим

Послушай, давай забудем об этом. Я совершил ужасную ошибку, позвонив ей. Вот так взять и втянуть её в свою мерзость, больше ни слова, замолчи! Да, я действительно считаю, что нужно сломить его раз и навсегда, иначе он никогда не перевоспитается

Не думаю, что нужно ломать кого-то, чтобы

Нужно, нужно. Молчи, попытайся хотя бы скрыть, какое ты дерьмо. Только так дети и учатся. С какой серьёзной простотой она продолжает со мной спорить, старается быть справедливой вместо того, чтобы прийти сюда и дать мне пинка

Ты сейчас сам ведёшь себя как ребёнок, Яир. У него даже голос сделался тонким и звенящим, я не знала, что делать, мне хотелось помочь ребёнку, ибо я уже поняла, что ситуация гораздо серьёзнее, чем я думала, как естественно я в первый раз назвала его по имени

«Яир» с ударением на последнем слоге, кто ещё зовёт меня с таким учительским произношением. Вот послушай, я даю ему последний шанс, послушай, как ему на меня наплевать

Была тишина, я услышала шаги. Он идёт босыми ступнями по полу, подумала я, и вспомнила: «поразительно маленькие ступни» Майи и, конечно: «слишком маленькая опора, чтобы выдержать на себе двух взрослых и ребёнка». Я не понимала, что именно должна услышать. И тогда он закричал высоким напряжённым голосом

Если кто-то хочет войти в дом, пусть вежливо постучит в дверь и извинится, мы его простим и сразу же пойдём в садик, потому что все его друзья уже давно там

Опять стало тихо, потом он лихорадочно зашептал мне в трубку, эта секретность была смешна и немного пугала

Ты видишь, он не сдвинулся с места! Он мне не отвечает! Ты должна видеть его лицо! Он и не думает сдаваться

Так уступи ему ты! Закричала я, утратив контроль над собой.

Я ему не поддамся, я не поддаюсь на вымогательство! Ты поддался однажды и всю жизнь теперь

Он в панике, меня бросило в пот, я здесь, а они оба там, и его жена на пути в Цфат, и что вообще можно

Мечусь с трубкой по комнате и кричу ей, как об стенку горох. Не понимаю, зачем я ей позвонил, я же не собирался ей звонить

Яир, ты меня слышишь? Послушай минутку, приди в себя и посмотри, что ты с ним делаешь

Я ему только хорошее делаю, он попросит прощения как миленький и тогда войдёт, и мы помиримся

Он заболеет

Так пусть заболеет один раз, не страшно

Он заболеет, а ты будешь из-за этого страдать

Двадцать раз в году он болеет из-за микробов, а сейчас заболеет по уважительной причине, сегодня от ангины не умирают

Ты поступаешь с ним жестоко

Будь добра, позволь мне разрешить этот спор по-своему

…и бросил трубку. Я задохнулась от возмущения, он всегда так со мной поступает, почему я позволяю ему собой помыкать

Я позвонил на работу сообщить, что немного опаздываю, и попросил не начинать совещание без меня, а пока говорил, взглянул в окно и увидел, что он дрожит. Весь съёжился и переступает с ноги на ногу. Тогда я – у меня не оставалось выхода – снял майку и носки, это будет долгая, но справедливая битва

Совершенно лишившись сил, я опустилась в кресло Амоса. Попыталась успокоиться, но думала только об одном: а вдруг он исчез и больше не вернётся, потому что я видела его испорченность и его позор

Посмотрев снова, я не увидел этого маленького дурака у двери – он стоял согнувшись посреди дорожки у ворот разглядывая какую-то чёрную опрокинутую букашку

Сейчас мне нужно с ним расстаться. Но ребёнок, подумала я и вдруг ощутила странную слабость и головокружение, сердце заколотилось со страшной силой – это что-то новое в его репертуаре. Я несколько раз бессмысленно повторила вслух: ребёнок? Ребёнок?

Только не смотреть на него – это ослабляет меня в борьбе с ним, в конце разговора она просто кричала на меня

Я глубоко вздохнула и сосредоточилась: я не могу бросить ребёнка на произвол его гнева. И опять у меня перехватило дыхание на слове ребёнок

А уже минуту спустя я возвращаюсь к окну, и что я вижу? Высокий старик довольно сомнительной внешности, да ещё и в длинном плаще, стоит рядом с Идо

Я снова и снова повторила: ребёнок. Слово было новым, у него был незнакомый вкус, и каждый раз, произнося его, я чувствовала прилив сил, и вдруг мне пришло в голову что-то, от чего я перестала дышать

А вдруг старик уже успел что-то с ним сделать. Я услышал, как он спросил Идо: «Ты маленький Эйнгорн?», а Идо только смотрел на него, наверное уже плохо соображая от холода

Это невозможно, как, и почему сейчас, когда я занята совсем другим

Старик наклонился к нему и спросил, дома ли папа или мама, а Идо только смотрел

Подойдя к календарю в кухне, я считала дни, но в голову ничего не шло, слова рассыпались, как разорванные бусы. Сосчитала ещё раз, считала на пальцах, получалось одно и то же. Я села и начала дрожать

Старик спросил, что он делает тут на улице, а Идо только смотрел на него, и я почувствовал, что старик считает его дебилом

Я встала, чтобы позвонить Амосу, и упала обратно в кресло. Пыталась понять, что я чувствую, но не было ничего кроме маленького, но очень решительного знания, говорившего мне, что я ошибаюсь