Текст книги "Будь мне ножом (ЛП)"

Автор книги: Давид Гроссман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 19 страниц)

Так вот.

…Когда ты тоже кончила, мы успокоено лежали, синхронно дыша, с довольным сытым урчанием, а пару минут спустя я зевнул, что у меня обычно означает: «Ну, всё, возвращаемся к жизни», – и ты, сильно обхватив меня обеими руками, сказала – не выходи!

Я улыбнулся в твою шею – меня насмешило странное волнение, прозвучавшее в твоём голосе, и я задержался ещё на минутку-другую, может быть, даже вздремнул, но, когда захотел выйти – сколько же можно так лежать, нужно, наконец, выпрямиться, вроде как выровнять линию фронта после большой битвы. А чей-то мужской хриплый голос во мне уже ворчал, чем я тут занимаюсь с этим чужим телом. И назло ему, а также из-за своей обычной лживости в такие минуты, я, сыто заурчав по-кошачьи, сказал, что готов оставаться с тобой целую вечность, и ты быстро ответила – так останься! А я спросил с улыбкой – навсегда? И ты сказала: «Да, навсегда, на сегодня, не выходи!» Я засмеялся в твоё горячее голое плечо и сказал, что проще было бы отрезать его – и ты сможешь пользоваться им по своему усмотрению, потому что у меня на сегодня назначены ещё и другие дела. А ты со странной поспешностью ответила: «Нет, пожалуйста, останься ещё немного, сколько сможешь, сколько мы оба сможем, ты же сегодня никуда не торопишься».

Ты говорила не тем удовлетворённым голосом, который обычно бывает у тебя «после», а каким-то умоляющим – я услышал что-то новое в твоём голосе – не минутный каприз, а глубокое желание, и мне показалось, что я понял, чего ты хочешь, и почти поддался тебе. Расслабившись, чтобы ты не подумала, будто что-то во мне протестует, и чтобы ты не услышала того ворчуна во мне, который недоумевает, что это с ней, чего ещё ей нужно, она же уже получила своё, – а ты, словно услышав, прошептала: «Даже если захочешь – не выходи, потерпи ещё чуть-чуть», – и я спросил с нервным смешком: «Что это – опыты над людьми?» Ты не ответила и только прижалась ко мне мягкой тёплой грудью, будто говоря со мной ею. Я слышал твоё дыхание у себя в ухе и был слегка растерян – не хотел тебя обижать, чувствуя как ты погружаешься в одно из своих «женских» состояний, которые всегда слишком глубоки для меня, – но мой член сжался, как всегда в минуты трансцендентальных размышлений. Ты не выпускала его из себя – и не забудь, что я был голоден, как всегда «после», и лежал неспокойно, чувствуя, что судьба моя в руках чужого человека. Странно, что ты стала чужой после такой близости, и твои объятия были для меня немного слишком интимными в эту минуту. Я думал, когда же тебе надоест эта игра, когда ты перестанешь загадывать про себя желание. Я чувствовал, как твои глаза зажмуриваются вокруг моего члена с определённым умыслом, моя рука затекла под твоей спиной, и ремешок часов запутался у тебя в волосах. Я мечтал заснуть, и чтобы он – покойник – как-нибудь выскользнул, и мы улыбнулись бы и забыли об этом, но ты беззвучно прошептала – нет, помоги мне удержать его внутри, и я почувствовал, что ты читаешь мои мысли.

У меня в горле уже собрался мохнатый комок горечи, и ты, чувствуя это, не переставала шептать мне в ухо, как молитву, чтобы я побыл с тобой, а не с ним, «со мной будь, со мной», и я напомнил себе, что завтра нужно заняться гимнастикой для спины, и занялся составлением списка дел, которые ждут меня на работе – я слишком запустил там всё – а ты шептала мне что-то в самое ухо, но так близко, что я ничего не слышал. Ты нежно лизнула меня, и мы оба возбудились. Мой головастик воспрял и забил хвостом, и твоё море было готово забурлить ему навстречу. Я подумал, что это будет неплохо, давно уже мне не случалось «воспрянуть» два раза подряд, не выходя, интересно, получится ли. Твоё тело подалось ко мне, я перебрал пальцами твои позвонки, лизнул твою солоноватую шею, и подумал, что слово «плоть» звучит немного по-мясницки, но когда я произношу про себя «плоть Мирьям», это слово окутывается лёгкой вуалью нежности и красоты. Я сказал про себя: «Её плоть, тело, бёдра», – и почему-то вспомнил Майю, и эта мысль заставила меня сжаться, и весь густой сок втянулся обратно в позвоночник, голова тяжело опустилась, и я сказал: «Нет, ничего не получится», – а ты сказала: «Только не выходи, это неважно, ты только не выходи сейчас», – и я сердито спросил: «Хорошо, но как долго?» – А ты пробормотала как во сне: «Пока не станет страшно».

Я подумал, что это не страшно, а просто неприятно, нужно слушаться тела, и если оно хочет выйти – выпустить и не издеваться над ним. Есть, очевидно, некий биологический смысл в этой нашей потребности или инстинкте, и твоя настойчивость вызвала во мне беспокойство и тупую враждебность по отношению к тебе, я слышал, как ты глубоко и сосредоточенно дышишь мне в ухо, и вспомнил, что мы с тобой придумали, когда однажды – один единственный раз – гуляли вместе, целых три дня мы провели вдвоём: мы придумали, что ухо похоже на археологический остаток амфитеатра и, возможно, именно поэтому их так строили.

«Ну, и сколько ещё времени ты собираешься так лежать?» – проворчал я и пояснил, что, поскольку я всего лишь существо из плоти и крови, мне нужно иногда справлять нужду, а ты прижалась ко мне и сказала: «Делай в меня». Минутку подумав об этом (поверь, я даже попытался насладиться толикой пошлости, прозвучавшей в твоём предложении), я спросил, не опасно ли это для твоего здоровья, и ты пробормотала, что это я опасен для твоего здоровья, «но только, пожалуйста, не выходи, чего ты так боишься? – спросила ты сонным голосом. – Я же прошу, не лететь вместе в Огненную Землю, а только не разъединять тела». «Но для чего? – рассердился я, – Я и так чувствую себя достаточно привязанным к тебе, кажется, в моей голове едва ли найдётся место не связанное с тобой. Ты проникаешь в мои детские воспоминания, чтобы встретиться со мной там, ты говоришь из меня, твои слова гнездятся во мне и выбрасывают моих птенцов», – и я начал распалять в себе злость, чтобы подняться на локтях и высвободиться, но ты сильно притянула меня к себе: «Тебя раздражает, что я проникаю в твои мысли?» – и я сказал: «Нет, это было чудесно – ночная встреча на улице и то, что благодаря тебе я начал мечтать, и твой дневник, который я пишу, и твой голос, который я худо-бедно научился извлекать из себя, – чудесно, замечательно, но сейчас я хочу выйти, очень хочу», – ты выслушала с улыбкой и сказала: «Не выходи».

В отчаянии я спросил, почему, и ты ответила: «Чтобы хоть раз остаться вместе так долго, как только сможем». Я взревел, что любые две собаки могут оказаться в подобной ситуации, а ты вскрикнула: «Только не сейчас! Не выходи!» «А если я вдруг выйду?» «Не выходи!» «А если?» «Послушай, – сказала ты, – мне тоже нужно справить нужду». «Так справляй» – сказал я. «Я не могу, мне стыдно». «Так что ты предлагаешь?» «А ты – что?» «Знаешь, давай уснём и во сне напрудим в постель, как дети…»

Ты засмеялась, потому что я однажды рассказал тебе (или только подумал), как, уже будучи взрослым, пытался помочиться в постель и не смог, а ты, конечно, поняла, над чем я смеюсь, и я обрадовался, что ты знаешь всё, все мои мысли до мельчайших деталей, – это вдруг доставило мне удовольствие, а ведь ещё минуту назад это меня раздражало. Ничего не понимаю! С тобой я перестаю себя понимать. Ты сказала, что слишком приближаясь к тебе, я от тебя бегу. Берегись меня там, в самом близком месте – я могу лягнуть, доверяй только моему вероломству, и это тебя защитит. А ты, будто не слыша меня, сказала, что даже испачкавшись таким образом, мы останемся чисты, и я позволил твоей витиеватой торжественности ввести себя в заблуждение (ты иногда выражаешься высокопарно, будто живёшь в пятидесятых годах), и я глупо ответил, что ты способна меня очистить, а ты взволнованно спросила: «Ты действительно считаешь, что я могу очистить тебя?» Твоя левая щека покраснела, и я сказал, что если кто и может, то только ты. Ты зажмурилась, будто это было для тебя невыносимо, и я услышал твои мысли – ощутил, как сжимается вокруг меня твоя плоть, и понял, что ты снова загадываешь желание. Но я ошибся – это была клятва, оказывается я умею читать ещё не все знаки твоего тела. Ты сказала, что поклялась себе, и я спросил, в чём, но тут же сам и догадался – твоя клятва беспрепятственно перешла из твоего тела в меня. Ты попросила сказать, и я сказал, что ты поклялась отдаться мне столько раз, сколько раз я брал женщину без любви, и ты ответила: «Угадал», – то есть, ты ничего не ответила, но я ощутил, как твои веки там внизу прильнули ко мне, и тут же я снова почувствовал себя в западне и что ты не даёшь мне дышать – ты обволакиваешь и удерживаешь меня совершенно невыносимым образом. Да будет тебе известно, что у меня может начаться приступ клаустрофобии в чужом теле, смыкающемся вокруг меня. И ты, обхватив меня, сказала: «Только не выходи! Мне нужно знать, что происходит, когда люди остаются соединёнными таким образом, и я хочу, чтобы это было у меня с тобой». А я ответил: «Я скажу тебе, что произойдёт – мы будем вместе гнить в моче и дерьме, пока совсем не сгниём, и с нами произойдёт что-то непредсказуемое – какая-нибудь мутация…»

«Вот на это-то я и надеюсь! – сказала ты, – Что-то происходит с двумя телами, соединёнными вместе, что противоречит естественному импульсу, отталкивающему их друг от друга в конце концов». «Но что может произойти?!» – в отчаянии воскликнул я. Твоя назойливость начинала действовать мне на нервы, я чувствовал себя ребёнком, которого заставляют поцеловать тётю. «Объясни мне, наконец, что может произойти кроме того, что ещё полчаса – и мы опротивеем друг другу навсегда?» И ты ответила: «Может быть, нам откроется что-то, чего людям не дано понять. Может быть, нам удастся разгадать тайну, после которой мы не захотим расставаться?»

«Но доколе?!» – закричал я, и ты сказала, будто самой себе: «Пока не встанут дыбом все волосы на теле от страха – не от смущения или неудобства, – я говорю о невыносимом страхе, о совершенном слиянии и разрушении всех границ, о полной обнажённости, к которой, как мне казалось, ты так стремишься» – ты говорила будто не со мной, бормотала про себя с необъяснимым упорством, как в бреду, и не думала, слышу ли я тебя, понимаю ли, – ты часто погружаешься в себя, и я чувствую тогда, что я для тебя – только средство, Мирьям, ты берёшь от меня искру, чтобы зажечь себя к жизни, и для тебя это настоящая война не на жизнь, а на смерть.

«Мне не нравятся подобные игры», – повторил я, и голос мой был жалок, как голос обиженного ребёнка. «Это не игра! – быстро ответила ты. – Я с тобой не играю. Это очень серьёзно, – ты взяла в руки моё лицо и сказала, – посмотри мне прямо в глаза!» Я отшатнулся, ведь я ещё не успел предупредить тебя, что при таких опасных для меня взглядах я ощущаю своё лицо, как сочетание тысяч мелких мышц, и тогда просто невозможно удержать их от дикой дрожи – это же чудо, что все мышцы, клетки, кости и нервы ухитряются оставаться соединёнными вместе в одной сущности (о некоторых вещах мне нельзя даже думать!). Сколько тысяч мышц должны постоянно действовать только для того, чтобы удерживать губы в обычном состоянии, не говоря уж о силе, необходимой для непрерывного замыкания слёзной железы! Как хочется просто расслабиться и перетечь в тебя, чтобы стать тобой до конца. «Ты пугаешь меня, сказал я, – ты хочешь поглотить меня, чтобы я исчез в тебе. И кроме того, я ужасно голоден». «Поешь винограда, сказала ты, – это даст тебе силы и глюкозу».

Ты протянула руку к миске с виноградом, стоящей возле кровати, и сунула ягоду мне в рот, сказав при этом: «Это не виноград, а виноградина». И от этого слова по мне прокатилась тёплая волна, и виноградный сок капнул тебе на щеку, повиснув в уголке рта. Я слизнул каплю, отдал тебе половинку ягоды изо рта в рот и провёл языком по твоим прелестным губам. «Любовь моя, побудь со мной», – прошептала ты, и это снова наполнило меня, я вдруг снова воспрял, и мы долго извивались, соединившись, дольше, чем когда-либо, бесконечно долго. Помню, как ты умопомрачительным движением подняла свои белые стройные ноги, сомкнув их в воздухе, и я положил их на своё правое плечо, прислонившись к ним головой, и подумал «музыка», и мы оба вместе представили, будто я играю на белой виолончели. И это «вместе», ещё более глубокое в момент соития, воспламенило нас. Запах моего пота стал резким, как сейчас, когда я пишу тебе, а тело липким и горячим. Губы жгло, кожа неистово горела, и мы кончили одновременно. Мы не старались доставить удовольствие друг другу, чего я обычно хочу достичь, но наслаждение было таким сильным, что я вынужден был сразу же подумать о чём-то другом, как иногда я читаю твоё письмо, полуприкрыв глаза. Я подумал, что тоненький голосок, который я сейчас слышу – это мой голос, как странно, что с тобой я кончаю с таким ужасно тонким вскриком, и я тут же издал несколько басовитых звуков, хоть и понимал, что для тебя я был самим собой именно тогда, когда у меня вырвался этот визг. Чтобы всё встало на свои места, я сказал, как это принято, что второй раз всегда лучше и острее, и ты, поддавшись грубоватой нотке в моём голосе, пробормотала преувеличенно значительным голосом: «Что вы, мужчины, вообще понимаете – вы, вынужденные довольствоваться малым». И мы оба знали, что каждый из нас всего лишь платит дань полу, к которому принадлежит, а на самом деле с нами происходит нечто, вследствие чего мы больше не являемся его верными представителями, и что нам чудом удалось освободиться от обычного притворства мужчин и женщин. Благодаря нашей близости и проникновению друг в друга, мы будто вышли на дорогу, в конце которой нам откроется, что тела наши – случайны, правда? Всего лишь несколько кусков плоти, склеенных так, а не иначе, – и получаются мужчина или женщина, и эта случайность определяет всё, но верно и то, что осознание этого всё меняет. Мне даже страшно об этом писать, будто слова сами по себе способны околдовать меня, и я захочу всегда свободно трансформировать свой пол, чтобы дух мой стал вольным, как птица…

Я боюсь зарождающегося во мне ощущения, что стоит нам сделать ещё один шаг вперёд или внутрь, и мы оба можем преступить закон личной неприкосновенности в исконном, разумном его значении, и более всего я беспокоюсь о тебе, да, сильно беспокоюсь! Ты же не умеешь себя беречь и способна на любое безумство – ничего не поделаешь, факты говорят сами за себя – ты ужасно открыта и незащищена, мои чувства не идут ни в какое сравнение с твоими, с их широтой и глубиной, с твоей самоотдачей и скрытой требовательностью, чтобы я был верен себе по крайней мере так, как ты верна мне. Ты постоянно внушаешь мне печаль из-за того, что я отделён от тебя (не пытайся отрицать), ты хочешь быть мной!

Подожди, не поддавайся мне, сожми меня изо всех сил, обними меня ногами, прошепчи мне в ухо, что это ты и я, и чтобы я не выходил: борись со мной. Я уже несколько часов пишу, слова рассыпаются, я становлюсь бессловесным и не знаю, что с тобой делать. Это – горькая правда. Не потому, что я вдруг отступил, не потому что хочу сказать – давай прекратим всё сейчас, до этого дурацкого ультиматума, до гильотины, но может быть, нам стоит остановиться, пока не стало действительно поздно? Мирьям?

13 октября

Яир. Всё-таки Яир. Но фамилии я тебе не дам.

Я бы всё хотел тебе дать, честное слово! Мне ничего не стоит написать здесь по порядку фамилию, адрес, телефон, профессию, возраст – хотя бы для того, чтобы у твоего презрения был чёткий адресат, но тогда все эти потные молекулы начнут склеиваться, наша история приобретёт телесную оболочку, и мы оба умрём дважды.

Поверь, лучше оставить всё как есть. Зачем тебе знать, как мелок и банален я в жизни?

Всё, на этом наши передачи заканчиваются, а с ними – и наша маленькая фантазия, всё кончилось… Я снова в Иерусалиме, крепко ввинчен в свою жизнь. Ты же понимаешь, что я не могу оставаться с тобой после того, что произошло. Даже для меня существует предел низости. Мне невыносимо думать о том, что ты пережила из-за меня в этом отвратительном месте на берегу. Я убедился, что по-прежнему способен осквернить всё, к чему прикасаюсь.

Мирьям, Миррррьямммм, как я любил в начале кричать твоё имя. Сейчас я лежу в самом глубоком погребе и чувствую себя жуком. Разрыв с тобой будет для меня наказанием – это единственное, что я могу сделать, чтобы восстановить справедливость. Чуть не написал: «Не знаю, сколько времени мне понадобится, чтобы прийти в себя», – но кто этот – «себя», и нужно ли вообще в него возвращаться?

«Он» же не менее двух раз на день (в «твой» период) просовывал голову в дверь и спрашивал, когда же закончится его кошмар и ты исчезнешь! И я ничуть не сомневаюсь, что уже завтра – да что там завтра, сегодня вечером, сейчас, как только заклею конверт, я увижу, как он сидит на моём стуле, задрав ноги, и улыбается мне: «Бэби, ай эм хоум!»

Хватит, давай кончать. Я чувствую себя как на собственных похоронах. За эти месяцы я получил от тебя самый большой в жизни подарок (я могу сравнить это только с тем, что дала мне Майя, согласившись родить от меня ребёнка), а я этот подарок уничтожил. Впрочем, то, что я получил от Майи, я тоже планомерно уничтожаю.

Мне не выразить словами, что я чувствую, когда думаю о том, как ты всё бросила и приехала в Тель-Авив. Ты была там ради меня?! Для тебя это вполне естественно – ты чувствовала, что мне тяжело, и бросилась на помощь, а меня очень волнует, когда человек делает подобное ради другого. Ради меня.

Сейчас я просто не могу успокоиться: я был так погружён в себя, что не увидел и не почувствовал тебя. Мы целых два дня были в ста метрах друг от друга, может быть, даже прошли на расстоянии вытянутой руки, а что я видел? Только слова!

Представляю, как ты подходишь к проституткам на пляже и расспрашиваешь их, заходишь в гостиницы-на-час на улице Аленби или Яркон, ночью снова обходишь салоны здоровья и массажные кабинеты, настойчиво расспрашивая там этих мерзких типов. А тот парень, который на тебя смотрел и шёл за тобой… Как ты не боялась? А если бы тебя увидел кто-то из твоих учеников?! Ты не думала, что, делая это ради меня, поступаешь безрассудно?

Мирьям, ты очень, очень дорога мне! По тому, как ужасно щемит сердце, я понимаю, что сейчас мне следовало бы встать и прийти к тебе, сказать: «Давай попробуем!» Почему бы и нет, уважаемые судьи, почему бы вам не приказать реальности немного разжать челюсти, чтобы мы смогли высвободить из них двух человек, которым хочется остаться одним, людей, которые нравятся друг другу? Кому помешает, если они смогут уединяться на два часа в неделю в какой-нибудь захудалой гостинице, чтобы узнать, что с ними происходит, и проверить, как далеко они могут вместе зайти… А собственно, почему – «захудалая гостиница», уважаемые судьи, будьте снисходительны к ним, отведите глаза, отнеситесь к этому как к перевоспитанию меня-злодея… Давайте позволим им встречаться в прекрасном, просторном месте – на берегу моря, в красивом городе, на лугу в Рамат-Рахель рядом с пустыней, в дубовой роще над Кинеретом…

Что с нами теперь будет, – спросила ты в конце.

Да: что с нами будет?

Яир

Ещё немного… Не могу остановиться, словно, если я перестану писать – всё закончится.

Уже из твоего ответа на первое моё письмо я понял, что ты уведёшь меня далеко за линию моего горизонта, и всё же пошёл за тобой. Почему, зачем? Первым моим побуждением было прекратить сразу же, едва ты написала, как взволновало тебя моё письмо. Ты понимаешь, что написала так в самом начале, ещё не зная меня, – прямо и без всякой игры и притворства?

Это такая редкость, поверь мне, поверь специалисту! Я уже тогда сказал себе – она слишком хороша и невинна для твоих самовозбудительных игр. Прояви хоть раз благородство, и отстань от неё! И у Джека, наверно, была хоть одна женщина, которую он не выпотрошил?..

Ты, конечно, воспротивишься такому сравнению, но твоя прямота странным образом близка к тому, что ты назвала моими «выходками и фантазиями». Твоя прямота не есть нечто, само собой разумеющееся, по крайней мере, она не укладывается в рамки, принятые в ханжеском обществе. Это – прямота личная, исключительно твоя, она как поле битвы между силами, постоянно кипящими в тебе, а ты прикасаешься к ним ко всем, но это тебя не убивает – напротив! Хотел бы я научиться у тебя этой мудрости, но боюсь, что мне это уже не удастся…

Горюю ли я от этого? Да. И стыжусь. Ты, возможно, думаешь, что чувство стыда мне незнакомо? Не отнимай у меня права на стыд!

Ты знаешь, за всё время нашей связи я был тебе верен. В смысле – каким бы нелепым тебе это не показалось, я даже утратил (почти) желание смотреть на каждую проходящую женщину и фантазировать о ней или «пытать» с ней счастья. А если и соблазнялся на миг, сразу же чувствовал как ты (ты, а не Майя!), сжимаешься во мне от боли. Мне важно, чтобы ты знала, что никаких отклонений не было, а это для меня совсем непросто, по десять раз на дню меня переполняла гордость, что я – твой! Тебе, конечно, противно, что я горжусь своей «верностью». Действительно – в чём моя заслуга, ведь речь идёт об отступлении ко «второй линии» верности, и тем не менее…

Мирьям – это моё последнее письмо, больше я, очевидно, писать не буду. Видишь, мы даже не добрались до гильотины. Справились собственными силами. Если бы не моя дурость, я мог бы быть с тобой счастлив – любым, дозволенным нам образом. Кстати, я посмотрел сейчас на дату и вспомнил, что на этой неделе у тебя был день рождения, я не ошибся? Три дня назад тебе исполнилось сорок лет. Ну да! И ты, наверное, ждала меня в этот день, надеялась, что принесу тебе подарок, что приду к тебе в качестве подарка, а получила только гору писем из Тель-Авива, да ещё и с моим «не выходи» на десерт.

Что пожелать тебе на день рождения? В сущности, я должен бы пожелать тебе тебя, ты – самый дорогой подарок и самый редкий… Жаль, что мне не хватило для тебя смелости…

Нет, я хочу попросить большего – зачем ограничивать себя – я хочу загадать настоящее желание: пусть время остановится, чтобы это лето тянулось вечно, чтобы я смог убежать от себя, высвободившись из собственной проклятой хватки, и оказаться вдруг в другом месте, скажем – перед тобой, но обновлённым, свободным, голым, хотя бы на один день, на одну страничку письма, на один миг полной свободы! Чего я стою, если не сделаю этого?!

Яир Эйнгорн

Полночь.

(И это всё? Из-за этого имени столько шума и таинственности?)

Мне тридцать три года. Живу в районе Тальпиот. Адрес – на конверте. В новом квартале коттеджей – маленьком и скученном. Здесь, в этих трущобах для нуворишей я построил свой дом. Ну, что ещё? У меня довольно крупное книжно-торговое дело с оригинальным названием «Офеня» – недалеко от твоего дома, на самой границе Иерусалимского леса. Я торгую букинистической литературой и разыскиваю редкие книги для библиофилов. Ещё? Спрашивай, спрашивай, дверь открыта. У меня работает коллектив из десяти человек, включая реставратора книг и одного парнишку-гения в инвалидном кресле, который знает почти все книги, написанные на иврите, и может определить книгу по одной фразе из неё (это он нашёл для тебя «Облечь его лицо в рассказ»). И семеро всадников на мотоциклах, которых я вызволил из потерпевшей крах фирмы по доставке пиццы и переквалифицировал в книжных курьеров – они доставляют книги клиентам по всей стране, прожигая её черными полосами от колёс… Любая книга или журнал, существующие в Галактике, – от книг по выращиванию орхидей и об Элвисе Пресли до томов по иудаизму и журнала приверженцев голландской королевской династии.

От каждого экземпляра «Зорбы», попадающего в мои руки, я обязательно откусываю маленький клочок бумаги (впрочем, я уже не так юн, как был). И конечно, я снимаю свою шляпу профи перед твоей способностью без всякого шума и звона организовать подписку на китайскую газету для двух единственных в Израиле читателей.

Я почти выдохся, но я сделал это! Я всё сказал!

Ну, что? Поболтаем о чём-нибудь, чтобы преодолеть смущение? Вдруг возникло какое-то неудобство, верно? Кто-то впустил реальность. Рассказать тебе о своей работе? Почему бы и нет, мы и так уже впали в мелочность и ничтожность. Хочешь узнать, какие подарки получат мои сотрудники к празднику?

Хватит, Мирьям, откажись от меня, всё было выдумкой. Если бы существовало другое решение, другой способ! Почти всё, что я делал или говорил, я пропускал через твои глаза, твои мысли, твой голодный рот. Если кто-то раздражал меня на работе или на шоссе, я думал о тебе, перекатывая на языке твоё имя, и сразу успокаивался. Никогда прежде не встречался мне человек, которому я хотел бы довериться, который сумел бы заново собрать меня – но на сей раз правильно. Есть гении, которые из пазла с попугаем могут собрать рыбу. Я вручил тебе себя – тварь, из которой ты собрала человека. Из тех же частей – но лучше.

Наверно, я должен рассказать тебе – за последние недели меня не покидала идиотская мысль о том, что если есть у меня в жизни призвание, то это – ты. Либо – оно связано с тобой. Либо я приду к нему через тебя. Не слишком разумная мысль, но это то, что я чувствовал, и только тебе я могу написать об этом, не боясь быть осмеянным. Сейчас мне придётся снова заняться поисками этого «призвания» в месте попроще, там, где мне легче искать – поближе к свету, к Орли, Орит, Орталь^[31]… А жаль…

Мне пришло в голову, что, если бы меня похитили, или я бесследно исчез бы, а сыщик попытался бы понять, кем я был, только по тому, что все окружающие обо мне знают – у него ничего бы не вышло. Вот и это я узнал, благодаря тебе – я живу главным образом тем, чего у меня нет.

Я надеялся, что моя работа сделает меня более счастливым, но этого не произошло. Подробности не так уж важны. Я не рассказывал тебе, сколько профессий успел сменить и сколько ошибок наделать. Я думал, что наконец-то нашёл дело по себе – работать с книгами и историями, находить для людей книги, которые они любили в детстве, что могло быть лучше для меня? Оказывается – нет. Мне здесь только почти хорошо, это для меня всего лишь – уценённое удовольствие.

Ты не представляешь, как я ненавижу в эту минуту окружающие меня книги! Почему ни одна из них (а их – тысячи!) не может мне помочь, и ни в одной из них нет рассказа про нас с тобой?

И ни одна из них не дала мне того, что дали твои письма…

Яир

Мирьям

Я снова совершаю ту же ошибку. Он бежал ко мне – вышел из школьного автобуса, раскинул руки в стороны и захохотал. Сегодня он вернулся домой в таком хорошем настроении! И, как бывает иногда, какую-то долю секунды в нём была она – я видела её, заточённую в нём…

Зачем я здесь пишу? Не хочу писать в этой тетради! Ещё пару слов – и выдеру лист! Только о том, как она в нём была… Сегодня она была столь ощутима, что можно было к ней прикоснуться. Может, потому что он улыбнулся её улыбкой или так падал свет на его лицо… Не знаю… Не знаю, не знаю, почему я причиняю себе боль тем, что упрямо пишу в этой тетради, хотя в доме полно чистой бумаги. С тех пор, как я поклялась, что не открою эту тетрадь, пока не получу ответа от него, прошло всего два дня. Не удержалась… Даже не два дня – полтора. Это не много, но, по крайней мере, теперь я знаю, в каком я состоянии. Я надеялась, что я сильнее. Что теперь будет? Кажется, я немного испугана, словно подняла крышку, и все его письма закричали, заревели, завизжали на меня… Хватит! Тихо!

Он спит. Теперь проспит до утра. Свалился, как подкошенный, а я не успела дать ему афенотин. Он кричал и плакал, рана сильно кровоточила. Обижен, как после каждого падения. Если бы я тоже могла так уснуть и проснуться в какой-нибудь другой раз. У него на лбу новая большая ссадина, утром она начнёт чесаться. А я на этот раз не пострадала. Если не считать знакомых ран. Если меня когда-нибудь меня попросят вернуть залог, как смогу я поднять лицо со всеми его шрамами? Не будь я такой неуклюжей, я успела бы по крайней мере упасть под него, чтобы своим телом смягчить ему падение.

Пишу просто так – чтобы не думать. Чтобы устоять перед соблазном пролистать тетрадь назад и встретиться с ним. С тобой. Ты. Где ты сейчас? Почему ты не догадываешься, что тебя ожидает здесь подарок от меня. Как ты не чувствуешь? Целую неделю я была с тобой, слово в слово. Десятки, сотни страниц хранятся здесь, под этим листом. Когда я пишу тебе здесь, я чувствую себя ореховой скорлупкой на бурных волнах. Только сейчас мне пришло в голову, что надо было написать какое-то предисловие к этой тетради или пояснение в конце, но что написать, что выбрать?.. Может быть то, что я уже однажды тебе сказала, – открыть человеку что-нибудь о нём самом, чего он не знает – это большой дар любви. Самый большой.

Ещё я подумала, что если ты прочтёшь все свои письма подряд, без моих, с первого и до последнего, то обнаружишь в себе много нового. Не только «плохого», которое ты иногда любишь в себе открывать. И может быть, ты посмотришь на себя другими глазами? Например, моими. Но всё это я тебе скажу только при встрече лицом к лицу. А сейчас, будь добр, не мешай мне, Яир, я должна записать здесь кое-что ещё.

Он бежал ко мне вдоль всей дорожки, не понимая, почему я сегодня не бегу ему навстречу с криком «А кто ко мне пришёл!». А посредине дорожки выбоина – там, где не хватает плитки. Амос уже два месяца обещает починить, но всё никак не соберётся. Там у него и заплелись ноги. Но и это не ответ, я же никогда не жду, пока он добежит до этого места; всегда встречаю его там, уж хотя бы потому, что этот бег сохранился в нём с тех самых пор, с двух лет. Всегда бежал с радостью – мы оба с ним скачем и кричим, а от объятий он уклоняется, не понимая, кто эта женщина перед ним(и зачем я это пишу?) – а сегодня… Что же случилось сегодня? Я его увидела. Увидела таким, каким мне нельзя его видеть – шатающегося, с запутавшимися ногами. А когда у него свалились очки… Нет, я не имею права это писать! Просто я подумала, что она пытается, изо всех сил пытается и не может взлететь. И мгновенная, неуправляемая злость – не на него… Не на него? И на него тоже. Да. И на то, что в нём – что словно мешает ей вырваться из него. Десять лет – а я всё так же ищу знаки и намёки. «Злость на него» – как я набросилась тогда на тебя за эти слова! И злость на Амоса из-за плитки. И злость на Анну – её я тоже сегодня не обошла – но вся эта злость так и не сложилась в один ответ.

Я стояла там, а здесь он вышел из автобуса и побежал. Здесь не хватает плитки. А ещё я увидела, как шофёр смотрит ему вслед…