Текст книги "Будь мне ножом (ЛП)"

Автор книги: Давид Гроссман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 19 страниц)

Да.

Он уже собрался уезжать, но почему-то остановился и посмотрел. Я видела троих детей в микроавтобусе, которые смотрели, ничего не видя. Они ездят вместе каждый день вот уже четыре года и не узнают Йохая. И он их не узнаёт. А шофёр почему-то не торопился сегодня уезжать и наблюдал, как он бежит. Шофёр новый и, похоже, неопытный. А хуже всего – его взгляд: «…как трагедия притягивает глаз». Когда он споткнулся в том месте, где не хватает плитки, я, как видно, была так далека от него, так настроена против него, что даже не пошевелилась.

Я не буду выдирать этот лист. Он останется в твоей тетради – его ты тоже получишь. Ты уже слышал от меня вещи похуже. Вот только сейчас я почувствовала новый укол – самой себе, для себя, я так никогда не писала…

Мне следовало вырвать предыдущий лист. Я вижу, что он открыл лазейку для остальных, а это ни к чему, во всяком случае сейчас – в моём состоянии. После обеда немного «штормило». Зато дом теперь чистый – давно он уже не был таким чистым. Потом я снова взялась за тетрадь, и слова потянулись друг за дружкой. Я хотела, чтобы в ней были только твои слова. Всю неделю, переписывая, я не прибавила ни одного слова от себя, а теперь, смотри-ка – целый поток, но не тех слов, которые я хотела тебе сказать, и не тем голосом.

Ты же мне ещё и строчки не прислал в ответ на последнее письмо. Не отреагировал, а ведь я рассказала тебе кое-то очень важное. Хоть бы вежливая отписка… Как ты можешь? Ты можешь! Это я не могу. Мне даже страшно, насколько я не могу…

Доброе утро, новый день. Не беспокойся. Я уже в порядке. Я выбралась из водоворота, который ненадолго увлёк меня вчера. Когда будешь читать, что я написала на предыдущих страницах, посмеёмся надо мной вместе.

Сейчас четверть шестого, скоро рассветёт.

В это самое время три дня назад я закончила переписывать твои письма и несколько минут сидела без всяких чувств, ошеломленная и слегка пьяная. Я подумала, что теперь смогу писать только твоими словами. И что мне трудно, почти невыносимо, закрыть сейчас эту тетрадь. И что я всё ещё жду первого отрезвляющего толчка, а его нет и нет. Вместо него я увидела рассвет, какого много лет не видела: волны золотистого света плыли над Иерусалимом, и я сказала себе, что это – знак.

Вот и сейчас – солнце! Сегодня немного менее торжественно, но всё равно, пойдём прогуляемся.

Почувствуй, какой аромат! Такой воздух бывает только в этот час – наполненный запахами и брррр, холодный! Каждое дерево и каждый камень укутаны в своё облако. Если я постою так ещё немного, то тоже заиндевею и окутаюсь облаком. Я опять поведу тебя к плотине, чтобы показать такую панораму, какой ты ещё не видывал… (Дыхание перехватило, пришлось присесть на камень).

Как после долгой поездки на поезде, у меня в голове колёсами стучат твои фразы и обрывки фраз. Я могла бы почитать тебе их наизусть, но я хотела бы, чтобы некоторые из них ты забыл – так будет лучше. И вообще, пусть слова больше не стоят между нами.

Я хочу чтобы мы материализовались. Неважно, как. Чтобы можно было к тебе прикоснуться, ощутить запах твоего пота, увидеть, как ты совершаешь разнообразные действия. Например, жаришь яичницу.

И только, когда мы встретимся, я расскажу тебе, что я пережила после разговора с Амосом, и как жила всю эту неделю с твоими письмами. Как я спорила с тобой, переписывая их, как рвалось к тебе моё сердце, и сколько пачек носовых платков я извела из-за досадного непонимания и сумасшедшего понимания. Продолжим путь, пока солнце не разогнало все облака.

Я вдруг вспомнила, что забыла запереть дверь, а Йохай иногда в это время ведёт себя беспокойно. Жаль, очень жаль, я хотела дойти с тобой до самой плотины – там глубоко, можно погрузиться в облака и гулять в них, но я должна немедленно вернуться…

Не беспокойся. Я уже здесь, а он спит. И я совсем не забыла запереть… Зря испугалась. Сама себя напугала, когда почти уже дошла… Теперь это меня бесит, ведь я хотела, чтобы ты увидел, как я представляю себе место где перемешиваются судьбы и люди, и побродил там немного со мной. И этот особенный запах, которого нет в другое время дня, когда сухие колючки пропитываются влагой. Если бы у меня было ещё хотя бы три минуты, да хоть минута, я спустилась бы с тобой туда.

Хорошо, хоть рассвет увидала – будто заключила тайный союз со всем этим днём. Мы когда-нибудь сходим туда вместе, в свободное время.

Посмотри, как я сижу на ступеньках, восстанавливая дыхание… Какое удовольствие быть просто телом, живой плотью, совершающей правильные действия, абсолютно свободной от таких слов, как «жаль» и «но»…

(Уже шесть, и нужно спешить в дом – в восемь приедут за Йохаем. Увидимся позже!)

…По пути сюда я сорвала лимон. Зелёный и жёсткий лимон начала зимы – весь класс наполнился его ароматом. Тридцать три головы склонились над листами контрольной работы. Время от времени чья-то пара глаз, с трудом оторвавшись, смотрит на меня (иногда я думаю – а как влияет на меня то, что каждый день в течение многих часов я нахожусь под взглядами)…

Один очень симпатичный мне ученик помахивает передо мной плакатом, написанным большими буквами на листе бумаги: «Сезон розмарина закончился?»

Ты знаешь, что я медлительна (по сравнению с тобой, разумеется). Но после вчерашнего дня у меня в голове прояснилось, и то, что казалось раньше сложным, вдруг стало совсем простым. Например, я поняла, что ни за что не захотела бы отказаться от наших отношений. Я готова ждать столько, сколько понадобится, сколько необходимо тебе. Ведь то, что существует между нами, достойно ожидания! И ещё я сегодня чувствую, что у меня есть время, жизнь будет долгой, и букет из тридцати крокусов – чудесный букет! Яир, я не считаю тебя тем человеком, который сможет меня исцелить, но может быть на этом этапе жизни мне нужен не столько врач, сколько человек с похожей раной?

Ещё несколько минут таких размышлений, и он совсем созреет и пожелтеет. (Когда я училась в восьмом классе, мне однажды не засчитали контрольную по алгебре – я написала, что простое число делится только на единицу и само на себя, и в качестве примера привела запах лимона. Кстати, ты тоже, в определённом смысле, как запах лимона).

Проезжая в автобусе мимо твоей работы, я сочувствую тебе – ты вынужден работать в таком некрасивом загазованном районе. Если у тебя есть окно, выходящее на улицу, посмотри в него сейчас – ты увидишь в окне автобуса меня, пишущую эти строки, и улыбнёшься. Я не рассказывала тебе, что не менее пяти раз в неделю я проезжаю мимо твоей смешной вывески в промзоне. Как же я не догадалась? Мне даже в голову не приходило, что паутина тянется ко мне отсюда.

А что, если я приду тебя навестить (не бойся, ни за что не приду без приглашения), и попрошу разыскать для меня одну историю? Скажу, что помню из неё только одну фразу, допустим: «Сердце разрывается от мысли, что таким взглядом можно заглянуть во взрослого человека». Или, «Кто может противостоять искушению заглянуть в чужой ад?» В тот же миг семеро твоих всадников помчатся на край земли и начнут колесить, сужая круги, пока не остановят свои мотоциклы в непосредственной близости от нас и не укажут на нас пальцем, сказав: «Эта история – вы!»

Когда выдаётся спокойная минутка, я тут же погружаюсь в мысли о нас с тобой. Может быть, ты опять уехал за границу? Что ты привезёшь на этот раз?

Вот что вызывает во мне зависть – твоя свобода передвижения по свету (мы с Амосом не можем ездить вместе. А одна я не могу из-за воспоминаний о вечере в гостиничном номере).

Во время твоей следующей деловой поездки в Париж зайди, пожалуйста, в музей Родена. Там есть скульптура «Поэт и муза». Посмотри на неё дважды. Потом проверь, продаётся ли ещё открытка с ней в сувенирном киоске. Там под фотографией статуи есть цитата (ты знаешь, что мне нельзя доверять в том, что касается цитат и кто кому что сказал, но по-моему, это Бодлер): «Тронь лютню, о поэт, и поцелуй мне дай»^[32].

Купи её себе от меня.

Когда я думаю, что бы я купила тебе в подарок, то слышу, как ты сердишься: «Ну, и как, по-твоему, я принесу это домой? Как объясню?» – и с сожалением отказываюсь от этой мысли.

А какое мне, собственно, дело, как ты это объяснишь?! Я куплю, а ты поступай с ним, как хочешь.

Я уже говорила тебе, что не буду участвовать в этой «бюрократии» и бесконечных играх в подпольщиков. Если захочешь прийти – то только открыто, не прячась и не обманывая, потому что я не умею жить в трещинах.

(Я придумала, что тебе купить, чтобы ты смог, не опасаясь, принести это домой: хлеб, масло, сыр, молоко…)

Может быть, из-за того, что ты пытался в Тель-Авиве писать «мой дневник» – не слишком, на мой взгляд, успешно – мне трудновато стало записывать свои мысли для себя самой?

Как будто у каждого слова появилось эхо. И это чудно-но-но-но-но…

Чудно, но приятно…

Бэмби, Уильям и Старина разлеглись вокруг меня. Они так выросли за последнее время, их стало так «много», что для людей просто не осталось в доме места. Тебе не нужна собака? Увидишь, как будет счастлив Идо!

Я писала тебе, почему Амос принёс их мне. Но я всё больше убеждаюсь, что даже став взрослыми, они остались несчастными сиротами, и сочувствую, что им досталась такая «мать», как я…

Ты должен узнать, что здесь сейчас произошло: выключился свет, тьма египетская! Судя по крикам на улице, света нет во всём посёлке. Но я утром зажгла поминальную свечу в память об отце (странно: в этом году в годовщину его смерти впервые нет дождя), и сейчас её остаток светит мне… Прервалась на полуслове Джесси Норман, не допев «Дидону и Энея», выключились холодильник, часы, плита, все маленькие радости, и только свеча моего отца осталась.

Я не рассказывала тебе, что он был ещё и электриком в доме. У него были золотые руки (он говорил: «Для электричества ум не нужен, нужна удача»). Когда я училась в Иерусалиме, он специально приезжал из Тель-Авива чинить всё у меня в квартире. Он даже лампочку не позволял мне заменить. Видимо, настолько не верил в мою удачу.

Не помню, когда я в последний раз писала при свече. Всё вдруг становится другим. Хочется писать другими словами, перьевой ручкой:

Дорогой мой Яир!

Помнишь, ты написал мне из Тель-Авива, что я хочу погрузиться с тобой в те глубины, где ты мог бы стать мной – другой мной?..

А знаешь, чего я действительно хочу?

Нет, не того, чтобы ты стал мной, с какой стати, – но я хочу, чтобы ты побывал в том месте, где есть такая возможность. Недолго, всего на мгновение, прежде чем ты «решишь», кто ты на самом деле, кем из нас двоих ты будешь.

Я хочу, разумеется, чтобы ты решил остаться собой, – всё утратит смысл, если ты не будешь таким, как ты есть («Я» у меня есть предостаточно!)

Только задержись на миг, прежде чем от меня отделиться на том воображаемом перекрёстке между нами.

В этой задержке, в сомнении – ты понимаешь?.. Целый мир…

И ещё одно желание (можно загадать три): я хочу, я прошу, чтобы мы погоревали немного вместе в глубине души о том, что каждый из нас в конечном итоге решил быть только самим собой.

(Вот и папина свечка мигнула. Он тоже рад).

…Когда снова зажёгся свет, моя посуду, я ощутила предчувствие чего-то необычного. В растерянности я стала озираться, выглядывала в каждое окно. Никого и ничего не увидела… Включила радио. Шла передача об астрономии, и один специалист сказал: «Чем меньше вероятность события, тем больше информации оно несёт».

И я тут же записала это мокрыми руками – не то, чтобы поняла, но почувствовала, что здесь кроется что-то важное!

Всё будет хорошо. Я уверена.

Не знаю – не ищу причин. Всё будет хорошо. Всё решится к лучшему. Может быть, из-за мимолётного запаха дождя в воздухе. Все три собаки насторожились, и я уловила шорох и шуршание сада… Несколько недель назад ты сказал, что ощущаешь меня в «трёх точках тела». Я сейчас ощущаю тебя бóльшим числом мест (пятью, согласно последнему подсчёту).

И замечательнее всего то, что я ощущаю тебя тем местом, которое считала в себе умершим. Вместо которого – шрам.

(И сразу же, видимо, чтобы себя «отрезвить», я перечитала несколько «избранных мест» из Тель-Авива.)

Плохо, что всего три дня мы были вместе в той единственной поездке, которую тебе удалось «организовать»? Скряга. Ужасный скряга.

Почему ты не подарил нам свободное и спокойное время, тянущееся бесконечно? И почему не решился вообразить ситуацию, в которой мы могли бы жить вместе, хоть недолго, в одном доме? Один обычный банальный ужин в нашей с тобой кухне.

Острие вращающегося меча^[33]. Я уже говорила тебе: ты! Ты – и острие, ты – и меч, непрерывно вращающийся. Во всех вратах рая установил ты себя, чтобы отрезать себе возвращение в рай. Если бы я только знала, что это был за ужасный и позорный грех, из-за которого тебя изгнали. Это было то, что ты совершил, или то, кем ты был? Был более чем или недостаточно?..

И недостаточно, и более чем! Но никогда в самый раз. И в этом, как видно, и состоит твоё ужасное «предательство»: ты не укладывался в их «в самый раз».

А я всем сердцем верю, что существует место, не обязательно рай, где мы сможем быть вместе. Место, которое в «реальности» может быть не более булавочной головки из-за всех неизбежных ограничений, но для нас оно будет открытым и просторным, и там ты сможешь быть самим собой.

И только в одном я не вполне уверена, и от этого слабеет моя рука, что ты не способен поверить в существование на свете такого места, где ты мог бы быть самим собой, и где тебя будут любить.

(Ибо, если это так, то ты никогда и ни за что не поверишь, что кто-то может тебя любить.)

Я тоже не героиня – стоило мне написать «наша с тобой кухня», чтобы испугаться. У меня уже несколько часов поджилки трясутся, будто я совершила какое-то святотатство.

Но я не могу принять и ту кастрацию, которой ты подвергаешь своё воображение, когда думаешь обо мне (или пишешь обо мне, или воображаешь меня). Ибо из воображения возникли мы друг для друга, и как же ты (ты?!) не понимаешь, что оно – прах, из которого мы созданы, оно – наш атлант…

А может быть, в те три дня мы ездили в Галилею?

И ночевали в крохотной гостиничке в Метуле?

Всю ночь любили друг друга и совсем не разговаривали.

Только шутили.

Я сказала, что у меня от тебя мурашки по спине. А ты сказал: назовём их «мурнушки» – мурашки, копошащиеся в веснушках, и поцеловал меня между бровями. А я блуждала ресницами по твоему телу и писала пальцем слова у тебя на лбу (писала задом наперёд, чтобы ты мог прочитать изнутри).

Сначала мы касались друг друга, как чужие.

Потом касались так, как нас учили другие.

И только потом осмелились прикоснуться, как я и ты.

И я подумала, что теперь ты для меня «свой» – на самом сокровенном моём языке.

Я подумала – корень моей души, корень твоей души…

Нам было так хорошо…

А в полночь, во сне, я почувствовала, как ты поправляешь мне подушку, и пробормотала, что это неважно, а ты сказал: «Нет, важно, Мирьям! Это очень важно, чтобы подушка лежала точно на своём месте…»

(Всякий раз, когда я вкладываю своё имя в твои уста, я понимаю смысл выражения «полное имя»).

Несмотря на свою растерянность и опасения (вдруг твоё молчание – не просто временная задержка из-за внезапного отъезда или перебоев с почтой; или происходит нечто, чего я никак не предполагала между нами)…

Несмотря на всё это, я утешаюсь тем, что «весть» я получила от Амоса. Ибо никто лучше него не умеет дарить любовь. И получать тоже.

Я убеждена, что только потому, что ты принёс мне себя вот так, полным именем (это лучший из подарков к сороковому дню рождения), я смогла наконец-то почувствовать то, чему Амос дал точное название. Ты же понимаешь? Не дай ты мне своего имени, я не могла бы, наверное, испытать это чувство, даже если бы сто раз услышала, как оно называется.

Я тебе даже не рассказала – хотела рассказать при встрече, когда отдам эту тетрадь (но пишу здесь об этом сейчас, как бы смирившись с тем, что мы можем и не встретиться)…

Что? А то, что я знала, твою фамилию ещё до того, как ты мне её открыл.

Сара, наша секретарша, как обычно раздавала почту и, дойдя до меня, насмешливо бросила: «Сегодня он, кажется, ничего не прислал». Я спросила: «Кто?» – и она назвала твоё имя, настоящее имя и фамилию. И как бы между прочим добавила, что не знала, что между нами такая тесная связь. Она сказала, что ваши дети ходят в один садик (да, это та энергичная дамочка)… Пойми, Сара очень бдительна ко всякого рода «драмам» в учительской. По-моему, ко мне она особенно неравнодушна и очень старается понять, что происходит в моей личной жизни, которая, по видимому, никак не хочет укладываться в какую-то её «классификацию».

Короче, она наверняка не раз видела тебя, когда ты приносил письма, мой идеальный шпион.

Когда я покраснела (всем телом – нормальная стыдливость шестнадцатилетней девочки), из неё ключом забила информация о тебе. Я, как видно, была слишком ошарашена, чтобы сразу заставить её замолчать. Так я, вопреки своему желанию, а может, и не удержавшись от соблазна, услышала о тебе несколько «историй».

Сара, как тебе известно, за словом в карман не лезет (срсрсрср…), и мне просто пришлось встать и выйти. Не желаю слушать о тебе от чужих!

Говори, Яир!

Побудь здесь со мной. Успокой меня. После обеда у нас была крупная ссора, а мне невозможно с тобой ссориться, особенно, когда тебя нет. А ещё хуже остаться одной со злостью на тебя. И с Сариным шёпотом…Не буду описывать в этой тетради, что я вдруг почувствовала, до чего додумалась. Не хочу к этому возвращаться, без тебя – не хочу.

Тем не менее, я слегка очистилась. И успокоилась.

Я в ванной – Йохай купается, а я его сторожу. Сижу на унитазе (уж извини!) и пишу тебе. Не поздновато ли для него? Это ты спрашиваешь. Твой голос смягчается, когда ты говоришь о нём. Да, поздно, и для меня тоже – глаза начинают слипаться. Но он опять намочил постель, и, закончив его обтирать, я подумала, что нехорошо оставлять его таким на всю ночь. Ты бы не поступил так с Идо. И поэтому, несмотря на то, что только час назад я закончила его купать, я снова привела его сюда.

Конечно, я собиралась только ополоснуть его под душем и уложить спать. Но у него были другие планы, и после душа он решительно уселся в ванну и радостно задрыгал ногами в воздухе. У него была такая милая хитрая рожица, что я не смогла ему отказать.

Присоединяйся. Не знаю, сколько времени мы здесь пробудем, ванна – это одно из тех мероприятий, которые требуют точного соблюдения ритуала: где сидеть, как сделать так, чтобы вода лилась точно на середину спины, куда положить оба куска мыла, расчёску, лодочку и ещё десятки предметов. Пока что всё идёт как положено – он улыбается своей самой обворожительной улыбкой и цедит воду сквозь пальцы, полузакрыв глаза. Если бы ты был здесь, то увидел бы наслаждение в чистом виде.

Вот и Нили, задрав хвост, пришла посмотреть. Эта кошка – совсем как человек! Да ещё и беременна, как я только что заметила. Так вот почему ты так агрессивна с собаками? А кто отец на этот раз, пятнистый или рыжий? Вероятнее всего – оба. И ты снова откажешься кормить? Это твой протест против женского рабства? Ой, Нили, Нили, свободная твоя душа, скажи мне: можно ли быть свободным и не быть при этом жестоким?

Одиннадцать вечера. Полная тишина. Пена для ванны наполняет помещение запахом персика, а руки Йохая блуждают по её горам. Два полных смуглых колена торчат из воды. Нили заснула, свернувшись на коврике. За стеной слышен ветер, и тополь за домом склоняется и шуршит. Ты сейчас подумал обо мне…

Яир, не думай, будто я отмахнулась от того, что ты написал в последнем письме, – твои прощальные слова были предельно ясны. И твоё долгое молчание тоже не оставляет места сомнениям. Но тут уж ничего не поделаешь – всякий раз, когда ты обращаешься ко мне вслух или мысленно, я это чувствую. Вот как сейчас, в эту секунду. Иногда ты будишь меня, и тогда я знаю, что снюсь тебе. Не могу это объяснить, но мой мозг и сердце вдруг взмывают, и, судя по этим внутренним взлётам, ты не переставая говоришь обо мне в эти дни, днём и ночью, в городе и в деревне, в кухне и в ванной… Минутку…

Ну вот и всё. Я свободна. Наступает минута, когда его голова начинает опускаться, а глаза бегать, – тогда у меня замирает сердце. Но сегодня это всего лишь усталость, внезапно свалившая его.

Рассказать тебе? Всё-всё? Чтобы ты повторил вместе со мной обычные мои движения? Странно, что мы никогда не говорили о таких вещах.

Во-первых, нужно его вынуть. Легко сказать! Он словно впитал в себя всю воду, да ещё и моя усталость… Я поднимаю его и вытираю, а он всё время падает на меня и совсем уже спит и пахнет персиком. Я тащу его в комнату, он очень тяжёл, худой, но тяжёлый какой-то особой внутренней тяжестью, – думаю я, надевая ему подгузник, потому что ещё одну ванну я сегодня не выдержу. Подожди…

Когда я с тазиком в руках вышла развесить выстиранное бельё, снова был туман, и во дворе молча веселились призраки. Несмотря на холод, я никак не могла остановиться, – вдыхала свежий воздух и танцевала вокруг кипариса с мокрой наволочкой и мужской пижамой в руках. Скажи (ты обратил внимание, какая мы чудесная пара? Я всегда говорю «скажи», а ты говоришь «послушай») – как влияет на тебя эта странная затянувшаяся сушь? Ты тоже ощущаешь какое-то вселенски личное беспокойство? Меня не покидает ощущение дисгармонии, всё усугубляющейся ошибки… Сколько ещё это может продолжаться?

Но сегодня утром я прочитала, что раввины уже провозгласили «дождевой пост», так что, может быть, этой ночью все-таки пойдёт дождь (невзирая на мою стирку).

Слышишь? Новорожденная дочка соседей. Я тебе о ней рассказывала. Она до сих пор плачет. Днём и ночью. Огромные глаза, вишнёвые губы – и такой рёв! Ребёнку полтора месяца, а они всё ещё выбирают ей имя. Иногда я думаю, а вдруг её плач связан с этим? Каждые день-два они приходят со мной советоваться. Кто я им – специалист по новорожденным или по именам? Приносят новый список, я выслушиваю и говорю своё мнение, и они очень рады, но какая-нибудь бабушка или тётя всегда недовольны. И я начинаю беспокоиться – не от их просьб, а оттого, что на свете уже так долго живёт девочка без имени. Это нехорошо (а вдруг и дождь не идёт именно из-за этого?)

…Эта болтовня только от усталости! Пью последнюю на сегодня чашку чаю. Чуть не налила и тебе тоже. Держу горячую чашку обеими руками, согреваясь. В последние дни я совсем не могу пить кофе, как видно, ты вполне заменяешь мне допинг. Я ещё много чего хотела рассказать тебе сегодня. Вот и сейчас рука тянется к бумаге и конвертам, но я не смогу написать тебе письмо. Я так решила, Яир, – по крайней мере, пока ты не ответишь на моё последнее письмо. И я прошу тебя помочь мне сохранить собственное достоинство.

И тут же какой-то назойливый голос нетерпеливо спрашивает, почему бы мне не записать всё это для самой себя. И почему, собственно, мне кажется надуманной (и эгоцентричной, и присущей хозяйке салона из девятнадцатого века) идея завести такой «дневник» для самой себя. Да просто для того, чтобы немного смягчить боль от твоего молчания и вселить надежду. Разве я не заслуживаю твоего ответа?

Но, только подумав о такой возможности, я чувствую, как сердце сжимается от боли. Эта боль – отказ от загаданного когда-то желания и от обещания, данного тебе. Только тебе я хочу отдавать то, что лишь ты умеешь во мне пробудить. В этом весь смысл. А вот, наконец, и машина Амоса!

В иные дни даже плавание не может меня очистить…

Переплыв бассейн пять раз, я вынуждена была прекратить и выйти из воды. К рукам и ногам будто гири были привязаны! Домой я возвращалась пешком. Какое-то странное время года наступило! Я шла среди больших шаров из сухих колючек и деревьев, которые кажутся жалкими и отчаявшимися. А главное – запах! Этот сухой горький запах, исходящий от земли. Он, как всегда, действует на меня сильнее всего. В эту пору обычно уже выползают большие улитки. А где они сейчас? Душа болит за нарциссы, которые, не успев расцвести, поникли и поблекли. Зато маргаритки за эту неделю расцвели пышным цветом в тех местах, которые в прошлом году были абсолютно голыми. В этих коврах из маргариток есть что-то дикое, стыдное, даже развратное. Требуется время на раздумья, чтобы решить – обойти их или в них упасть.

На полпути мне пришлось остановиться и отдохнуть. Меня сразила обидная мысль – а вдруг я не решилась захотеть всей душой?

Нет (нет, нет)! Я очень-очень хотела! Не слишком часто в своей жизни я решалась так сильно хотеть…

Уже ноябрь. Ещё одна «веха», отмеченная мною в общем календаре. Где ты. Как ты справляешься с этой сердечной болью. Я знаю, что ты не меньше меня страдаешь. А может, и больше, ведь сейчас мы оба против тебя. И первым моим побуждением было, разумеется, прийти тебе на помощь. Написать утешительное письмо, быть тебе матерью и сестрой…

Но слишком уж часто в жизни мне приходилось быть ими, и я осмелилась захотеть тебя по-другому, ты знаешь.

Знаешь ли ты? Ты вообще что-то понял? Я вдруг усомнилась: скажи, это моё желание, этот голод – понял ли ты? Страстное желание, чтобы кто-то, и именно мужчина, осмелился снять с меня не только одежду, чтобы увидеть вместе со мной, что у меня там, и из чего я сделана?

Я там не просто голая, я – нагая!

Странно, что от этого желания мне сейчас труднее всего отказаться. Оно кричит во мне в сто глоток.

…Да ещё и телефонные номера в Иерусалиме изменились. Теперь, кроме обычной путаницы, я сожалею ещё и о личной беде – эта «бюрократия» нарушила некое эстетическое равновесие, которое было в моём прежнем номере.

Утешаюсь тем, что тебе прибавили округлую шестёрку в начале.

Половина четвёртого утра. Что случилось? Зачем ты меня разбудил, почему я вдруг что-то почувствовала?

До сих пор слышу ясный внутренний сигнал. Даже, когда я пишу, он не прекращается. Напротив. Будто во мне включилась аварийная сигнализация.

Но разве могут у меня быть к тебе «чувства», как раньше? Я же так в тебе ошиблась…

Я продолжаю сопротивляться охватывающей меня злости на тебя и постоянно усиливающейся обиде. Стараюсь осмыслить и понять, – но очень трудно поверить, что причина твоего исчезновения действительно в этом: неужели только оттого, что ты почувствовал, что «оскверняешь» меня, когда я поехала в Тель-Авив тебя искать?

И почему ты думаешь, что я там «осквернилась»? У меня в этой поездке было немало хороших и даже возвышенных минут; я встретила людей, которых иначе не встретила бы. Я же рассказывала тебе о закате с зелёной искрой в центре солнца и о рыбаке с примусом. И даже о беседе с двумя проститутками. Да о чём ты говоришь! Твоё теперешнее исчезновение оскверняет меня гораздо сильнее!

…Я тогда целый час просидела на волнорезе. До самого горизонта простиралось море – такое красивое и прозрачное! А вокруг волнореза летал зимородок – дальний родственник зимородка из моего двора. Возможно, существует тайная сеть зимородков, оберегающих меня? Жаль, что я не захватила фотоаппарат (собиралась впопыхах). Хотела снять и отправить тебе несколько фотографий, чтобы ты увидел, где ты был.

С тех пор прошло всего две недели. А для меня – будто год. Два дня я бродила по приморским улицам, шла, ожидая встретить один особенный взгляд или неожиданно услышать своё имя от одного из тысяч прохожих. Я улыбалась, с моего лица не сходила улыбка, я вспоминала, что ты написал о той моей «публичной» улыбке, и радовалась улыбке новой.

Ты не обратил внимания, что дошёл, будто случайно, до самого царства моего детства – моей улицы Нехамия со всеми воспоминаниями. Как всё перемешалось!..

Помнишь, я писала тебе из маленького вегетарианского кафе, втиснувшегося между шашлычной и пиццерией? Только позавчера до меня дошло, что оно находится на том самом месте, где раньше было кафе «У моря».

(Конечно, сегодня и я с трудом узнаю своё «царство», стиснутое всем этим мрамором, гостиницами и современным дизайном.)

Так приятно стало, даже мурашки по коже побежали! В этом самом кафе мой отец любил сидеть в перерывах между поездками, и раз в неделю я присоединялась к нему…

Все дамы высшего общества собирались здесь, блистая нарядами. Посредине кафе была маленькая сцена, на которой оркестр с виолончелью и скрипкой исполнял венскую музыку (и, кажется, ещё и румынскую).

Летом папа покупал мне мороженое. Там подавали огромные шары мороженого в металлических вазочках. И был человек со стеклянным ящиком, открывающимся в обе стороны (как старая шкатулка для ниток, помнишь?). В его ящике были газетные кульки с арахисом, орехами и семечками. Папа подзывал его повелительным жестом, очень ему не свойственным, и мы, проколебавшись целый час, всегда выбирали одно и то же – грецкие орехи, и щёлкали их вместе.

(…То, что записано здесь, вряд ли когда-либо будет рассказано устно, из уст в уста…)

Сижу в кухне, темно и тихо, мысли без содержания, но с каким-то ритмом. Волны непонятной безысходности накатывают, всё усиливаясь. Не понимаю, почему я ещё пишу. Что за странное, не отпускающее побуждение?! И нет от него избавления… Каждый раз я клянусь себе, что остановлюсь и попробую понять, прежде чем рука откроет эту тетрадь, но рука всегда быстрее меня. Ещё я пробую не думать о тебе, но и ты, конечно, всегда быстрее меня.

В такие часы, когда ты не пишешь и не приходишь, когда ты готов предоставить меня себе самой, несмотря на то, что так много обо мне знаешь, мне приходит на ум, что есть несколько женщин, с которыми ты так же переписываешься, одновременно. Всем им ты рассказываешь совершенно разные истории и для каждой из них называешься другим именем и «делаешь личную разметку общего календаря», предположим, до первой весенней ласточки, или до… До чего ещё? До солнечного затмения? Следующего землетрясения в Китае? Понимаю, что это отвратительная, циничная и ни на чём не основанная мысль, но, как мы оба знаем, ты пробуждаешь во мне мысли, которых раньше у меня и быть не могло.

Если бы я хоть знала, какая «личная разметка» предназначается мне! Уж на это-то осуждённая имеет право?!

Помню, как лет семь с половиной назад, когда Йохай заболел, я сидела здесь в кухне ночами, примерно в эту же пору, над такими же записями. Ну, не совсем такими же. Но неровный стиль письма, и та сила, которая заставляла меня писать, – всё было очень похоже (ладно, не стоит в этом копаться).

Кажется, всё бы сейчас отдала, чтобы прочитать пропавшие письма Милены к К.; например, какими именно словами она ответила на его письмо, где он написал: «Любовь, ты нож, которым я причиняю себе боль».

Уверена, что она сразу же ему ответила, телеграммой, что нельзя, нельзя человеку соглашаться быть для кого-то ножом, и даже просить о таком нельзя!