Текст книги "Будь мне ножом (ЛП)"

Автор книги: Давид Гроссман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 19 страниц)

…Во дворе – газон метр на метр, поливальная установка, аккуратная цепочка хризантем окружает двор со всех сторон. По календарю – осень, но воздух горяч и неподвижен. Такое чувство, что зима в этом году отказывается наступать (меня это не слишком волнует). Притворяясь, что пишу ответ возмущённому клиенту, которому я по ошибке отправил не тот заказ, я сижу в шезлонге и чувствую твоё присутствие рядом с собой. Почему-то мне кажется, что сегодня ты не будешь воевать со мной из-за дерзкого приглашения посетить мой дом, по крайней мере, я на это надеюсь – никогда не знаю, за что ты решишь отчитать меня…

(Как, например: «Иногда, написав о чём-то ужасно тяжёлом, ты вдруг завершаешь письмо такой колбасной отрыжкой, что мне хочется тебя убить!»)

Окей. Я пристыжен. Моя предательская натура, мантия примитивизма, в которую я заворачиваюсь для тебя… Я, вне всякого сомнения, честно заслужил эти упрёки. Как, очевидно, и огнемёт, направленный тобой против моего невинного пожелания, чтобы между нами могла быть мужская дружба.

Не надо так сердиться на меня за эти глупости, это всего лишь слова. Честное слово, я не пытаюсь исключить из наших отношений тот факт, что ты женщина, и не вздумай себя кастрировать(?!), чтобы «уж совсем соответствовать» этому моему желанию. Ну, иди ко мне, хватит ссориться! Я так люблю говорить тебе «иди ко мне», сердце при этом окатывает тёплая волна. Знаешь, я уже могу думать о тебе во всех комнатах. Не только в ванной. За последние недели я как бы нашёл для тебя подходящее место, без вторжения на чужую территорию. А где ты думаешь обо мне?

Взгляни: в этот вечерний час у нас в кухне шумно. Идо восседает на своём троне, и перед ним – все сокровища Али-Бабы и Али-Мамы: баночки с простоквашей, йогуртом и творогом, шоколадное масло, спагетти, ломтики яблока, посыпанные корицей, как ты посыпаешь для Йохая (спасибо за эту идею!). Майя у плиты – что-то варит или опаливает на огне куриные крылья на завтра. «Как чудесно на нашей кухне в такие минуты», – думаю я про себя с таким волнением, будто увидел рай, а иногда даже тихо произношу это вслух так, чтобы Майя не услышала (она посмеивается над моей сентиментальностью). Но мне нужно это сказать, ибо в эту минуту я нахожусь не только там, – ты это знаешь, ты сама сказала, что я всегда и в доме, и в то же время вне его, стою там, снаружи, положив руки на подоконник.

Я заглядываю внутрь и заранее тоскую о том, что когда-нибудь непременно будет разрушено, уничтожено и сломано, как всё всегда ломается (главным образом – из-за меня, мерзавца). Я где-то читал, что в древнем Китае слово «семья» писали так: рисовали «дом», а в нём – свинью…

Но сегодня всё приправлено добротой! Смотри, как ликует стол, в изобилии заваленный жизнеутверждающим мусором: вот хлебные корки, которые я срезаю с ломтиков хлеба для Идо; яичный желток на его губах и щеках (и на полу вокруг), дальше – круги какао на скатерти; косточки маслин; корзинка с большими красивыми фруктами, полными тропической страсти в нашем доме на окраине города; наши вилки и ложки; чашка с отломанной ручкой; чашка с трещинкой; чашки с надписью «Самая лучшая мама», «Лучшая подруга» и та уродливая жёлтая, которую мы получили на свадьбу с сервизом на двенадцать персон, и только эта осталась и отказывается разбиваться. У нас существует уговор, согласно которому разрешается разбить одну такую чашку во время ссоры, но эта чашка одна остаётся целой вот уже больше трёх лет. Даже тот последний период она пережила, ну, и о чём это говорит?..

А ещё – полка с разноцветными специями, хлебница, приоткрытая как рот дремлющего деда (хотел бы я поскорее в него превратиться!). Записки и газетные вырезки, которые я цепляю на холодильник для Майи, – инструкция по искусственному дыханию; заметки о детях, наглотавшихся моющих средств; последние статистические данные о трагедиях, произошедших в доме и вне дома, причиной которых стали превышение скорости, обжорство, злоупотребления и неумеренность… И вдруг – передо мной улыбающееся лицо Майи, простое и такое милое; её тело – такое любимое (я люблю его гораздо больше, чем своё) по-домашнему упаковано в синий спортивный костюм – точную копию моего. Мы когда-то получили их в подарок на годовщину свадьбы от её родителей, которые любят меня как сына. Даже, если мы, упаси бог, расстанемся, то будем делать вид, что мы вместе, только для того, чтобы их не огорчать. Майя подаёт мне кастрюлю-скороварку, затем проворно переливает позавчерашний суп в «толстушку» (предварительно освободив её от тушёной капусты, которая теперь в другом горшке, надтреснутом) и ставит на стол оранжевую эмалированную кастрюлю с остатками вчерашнего риса. А то, что было в надтреснутом, допустим – остатки гуляша, она перекладывает в «Сирино», купленный нами во время медового месяца в Италии, когда-то мы в нём варили суп на берегах Арно (не путать с «Сирано», купленным во Франции!). А пока кастрюли успокаиваются после всех этих перемещений, мы вместе наводим порядок в холодильнике так, чтобы более свежие молочные продукты стояли позади. Я склоняюсь над ней, она изгибается, чтобы пролезть под моей рукой, – это наш кухонный танец (не путать с пляской ослика!). За долгие прожитые вместе годы мы настолько соединились друг с другом, что мне временами мне кажется, что мы слились в некое одно бесполое существо, имеющее «точку страсти», но не имеющее способа её удовлетворения. Мы стали единой плотью, и это просто ужасно!

Ты не представляешь, как я обрадовался, когда мы учили Идо завязывать шнурки и оказалось, что каждый из нас делает это по-своему!

Кстати, спасибо за предложение относительно с Шаем, но с этим покончено. Это верно, что мы с ним повзрослели с тех пор, но, хоть это тебя и рассердит, мы с ним оба понимаем, что этот разрыв, насильственный и ненужный, – ещё и причитающееся нам наказание, и он – своего рода продолжение нашей дружбы. Никто не поймёт меня в этом лучше, чем Шай.

Вернёмся в кухню?

Теперь, когда мы вынули из холодильника треснутый горшок и поставили маленький «Сирино», там появилось свободное место. Майя извлекает из морозилки пластмассовую коробку с наклейкой «Бурекас с картошкой» и датой заморозки и ставит её на среднюю полку холодильника. Полка почти пуста – она шатается (это я её «отремонтировал»!), поэтому на неё нельзя ставить слишком тяжёлые предметы, – так Майя когда-нибудь будет объяснять это своему второму мужу, борцу, кузнецу, талантливому мастеру по ремонту холодильников. А пока мы оба стоим, отдыхая от этой утомительной суеты, и нас переполняет спокойное и жгучее удовольствие… Мне трудно описать словами, какое оно жгучее и глубокое, – до самых глубинных нервных окончаний – моих и Майиных. Они словно скручиваются от внутреннего тепла, струящегося в нас обоих, и напоминают жала скорпионов во время брачного танца или охоты, а мы оба раздуваемся от дурацкой гордости за это наше скромное «искусство», которое мы день за днём оттачиваем до полного совершенства и чистоты нашего единства. Вот такие дела, Мирьям!.. Сейчас мне вдруг стало ясно, что мои отношения с моей Майей настолько устойчивы и чётко определены, что в них почти невозможно привнести новый слишком большой элемент (такой, например, как я…).

Я прав? Два человека, в радости и в беде. Они любят друг друга и живут в плотно закупоренной семейной банке. Каждый мой глубокий вдох что-то отнимает у неё, – невольно возникают мелочные расчёты с самым любимым человеком. В конечном итоге всё превращается в счёта, в баланс. Поверь (хоть тебе и не хочется) – не только, кто сколько зарабатывает, и кто больше работает дома и на работе, и кто более активен в постели. Даже гены, внесённые тобой в семейную кассу, как-то подсчитываются. Даже то, на кого ребёнок больше похож, и кто из вас быстрее стареет, и кто за ним не торопится.

Более того – кто первым прерывает поцелуй!

Так обними меня сейчас (сейчас же!), положи мне голову на плечо. Есть одно место, кроме тайных родинок, которое я мечтаю поцеловать: впадинка на плече у шеи. Хочу губами ощутить твоё тепло, твою мягкую как бархат кожу и пульсирующую под ней артерию – это тихое непрерывное биение струящейся в тебе жизни. Приди в мои объятия, и не говори ничего, но согласись про себя, что так тоже можно рисовать семейную жизнь: двое, которые смотрят друг на друга, один против другого в очень продолжительной и ужасно медленной церемонии – церемонии смертной казни самого любимого человека…

Меня зовут ужинать. Яичница готова…

Кстати, меня потрясло то, что ты написала – что у тебя нет никого, кроме Амоса, с кем бы ты хотела поделиться сейчас своими чувствами, возникшими благодаря переписке со мной(!).

Извини: не верю! Звучит красиво. Но это невозможно.

Не просто «красиво» – в твоих устах это звучит чудесно, округло, щедро и возбуждает ревность: «…я не сомневаюсь в том, что Амос правильно поймёт то, что не перестаёт меня волновать – незнакомый человек увидел во мне нечто, настолько тронувшее его сердце, что безоглядно доверился мне…»

И дело не в том, что я не способен это вообразить. Как хорошо было бы жить в таком правильном мире, где я мог бы сказать Майе: «Подожди минутку, я только допишу письмо Мирьям», – а она бы спросила: «Мирьям?.. Что за Мирьям?» И я спокойно дописал бы письмо, вернулся бы в дом, сел за стол, положил себе кусок яичницы и сказал бы, что Мирьям – это женщина, с которой я переписываюсь уже почти полгода, и которая делает меня счастливым. И Майя улыбнулась бы, радуясь тому, что я наконец-то выгляжу счастливым (разрушая тем самым многолетнюю репутацию), и, перемешивая большой ложкой салат, попросила бы рассказать ей ещё об этом счастье, – какое оно, и чем отличается от того счастья, которое даёт мне она? Я подумал бы немного и сказал бы ей, что, когда я тебе пишу, я чувствую, как что-то во мне оживает. «Возвращается к жизни – понимаешь, Майя? Даже тогда, когда я пишу ей такое, что вызывает во мне отвращение к себе самому, – я через неё проживаю то, что только ей удалось во мне оживить, и, если бы не она, просто умерло бы. Ты же не хочешь, чтобы что-то во мне умерло, верно, Майя?», – так я сказал бы ей, нарезая тонкими ломтиками сыр и помидор и складывая из них «бутерброд», а Майя попросила бы рассказать ей ещё, и я бы рассказал, например, что ты собираешь чайники со всего мира, но все они хранятся упакованными в кладовке. И Майя подумала бы, нет ли у нас какого-нибудь особенного чайника, чтобы тебе подарить. А я продолжал бы рассказывать, и Майя, смотрела бы на меня, как раньше – наивными глазами, излучающими любовь, она положила бы щеку на ладонь, как девочка, слушающая сказку, а я рассказывал бы ей дальше…

Яир

(Но тогда и она рассказала бы мне что-нибудь новое о себе, чего я раньше не знал…)

20 сентября

Привет, Мирьям!

Твой подарок…

Даже не знаю, с чего начать… Так много чувств теснятся, борясь за право быть первым… Однажды, в детстве, я поклялся прочитать все книги в школьной библиотеке, которые никто не читает. И я, действительно, целый год читал только те книги, формуляры которых были пусты (так я обнаружил несколько «зарытых сокровищ»). А ещё я хотел научиться управлять своими снами, чтобы по заказу других людей встречаться с их умершими близкими. Я хотел выдрессировать собаку, приучив её каждый вечер сопровождать какого-нибудь одинокого человека, которому хочется погулять, а повода для этого нет, – ты не можешь себе представить, насколько подобная чепуха до сих пор занимает меня…

Я рассказываю тебе о ней в благодарность за то, что ты для меня придумала, – как ты была добра ко мне в тот вечер, когда вы с матерью шли по улице в одну из редких минут согласия между вами… Это тут же напомнило мне забытое стремление к доброте и щедрости; мне захотелось сыпать золотыми монетами из окошка кареты, – но только, пусть эти монеты будут сделаны из меня самого, из моей плоти и крови без подмены, правильно? Чтобы ощущать, как щедро изливается моя душа, как я отдаю, дарю себя, побеждая принцип отчуждённости и душевной скупости, – всё то, чему мы дали имя «Кремль». Я вдруг постиг, насколько наши отношения побуждают меня быть добрым, отдавать тебе только хорошее, и даже, если временами я роняю себя в твоих глазах, помни, что это вызвано тем странным, обжигающим горло желанием быть добрым к тебе, или просто добрым, чтобы очистить каналы от накопившихся в них ила и грязи… Иди же ко мне…

21 сентября

Но что, если я недостоин такого щедрого дара?

Что, если я солгал?

Те две женщины и то, что они тогда сказали или не сказали мне, – сущая правда. Но что, если я в тот вечер был не в кино и не с Шаем? То есть, дома я сказал, что иду гулять с Шаем, всегда только с Шаем, которого мой отец терпеть не мог, боясь его ироничного взгляда. Он называл его «фойгеле^[26]», а иногда – «неон» (у Шая действительно было мертвенно-бледное лицо), передразнивал речь Шая и его жест, которым он откидывал волосы со лба… Шай, Шай (ты уже знаешь его, но мне нравится писать его имя через столько лет).

Признаюсь, что в то время я уже встречался с девочками, но дома об этом, конечно, не рассказывал. Почему? Да так… Возможно, я уже тогда почувствовал, что за право на личную жизнь нужно бороться всеми силами. А может потому, что я начал ощущать с их стороны лёгкое опасение – их пугала моя истинная сущность. Вокруг меня витала какая-то непонятная нервозность, неясность леденила их сердца. Тебе, вероятно, знакомо это, когда каждую сказанную тобой фразу, как тряпку, растягивают против света, пытаясь найти следы? Чего? Неясно, по крайней мере, тогда я этого не понимал или не хотел самому себе в этом признаваться. Я и сам подозревал себя (а кому это не свойственно в таком возрасте?), но, вместе с тем, я понял, какое это удовольствие – путать их, наводя на ложный след и приводя в ужас каким-нибудь туманным намёком. Я рассказывал, например, о каком-то взрослом приятеле, которого встретил в городской библиотеке, и который ведёт со мной долгие беседы об искусстве; или ронял вскользь, что мы с Шаем решили после армии вместе снимать квартиру в Тель-Авиве… И тогда госпожа Резиновые Перчатки бросала средневековый взгляд на господина Коричневый Ремень, ворча, что этот Шай уже довольно большой болван, судя по его росту, так почему же у него до сих пор нет подруги? И почему бы мне не подружиться с кем-то понормальнее этого Шая, вместо того, чтобы постоянно быть приклеенным к его заднице, – говорила она и в ужасе умолкала. А я с детской непосредственностью вякал, что девочки меня не интересуют, и что его они тоже не интересуют. Сейчас нас с ним больше занимает идея бросить школу и уехать за границу, чтобы примкнуть к любительскому театру… Ты должна услышать эти слова их ушами. Я ни за что, ни под какой пыткой не признался бы им, что давно уже встречаюсь с девочками, с нормальными девчонками… Я начал увиваться за девочками в очень юном возрасте – этакий маленький «Лолит». Помню, как уже в двенадцать лет я подходил к девчонке (к любой девчонке – я был не слишком разборчив) и, излучая самоуверенность, приглашал её, то есть – приказывал ей, пойти со мной в кино. А после фильма я уговорами, мольбами и самоунижением вынуждал её обниматься со мной. Почему? Да так, потому что мне так хочется, мне это необходимо, это связано с неким торгом, к которому она не имеет почти никакого отношения, – она в нём только разменная монета или того хуже – квитанция.

Ты не поверишь, как много девочек согласились стать нежным «пушечным мясом» для трусливого деспота, каким я был. У меня нет этому объяснения. Ты же можешь представить, каким я был, как выглядел. Но тем не менее, всегда находилась очередная девчонка, готовая участвовать в моей внутренней кровавой драме в качестве статистки. Может быть, им хотелось потренироваться на мне перед настоящей встречей, не знаю… Я до сих пор иногда думаю над этим: их привлекала та отчуждённость, которую они чувствовали во мне? Почему же это снова так меня угнетает? Ведь прошло столько лет – тот мальчик вырос и сумел спастись. Но мысль о том, что у меня и вправду могла быть тайна, покрытая мраком, и именно в ней заключалась моя магическая притягательная сила (ибо кто может противостоять искушению заглянуть в чужой ад?)…

В тот вечер я был в кино, но не с Шаем – с одной девочкой, имени которой я не помню, а после того, как мы с ней расстались, поехал домой. Но, вместо того, чтобы выйти на улице Яффо и пересесть на свой автобус, я прошёл переулком Бахари мимо закрытых лавочек, торгующих жареными семечками, и мимо проституток.

Мирьям, Мирьям, сумею ли я открыть этот ящик? Мне едва исполнилось двенадцать, и я ещё не продвинулся дальше несмелых ласк и торопливых поцелуев в губы, которые всегда смыкались передо мной. В руке я сжимал свёрнутые в трубочку пятьдесят лир, липких от холодного пота, которые самоотверженно наворовал из священного кошелька за пару месяцев, – я давно и хладнокровно планировал это сделать. Бывало, сижу в классе на уроке грамматики или Торы и вижу, как я это делаю; ужинаю в кругу семьи в пятницу вечером, а вижу только это…

Прервёмся?

Меня очень взволновал твой рассказ – и та реально-кошмарная отпускная неделя, проведённая вами в Иерусалиме (сколько тебе было? Пятнадцать? Шестнадцать?), и встреча в конце этой недели, которую ты придумала для меня. Маленькие детали – как ты стеснялась своих больших туфель, стоявших рядом с её – крохотными – в комнате пансиона, и как старалась ставить две пары туфель подальше одна от другой, а она, наоборот, всё время сдвигала их. Я думаю о новой фазе твоего расцвета в ту пору, которая, я уверен, служила ей дополнительным «доказательством» твоей истинной, распущенной, сущности…

А более всего, ну, это ясно, – о том, что она шептала тебе ночью перед возвращением домой, – эта фраза постоянно сверлит меня своим внутренним пораженческим мотивом (как строчка из траурной песни): «Когда папа спросит, скажем, что было чудесно. Когда папа спросит, скажем, что было чудесно…»

И я вдруг понял кое-что, о чём до сих пор не думал: как несчастливы были мои родители из-за меня, наверное, не меньше, чем я… Мне никогда не приходило в голову, какими растерянными и униженными они были из-за меня. Как ты говоришь: «Как ужасно растить своего собственного ребёнка-сироту».

Мирьям, ты как-то рассказала о своей маленькой игре – каждый день ты вынимаешь наугад одно моё письмо из пакета и читаешь его, чтобы определить, что изменилось в нас с тобой с предыдущего раза, когда ты его читала.

Поэтому я хочу отправить тебе продолжение в отдельном письме.

Я.

21 сентября

Ты ещё здесь?

Не знаю, как я отважился. У меня всё тело дрожало – ведь эта смелость уже сама по себе была предательством: как мог ребёнок осмелиться преодолеть силу тяготения этой семьи и дойти до такого! Но самым поразительным предательством было то, что этот двенадцатилетний сморчок позволил себе испытать такое сильное чувство: страсть. Это называется страстью. Огонь страсти сжигает нас изнутри!

Да какая там страсть, кто мог испытывать страсть в те минуты? Разве что ту единственную, настоящую страсть, которую я знаю (страсть вины, которая постоянно ищет свободный грех, чтобы спариться с ним). Честное слово, я мог бы написать целую книгу о позах этих двоих, обо всех возможных вариантах, – естественное продолжение «Семейной поваренной книги»… Где ты, Шай?!

Там стояли мужчины, молодые и старые, которые показались мне персонажами боевика, – из тех, чьи огромные вырезанные из картона фигуры украшают крышу кинотеатра «Оргиль». Я прошёл между ними, опустив глаза, с торжественным, леденящим душу ужасом приговорённого к смертной казни. Я подумал, что среди них нет ни одного ашкеназа, и что тут меня и похоронят. Кто-то дал мне подзатыльник и пошутил, что сообщит в мою ешиву в Меа Шеарим^[27]. Заметь, Мирьям, это тот самый мальчик, которого ты хотела одарить взглядом и уверить его в том, что он красивый мальчик… Переулок заканчивался большим двором. Мужчины, опустив голову, торопливо входили и выходили. В классе мы сдавленным шёпотом фантазировали на тему, что там происходит. Эли Бен Зикри был единственным, кто решился однажды пробежать вдоль этого переулка, и мы считали его героем Израиля. Я вошёл во двор. В воздухе стоял запах мочи и канализации, и с каждым вдохом я чувствовал себя всё более замаранным. Парнишка не намного старше меня подтолкнул меня к одной из стен. У стены стояла большая квадратная женщина в очень короткой чёрной юбке, которая блестела как кожаная. Я помню этот блеск, её обнажённые очень толстые ляжки, но лица её я не помню – я не смел на неё взглянуть, представь себе, до самого конца я так и не решился поднять голову и посмотреть на неё.

Я спросил: «Сколько?» – Она ответила: «Тридцать», – и я, как парализованный, протянул ей все купюры, зажатые в моём кулаке, и «услышал», как мой отец ужасается тому, какой из меня скверный коммерсант. Мирьям, ты можешь пропустить следующую часть этой истории, но я обязан тебе её рассказать. Я хочу очиститься. Вокруг были высокие дома, стены, покрытые большими пятнами смолы, длинными смоляными языками, а в тёмном дворе я помню груды старых досок, кучи мусора и красные огоньки сигарет. Из каждого угла доносились шёпот, вздохи, равнодушные голоса проституток, болтавших друг с другом, не прерывая своего занятия. Помню, как «эта» резким движением поддёрнула вверх юбку, а я, в то время ещё считавший своим высшим достижением умение расстёгивать лифчик одной рукой – лифчик моей сестры Авивы, натянутый для тренировки на старое кресло, – я вдруг увидел перед собой это самое. Мне стало дурно и холодно, я почувствовал, как душа моя сжимается, будто навсегда покидая меня, и я подумал: «Ну вот и всё, дальше падать некуда».

(Нет, я был ещё большим трагиком! Помню, как я произнёс про себя: «Теперь я на самом деле выкинут из человеческого общества…»)

Она спросила, почему я не снимаю штаны, и протянула свою мощную ладонь к моему маленькому члену, который в ужасе пытался спастись в глубине трусов. Она дёргала и сильно встряхивала его, она тёрла, вертела и сжимала его своей жёсткой неприятной рукой, а я, печально покинув своё тело, взирал на себя сверху и думал – тебя уже никогда не исправить.

Минутку, сигарета… Мне нужно отдышаться. Подумать только, какую историю я раздул из посещения проститутки. Каких-нибудь пятьдесят лир. Подумаешь!.. На чём мы остановились?

Мы остановились на том, как она рассердилась и спросила сквозь жвачку во рту, долго ли ей ещё меня ждать, и тогда – ты слушаешь? – этот маленький обнаглевший вундеркинд дрожащим голосом спросил, можно ли поцеловать её сюда, в грудь… Пропусти, Мирьям, пропусти, – это замарает тебя. Зачем я вообще тебя в это посвящаю? Зачем пачкаю тебя этим? «Он жаждал согрешить с существом себе подобным, заставить это существо согрешить и насладиться с ним грехом», – но мне повезло меньше, чем молодому Стефаносу Дедалосу^[28]. Как я завидовал, читая, что её губы «касались не только губ, но и его сознания». А моя только презрительно фыркнула и приспустила лифчик. Не видя ничего, я ощутил прикосновение к своему лицу горячего потного тела. Я пошарил по нему языком наткнулся на большой мягкий сосок, и это так меня поразило, что я неожиданно припал к нему изо всех сил. Меня окатило горячей волной любви – в этом мерзком дворе я вдруг обнаружил единственную достойную любви вещь, которая сама по себе – любовь и чистота, и я не смог не ответить ей всем своим естеством…

Да, я смешон… Я сосал с благодарными вздохами мягкость, заполнявшую мой рот, такую чудесную, что я до сих пор помню её прикосновение. В полуобморочном состоянии я воображал, что сосок – это маленькая пухлая женщина, ничего общего не имеющая с этой проституткой, – просто маленькая женщина, нежная, взрослая и респектабельная, которая, возможно, и сама тайно занимается проституцией, но лишь для того, чтобы посвящать мальчиков вроде меня в секреты секса приятным и домашним способом. Я помню шок, когда эта милая «дама» вдруг отвердела и съёжилась у меня во рту, как кусок шершавой резины, как маленький часовой, закрытый и защищённый со всех сторон (можешь посмеяться надо мной). Я почувствовал отвращение и полное разочарование – если даже это твердея, сжимается и становится чужим, то чему ещё можно доверять… А на меня уже сыпались сверху оплеухи и тумаки, и я никогда не забуду, как она вскрикнула от неожиданности и боли, и голос её отозвался эхом во всём этом вонючем замкнутом мирке: посмотрите на этого маленького говнюка! Я тебе что – мама?!

Никто не догадался бы, что со мной произошло, когда я вышел из переулка. Если бы меня подключили к детектору лжи, он бы выдал – «хо-ро-ший-маль-чик». Как будто взмахом острого скальпеля с меня срезали всю грязь тех минут и даже сильный удар чьей-то ноги, – наверное, сутенёра, который схватил меня сзади за плечи и вышвырнул вон. Сдавленный смех полз за мной из всех углов тёмного двора, когда я, весь в грязи, ковылял оттуда, прихрамывая и оступаясь. Но через пять минут я уже ехал домой на автобусе среди городских огней, среди людей, которые и не догадывались, что произошло так близко от них, и какую тяжёлую плату я там оставил. Я снова надел своё собственное лицо, став до смешного самим собой, напялил на лицо известную всем историю, и даже, наверное, глаза закатил чтобы казались близорукими и растерянными, – пусть люди смотрят и смеются про себя надо мной, возвращая тем самым мои с ними отношения в обычное состояние. Этот мальчик снова возник передо мной неделю назад, когда я сбрил бороду. Да, да, – я сбрил её, чтобы встретиться с ним, от глупой тоски по нему, которую ты во мне внезапно пробудила. Я чуть не затрясся от обиды, когда увидел, какая жалкая рожица вернулась оттуда ко мне. И тем не менее, я заставляю себя быть преданным тебе, не себе: тебе я обещаю больше не скрывать его под слоем щетины.

К тому времени, когда я добрался до своего квартала, я уже, без всякого сомнения умиротворённо размышлял о прекрасном. Помню, например, как я думал о том, что когда-нибудь стану моряком и поплыву в солнечные дали – голубые и зелёные, буду любоваться красивыми видами, и вокруг меня совсем не будет людей – только бескрайние чистые морские просторы. И вот, когда я был погружён в свои грёзы, мимо меня прошли две женщины – молодая и старая – и сказали… Впрочем, я не был уверен, что они это сказали. Возможно, у них вырвалось: «Какой противный мальчик!» – не знаю…

Это была не ты, Мирьям! Не ты и не твоя мама. Спасибо за то, что ты попыталась для меня сделать, – ради меня ты снова прожила ту ужасную неделю с ней, одна, без отца, который защитил бы тебя… Я знаю, чего тебе стоило туда вернуться!.. Я был с тобой бесконечными ночами в двуспальной кровати в пансионе, когда ты с одной стороны плакала, а она – с другой – молчала и даже руку протянуть не могла, чтобы тебя погладить.

Я знаю, хоть ты и не писала, что ты взяла меня с собой в ту единственную за много лет минуту, когда в последнюю ночь вам поистине открылись небеса. Меня вновь поразило, что в столь юном возрасте ты могла быть такой мудрой и великодушной. Как сумела понять, насколько она несчастна и унижена той её просьбой: «Когда папа спросит…». Сколь сил потребовалось тебе, чтобы протянуть ей руку через горы тьмы и сказать: «Иди ко мне, мама».

Снова и снова прокручиваю я перед глазами этот фильм. Вы с ней идёте вечером под руку по пустой улице (только сейчас до меня дошло – рука! Беременность, паралич, её правая рука…), испуганные неожиданно возникшей близостью, взволнованные и молчаливые, сближаясь и тут же отстраняясь и дрожа всем телом.

Больше всего меня тронуло то, что, несмотря на охватившее тебя волнение, ты не забыла, когда писала мне, что мне было важно, чтобы именно молодая, «современная», сказала обо мне (то, чего она, возможно, и не говорила вовсе)…

Но нет. Ты бы, едва взглянув на меня, сразу поняла бы, откуда я шёл в ту минуту, и насколько я безнадёжен. Объясни мне, я никак не могу понять – как я мог быть таким?

Чувствую себя ужасно грязным…

Я.

22 сентября

Ты случайно не смотрела сегодня телевизор?

Передавали программу, будто специально сделанную для тебя, из тех, которые ты любишь. Она ещё напомнила мне мои «Бескрайние чистые морские просторы». Показывали племя, живущее на острове в Тихом Океане. Все имена существительные в их языке делятся не на мужские и женские, а на «то, что приходит из воздуха» и «то, что приходит из воды».

(И я придумал остров со словами, «приходящими от Яира» и словами, «приходящими от Мирьям».)

24 сентября

Стоит тебе чуть повернуть калейдоскоп, как вся картина меняется, но какой же силой нужно обладать для этого маленького поворота!

Твоё письмо пришло в очень трудный и напряжённый день. Ужасные, приводящие в отчаяние новости вкупе с непонятным подавленным состоянием, – каждый, кто проходил мимо, раздражал меня. В середине дня я всё бросил и помчался на почту. Я так хотел, чтобы там оказалось письмо от тебя, и вот – как ты писала, что, когда ты влюбилась в Амоса, – «солнце моё исцелилось».

Так что, теперь получается, что это не ты спасла меня в тот вечер на улице, а наоборот – я тебя спас? Как? Что мог я тебе дать тогда, в моём жалком состоянии…

Ты умеешь очень деликатно, только тебе известными словами, одарять своей милостью. Я читаю снова и снова, и чувствую, как некая внутренняя волна почти разрушает меня. Видимо, я уже совсем забыл, даже наедине с собой не позволяю себе вспоминать, что сила такого страстного желания, сила, которая исказилась во мне до того, что привела меня к проститутке, – это не обязательно извращённая или постыдная сила. Ты права, это мощная сила – это инстинкт и страсть, созидание и жизнь…

Ты спустилась в мою «яму Иосифа», повернула её, как калейдоскоп, всего лишь десятком фраз – и твой маленький позор затрепетал в моей ладони. Ты смыкаешь над ним мои пальцы и говоришь: «Сохрани», – и вдруг оказывается, что это ты, а не я, была на той улице слабой, изменившей самой себе, это ты согласилась не помнить, что именно в ту неделю он снова приедет в Израиль, красавец-Александр, и позволила им быстренько увезти себя из города, подкупив недельным отдыхом в Иерусалиме…

Ну хорошо, я понимаю, что это было всё-таки большим искушением – первый в жизни отпуск в настоящей гостинице с мамой, только с мамой, и твои надежды на то, что между вами наконец-то всё наладится. Возможно ты, как всегда, слишком строга к себе (ну что такого могло произойти между ним и тобой?!). Но, читая об отвращении, овладевшим тобой, когда ты заставила себя понять, за какую цену ты продала свою страсть, и как тебе хотелось, чтобы эта сделка состоялась, – я подумал, что теперь-то можно серьёзно подумать о «дружбе» между теми девочкой и мальчиком, которыми мы с тобой были…