Текст книги "Не поддающийся (чувствам) (СИ)"

Автор книги: Дарья Волкова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)

Глава 11.

Все произошедшее у меня в спальне я запаковал и убрал. Пока убрал. Буду об этом думать – буду улыбаться как дурак. А мне нужно сейчас совсем другое состояние психики. Мне надо действовать.

Есть ли срочность?

Если рассуждать рационально – нет. А я рационально не могу. Мою женщину посмели тронуть – это раз. Два – один из этих людей работает в нашем семейном деле, и не на последней должности. И три – чувствую в себе неожиданно просунувшийся педагогический талант ведения воспитательных бесед среди мудаков старшего возраста. Он даже в кулаках покалывает, этот талант.

Когда я выхожу из дома, дядя Рены и моя мама уже на парковке. Петровский такой же, как на фото, разве что взгляд более пристальный. Короткое сухое рукопожатие.

– Аир Петровский.

– Рустам Ватаев.

Мы оба оборачиваемся к моей матери. Она переводит взгляд с меня на Петровского.

– Вы не будете говорить при мне?

Ни я, ни Петровский не успеваем ответить – на парковку вкатывается знакомый огромный джип, подъезжает к нам. И вот нас уже не трое – четверо. Четверо и начбез.

Теперь уже я перевожу взгляд – с Петровского на своего отца. Вот так?! Подполковник спецслужбы решил попросить помощи у начбеза?

Мужчины после паузы все же обмениваются рукопожатием. Двое мужчин моей матери. Так, не об это сейчас.

– Петровский.

– Ватаев, – а потом отец поворачивается к матери. – Зиля, ты написала, что вопрос срочный. И что нужна помощь. И что дело касается Рены Петровской.

Рядом демонстративно вздыхает Петровский.

– Очень хочется спросить: Зиля, зачем?

Мать держится уверенно и спокойно.

– Я не знаю, что случилось. Наверное, узнаю. Позже. Но сейчас я знаю только то, что случилось что-то очень важное. И что это касается семьи. А мы ведь семья, верно?

Вижу, как взлетают брови отца. Петровский владеет собой лучше. И тут происходит такое, что брови взлетают и у меня тоже. Мама поправляет воротничок на куртке Петровского. Таким жестом… знакомым. Она так отцу когда-то давно поправляла воротничок. Мне иногда. А теперь какому-то чужому мужику.

Нет, вообще-то, он дядя Рены, так что не совсем чужой. Но…

А мама нас – точнее, отца, добивает.

– Аир, пожалуйста, присмотри за ними. У тебя самая холодная голова. Рустам молодой и горячий, Марат просто… горячий.

Охренеть. Просто охренеть. За нами будут присматривать. Я даже не про себя сейчас, я про отца. Он внимательно смотрит на Петровского. Тот медленно кивает.

– Конечно, Зиля, присмотрю.

Зиля. Так называют маму только близкие люди. Это как пощечина. И тут я вижу, как так же медленно кивает отец.

– Я тоже присмотрю, Зиля.

Единственное, что я могу сейчас сделать – это демонстративно прокашляться, привлекая к себе внимание. Эй, я здесь! И мы собрались по моим делам.

– Мама, Рена тебя ждет. А нам пора. Я… – замолкаю. Что-то надо, наверное, ей сказать или объяснить. Про Рену. Ее состояние. Но не при всех же. Да и в двух словах не объяснишь. И не знаю, имею ли право. – То есть, она… Ты…

– Езжайте уже. Я знаю, что делать с молодыми девушками, которым нужны помощь и поддержка.

Мать обнимает на прощание всех – всех троих по очереди! Петровского первого, отца последним. Уходит. Мы какое-то время смотрим ей вслед, а потом я перевожу взгляд на отца. Сначала мне кажется, что в его глазах мелькает что-то, похожее на сожаление. А потом понимаю, что нет. Это гордость. Они переглядываются с Петровским, и оба расправляют плечи. Я прямо читаю эти мессенджи:

– Я был на ней женат!

– А теперь она моя.

Так, уважаемые, давайте, вы отложите свое мерянье авторитетами до другого момента!

Уважаемые люди поворачиваются ко мне и хором:

– Рассказывай.

Я спрашиваю взглядом разрешения у Петровского. В конце концов, на данный момент именно он – старший мужчина, который отвечает за Рену. Пока так. А мой отец тут вообще оказался неожиданно для всех. Хотя, наверное, оказался кстати.

Петровский кивает. Спасибо, что хоть тут решили ничем не меряться!

Мой рассказ сухой. По возможности краткий. Без некоторых деталей, которые Рена мне поведала на эмоциях, но я не считаю возможным это все кому-то еще рассказать. Да и без этих деталей рассказ производит впечатление. Отец просто хмур. Петровский в бешенстве, хотя люди его профессии должны уметь прятать эмоции. Петровский с этим справляется, но не сразу. Я успеваю увидеть налившуюся вену на виске и потемневший взгляд.

Отец молчит, хотя я вижу, что ему есть что сказать. Мне вообще предстоит большой и серьезный разговор с отцом по итогам всех этих событий, но это потом. А сейчас отец молчит, признавая право Петровского говорить и решать первым. Аир начинает медленно, будто сквозь силу:

– Ни разу не пользовался своими служебными связями… – а потом, словно приняв решение: – Хотя бы раз надо.

– Имеет смысл съездить на место и посмотреть. Может, обойдемся своими силами. Без служебных связей, – теперь уже говорит отец. Петровский после паузы кивает. – Тогда поехали все втроем. На моей.

Жду спора, но Петровский снова кивает.

– Хорошо. Люблю, когда меня возят. Руки свободны.

Так, только не начинайте снова!

– Рус, за руль.

А, вот какая у меня роль? Я, знаете ли, не согласен! Никто меня, разумеется, не спрашивает. И мне, как младшему, и в самом деле приходится садиться за руль. Хорошо, что дождь совсем кончился. Какой-то совершенно безумный сегодня день. И он, в отличие от дождя, еще не закончился.

Я знаю только примерное направление, по нему и двигаюсь. Точного адреса у меня нет. Зато он есть у отца.

– Я нашел адрес Авдеева.

– Только сейчас? – фыркает Петровский.

Только не начинайте это снова! Удивительно, но они оба устроились сзади. Видимо, чтобы не начинать спор о том, кому ехать впереди. Правильно, это место за Реной.

Ввожу в навигатор адрес, прикидываю маршрут. Оборачиваюсь назад. Оба сидят, уткнувшись в телефоны. И ведь явно не рилсы смотрят! Кажется, с каждым километром и секундой моя роль во всем этом становится все меньше и меньше. А меня это не устраивает.

Ладно, доберемся до места, там видно будет.

***

Я уже знакома с матерью Рустам, и при первой встрече она произвела на меня неоднозначное впечатление. А теперь она еще и мутит с моим дядей. Но все это словно стирается, забывается. И когда она переступает порог, запирает дверь и раскидывает руки, я…

Не знаю, не понимаю, как оказываюсь в объятьях Танзили Ильмановны. Она гладит меня мягкими руками, от нее чем-то вкусно и сладко пахнет, а я… Я реву. Безобразно и внезапно реву. Не могу остановиться. А она все гладит и гладит меня, что-то говорит негромко, даже, кажется, на незнакомом мне языке. А я реву. В моих слезах есть все – и сегодняшний страх за Рустама, и тот страх, который был на даче Авдеева, и совсем давнишний, тот, самый первый страх. И сейчас он вытекает из меня вместе со слезами. Оставляя, в конце концов, опустошение. И облегчение.

Танзиля Ильмановна четко чувствует этот момент, разжимает руки. Я еще дышу тяжело, как это бывает после бурных слез. В глаза матери Рустама мне смотреть стыдно. А она заправляет мне выбившуюся прядь за ухо и говорит мягко:

– Иди-ка, умойся. И будем чай пить.

Чай мне сегодня уже предлагал Каминский. А в итоге я буду пить чай с матерью Руса. Идеально. И я иду в ванную, чтоб смыть с себя остатки слез, а с ними – страха. Его точно больше нет со мной.

Танзиля Ильмановна обладает удивительным даром создавать вокруг себя уют. Именно это ощущение – уюта – охватывает меня, когда я вижу стол с пестрым чайником и пиалами. Сервированными для чаепития столами меня, спасибо Ленэре, не удивить. Но это ощущение уюта и тепла просто от вида чайника и чашек – впервые.

– Садись-ка, девочка, – Танзиля Ильмановна хлопает по спинке стула. А, когда я сажусь, встает сзади и вдруг… вдруг начинает разбирать мне волосы. – Сейчас сделаем тебе красиво.

У меня после дождя и секса с Рустамом на голове просто воронье гнездо. У Танзили Ильмановны мягкие руки – это я уже успела оценить. У нее невероятные пальцы. Она разбирает мне волосы, а потом начинает заплетать их в косу. Мне хочется прикрыть глаза и… И, главное, снова не плакать!

– Ну вот… – ее пальцы напоследок касаются моего плеча. – Вот и совсем красавица стала. А теперь давай все-таки пить чай. Может, ты голодная, Рена?

Я медленно качаю головой. Сегодня меня кормил самый неожиданный человек по имени Вениамин. А теперь я пью чай с матерью своего будущего мужа. Эта формулировка возникает в моей голове неожиданно и пугает меня. Но ведь… Мы ведь именно до этого договорились? Как иначе воспринимать это «Конечно» от Руса?! Боже, что за день сегодня, а?! А ведь он еще не кончился.

– Вы не боитесь за него?! – выпаливаю вдруг. Хотя… Ведь она ничего не знает. Не знает, куда поехали Рус с Аиром. Или знает?! Может, Рус рассказал ей? Вдруг понимаю, что не хочу, чтобы Танзиля Ильмановна знала. В этом все равно есть что-то… что-то стыдное. Это не то, в чем я хочу признаваться матери своего… своего господина «Конечно»!

Она протягивает мне пиалу.

– Боюсь. Хотя и не знаю, что они собрались делать. Судя по лицам Аира и Руса – там что-то серьезное.

Значит, она не знает. Тихонько выдыхаю, прихлебываю чай. Горячий. Необычный. Вкусный.

– И как вы с этим справляетесь?

– Справляются пусть они. Они мужчины. А мы должны им доверять.

Это для меня очень неожиданное – доверять мужчинам. Хотя бы одному. Нет, вот одному – одному я точно доверяю.

– Рена, а давай, что-нибудь испечем.

Я могу только тупо переспросить:

– Что?

Ис-печь? Печь? Нет, я прошла мастер-класс по выпечке от Ленэры. Под ее руководством и по ее команде чего-то там могу. Но чтобы сама, по собственной инициативе…

– Я научу, – мягко подталкивает меня Танзиля Ильмановна к нужному ответу.

– Я умею, – в голосе как будто даже хвастовство. – Не уверена, что у Руса есть мука и все остальное.

– Есть, – она хлопает ладонями по столу и встает. – Значит, будем печь. Приедет голодный, а нас тут…

– Что?

– А сейчас посмотрим в холодильник и придумаем – что.

Это оказалось самым правильным решением. Возиться с тестом, не думая о том, как там Рустам. Как там они. Выяснилось, что к Русу и Аиру присоединился еще и Марат Хасанович. Это меня немного успокоило. Мы делаем начинку, раскатываем тесто, Танзиля Ильмановна постоянно что-то говорит, перескакивая с рецептов на детство Руса и Гульнары, то и дело хвалит мои кулинарные способности – по-моему, абсолютно незаслуженно. А когда выпечка отправлена в духовку, и мы снова садимся за стол с чаем – я вдруг начинаю рассказывать. Нет, не про Авдеева с Каминским. А про Ленэру. Как все время чувствовала, что недотягиваю до ее высоких требований. Про свое заочное соревнование со своей мамой, которую я видела только на фото. Самое пакостное в этом соревновании было то, что я не понимала его цели. Я должна стать лучше ее? Дотянуться до высокого уровня? Или, наоборот, не стать такой, как мама? Я не понимала! Спрашивать боялась. Мне той пьяной исповеди Ленэры за глаза хватило. А еще я рассказываю матери Руса, как Ленэра не поверила мне. Я не говорю о причине, но Танзиля Ильмановна, кажется, и без деталей понимает, как это было важно для меня. Я рассказываю, пытаюсь найти объяснения и сама оправдать Ленэру. Говорю много и долго. Танзиля Ильмановна слушает молча, иногда кивает, подливает мне чая. А когда поток слов у меня иссякает, молча гладит по руке. Такой простой жест. И так многое говорящий. А она проводит пальцем по краям моих ногтей.

– Приходи-ка ко мне завтра на маникюр, Рена, – а потом принюхивается и резко встает. – Рена, доставай блюдо вон из того шкафа. Кажется, все готово.

Достаю красивое блюдо со сложным разноцветным узором. А потом говорю тихо и в спину:

– Спасибо вам, Танзиля Ильмановна.

Она оборачивается, морщит нос.

– Танзиля Ильмановна… Длинно-то как. Все называют меня Зиля. И ты так называй. Давай блюдо, Рена.

Когда в доме пахнет свежей выпечкой, в нем не должно случаться ничего плохого. Я буду в это твердо верить.

Подхожу и без сомнений сама обнимаю маму Руса.

***

У темно-коричневого забора стоит машина. Расположившиеся около нее крепкие люди в камуфляже наблюдают за тем, как я паркуюсь.

– Так и хочется спросить: Петровский, зачем? – в голосе отца пополам раздражение и что-то, похожее на восхищение.

– Речь идет о моей племяннице.

– Речь идет, кажется, и о моей будущей невестке.

– Ключевые слова «кажется» и «будущей», – Петровский открывает дверь, легко спрыгивает на землю и идет к людям в камуфляже. Мы тоже выходим из машины, отец задирает голову к небу.

– Удивительно, что я вертолета не наблюдаю, – бормочет он, а потом решительно двигается туда же, к группе в камуфляже. Оставаться в стороне – это не про отца. И не про меня.

Меня перехватывает Аир у самой калитки.

– А ну стой. Куда вперед старших?

Это уже не смешно. Уже хватит. Я вам не мальчик.

– Он посмел тронуть Рену. Один. И второй.

Мы долго и напряженно смотрим друг на друга. Наконец, он кивает.

– Твое право не оспариваю. Но давай все-таки согласуем действия.

Петровский прав. Теперь уже киваю я. И мы присоединяемся к людям в камуфляже, которые что-то бурно обсуждают с моим отцом.

– Аир, давай так, – с места в карьер начинает отец. Он явно в своей стихии, да и люди в камуфляже явно принимает его за своего. Это отец умеет. – Там, – кивок в сторону дома, – человек, который на меня работает.

– Что ж ты крыс на работу берешь, Марат? – не остается в долгу Петровский.

– С этим я разберусь. Дай мне войти первым. Я поговорю с Каминским. А потом запускай своих людей.

То, что машины обе на месте и в доме горит свет, мы уже знаем. И отец, в самом деле, идет первым, бросив напоследок:

– Мне хватит пять минут.

Я не спускаю взгляда с секундной стрелки. И ровно спустя пять минут срываюсь с места.

***

Натюрморт в гостиной такой себе. Двое и начбез. И еще две бутылки пива на столике, и раздербаненная рыба. А понтов-то было, понтов! Разговоров про сорта вискаря и оттенки вкуса вина. А тут пиво и рыба. Ничего против пива не имею, но это сразу мне многое поясняет про Каминского. Но на него мне сейчас плевать. С ним разберется отец. Я потом добавлю. Сейчас смотрю на второго

Наполовину седой, бородатый. На башке заметная плешь и невнятный чубчик надо лбом. Усы, как и борода, явно уложены, кончики усов загнуты вверх. Мушкетер, мать его. Кардинал Ришелье!

– Рус… – предостерегающе окликает меня кто-то – то ли отец, то ли Аир.

Авдеев медленно встает мне навстречу.

– Вы не имеете права…

Рена бы мной гордилась. Секунда – и он уже на полу. Я даже в кулаке ничего не почувствовал – как будто воздух рукой пробил.

– Рус! – меня уже кто-то хватает за плечо. – Хватит. Достаточно.

– А я и не буду. Лежачего не бьют. Вставай, сволочь.

Но его уже поднимают люди в камуфляже. Они же закрывают его от меня. Ему что-то объясняют и что-то зачитывают.

– Все, дальше работаю я, – Аир уже хладнокровно спокоен. Хотя, подозреваю, это спокойствие обманчиво. – Я уезжаю со своими. На связи.

Я знаю, что сделано главное. Дальше уже детали, которые мы будем обсуждать – с Аиром, с отцом. Каждый получит то, что заслужил.

В гостиной дома, где еще несколько часов моей Рене было так страшно, что она сбежала в дождь едва одетая, становится тихо. Нас трое. Каминского не забрали – инкриминировать ему нечего.

Подхожу к Каминскому. Вижу по лицу, что ему хочется отступить. Возможно даже, сбежать. Но он держится.

– Если хочешь ударить – ударь.

Щедрость-то какая. Но об него руки марать уже реально не хочется. Больно много чести. Мы с отцом его иначе раскатаем – так, что его ни в одно приличное место на работу больше возьмут.

– Сумку Рены. Ее телефон.

Каминский с облегчением подрывается с места, выходит, потом возвращается. Демонстративно проверяю сумку, кошелек, карточки, наличные. Телефон там же, в сумке.

Мы можем ехать. Но я вдруг задаю вопрос.

– Вы сектанты, что ли? Извращенцы? Вдвоем хотели?..

Вдруг снова накатывает такая злость, потому что я представляю гипотетическую картинку и… Каминский от меня шарахается.

– Нет! Веришь, нет – я даже не знал, что Рена с Юлианом… Сам был в шоке, когда узнал! В смысле, что они знакомы были, я со слов дяди понял. Когда Рена убежала, а я сказал, как ее зовут. Но что между ними такое было…

– А это продуктивная версия, Рус, – лениво подает голос отец. – Соучастником пойдет.

– Нет, нет! – Каминский паникует. – Говорю же – понятия не имел, что они раньше пересекались! Да если бы я знал! Я ведь Рене рассказывал про дядю, как же она не сопоставила. Ну, фамилия не самая распространенная, но имя и отчество-то! Называл же его! Что же она, раз у них все так было? Я же сказал, что к дяде на дачу едем!

Ну да, ну да. Это мы уже слышали. Сама пришла. И про дядю слышала, и раз согласилась ехать на дачу к дяде – значит, и с дядей был не против. Урод. А урод делает пару торопливых шагов от меня.

А я верю Рене, что она просто пропустила имя мимо ушей. Верю.

– Какого хрена ты вообще к ней лез? Так нравилась, что аж невмочь? А ей на тебя настолько по хер, что твои рассказы не слушает? Вообще не сопоставил?

Каминский смотрит напряженно. Переводит взгляд с меня на отца.

– Давай-давай, – снова лениво тянет отец. – Чистосердечное признание смягчает и так далее. А то пойдешь подельником.

Взгляд Каминского снова мечется от меня к отцу. А потом он решается.

– Так я же видел, что ты к ней неровно, Рустам. От вас фонило на весь офис.

– Назло мне?!

– Не все так примитивно, Рустам Маратович, – Каминский будто даже взбодрился от нашего внимания, чувствует себя чуть ли не королем положения. – Моя цель – закрепиться и подняться в «Балашовском». Говорю же – очень хотел у вас работать. Карьеру сделать. Я просто подбирал к тебе ключик. Соперничество за девушку – отличный способ манипулирования.

– Ты кем собрался манипулировать – мной?!

Охреневаю от откровенности Каминского. Похоже, он решил выдать всю свою подноготную, лишь бы убедить нас, что совместных планов с дядей у него не было. Что у него свои мотивы, с дядей не связанные. Лучше вот такие борзые планы, но только его, и ничьи больше.

Каминский демонстративно разводит руки:

– Признаю – не получилось. Дядя вмешался. Если бы не он… Старый извращенец.

– Ишь, как быстро от дяди открестился, – отец отлипает плечом от стены. – Поехали, Рус. Душно тут что-то. Просто дышать нечем. А ты, манипулятор, в понедельник свое барахло на посту охраны заберешь. И готовься к веселым временам.

Мы напоследок переглядываемся с отцом.

– Захар был прав.

– Захар был прав.

***

Я снова за рулем. Какое-то время едем молча.

– Наверное, все остальное лучше отложить до завтра, – наконец, нарушает молчание отец.

За окном жирно блестят в свете фонарей лужи. Уже очень поздний вечер.

– Наверное.

Дальше едем почти молча. Я молчу. Отец разговаривает по телефону со своими людьми, внося окончательные штрихи в судьбу Каминского. Я не могу думать. Устал. То и дело ловлю на дороге тяжелый отцовский джип.

– Рус, давай, я сяду за руль.

– Доеду.

***

Мама встречает нас у дома.

– Там все хорошо, – легко касается моей щеки губами. – Иди к ней.

– Я отвезу тебя, Зиля.

– Не надо. За мной заедет Аир.

И тут же на парковку въезжает машина – служебная, судя по тому, что из нее появляется Петровский.

Круг замыкается. Снова та же парковка, и снова те же люди. Только теперь я уверен, что с Реной все в порядке, а те, кто ее обидели, получат то, что заслужили.

В этот раз обходится без рукопожатий, только кивки.

– Клиент оформлен.

Петровский лаконичен. Но подробности все-таки необходимы. Только, кажется, я сейчас уже не в состоянии их воспринимать.

– Все до завтра, – командует мать. – Сейчас всем спать.

Никто не спорит. Мама снова всех обнимает по очереди, в том же порядке. Они с Петровским садятся в машину и уезжают. Отец какое-то время смотрит вслед автомобилю. Качает головой.

– Кто бы мог подумать…

Да, отец, кто бы мог подумать. Но я теперь точно знаю, что Аир Петровский – тоже моя семья.

***

Насколько все хорошо, я понимаю по тому, как одета Рена – в моей футболке. И в доме пахнет так, как пахло в детстве – чем-то вкусным.

Поздний-поздний вечер долгого-долгого дня, который весь расчерчен дождем на квадраты тревоги, облегчения, признаний, гнева, усталости. Меня встречает женщина, одетая в мою одежду, а в доме пахнет выпечкой.

Кажется, я теперь знаю, как выглядит счастье. Оно неслышно подходит, обнимает, утыкается носом в шею. И шепчет:

– Голодный? Тебя кормить?

В доме умопомрачительно пахнет чем-то вкусным. Но я понимаю, что неспособен проглотить ни куска этой вкусности. Не сейчас. Я слишком устал. А еще не оставляет ощущение, что я что-то забыл. Упустил. Медленно качаю головой.

– Нет.

Рена находит мою ладонь, переплетает пальцы.

– Тогда пойдем.

***

Зиля обладает еще одни удивительным талантом. Не только создавать уют, но и зашивать людей. Не так, как я – как попало. А качественно, на совесть.

Она перепрошила меня – не понимаю, как. Остается только констатировать и смириться. Что у меня теперь другие приоритеты в жизни. Да и правила тоже другие. Я пока их нащупываю почти вслепую. И в этом состоянии правильнее всего не думать, а действовать, как подсказывает сердце.

Рус цел. Не дрался. Хороший мальчик. А об остальном мы поговорим завтра.

Веду его за руку в гостиную, усаживаю в кресло. Он смотрит на меня снизу вверх, и я вижу, как он вымотан.

– Я сейчас.

Он не сразу выпускает мои пальцы.

Интуитивно нахожу хозяйственную комнату, а там – все, что мне нужно. А потом в ванную.

Рус на мое возвращение встает, но я не даю ему сделать шаг. Опускаюсь у его ног.

– Садись.

Теперь он смотрит на меня сверху вниз.

– Рена, что ты делаешь? Зачем?

Если бы я знала – зачем? Я знаю только, что так – правильно.

– Садись. Ноги в таз. Я хочу помыть тебе ноги.

Звучит как дичь. Просто как лютая дичь. Я до сегодняшнего дня не могла и представить, что когда-то кому-то буду мыть ноги. Ну, разве что… Своему ребенку? Про возможность появления которого я никогда не думала. А сейчас я собираюсь мыть ноги взрослому мужчине.

Зачем?!

Потому что так правильно.

Я не знаю, откуда такие идеи взялись в моей голове. Это проделки Зили, не иначе. Вот когда она мне косу заплетала, она мне заплела что-то и в голове.

Рустам все-таки садится в кресло, но смотрит на меня то ли настороженно, то ли ошалело. Какой-то прямо уже знакомый взгляд.

– Рена… – его голос звучит хрипло. – Я не уверен, что…

– Я уверена.

Если бы мне сказали, что я буду снимать взрослого мужчины носки, я бы… Ноль версий! Разве что Аир бы пьяный домой пришел – так он не пьет. И вот теперь – пожалуйста.

У Руса длинные стопы. Черные волоски на верхней части и пальцах. Высокий взъем.

Как бы странно ни выглядело то, что сейчас происходит, я знаю точно одно – Рус поймет. Но я все равно пока не поднимаю головы, просто медленно набираю воду в ковшик и поливаю ему ноги. Кажется, за эти занятием я могу провести много времени.

Но сверху слышится хриплое:

– Рена…

И его руки ложатся мне на плечи.

– Подожди, – стягиваю с плеча из-под его пальцев полотенце: – Вот, держи.

– Да к черту его!

Он подхватывает меня под руки, и мы встаем одновременно, Рустам при этом умудряется выбраться ногами из таза. Мы стоим так, обнявшись. Я чувствую его руки на своей спине, дыхание, как зарывается лицом в волосы. А потом Рустам возвращает мне мое:

– Пожалуйста…

Я не знаю, о чем он просит. Это не важно. Что бы ни попросил – да.

В этот раз в кровать мы идем, взявшись за руки.

***

Цивилизованная часть меня в шоке. Не помню, когда с меня снимали носки! Даже в детстве я это делал сам – по крайней мере, в том возрасте, когда я себя помню. И ноги мне никто не мыл. Я такого не помню. Так нельзя!

«Можно», – тихо, но твердо заявляет другая часть меня. И я замираю, едва дышу. Смотрю на темноволосую макушку Рены, на то, как рассыпались волосы по плечам, как она льет воду. И от этого действа у меня буквально спазм в горле. Я не могу это оценивать, я только знаю точно, что то, что происходит сейчас – не отменить. Это что-то меняет между нами. Неотвратимо. И все это – правильно.

Все правильно? Все правильно. Все слишком правильно!

Настолько правильно, что больше не могу этого выносить. Мне надо обнять. Надо чувствовать ее всем телом.

И ей тоже.

Рена ведет меня за руку к кровати, переплетя пальцы. Инициативу мне уже не отдает. И я оказываюсь на спине. И ее пальцы стягивают с меня футболку, а потом штаны. Я не помню, когда меня раздевали. Даже с женщинами я предпочитаю это делать сам.

Но Рена – это не какая-то абстрактная женщина. Рена – это Рена. И я подчиняюсь ей. Чувствую, как ей это надо. Делать то, что хочется – без страха. Быть уверенной, что ничего плохого не случится. Знать, что все будет так, как захочет она. И я этого хочу так же, как она.

Хочешь раздевать – раздевай. И я буду тоже. Хочешь целовать – целуй. И я буду тоже. Хочешь обнимать – обнимай. И я буду тоже. Хочешь тереться – трись. И я буду тоже. Хочешь трогать – трогай. И я буду тоже.

И там тоже. И я тоже. Но уже не сего-о-о-о-о-дня…

***

Просыпаюсь резко, будто от толчка. И в голове ненумерованным списком сыплется вчерашнее.

Я у Рены в кабинете. Ссора. Поцелуй

Ее звонок с чужого номера. Мой рывок к ней сквозь панику и ливень.

Возвращение и ее исповедь. Собственные сведенные до судороги пальцы на руле.

Мы дома и близость.

Петровский, отец, мать, я. Поездка на дачу Авдеева.

И снова возвращение. И мытье ног. И все, что было потом.

А было такое…

На этом строгость списка нарушается, я жмурюсь, вспоминая. А потом резко открываю глаза. Вот она, рядом, причина моего счастья. Я поворачиваюсь, опираюсь на согнутую руку и смотрю на Рену. На то, как красиво рассыпались волосы по подушке. Какие у нее с утра губы – даже еще более пухлые, чем обычно. Привыкаю к мысли, что эту картину я буду видеть по утрам теперь всегда.

Рена чему-то хмурится во сне. Тебе что-то плохое снится? Я уже собираюсь разбудить ее, но складка между ее бровей разглаживается. А меня вдруг ошарашивает мыслью, что я сам могу быть причиной этой складки между темных бровей дугой.

Рена сказала, что любит меня. Сначала она это сказала во время первой близости. А потом, уже практически ночью, вчера… Чего она мне только не наговорила, каких только нежностей, каких только слов, прижимаясь щекой к моему плечу и рисуя узоры на моей груди. Только женщина знает такие слова. А я что? Я промолчал. Снова. И то, что я был весь как сироп, как желе, после того, что со мной делала Рена – не оправдание.

Я не сказал специально. Сейчас, при дневном свете, поздним утром, глядя, как рядом со мной спит Рена, понимаю это отчетливо.

Не сказал, потому что струсил. Рена оказалась смелее меня, гораздо смелее. Моя смелая девочка.

А я… Я, оказывается, до сих пор помнил. Как тихо, думая, что мы не слышим, плакала мать, когда отец ушел. Как у меня горело, ревело, рвало все внутри от того, что я не знал, что делать. Слышать, как мама плачет – невыносимо. Возненавидеть отца за то, что он причина этих слез – невозможно. Кто виноват? Ответ мне тогда стал очевиден. Любовь. Любовь между мужчиной и женщиной. Она делает несчастными всех – детей, взрослых. И ее надо всеми силами избегать.

Да-да, хорошую вещь браком не назовут. Наверное, именно поэтому я так старательно избегал всех попыток меня женить. И именно поэтому мне так смешно сейчас. Каким дураком я был…

А вот Рене не смешно, наверное. От моего идиотского молчания. Кивки и «конечно» – это все-таки немного не то. Я тянусь к ней. И вздрагиваю.

Какой же у нее кошмарный рингтон на телефоне!

Рена моргает, просыпаясь. Смотрит на меня дезориентировано, будто не узнает. Эй, это я! Твой «Конечно»!

Рена резко садится на кровати, тянется к телефону. А потом бросает на меня взгляд через плечо и почему-то шепотом:

– Это Аир.

Ну, Петровский, ну кто так делает! Но голова уже включается. Нежности и признания подождут. Если Петровский звонит с утра – значит, есть повод. Но лучше бы он позвонил мне! Рена прокашливается.

– Привет.

А дальше молча. Только короткие «Да» и «Хорошо». Я на какое-то время замираю взглядом на ее обнаженной спине, на розе на пояснице. Не зря мне всегда нравились девушки с тату. Надо будет расспросить Рену, как ей пришла в голову идея такой татуировки. Надо будет рассмотреть эту розу во всех подробностях. Много чего надо сделать.

Но сейчас я тяну на себя одеяло, накидываю Рене на плечи, кутаю. Нечего голой с дядей разговаривать. Пусть и по телефону.

Рена заканчивает разговор. Молчит, опустив руку с телефоном. И я тоже почему-то молчу. Потом прижимаюсь губами к основанию ее шеи и шепчу туда:

– Что?..

Рена подается назад, прижимаясь ко мне.

– Сейчас приедет Аир. Мне надо поехать с ним. Для дачи показаний и… В общем, надо.

Так, Петровский, а со мной согласовать?! Словно в ответ звонит и мой телефон. А вот и Петровский. Рена выскальзывает из моих рук.

– Я в душ.

Одеяло спадает с ее плеч, я на какое-то время зависаю взглядом на ее фигуре – россыпь волос по спине, роза, бедра. А потом, встряхнув головой, все же принимаю звонок.

– Куда надо Рене? Зачем?!

– И тебе доброе утро, Рустам. Ей надо написать заявление. Дать показания. В общем, обычная рутина.

– Я поеду с ней.

– Я поеду с ней. Этого достаточно.

Мне нечего возразить, хотя хочется! Но Аир прав – если он будет с Реной, то этого достаточно. Он в этой сфере свой, он все знает, он подстрахует. Я там буду только мешаться под ногами. В конце концов, Рена взрослая самостоятельная девушка.

Но все равно внутри все сводит от того, как хочется поехать с ней. Я не хочу отпускать ее одну во все это. Я просто не хочу ее отпускать.

Петровский словно это чувствует.

– Все будет в порядке. Я буду рядом с Реной. Когда все закончится, я тебе напишу.

Что я могу на это сказать?

– Спасибо.

Когда Рена выходит из душа, я уже одет. Уже сварил кофе. Уже сделал омлет – это я умею. И уже успел озаботиться мыслью, в чем Рена поедет. И что из моих вещей ей может подойти.

Мы завтракаем молча. Как будто смущенно. Переглядываемся тайком. Я пододвигаю ей вазочку с джемом. Она мажет мне бутерброд маслом. А потом вдруг берет меня за руку.

– Со мной все будет в порядке, Рус. Не переживай. Я справлюсь.

У меня все настолько на лице, да? Ответно сжимаю ее пальцы.

– Я думаю о том, во что тебя одеть.

Этот вопрос элементарно решает Аир. Он привозит вещи Рены. И, пока она переодевается, под кофе рассказывает.

– Направление не мое, но связи есть, я договорился, что меня допустят. Присмотрю. Есть там нюансы. Сегодня видно будет. Нам нужны основания, чтобы его закрыть. Нужно предъявить обвинение. Поэтому без Рены никак, понимаешь?

Киваю.

– Даже не думай увязаться с нами. Не надо тебе там быть. Ей так будет спокойнее, она думать сможет. И не переживай. Я буду рядом.