Текст книги "Вернувшийся (СИ)"

Автор книги: Дарья Нико

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 16 страниц)

  Вернувшийся

  Пролог

   Двадцать три года спустя он вернулся.

   Он шел сквозь свои владения с неторопливостью тигра. Захватчик-лес шумел густой зеленой листвой, трещал над головой крепкими ветвями, играл светом и тенью, пытался обмануть глаз, бросал под ноги змей. Аспиды разевали пасти, брызгали ядом, но смелости приблизиться не находили.

   – Не хочешь власть возвращать?

   Громкоголосая птица сорвалась с ветки, объявляя на всю округу чужаку убираться туда, откуда пришел. На пернатую камнем из-за облаков рухнул ястреб и растерзал в своих когтях.

   – Я – хозяин.

   Сквозь воцарившуюся тишину стали слышны ветер и шум далекой реки

   Лес, принявший свою участь, распутал под ногами вернувшегося узлы из древесных корней и убрал с его пути все камни, выстлал гладкую дорогу.

   Подобравшись к самому сердцу своей земли, он замедлил шаг. Дом. Место рождения. Место проклятия. Исток судьбы. Утерянное могущество былого не изменило взгляда хозяина и не тронуло его сердце. Время сделало свое дело, от дома не осталось ни ступени, ни стены. Обломки да осколки, да тонкий запах тлена.

   Он знал, что успеет на последний вздох. Он поймал его и сберег.

   Земля вздохнула судорожно, затрепетала, зашевелилась. Ощущение родного тепла пронзило и растревожило. Испугало, зачаровало, приманило.

   Черная кошка, подволакивая задние лапы, выбралась из зарослей густой травы и подползла к ногам вернувшегося. Исхудавшая, изможденная, она не надеялась на свои заплывшие бельмами глаза, тыкалась носом в стороны, выискивая того, кто пах прошлым. Далеким прошлым.

   Двадцать три года.

   Дух земли не имел сил приветствовать хозяина как должно, кошка лишь беззвучно раскрывала пасть. Он сам склонился к ней, провел горячими пальцами по выпирающим острым позвонкам, почувствовал, как хрупкое тельце задрожало от боли и радости встречи.

   – Теперь можно не бояться, – шепнул хозяин, поднимая кошку на руки, чувствуя, как глубоко внутри надрывно бьется сердце. – Теперь все будет хорошо.

  Глава 1.

   – Да разве ж я плохо молилась?! – отчаянно восклицала Машани, обращая руки попеременно к небу и земле. – Или даров жалела? Почему они не хотят помочь моему ребенку?!

   Подруги-приятельницы поджимали губы, помалкивали, отводили глаза в стороны. Все – матери, все понимают, сочувствуют, но толк с того? Они вот так, во дворе, пред домом Машани, уже с полудня сиживают. Можно и до вечера просидеть, а ответа на вопрос никто не познает. Свои мысли бессмертные к смертным не обращают.

   Машани беспокойно поглядывала на приоткрытое окошко, что в углу дома, под вторым потолком. Там спальня ее младшего дитя, долгожданной дочери. Малютка, пятый годик справившая, мучилась гадкой хворью который день. Нежное тельце терзал жар и нестерпимый чес. Вызванный в дом богатого купца лекарь свое дело знал, но микстуры не помогали.

   Идите к богам, сказал он. Машани пошла.

   Боги могущественны, боги добры, боги рядом. Она напоила их алтари вином и угостила яствами, отказав собственному столу. Она омыла ритуальные чаши своими руками, она со склоненной головой оставалась за спинами жриц все время утренней молитвы. Но Пантеон не нашел и минуты, чтобы выслушать любящую мать, чье сердце не находило покоя.

   Боги могущественны, боги надменны, боги неторопливы.

   – Ты вот что, – зацедила вдруг одна из приятельниц, опуская глаза к земле и шаркая по ней ножкой, облаченной в красную сандалию, – кричи поменьше, Пантеон наших воплей не любит.

   – Я знаю все, что любят боги! – взвилась Машани. – И я верна им! Я...

   – Закрой рот, я тебе говорю, – оборвала ее та.

   Присутствующие женщины воззрились на говорившую с недоумением, шепнули друг другу на ушко по слову. Грубые слова, даже для нее, всегда острой на язык. Но молодая женщина не думала о взглядах знакомых и подруг. Она поднялась на ноги, перебирая в руках украшенный яркими камушками поясок легкого халата, ощупывая ласковый шелк его полов. Роскошь, окружавшая ее благодаря доброму мужу, успокаивала. Ей нужно решиться на слова.

   – Смени порог. Иди за помощью в последний дом на Закатной улице, сама знаешь к кому...

   Сказав, быстро приложила плотно сжатые три средних пальца к губам, затем ко лбу. Да простит Пантеон! Но это единственный совет, достойный отчаявшейся матери. Когда родное дитя на руках мается, сердце и душа женщины хуже бездомной кошки, потянется к любому, кто протянет руку. У нее самой сын, еще и первого года не справил, она знала, каково в те дни и ночи, когда кроха надрывно плачет.

   – Станья! – ужаснулись сидящие по кругу женщины, всполошились словно птицы. – Ты что такое...

   Заголосили! Она окинула их жгучим взглядом темных глаз и надменно подняла голову. С рождения она смелее прочих, и по этому праву в мыслях своих приятельниц равняла с павами, только и способными осторожничать, не издавая лишних звуков.

   – Вы дур-то из себя не корчите! – губы Станьи повело вниз. – Можно подумать, в жестокий день и час, вы к ней не бегаете.

   – К этой ведьме проклятой?! – гневно засверкала глазами Машани. Не по нраву ей пришелся совет молодой подруги.

   А многие женщины прикусили языки. Бегают. Иные даже не по поводу и острой нужде, а по собственному желанию. Всякому в жизни своей приходится нарушать правила. В том и вся превратность судьбы. Даже если знамо как правильно да ладно, порой приходится обращаться в другую сторону.

   – Не ведьма она, – добавила Станья со вздохом, чтобы хоть немного приглушить те разговоры, что непременно понесутся по городу, как только женщины этот двор покинут. Говорить за спиной злое так бездумно не стоит. Никто никого судить в этом мире права не имеет. Это вне людской власти, все они в руках богов.

   – Помогает? – с сомнением переспросила Машани, кусая губы.

   – Знатно, – тихо призналась одна из приятельниц.

   Вот как. Значит, не только Станья. Про нее-то говаривают. О том, что дочурка одного из лучших кузнецов верхнего города хаживает в приметный угол. Хотя вроде не подруги. У той, что там живет, подруг нет.

   – Слухи ходят, что души крадет, – сдавленно произнесла Машани, кладя ладони на полную грудь. Душно было от мысли, куда предстоит идти.

   – Нужна ей твоя душа, – надменно фыркнула Станья и перемахнула толстую косу через плечо за спину. – Она другим берет.

   Лицо женщины побледнело, приятельницы зашептались. Те, кто по себе знал, о чем речь, говорили меньше, из остальных фонтаном полились вопросы.

   – Выбирай, – безжалостно усмехнулась Станья, – или боги, которые не слышат, или боги, в которых больше не верят.

   Женщины разошлись с думами и новыми сплетнями на языках. Верхний город жил вольготной жизнью на своих трех громадных холмах, сытно, богато. Благодатная почва для скуки, та прорастает на ней буйным цветом, а стерва обильно порождает слова. Они – развлечение, основной источник вкуса жизни, имевшей мало остроты. Нижний город, раскинувшийся у подножия пологих гор, такие страсти не донимали. Выживать там посложнее, отчего времени поменьше, а дум больше. А когда есть думы, говорить особо не хочется.

   До вечера Машани маялась по собственному дому. На старших детей смотрела вскользь, мужа не ласкала, все слушала жалобное хныканье младшей. Никакого терпения к позднему часу у нее больше не осталось, а вместе с ним и выбор исчез.

   Закатная улица тянулась по северу верхнего города, пряталась за высокими торговыми домами и богатыми гостиницами. От того солнце исчезало отсюда раньше, затихали лишние звуки, появлялись странные тени. Всему виной что это старая часть города. Она не претерпела серьезных изменений за последние годы. Только людей поубавилось, обитатели перебрались в новые кварталы, оставив свои дома, но главное – сады. Сейчас уже никто не живет в таких зарослях! У охочих до зелени во дворах – крохотные парки, и каждому росточку там отведено свое место. А здесь сплошное буйство, растениям приятно, вольно. Оттого воздух полнился сладким ароматом фруктовых деревьев.

   Этот запах Машани раздражал, и она прятала нос в расшитом яркими нитями наплечном платке. Не шла, бежала. Остро смотрела по сторонам, боялась быть застигнутой. Хотя кто осудит? Кто из знакомых увидит – пошепчется вечер-два, ну да это не страшно. Здоровье ребенка важнее. А боги слово держать не заставят. Пантеон хоть и не одобряет этого обрядчества, но шкуру не спускает. Скорее уж найдет лишний повод для насмешки. Правящих богов забавляют попытки Отвергнутых цепляться за этот мир. А люди что? Люди слабы, им камень в туфлю попадет, так это повод для страданий. Ничего удивительного нет в том, что они мчатся даже к тем, у кого сил-то и не осталось, раз уж всесильные не спешат им помогать.

   Машани решила – в храме лишнюю чарку вина на главный алтарь прольет, прощения попросит, не станут на нее бессмертные гневаться. Но это все потом, потом!

   Так она себя успокаивала, пока неслась к заветному дому. Тот прятался глубоко, терялся в густой зелени, с улицы не разглядишь. Женщина распахнула низкую калитку быстро и резко, чтобы не передумать. Пробежала передний двор по извилистой каменной дорожке до невысокого крыльца, проскочила ступеньки и постучала в дверь. Замерла, прислушиваясь.

   Открыла сама хозяйка. То и понятно, слуг здесь не водится, одна обитает.

   – Заходи, – бросила и ушла.

   Машани переступила ровный порог. И куда такой дом одной? Надежный, добротный, в два потолка. Из щелей не дует, крыс не водится, на полу ковры, да не износившиеся, а новосплетенные. Не из родной шерсти, а из заморской!

   Точно, ведьма.

   – Чего застыла, проходи! – донесся громкий окрик из нутра дома. – У порога не болтают.

   Пришедшая опомнилась, сбросила сандалии, стянула платок с плеч и пошла на голос.

   Комната, в которой хозяйка ее привечала, оказалась большой, но темной. На обоих окнах была опущена плотная занавесь, свет шел только от масляного светильника в дальнем углу и от настольных свечей, расставленных на красном полотенце. Большой стол, два стула с жесткими спинками, не разожженный алтарь. Вот и все убранство.

   Как в логове. Машани почувствовала холод в руках. Мерзнуть в их краях трудно, жизнь на юге лишала знаний о таком.

   – Зовут как? – спросила хозяйка, не глядя на женщину. Гостья ее будто не интересовала. Да и поздний час не смущал. Привыкла? В этот дом по утрам не ходят, это не храм.

   А голос низкий, грудной, глубокий. Как хорошо, что она запряталась здесь, от всех подальше. Погибель ведь, а не девица!

   Отринутой Пантеоном, полагалось быть несчастной, подбитой, убогой. Из глаз должен пропасть свет, слезы должны вымыть их цвет, из позвонков исчезнуть стать и гордость, а из рук и ног сила. Она должна походить на куклу, которую истерзала в зубах бешеная собака. А эта... эта цвела весенней розой и сияла утренней росой! Молода, красива, ладна, крепка, сильна. Точно вишня, вобравшая в себя свет и тепло солнца. Косы черны да гладки, стелились по плечам и спине тугими змеями. Кожа чиста и смугла. Глаза остры. Зубы белы.

   Зависть брала.

   Это таково ее наказание за страшный проступок? Аль боги не так уж и гневались на нее, раз до сих пор так хороша?

   – Машани, – представилась пришедшая, отринув мысли. Глупости все это, она здесь ради дочери. Просто... несправедливо.

   Женщина краем глаза взглянула на себя в зеркало, что висело на противоположной стороне. В ней и доли такой красоты не было, а она верна Пантеону, своему мужу и семье.

   – Что хочешь для девочки, Машани? – спросила хозяйка дома, оправляя край полотенца подле себя.

   Пришедшая заерзала на своем месте, теперь холодок пробежал по спине. Откуда знает? Догадалась? Слухи дошли? Мысли читает?

   Неугодная усмехнулась одними губами. У той, что сидела напротив, все по глазам и лбу читалось.

   – Вылечить ее хочу, – заговорила гостья торопливо, резко. – Нужна талалатка на отвар, да не достать ее нигде, а дочь... нельзя дитя и дальше мучить.

   Хозяйка дома слушала внимательно, но в глаза по-прежнему не смотрела.

   – Знаешь, как готовить отвар? – в тоне неугодной призраком промелькнула насмешка, но точно не определить.

   Что за девица! Речи все также горделивы. Говорят, всегда странной была, но тогда она обитала в храме, возле алтарей, служила богам, людские умы не тревожила, судеб смертных не касалась. Теперь же такое творит! Творит и считает себя... кем-то!

   – Знаю, – бросила пришедшая быстро. Сомнения заползли в ее мысли, она даже назад обернулась. Еще не поздно обратно ступить. Уйдет и забудет, осенит себя знаменьем Пантеона, мужу обо всем поведает как на духу, они вдвоем сходят в храм и...

   – Хорошо, талалатку достать несложно, – произнесла неугодная плавно и легко, двигая свечи на столе в только ей известном порядке.

   – Правда? – встрепенулась Машани с надеждой, позабыв обо всем.

   – Конечно, – кивнула хозяйка дома, оглаживая рукой перед собой поверхность стола. На пальцах тускло горели перстни, как глаза зверя. – Я у Лагри-Фаххи попрошу.

   – У...у... белоликой? – задрожала пришедшая всем телом.

   – Да. Ее силы за лекарства отвечают.

   Отвечали. Так правильно. Сейчас уже все. Не в свете богиня, как и все Отвергнутые. Во времена, когда она была в силе, белоликой ее звали за красоту лица, не тронутого ни румянцем, ни пороком. Сейчас это имя она носила, потому что напоминала собой призрака, и лица у нее не осталось... Таковы слухи.

   – А что... взамен? – Машани проглотила ком в горле. Ей ведь не придется встречаться с Отвергнутой? Говорили, что и характер у Лагри-Фаххи вслед за красотой исчез, а потому она теперь ко всему безразлична. Ну-ка с бесстрастностью решит и с просящей лицо сорвать.

   – Спрошу, – отозвалась хозяйка дома.

   Легко говорит. Как будто всегда такой была, как будто быть недостойной Пантеона не самое страшное в жизни.

   Начала спрашивать. Телом здесь осталась, а взгляд бессмысленным стал. Машани сидела напротив, не дыша, лишь поводя широко распахнутыми глазами по сторонам, ожидая, что одна из колеблющихся из-за света свечей теней, вдруг обратиться кем-то и набросится. Но дом полнился тишиной и покоем. Обрядчество представлялось ей другим. С долгими ритуалами, кровавыми подношениями, гашением свечей голыми пальцами и зловещими словами, произносимыми свистящим шепотом. Она почти испытывала разочарование.

   – Радость на полгода, – неожиданно заговорила хозяйка дома, прищурив темные глаза.

   – Что? – заморгала гостья, успевшая погрузиться в тишину.

   Она не поняла ни слов, ни смысла. Отвергнутые просят много странного, порой людям это легко отдать, порой невозможно. А иногда вот так...

   – Она заберет из твоей души весь свет на полгода, – терпеливо говорила неугодная. Теперь она смотрела.

   Ох... лучше бы и дальше в пустоту зрила. Взгляд у неугодной как камень. Придавил, не сдвинешься, не уйдешь обратно.

   Машани думала.

   – Ни глаз, ни рук не потребует?

   – Ты бы предпочла ими расплатиться? – теперь уж точно насмешка, красивые полные губы изогнулись.

   – Нет, я...

   – Ее условия я передала, – отрезала хозяйка дома.

   У нее был опыт. По опыту каждый просящий чем-то недоволен. Может быть и неугодной ее называют за то, что она людям угодить не может, а не богам? Боги не столь привередливы.

   Такая мысль ей понравилась, но она сдержала смех.

   – Дешево как-то, – скривилась Машани. За такую цену хороший товар не купишь, жена купца это точно знала. – Что это за богиня...

   – Дура, – почти ласково произнесла неугодная. – Думаешь, без света в душе так жить легко? Ты ребенка своего вылечишь, а радости не почувствуешь и легче тебе не станет. Видела я таких. За две недели серели и в петлю лезли. Так что думай, выдержишь или нет.

   Две недели? А ей полгода уговорено. Лагри-Фаххи хочет радоваться за счет чужой души, так как в своей ничего не сохранила. Должно быть так.

   – Выдержу. Говори, что я согласна.

   Машани рассудила о цене, как о несущественной. В самом деле, она рассчитывала на нечто чудовищное. А радость, свет... Когда дочь поправится и снова начнет бегать и играть со старшими детьми, она точно испытает счастье, хоть все Отвергнутые свет из души выпьют.

   Прогадала «ведьма», подвела своих новых хозяев. Машани скрыла усмешку. То-то же. А то больно гордая! А по сути – торговка.

   – Хорошо, – снова отозвалась неугодная в своей странной манере. Как будто все время готова рассмеяться. – Клади меж свечей руку.

   Гостья протянула ту ладонью вниз. Отвергнутым открытые руки не показывают.

   Хозяйка дома повторила тот же жест по внешнюю сторону свечей. Руки неугодной славили ее, выдавали проступок, служили проклятием. Больно ли ей? Хорошо, если больно. А то выходит, будто Пантеону каждый перечить может. Эта вот прекословила и получила по заслугам.

   Далее не было ни ритуалов, ни слов. Пас рукой, да на минуту прикрытые глаза. И под ладонью Машани появился заветный мешочек, послышался пряный запах заветной травы. Пришедшая вцепилась в него, как в величайшую на земле драгоценность.

   – Если еще что понадобиться, приходи, – наказала неугодная гостье на прощание.

   – Спасибо, – произнесла Машани ровным голосом.

   Ушла с желаемым, да нерадостная, как и было предвещено.

   Отодвинув край плотной занавеси, хозяйка дома следила в оконный проем на удаляющуюся спину женщины. Как бы никто не пришел теперь за нее просить. Полгода – это срок...

   Услышав легкий шорох за спиной, обернулась. Та, которая пришла, не очень любила появляться пред чужими глазами, поэтому и дождалась ухода просящей. Лагри-Фаххи таинственно улыбалась, таясь в уголку. Чужая радость тоже счастье, когда до своего не дотянуться. Отвергнутым трудно чувствовать и трудно быть, цена за проигрыш Пантеону.

   – Довольна, как я погляжу, – изрекла неугодная, остро следя за богиней. – Что делать будешь?

   Врут слухи, во многом врут. Людям проще верить в страшные сказки, чем в истории без резких граней. Бессмертная осталась красавицей, но красота это больше не сияла, она просто была. Словно маска. Белоликая.

   – Чувствовать жизнь.

   Лагри-Фаххи мягко и плавно, словно танцуя, приблизилась к неугодной, осмотрела с ног до головы и, не удержавшись, провела руками по соблазнительным линиям тела.

   – Во всех ее проявлениях, Яревена, – прошептала она у самых губ смертной.

   Та вместо того, чтобы откликнуться, чтобы всю себя отдать и посвятить одной из тех, кому она теперь служит, приподняла соболиные бровки в насмешке.

   – Это тебе в притон, – она пальчиками отвернула от себя лицо богини и проговорила той на самое ушко, – в нижней части города их полно. Выбирай, что по нраву.

   Богиня убрала руки и отошла от неугодной, не обиженная, не рассерженная, только немного разочарованная. Договориться с этой особой было не так просто, даже поиграть не позволила. Бессмертной, знающей радость и счастье короткими урывками, хотелось получить первую каплю удовольствия здесь и сейчас, а не добираться до него окольными тропами.

   – Заешь хорошее местечко? – поинтересовалась Лагри-Фаххи.

   – Нет, – хохотнула Яревена, погашая некоторые из свечей. Не все из них можно оставлять в доме после ритуала.

   – Ладно, пойду прогуляюсь, – богиня-целительница потянулась всем телом, ощущая полившееся по оледеневшим венам предвкушение.

   – Далеко не уходи. Полгода пролетят, не заметишь, – не удержала язык Яревена.

   – Не напоминай! – из-за гнева богини по потолку побежала трещина.

   Хозяйка дома сразу же сделалась недовольной. Взгляд заметал молнии.

   – Хочешь вернуться к воротам закрытым? Руки в кровь разобьешь, не открою! – проговорила она в своей извечной дерзкой манере.

   Она выбрала Отвергнутых в тот час, когда прокляла Пантеон, но ни тем ни другим выходок не прощала. Поэтому для тех и других она очень хорошая жрица.

   Богиня заметно напряглась и о своей несдержанности пожалела. Смертная способна следовать своему слову. Эта девица обладала нравом, которого хватит на усмирение шторма. Отвергнутые боги лишены столь многого, добывать желаемое им суждено лишь через выкуп. Если человек соглашается к ним обратиться и заплатить. Яревена в этой цепи средняя сторона, сдельщик. Это делало ее до крайности полезной.

   Неплохо устроилась, учитывая, на что была обречена.

   – Иди куда хотела, – махнула красным полотенцем неугодная.

   Богиня поспешила выбежать из дома. Полгода – ничтожный клочок времени, даже для отвергнутой богини. Тем более для отвергнутой богини.

   Яревена вздохнула. Лишившись мест в Пантеоне, бессмертные обиделись на весь мир. Обиделись справедливо, так как тот отобрал у них слишком много. Но справедливо было и то, что все боги проходили через это. Они, вечные, не имели возможность завершить существование. Жизнь и смерть для них не являлись ни целями, ни дорогами, ни чертами. Они не могли контролировать свою судьбу и менять ее. Единственное в чем люди их превосходили. Бессмертным мир обозначил иной путь. Менялась суть их существования, они были затянуты в круговорот сменяющих друг друга вершины и низменной грани.

   Яревена взяла особую ритуальную свечу, завернутую в цветную рисовую бумагу, и опустила ее фитилем вниз. Пламя сожрало свечку за две секунды, оставив после себя горсточку пепла. Она вынесла его и вышвырнула за порог. Пепел порывом ветра понесло низко по земле в левую сторону. Неугодная взглянула на ночное небо.

   – Дождь будет.

  Глава 2.

   Ранним утром в храме Отвергнутых горел свет. Пришедшие на первую службу в храм Пантеона видели это. К святилищу, что по левой стороне большой шестиугольной площади, вела пыльная дорога. Никто выложенные камнем плиты, ведущие до самой лестницы, не подметал и не чистил. Сегодня на них отчетливо виделись следы. Ветра утром не было, не замел.

   Низложенным отводилось единственное святилище на всю ятоллу и так уж сложилось, что оно приткнулось подле одного из множества храмов правящих бессмертных. Одни проиграли, другие выиграли, лики над вечным кругом огней внутри храма Пантеона сменились, людям было сказано кому отныне молиться и носить дары. Смертные без слов подчинялись наказам вечных. Отвергнутые проиграли своим собратьям и более не имели неисчерпаемой силы, но боги оставались богами для людей. Потому место, через которое они могли ступать на землю смертных, не могло быть ни осквернено, ни уничтожено.

   – Вы только посмотрите!

   – Кто там может быть?

   – Неугодная?

   – Она туда не ходит. Ей незачем.

   Шептались, косились, даже приближались к самому краю второй дороги. Но только самые смелые. Самые умные оставались где положено. К храму Отвергнутых тем, кто верен Пантеону, приближаться не следует.

   Что до неугодной, бывшая жрица не посещает храм своих новых хозяев, ведь она теперь слуга, а слугам нет нужды молиться.

   Вся ятолла Пантеону поклоняется. Кроме этой девицы, что попрала священные законы, никто к обветшалым стенам не приближается. Неугодная изредка омывает тамошний главный алтарь вином. На большее сил у одной не хватало, потому и удивляло, что святилище Отвергнутых цело до сих пор. На таких скудных подношениях долго не простоишь. Храмы богов стоят на молитвах, на вере, на дарах. Без людей храмы быстро разрушаются.

   Только этот назло держался крепко. Мог бы и сгореть до остова, никто не принялся бы слезы лить. Зато честной народ перестал бы торопливо пробегать мимо, осеняя себя священным знаменьем Пантеона. Заместо этого – переживания сплошные. Юные девицы заслоняют лица руками, дабы не приглянуться какому Отвергнутому, а мамаши своих новорожденных под белоснежными платками прячут, чтобы на тех порча не заползла. А порой на все четыре стороны в час волка от стен храма дурнотой веет, холодом, тревогой.

   А ведь говаривают разъезжие купцы да гости с других краев их огромной великой яссы, что чем ближе к столице, тем больше храмов Отвергнутых. Боги это боги. Находились люди, не желавшие менять в своих молитвах имена на других правящих. Так и соблюдают свою веру, обращаются к низложенным с покоем и без зазрения совести. Никто их за это не попрекает... Странно-странно, в их ятолле, именуемой Хаэсса, такое не прижилось.

   Так кому там быть, да еще в такую рань? В рассветный час приходят, дабы простоять службу за спинами жриц, но в святилище Отвергнутых ее вести некому, если только посетитель сам знает как...

   Любопытствующие подсобрались в шепчущийся клубок, держась на другой стороне площади против входа в храм Пантеона. Пересекать разделявшее святилища расстояние не решались, незачем себя чернить. Пантеон за опрометчивость может наказать. Люди в жизни своей порой поминают Отвергнутых и даже обращаются к ним, но храм это другое. Это верность, а если верность меняется...

   Черная дверь, испещренная символами низложенных богов, отворилась. Порог на выход переступил чужак. Ни обернулся, ни поклонился, ни шепнул слов на прощание на последней ступени, спустившись. Отвергнутые или нет, но боги – это боги, смертным в их отношении не положено нарушать ритуалы. Пришлый допустил дерзость сознательно.

   Люди таращились на него, пожирали глазами, вытягивая из толпы головы, отталкивая друг друга, чтобы сунуться вперед. Чужак двигался неторопливо, легко, позволяя себя рассмотреть. В ответ толпу взглядом не удостаивал.

   – Кто такой? – выступила из толпы пара человек. Нахмуренные, настороженные.

   Чужак сейчас был против них всех, один на своей стороне, на той самой дороге. Роста он был среднего, но явная худоба делала его выше для взгляда. Темноглазый, чернобровый, скулы как тесаком заточены. А еще смуглый да кудрявый. Походил на большинство уроженцев самой южной ятоллы.

   Смущал наряд. Несколько слоев, длиннополый, ткани тяжелые, ни рук открытых, рукава у нижней рубахи плотные, ни ног, шаровары, заткнуты в голенища припыленных сапог. Всего два цвета – черный и стальной, из-за чего чужак походил на кобру. Здесь никто так не одевается и здесь никто так не ходит. Они на юге, на земле, которая знает только солнце, здесь все раздеты, ни одной лишней тряпки на себя местные не натягивали, жарко, душно. Небесное светило полное, щедрое, добирается до всех уголков, и день у него длинный, успеешь прожариться до костей. Здесь в нарядах властвуют цвета, яркие, красочные, бесконечный радужный круговорот.

   А этот – бедуин какой-то, как только не спекся.

   Чужак продолжал неторопливо идти от ступеней храма, оставляя на пыльной дороге новые следы, да так и не бросив ни единого взгляда себе за спину. Разгорающийся рассвет занимал его гораздо больше. В этой части города высоких строений нет, небо было свободно распахнуто, вот он и любовался. Двери храма где-то там за спиной закрылись медленно и сами по себе.

   – Кто такой, тебя спрашивают, – один из мужчин, ступивших вперед, приосанился, сложил руки на могучей груди, придавая себе должный вид, рассчитывая напугать чужака. – Чей гость?

   – Я не гость, – последовал тихий ответ, похожий на шорох, с которым змея ползет по песку.

   – А кто ж? – невольно тот сделал еще шаг вперед, желая лучше расслышать.

   – Владыка.

   Толпа отхлынула, как волна от берега, и зароптала. Сказанное слово имело слишком большой вес. Никто в здравом уме таким шутить не станет. У чужака рассудок помутнел, как видно от жары, нечего было на себя темные ткани навешивать.

   Помешанный.

   – Владыка. Это очень громко. Мы непременно отдадим тебе дань уважения, пришлый, как только ты нам расскажешь, кто ж тебя надоумил так назваться.

   Откуда такой странный взялся? По городу ни единого слуха не пронеслось о чужаке. А уж если бы действительно Владыкой был, так и нижняя, и верхняя части только бы о том и трещали без умолку. Тем временем на ратуше колокол не бил, никто перед жителями веского слова не держал, а Владыка явился.

   Их ятолла без Владык вот уже двадцать три года. Живет, справляется. Да, времена снова стали нелегкими, так не это ли повод свою землю беречь и не позволять всяким пришлым по ней разгуливать?

   – Так не уж-то в наш край по приказу? – выплеснулось из толпы.

   – По приказу, – тонкие губы незнакомца исказила слабая усмешка. Он сдвинулся с места и плавным шагом двинулся к толпе, пересекая разделяющую стороны храмов условную грань. Приблизился к тому, кто оказался здесь самым смелым, поравнялся с ним плечом к плечу и, немного повернув в его сторону голову, добавил, – по праву.

   Такая странная близость и тихий голос возле самого уха, заставил позвоночник покрыться льдом. Свет Пантеона! Да кто это такой?!

   – Я – наследник Аркоста, – последовал ответ на ее мысли.

   Тишиной, наступившей после этих слов, следовало давить землю и делать ее плоской, как в старых поверьях. Гнета бы хватило.

   Толпа не просто молчала, она как будто перестала существовать. Люди всегда такие шумные, прекратили дышать. Чужак читал по лицам и глазам. Им хотелось уйти, отвернуться. А еще им хотелось взъяриться, броситься на него, разорвать. Даже если это неправда, даже если он сумасшедший, за одни эти слова его должна постигнуть кара, мгновенная и жестокая. Но никто и шага с места не сделал.

   Чужак снова поднял глаза к солнцу. Оказывается, толпа это не страшно.

   – Ты несешь ответ за свои слова? – выступил вперед другой мужчина. Возраст лег на его волосы сединой и посеребрил бороду. В его теле уже виднелась старческая хрупкость, но шаги он делал уверенные.

   – Языком и головой, – ответил чужак теми словами, что в обиходе именно на юге их яссы. В других землях отвечали иначе.

   Шепот, шепот. Голоса менялись, взрастали, кто-то отступал, кто-то наоборот очень хотел приблизиться. Они отворачивались и осеняли себя символами Пантеона. Они тянули шеи и рассматривали. Они будоражились, вспоминали, возрождали в памяти и на языках прошлое и слова. Вернувшийся для них что страшное приведение.

   Чужак покрутил перстни на пальцах. Толпа это не страшно. Теперь совсем не страшно.

   – Да что вы его слушаете! – возопил тот самый, который первым ото всех выступил и теперь ближе всех стоял. – От Аркоста никого не осталось! Аркоста самого не осталось!

   – Погоди, Онра, не разоряйся, – осадил его старик, равняясь с ним.

   В седовласом страха не было. Он с задумчивостью почесывал бороду, подробно рассматривая пришлого. Тот походил на них на всех, в его крови можно было не сомневаться, он отсюда. Во всем остальном – чужак. Наряд – с восточной стороны. Действительно кажется жарким, но лишь не цепкому глазу. Ткани-то все непростые, дорогущие, мастерицами вручную сотканные. Лежат тяжело, да легко носятся. В таких не запаришься даже в полдень. Сапоги и те примечательные, не из кожи, все – ткань, а подошву надо полагать подбили змеиными шкурами, на пятках особый перелив заметен. И весь он сам как дикий зверь. Смирный лишь потому, что достойных не видит, никто ему здесь не соперник. А вот говор... говор странный. Речь плавная, правильная, акцента нет. Никакого. Речь безликая. Где бы он так не говорил, везде за своего сойдет. Худшее в чужаке – глаза. Темные, глубокие, дурные. Непонятно что ждать, никак не разобрать.