Текст книги "Пилсудский
(Легенды и факты)"

Автор книги: Дарья Наленч

Соавторы: Томаш Наленч
сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 27 страниц)

Прием продолжался недолго, около получаса. Впоследствии министр Бек рассказывал мне, что Маршал был в то время в плохой физической форме и что его охватил большой испуг за него. Позже я слышал также, что министр Иден в отчете об этом визите характеризовал состояние здоровья Маршала как плохое, подозревая у него опасную болезнь – уремию. Этот диагноз был ошибочным. Какими-то неизвестными мне путями содержание отчета стало известно в определенных французских кругах, а оттуда – вернулось в Польшу. Это была первая тревожная весть о здоровье Маршала, которая дошла до политических кругов за границей. У нас, в Польше, ей в целом не верили.

Как только Иден покинул порог салона, я сразу же побежал в Угловую комнату. Маршал медленно двигался через комнату княгини Лович[227]227
  Княгиня Лович – морганатическая супруга (с 1820 г.) великого князя Константина Павловича (1779–1831), главнокомандующего польской армией и наместника Королевства Польского, до замужества – графиня И. Грудзиньская. Из-за женитьбы на польской графине Константин в 1823 году отрекся от права наследования престола.


[Закрыть] в спальню и уже в моем присутствии прилег, а точнее, упал на кровать. Я с испугом смотрел на него. Он производил впечатление очень изнеможенного и бессильного человека. Желая подавить собственное беспокойство, я сказал:

– Очень приятно, что такой визит уже завершен.

Маршал ничего не ответил и только, несколько отдышавшись, сел на кровати и бросил: «Да, да, после завершения переговоров с англичанами всегда чувствуешь себя очень приятно».

В этот же день мы возвратились в инспекторат.

Отъезд в Сулеювек

6 апреля 1935 года я проснулся раньше, чем обычно. Стояла хорошая погода. На улице 10 градусов тепла. Маршал удовлетворенно кивнул головой.

– В полдень на солнце будет 20 градусов. В таком случае, поеду в деревню.

В солнечном свете, заливающем комнату, Маршал выглядит плохо. У него серая кожа, впалые щеки и очень худая шея. Ведь он уже был тяжело болен. Однако он не ложился в постель, рано вставал, надевал свою обычную серую куртку, усаживался за рабочим столом, принимал людей, давал поручения. Его исхудавшие руки все еще крепко держали бразды правления. Одно движение этих дрожащих рук, одно сжатие этих все чаще искривленных болью губ – это приказ, который выполнялся слепо, без минуты раздумий. О состоянии его здоровья в то время в Польше мало кто знал. Да и тот, кто знал, не был болтлив. Поэтому страна спала спокойно.

Маршал выпил в постели чай, читая газету, затем медленно, с трудом начал одеваться.

– Ну, так я еду. Чтобы только снова не подступила эта дурацкая тошнота.

Непроизвольно у меня сорвалось с губ:

– Все утро прошло хорошо, по-видимому, и дальше будет так же.

Маршал поморщился.

– Снова утешаете меня. Обойдусь без ваших утешений. Я – не моя панна, не Ягода, не Вандка. Успокаивайте их, сколько хотите, но не меня. Я не нуждаюсь в утешениях.

Однако уже при самом воспоминании о «своих пани», как называл он жену и дочерей, туча сползла с чела Маршала. Он усмехнулся:

– Едем.

Мы сели в автомобиль и двинулись. Я сидел, как обычно, рядом с Маршалом и старался что-нибудь говорить, чтобы оторвать его от грустных мыслей.

Ехали по аллее Шуха, затем Аллеями Уяздовскими. На улице Новый Свят я обратил внимание Маршала на то, что женщины уже ходят в весенних платьях. Маршал усмехнулся:

– Ну, теперь уже точно будет весна.

И по своей привычке добавил совсем неожиданно:

– Что должно делаться сейчас в душах этих женщин! Как же они должны беспокоиться и стараться, чтобы перевоплотиться в такие весенние создания…

На углу Аллеи 3 Мая мы остановились у перекрестка. На остановке группа людей ожидала трамвая. При виде Пилсудского она пришла в волнение, оживилась. Мужчины сорвали фуражки с голов и застыли, женщины несмело протискивались ближе к окнам. Маршал смотрел вперед и старался ничего не видеть, но, когда подошел солдат и отдал честь, ответил ему воинским поклоном.

Мы двинулись дальше.

Через Аллею 3 Мая и мост Понятовского пролетели, как ветер. Висла уже освободилась от ледостава, но еще кое-где были видны запоздавшие льдины. Маршал всегда интересовался состоянием рек, поэтому с интересом присматривался к Висле.

– Вот была бы история, – сказал он, – если бы в этом году она так и не замерзла.

– Э-э, вероятно, этого не может быть, – выразил я сомнение.

– Ну, ну, не колдуйте. В Польше относительно климата известно одно, и то не очень достоверно, что в июле и августе не будет снега. Кроме этого, все возможно.

Едем длинной улицей Гроховской, минуем Вавер и выходим на шоссе, вдоль которого много камней, уложенных в симметричные кубы. Видны люди, оборудование, ведутся приготовления к работам.

– Наконец, – говорю, – у нас будет неплохая дорога в Сулеювек.

Маршал поддакнул.

К сожалению, он не воспользовался хорошей дорогой к своему дому и в последний раз ехал по выбоинам и ямам, наносящим большой ущерб варшавским повятам.

Наконец мы приехали в Сулеювек.

Медленным шагом, опираясь на трость, Маршал двинулся в сад. Миновал дом и задержался у островка кустов. Внимательно осмотрел лопавшиеся почки, затем наклонился и сорвал маргаритку, несмело сидящую в траве.

– Принесите мне кресло, – произнес Маршал, увидев меня, – я посижу немного на солнце.

Вместе с вахмистром мы принесли большое кресло и поставили его в широком круге солнечного света. Пилсудский сел, укрыл ноги меховым пледом и прищурил глаза.

Тем временем откуда-то из-за горизонта надвинулись белые потрепанные облака и начали заслонять солнце движущейся прозрачной шторой.

Усевшись рядом с Маршалом на ступеньках веранды, я глядел на его прекрасный рыцарский профиль, так изменившийся сейчас из-за болезни. И вновь, во второй раз за день, сердце мое сжалось от боли

Маршал открыл глаза.

– Вы здесь? – спросил он.

– Так точно, пан Маршал.

– Это хорошо, дитя, что находитесь здесь.

Маршал долго молчал, наконец отозвался:

– Я часто думаю о той минуте, которая будет предшествовать смерти, когда я уже ничего не буду ощущать из внешнего мира, кроме цвета. Разные цвета будут еще живо стоять в моих глазах, хотя я сам… буду уже у порога…

– Пан Маршал! – чуть ли не закричал я, и горло мое сжалось, как будто бы его кто-то перетянул бечевкой.

Маршал совершенно не обратил внимания на мой выкрик.

– Меня интересуют, – продолжал он, – эти цвета. Вот сейчас вижу сквозь ресницы розовый и голубой. Откуда этот голубой? Это ведь цвет моей куртки.

Маршал зашевелился в кресле и повернул голову ко мне.

– Эти дурные…

Я вскочил.

– Вам плохо, пан Маршал?

Маршал небрежно махнул рукой.

– Уже лучше.

И через минуту:

– Я уже не переживу этот год.

Я выдавил из себя легкомысленный смешок, хотя вместо сердца чувствовал в себе глыбу льда.

– Что Вы говорите, пан Маршал?

Маршал долго двигал плечами и разводил руками, как бы разговаривая сам с собой, после чего сказал:

– Чего же вы хотите, это ведь обычное дело.

Что-то изнутри больно сдавило меня. Как же я горжусь сейчас, что ответил тогда, не теряя спокойствия:

– Вероятно, это будет тот первый случай, когда пан Маршал ошибется.

Маршал начал снова разводить руками и пожимать плечами.

– Я хорошо знаю, что вы – крикун, – сказал он, – и не надо хвалиться этим.

Перед тем как сесть в автомобиль, Маршал привстал на минуту, повернулся и посмотрел на тихий, белый дворик, на засохший дикий виноград, оплетающий крыльцо, на ковер травы, на сосны…

15 апреля

В 14.30 Маршал поехал в Сулеювек. Возвратился в 17.00. По пути на него вновь напала тошнота.

Генерал Складковский сидел в моей комнате, молчаливый и грустный.

– Слушайте, – обратился он ко мне. – Вы, вероятно, видели, как рвало коменданта?

– Видел, пан генерал.

– А… а не было ли в этой рвоте крови?

Генерал смотрел на меня строго, как бы боясь, что я совру.

– Крови не видел, но она была цвета ржавчины.

Генерал Складковский беспокойно заерзал.

– Говорите, ржавчины?

В это время генерал Роупперт[228]228
  Станислав Роупперт (1887–1945) – генерал бригады, легионер, начальник департамента здравоохранения военного министерства.


[Закрыть] вклинился в нашу беседу фразой, смысл которой я понял только позднее.

– Это мы ведь исключили, не о чем говорить.

Генерал Складковский кивнул головой и задумался.

Тогда я не знал, что эти два верных солдата Маршала решили не говорить людям из его ближайшего окружения о витающей в инспекторских комнатах тени злокачественной опухоли – рака. Не хотели, чтобы их подавленность, вытекающая из сознания этого факта, отразилась на настроениях окружающих, которые ведь до самого конца должны были чувствовать себя безмятежно.

Страстная неделя 1935 года

Вторник

Было 12 часов ночи. Возвратившись из города, я взял только что доставленные иллюстрированные журналы и пошел к Маршалу. Он сидел сгорбленный над кучей смешанных пасьянсных карт и смотрел куда-то вперед невидящим взглядом. В ярком электрическом свете его серая кожа приобрела желтый оттенок, а худые руки, лежащие на зеленом сукне столика, были почти прозрачными. Увидев меня, он слабо улыбнулся.

– Дитя, вы принесли мне письма, что там?

– Пан Маршал, есть «Vu», «Illustration», «Berliner Illustrirtes Blatt», «Wiener Illustrirtes Blatt» и «London News».

Такой обычай сложился в течение многих лет. Около 12 часов ночи, когда Маршал переставал уже думать о политических делах, я приносил ему горы иллюстрированных журналов, которые поступали со всего мира. Пан Маршал так привык к этому, что, когда случилось, что я, не помню уж, по какой причине, не принес их, на другой день отчитал меня с укоризной.

Маршал взял журналы, выбрал английский «London News» и спросил:

– Где мое пенсне?

Маршал часто вместо «очки» говорил «пенсне». Пользовался им только во время чтения. Были это обычные стекла в черной оправе. Они всегда плохо держались на носу, и чаще всего Маршал придерживал их рукой. У нас постоянно было по несколько очков, но их и так все время недоставало. Вначале велись поиски, затем они обнаруживались в книгах, бумагах, карманах.

На этот раз пенсне нашлось в коробке от папирос. Маршал надел его и начал громко читать английские подписи под иллюстрациями.

– Что касается меня, – отозвался я, – то я понимаю едва лишь пятое через десятое.

А Маршал в ответ:

– Я переведу вам, что здесь написано.

Некоторое время Маршал переводил. Наконец углубился в текст и забыл обо мне. Поэтому я удалился в комнату, где было радио, и попытался поймать какую-нибудь заграничную радиостанцию. Это мне удалось. Я услышал мелодию какого-то танго, приглушил звук и включил репродуктор в комнате Маршала. Музыка не мешала ему ни читать, ни думать, а наиболее приятной была для него во время раскладывания пасьянса.

Пошел второй час ночи, но для Маршала и для меня еще был только вечер. Я уселся за столом и приступил к работе. Вдруг я заметил, что на бумагу упала тень. Поднял голову. Передо мной стоял Маршал. В доме он всегда ходил в домашних тапочках, а так как пол у нас был застлан коврами, мог подойти совершенно беззвучно.

Я встал.

По своей привычке Маршал оперся двумя руками о стол.

– Что же нового вы там мастерите? – спросил.

– Пишу о Персии.

– Ну и сумасшедший…

Я показал Маршалу новые русские книги о России. Он с интересом полистал их, затем спросил:

– А в Гонолулу вы были?

– Нет, пан Маршал.

Маршал махнул рукой.

– Тогда никудышный из вас путешественник.

В 1904 году Маршал Пилсудский совершил путешествие из Сан-Франциско в Японию, а по пути посетил Гонолулу на Гавайских островах. Об этом путешествии он рассказывал несколько раз, удивляя меня обстоятельностью описания и гаммой полученных впечатлений.

Маршал взял одну из моих книг и вернулся к себе.

Полчетвертого. Это поздно даже для нас, жильцов одинокого уютного Дворца на Аллеях Уяздовских. Я подошел к кабинету и сказал:

– Уже поздно, пан Маршал.

Маршал взял папиросу.

– Хорошо, хорошо, – ответил, – сейчас иду, только выкурю папиросу.

Я зажег свет в спальне, но только через некоторое время услышал, что Маршал идет и что-то вполголоса шепчет. Знал, что этот шепот конечно же означает недовольство. Это повторялось почти ежедневно.

Вначале он садился на кровать и докуривал папиросу. В это время я приносил из кабинета пасьянсные карты, так как Маршал иногда любил уже в постели разложить «пирамидку» или «елочку». Рядом с картами клал на ночном столике часы, очки и револьвер. Пилсудский всегда любил иметь под рукой револьвер.

Я сходил еще раз в кабинет, чтобы выключить свет. Через минуту возвратился и сообщил, что комнатный термометр показывает 17 градусов тепла по Реомюру. Маршал не признавал Цельсия, ему всегда нужно было давать температуру по восьмидесяти градусной шкале, а температурой на улице и в помещении он очень интересовался. Кроме того, Маршал очень не любил ветра и всегда спрашивал, дует или не дует на улице.

Хотя Маршал был уже в постели, я не отходил. Присел у окна и ждал, пока он не уснет. Делал так я всегда, а позднее потихоньку, на цыпочках выходил в свою комнату. Но Маршал и не думал спать. Курил и что-то обдумывал. Было уже начало пятого, у меня слипались глаза, но я держался. В это время Маршал сел на постели и заявил:

– Слушайте, на завтра нужно будет пригласить Бека.

Я знал, что Маршал очень не любил сам назначать время приемов, поэтому быстро сказал:

– Наверное, лучше будет в шесть вечера.

Ни спрашивал, ни утверждал, использовал какую-то среднюю форму.

Маршал кивнул головой: «Перед обедом пусть придет Каспшицкий»[229]229
  Тадеуш Збигнев Каспшицкий (1891–1978) – генерал дивизии, легионер, близкий соратник Ю. Пилсудского, его главный адъютант, первый заместитель военного министра в 1932–1935 годах, в 1935–1939 годах – военный министр.


[Закрыть].

Перед обедом – это я уже знал – значило в 13.00.

Я вышел на минуту в свою комнату, чтобы сделать пометку о планируемой встрече. Маршал все еще не спал, но уже готовился ко сну. Прилег на правый бок, опершись головой о ночной столик. В такой позе он спал целыми часами и обычно только утром укладывался нормально на подушку. Эту привычку он перенял от матери.

Еще минута – и я услышал, что Маршал начал спокойно, глубоко дышать. Уснул. Я поднялся и, старательно обходя хорошо известные мне скрипящие плитки паркета, пошел в свою комнату.

Свет в комнате Маршала я не выключал, обычно он оставался включенным на всю ночь.

Великая среда

Я пришел из города в 14.00. Обычно спокойный капитан Миладовский поздоровался со мной, проявляя признаки волнения. Уже на пороге он сказал то зловещее слово, от которого леденело сердце и которое все чаще повторяли люди из ближайшего окружения Маршала. Он сказал: «Плохо».

Я снял пальто и пошел к Маршалу. Застал его в спальне, в удобном кожаном кресле с высокой спинкой, у низкого столика, за которым он обычно обедал и ужинал.

– День добрый.

Маршал посмотрел на меня, но не ответил. Несмотря на то что я видел его ежедневно, все же замечал, как с каждым днем он худел, больше уставал, как наступал большой упадок сил. Вот и сейчас он тяжело опирался о столик всем телом.

Мое появление несколько его оживило.

– Хорошо, – сказал он, – что вы пришли. Будете раскладывать (!) пасьянс.

Я уселся напротив Маршала, взял карты и начал укладывать их в форме «часов». Маршал внимательно присматривался к этому и поправлял меня, ибо я всегда был никудышным пасьянщиком. В определенный момент он отозвался:

– Человече, куда вы кладете семерку?

Прошел час, второй. Маршал уже давно не смотрел на карты. Но я не отходил, зная, что он не может остаться один. Сразу же беспокоился, звал. Я перестал раскладывать пасьянс и остался сидеть в бездействии. У Маршала были широко открытые, будто бы незрячие глаза. На его недвижимом, каменном лице не отражалось какой-либо мысли. Я не знал, о чем он думал, но допускал, что в своих, всегда точных расчетах он считался уже с Великим Неизвестным…

Нас разделял маленький деревянный столик, укрытый серой салфеткой. И колода карт – символ гадания. Вспомнился в то время рассказ Маршала о цыганке из Сибири, гадалке, которая, посмотрев на его ладонь, воскликнула: «царем будешь» и, испугавшись собственных слов, убежала.

Маршал с трудом встал, медленно подошел к окну, отодвинул занавеску и выглянул на улицу. На Аллеях Уяздовских движение было слабым, на остановке несколько людей ожидали трамвая. Надвигался вечер.

В слабом свете умирающего дня Маршал выглядел, как когда-то раньше. Не было заметно серости кожи, худобы, потухшего взгляда, бессильно упавших плеч. На какое-то мгновение я забыл о последних нескольких месяцах, забыл о его бессонных ночах, приступах невралгии, подавленности. Казалось, что через минуту раздастся низкий, подавленный смех, что сгорбленная фигура выпрямится, что он поднимет голову, расправит плечи…

Маршал зашевелился в кресле, взял в слабые ладони колоду карт и хотел было их потасовать, но карты выпали из его рук и рассыпались по полу. Он беспомощно посмотрел на них и сказал:

– Слаб я, оставим это.

Недавнее несколькочасовое голодание без ведома врачей давало свои плоды

Наконец Маршал открыл глаза, с минуту молча глядел на меня, после чего сказал:

– Слушайте, поедемте в Вильно.

Я с ужасом посмотрел на него. Хорошо знал, что состояние его здоровья очень тяжелое, что любая простуда, лишние усилия, усталость могут закончиться катастрофой. Но одновременно знал, что возражение Маршалу почти никогда не давало результатов. Тем не менее считал своей обязанностью протестовать.

– Пан Маршал, – сказал я, – как же мы можем поехать в Вильно? Вы еще очень слабы, да и погода сейчас весенняя, ненадежная.

Маршал был задумчив, уставился взглядом в какую-то точку, находящуюся за мной. Непроизвольно обернувшись, я заметил, что Маршал смотрел на фотографию своей матери, висевшую над кроватью. Это была фотография из ее девичьих лет, сделанная в 1855 году в Берлине. Когда-то Маршал рассказывал мне, что мать выезжала туда для проведения операции на ноге. Из рамки смотрела красивая пятнадцатилетняя паненка в шляпочке с ленточками и в кринолине. Маршал упорно смотрел на нее и, не отрывая взгляда от фотографии, изрек:

– Именно потому, что я себя плохо чувствую, я хочу поехать в Вильно. В этом году Пасха приходится на те же дни, что и в 1919 году.

Я попытался протестовать снова.

– Можно было бы отложить выезд до Троицы. Погода будет лучше, да и здоровье, определенно, поправится.

Я продолжал говорить, но заметил, что Маршал совершенно меня не слушает. Перекладывал по-своему руки и пожимал плечами. Я крутился как на горячих углях, на лбу выступил пот, однако чувствовал себя бессильным.

Вскоре Маршал отозвался. Его голос звучал приглушенно, как бы выходил из глубины груди.

– Хочу последний раз в жизни, – сказал, – принять виленский парад…

И сразу добавил:

– Только прошу не утешать меня… Узнайте, в какой день виленский гарнизон будет отмечать годовщину взятия Вильно, в Великую субботу или Великое воскресенье. Я уже не хочу ожидать…

Голос Маршала уже звучал нормально, был чистым и спокойным.

Я с трудом ответил: «Есть, пан Маршал!», но сейчас, в свою очередь, не узнал своего голоса. Казалось мне, что это отозвался кто-то другой, а не я. Ведь мой голос не мог быть таким хриплым…

Маршал Пилсудский смотрел на меня доброжелательно и, видимо, заметил что-то в моем лице, поскольку сказал:

– Ну и сумасшедший вы, дитя мое. Это ведь естественное дело.

Но это были только грезы.

Я хотел тихонько зажечь свет, но Маршал не разрешил.

– Пусть этот час остается серым, – бросил он и возвратился к своему креслу с высокой спинкой.

Долго не двигался, молчал. Я встал и хотел тихо пройти в свою комнату.

– Останьтесь.

Я включил свет и снова присел.

В семь часов возвратилась пани с дочерьми. Она отсутствовала несколько часов. Три пары глаз вопросительно смотрели на меня.

– Пан Маршал, Вы еще ничего не ели, – сказал я, – может быть, паненки предложили бы что-нибудь?

А в это время паненки, как обычно, наперегонки бежали в кабинет к отцу. Я услышал, как они сказали «день добрый, папочка» и затем одновременно начали что-то рассказывать.

Вместе с супругой Маршала мы прошли в мою комнату. Там как раз были генерал доктор Роупперт, доктор Мозолевский и санитарка.

Врачи заявили: «Ситуация безнадежная». Пани все еще не могла в это поверить. А наша сердечность не позволяла возразить, вырвать у нее еще теплившуюся надежду.

В одиннадцать часов я снова остался один на один с Маршалом.

Великий четверг

В эту ночь Маршал не спал совсем. Даже не раздевался. Шторы я поднял еще час назад, поскольку Маршал сказал: «Не стоит делать ночь, когда не спится». Поэтому я «сделал» день, и сейчас мы сидели за маленьким столиком: Маршал, откинувшийся назад и опиравшийся головой о спинку кресла, и я – при пасьянсе, бесполезно пытающийся ухватить его сложную суть.

Ночь была тяжелой. Мы сидели уже полных шесть часов. Сон, казалось, уже вот-вот наступающий, снова уходил, как мираж, чтобы до утра не появиться вовсе. Я чувствовал огромную усталость, хотя был более чем на тридцать лет моложе Маршала, и, кроме того, был здоров, а он болен. Скорбно, украдкой поглядывал я на его уставшее, исхудавшее и измученное лицо, но ни на минуту не сбрасывал с себя маски равнодушия. Ведь я хорошо знал, что Маршал терпеть не может сострадания и «сочувствия» по отношению к себе. Поэтому, зная о его усталости, понимая, сколь утомительной была для него ночь, я ничего не говорил на эту тему.

На завтрак Маршал ел очень мало, тем более сейчас…

«Обязательно необходимо каким-то образом возбудить у него аппетит», – говорил вчера генерал Роупперт полковнику Мозолевскому. А тот ответил: «Необходимо воздействовать на слух, на зрение и даже на воспоминания».

Я подсовывал Маршалу горячий чай и разнообразную пищу. Но он выпил только чай и съел одно домашнее песочное пирожное, приготовленное его супругой. Чай оживил его. Он поднялся из кресла, потянулся, широко зевнул и подошел к окну.

– Полнейшее безветрие, – сказал я.

Маршал поддакнул с удовлетворением. Он не переносил ветра.

– Коль скоро мы начали день, – сказал он, – необходимо его продолжать. Буду умываться.

Ванная находилась через две комнаты, требовалось пройти через комнату доктора и через мою спальню. Маршал отодвинулся от окна и неожиданно, вместо того чтобы идти дальше, оперся о кресло.

– Слушайте, – сказал он, – у меня нет сил даже на три гроша. Бедный Зючек…

Испугавшись, что Маршал упадет, я пододвинулся прямо к нему.

– Буду умываться, – повторил Маршал, – возьмите меня под руку, как панну, и проводите.

Маршал улыбался, но его улыбка была неестественной.

Мы шли медленно, шаг за шагом. Около моего стола Маршал задержался. По своей привычке оперся о него обеими руками.

– У вас, как всегда, свалка, – сказал он.

Я начал оправдываться, но Маршал прервал меня.

– Я совсем не утверждаю, плохо это или хорошо. Я всегда был неряшлив. Вот моя Ягода аккуратна. Она – мой любимый ребенок. Она не выносит беспорядка, у нее все должно быть разложено.

Маршал вошел в ванную, сел около умывальника и открыл кран с теплой водой. А я стоял около дверей и боялся даже дышать, чтобы не пропустить мимо ушей его зов. Только не мог удержать шума мыслей, которые плыли безудержным потоком. Сейчас в моей черепной коробке наиболее громко звучала одна: как плохо должен был себя чувствовать Маршал, когда решил произнести эти слова: «Возьмите меня под руку…» Нужно было видеть усилия, какие он прилагал, чтобы не показать страдания или слабости, и только тогда можно было понять, чего стоили ему эти слова. К сожалению, позже он повторял их ежедневно. Сам не знаю, не было ли это счастьем, что дней тех осталось уже чуть более двадцати…

Продолжительная тишина в ванной вызвала во мне беспокойство. Маршал уже умылся и сидел, держа полотенце на коленях и невидящим взглядом уставившись на узкую струйку воды, которая сочилась из крана. Мое появление вывело его из состояния задумчивости.

– Идемте, – сказал он.

И снова медленно, шаг за шагом я вел Маршала через большие комнаты. Мы вошли в кабинет. Я подал ему газету. Маршал старательно подсунул под нее руку, спросил: «Что там снова нацарапали…» – и безотчетным движением руки начал искать очки на столике.

Теперь уже я привел себя в порядок: умылся, побрился, позавтракал. Было начало одиннадцатого. Появились врачи, пришел генерал Роупперт и сразу же с порога спросил: «Ну, как там?»

К сожалению, мне нечего было сказать утешительного. Беседа завязалась вокруг проблемы привлечения известного специалиста из-за границы. Маршал уже согласился на это, но строго предупредил, чтобы это было сделано «после Лаваля». А французский министр должен был приехать только в начале мая[230]230
  Речь идет о поездке министра иностранных дел Франции Пьера Лаваля в Москву для подписания советско-французского договора о взаимной помощи. Договор был подписан 2 мая 1935 года.


[Закрыть]. Я предложил организовать приезд специалиста сейчас, несмотря на отсутствие однозначного согласия Маршала. Генерал Роупперт тоже склонялся к этому, но боялся, что Маршал будет раздражен.

– Подождем еще пару дней, – сказал он.

Мы были печальны, подавленны. Генерал говорил что-то вполголоса, долго и растянуто. Я ничего из его слов не понимал, но чувствовал, что он хотел таким образом заглушить столь грустные мысли.

Позвонил жандарм и доложил:

– Пани поднимается наверх.

Я открыл двери, поприветствовал ее. Первые слова, вырвавшиеся из уст супруги, звучали вопросительно: «Как там Зюк?» Ведь она не видела его несколько часов. Я сообщил, что он не спал, что отказывается есть.

Большие глаза пани еще больше расширились. Она была угнетена, но тем не менее полна самых лучших надежд.

– Ведь все не так уж плохо. Вы помните весну 1932 года? Было значительно хуже.

И внимательно, с беспокойством смотрела на меня. Может быть, боялась, что я возражу, что скажу: «Сейчас хуже». Однако я не сказал этого, только выдавил: «Мне кажется, что дела плохи».

Мы вошли в кабинет. Маршал уже закончил читать газету. При виде жены улыбнулся. Отходя, я слышал, что велась речь о Ванде и Ягоде.

Великая пятница

Ночь выдалась тяжелой. Правда, Маршал несколько раз засыпал, но сразу же пробуждался. Начиная с полночи до десяти утра я неподвижно сидел у его постели. Каждый раз, когда я вставал, чтобы на минутку отлучиться, Маршал говорил: «Лучше останьтесь», и я оставался.

Уже со вчерашнего дня Маршал ни словом не упоминал о выезде в Вильно. По-видимому, он чувствовал себя очень плохо. Не отвечал, не делал замечаний по раскладыванию пасьянсов, был осунувшийся и хмурый. Впервые сам вспомнил о докторе:

– Хотел бы наконец узнать, что там с этой болезнью. Потому что бывают ведь разные «раки» и «не раки».

Ни до этого, ни позднее об этой болезни он в беседах со мной не вспоминал.

Итак, выезд в Вильно не состоялся. Я радовался этому, зная слабость Маршала. Более того, знал, что ближе к полудню мы должны были отправиться в Бельведер на празднование Пасхи, поэтому о виленском параде уже совершенно не могло быть речи. Позднее Маршал также не напоминал мне об этом. Так оказалось, что последний парад Маршал принял на Мокотовском поле в Варшаве 11 ноября 1934 года.

Войдя в кабинет ближе к полудню, я не застал Маршала, как обычно, сидящим за маленьким столиком, а обнаружил его за большим письменным столом, где он всегда занимал место во время более официальных приемов.

Заметив меня, Маршал отозвался, как бы отвечая на мой вопрос.

– Ну хорошо, подпишу вам пару фотографий.

Так уж сложилось в течение ряда лет, что перед Рождеством, Пасхой и перед выездом на летний отдых в Пикелишки Маршал оставлял автографы на своих фотографиях для тех, кто этого просил. За несколько дней до этих дат я обычно приготавливал на столе стопку таких фотографий, отмечая на обратной стороне, кому они предназначены. В зависимости от настроения Маршал или интересовался, для кого он подписывает фото, или же говорил:

– Ладно, даю вам эти фотографии в аванс, делайте с ними что хотите.

В целом же Маршал делал это весьма неохотно. И это нежелание постоянно усиливалось. Однажды, когда я был особенно навязчив, Маршал сказал:

– Я не примадонна и не Кепура[231]231
  Ян Кепура (1902–1966) – польский эстрадный и оперный певец.


[Закрыть], чтобы раздавать автографы. Что за глупости вы мне предлагаете.

Сейчас, однако, Маршал хотел подписать. А я не знал, что именно сейчас, 19 апреля 1935 года, около полудня, Юзеф Пилсудский последний раз в жизни брал в руки перо…

Я сказал:

– Благодарю Вас, пан Маршал, вот люди порадуются.

Маршал пожал плечами:

– Не понимаю, чему они могут радоваться, но пусть себе…

Сейчас Маршал подписывал «авансом». Он без надобности обмакивал мое вечное перо в чернила дрожащей рукой и выводил свою фамилию. Но уже после нескольких подписей устал.

Тогда я сказал:

– Может быть, пан Маршал подпишет еще одну фотографию для сына генерала Соснковского – и все.

Маршал оживился.

– Для сына генерала Соснковского, говорите? Для которого? У него ведь их куча с прицепом.

– Для того, из кадетского корпуса, пан Маршал.

Маршал долго смотрел в окно, после чего начал говорить, как бы сам себе:

– Вот, например, ребенок. Начинает идти по ступенькам жизни. Топочет ножками по своей дороге… Все выше, выше, дальше, наконец ближе. А затем… конец.

Маршал забыл о фотографиях, а может быть, и о моем присутствии.

Говорил дальше:

– Ребенок Соснковского… Моего шефа… А что из него получится?

И, как бы отвечая себе, добавил:

– Должен вырасти хорошим.

Маршал наклонился и оставил последнюю в своей жизни подпись.

Медленно, осторожно спускался Маршал ступеньками черного хода к ожидающему у дверей автомобилю. Я шел так близко, что касался его плеча. Он не позволил мне поддерживать его. Когда я обхватил его, он гневно проворчал:

– Оставьте, не делайте представления.

Подойдя к автомобилю, Маршал всем телом оперся о меня и о дверцы и тяжело, с трудом втиснулся в него и упал и а сиденье. Молчал.

Задами пристроек Генерального инспектората мы двинулись к Бельведеру. Однако на этот раз не подъехали к главному входу, как это делали обычно. Маршал приказал притормозить у дверей, через которые, как правило, входила и выходила его супруга. Вероятнее всего, он не хотел показываться в плохой физической форме в вестибюле, где располагалась комната для посетителей.

Я проводил Маршала в Угловую комнату, в которой он обычно проводил время в окружении жены и дочерей, а сам пошел в бельведерскую адъютантуру. Меня окружили коллеги-адъютанты. В их глазах я прочитал то же, что перед этим читал в глазах генералов Смиглы, Роупперта, Складковского и всех тех наиболее близких к нему людей, которые в течение нескольких часов не имели сведений о состоянии здоровья Маршала. Не ожидая вопросов, сказал: «Очень плохо».

В Великую пятницу я еще раз увидел Маршала. Пришел в Бельведер около полуночи с различными иллюстрированными журналами. Тихонько открыл дверь в комнату княгини Лович и заглянул в Угловую. Маршал сидел на канапе, но сейчас опирался на подушки, которые подложила заботливая рука супруги. Он был одет, рубашка расстегнута. Не спал. По-видимому, кто-то – панна Ягода или же панна Ванда – раскладывали пасьянс. В кресле сидела пани и читала. Я вошел, поздоровался и положил перед Маршалом несколько журналов. Он всегда читал их старательно, но сейчас не протянул даже руки, не бросил на них взгляда. Смотрел равнодушно куда-то вперед и что-то нашептывал.

– Смотри, Зюк, – отозвалась супруга, – сколько интересных журналов принес Лепецкий. О-о-о, есть и французские, и английские.

Но Маршал не хотел говорить. Для приличия я, однако, спросил, как это делал обычно: