Текст книги "Пилсудский
(Легенды и факты)"

Автор книги: Дарья Наленч

Соавторы: Томаш Наленч
сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 27 страниц)

– Посмотрите, какая температура.

Я внимательно посмотрел на маленькие цифры и узенький серебряный столбик. К сожалению, он задержался выше предостерегающей красной черты.

– Тридцать семь и две.

Маршал пожал плечами.

– Не так уж и плохо. Я думал, что наберется тридцать восемь.

Пилсудский взял у меня пачку иллюстрированных журналов, которые я принес, но не стал просматривать их, а продолжал курить.

Как всегда, когда я видел Маршала глубоко задумавшимся, как сейчас, я старался выйти потихоньку из кабинета. Чаще всего Пилсудский даже не замечал моего ухода, но теперь, когда я направился к двери, зашевелился в кресле и, взглянув на меня, промолвил:

– Ага, вы здесь.

– Так точно, пан Маршал, пришел за распоряжениями на завтрашний день.

– Хорошо, хорошо, – и вдруг, как бы отвечая на мой вопрос, сказал:

– Я не против вашей чрезвычайки, я согласился на год на эту вашу чрезвычайку.

Тогда я еще не знал, о чем говорит Пилсудский и на что он согласился. Лишь догадывался, что это имело какую-то связь с визитом премьера Козловского и полковника Прыстора, но прежде всего с покушением на министра Перацкого. Поскольку я сам был весьма взволнован происшедшими событиями, то добавил:

– Ох, пригодилась бы, пан Маршал, такая чрезвычайка для тех, кто задумал это покушение и подготовил соответствующую атмосферу для этого. Только пока еще не ясно, кто несет за это вину.

Пилсудский изучающе посмотрел на меня.

– А вы что слышали?

– Почти все в городе говорят, что это те же, кто инспирировал убийство президента Нарутовича.

Маршал второй раз за сегодняшний день ударил при мне кулаком по столу.

– Привисляне! – крикнул. – Если это окажется правдой, велю высечь вас батогами, содрать с вас шкуру. Никого не пощажу – ни женщин, ни девушек. Искореню привислянское семя и из Привислинского края, и из Галиции, и из Познани.

Никогда, ни до этого, ни позднее, я не видел Пилсудского таким раздраженным. Он встал, отодвинул кресло и начал мерить кабинет быстрыми шагами. Я отошел в сторону и думал, что эти его слова не пустые угрозы, что в один прекрасный день они обрушатся, как молот, на головы виновных. Но одновременно у меня пробудились сомнения в отношении предполагаемых виновников преступления. А, может, это не эндеки?

Неужели они могли зайти так далеко, обратиться к такому оружию?

– Пан Маршал, – сказал я, – один мой коллега, который работает во втором отделе[217]217
  Второй отдел – разведывательный отдел Генштаба.


[Закрыть], говорит, что он не очень-то верит, что это дело рук эндеков.

Пилсудский остановился посреди комнаты и долго молча смотрел на меня, после чего сел в кресло и взял в руки один из иллюстрированных журналов.

– Завтра, – промолвил он, – в два часа дня пусть ко мне придет мой начальник штаба.

– Слушаюсь!

Я вышел.

В эту ночь Пилсудский долго не ложился спать.

Сидя в своей комнате, я слышал громкий разговор, который он вел с самим собой, слышал, как ударял кулаком по столу, как кого-то резко отчитывал. Уже пробил третий час, а Маршал все еще метался в своем уединении и только раннее июньское утро, проникшее сквозь щели между шторами и окнами, вынудило его перейти в спальню.

Как каждую ночь, так и в эту, я погасил свет в его кабинете и положил револьвер на ночной столик Маршала.

Было полпятого утра.

* * *

На следующий день Пилсудский издал следующий приказ:

«Приказ военного министра по армии № 5.

Варшава, 16 июня 1934 года

Солдаты!

Полковник Бронислав Перацкий был откомандирован с должности заместителя начальника Главного штаба в распоряжение правительства, где выполнял различную работу и, в частности, руководил внутренними делами государства.

Полковник Бронислав Перацкий хорошо и с честью выполнял возложенные на него обязанности, погиб, как солдат на своем посту, 15 июня 1934 года.

Признавая его заслуги, Президент Республики присвоил сегодня полковнику Брониславу Перацкому звание генерала бригады.

Отдавая честь солдатской памяти, приказываю зачитать данный приказ во всех ротах, эскадронах, батареях и т. д.

Военный министр

Юзеф Пилсудский

Маршал Польши».

В связи со смертью Бронислава Перацкого последовал ряд кадровых изменений. 28 июня министром внутренних дел был назначен президент Варшавы Мариан Зындрам-Косцялковский[218]218
  Мариан Зындрам-Косцялковский – генерал, президент города Варшавы, министр внутренних дел в 1934–1935 годах, премьер-министр в 1935–1936 годах.


[Закрыть].

На третий день после покушения, 17 июня, был созван Совет министров, который принял решение о создании «изоляционного лагеря», названного позднее «лагерем обособления», в котором должны были быть помещены лица, «угрожающие безопасности и общественному порядку». Место для этого лагеря было выбрано в небольшом городке в восточной части Польши – Березе Картузской, расположенном у железнодорожной линии недалеко от границы с Россией.

Именно эту «чрезвычайку» имел, видимо, в виду Пилсудский, разговаривая со мной в ночь с 15 на 16 июня. Она начала действовать три недели спустя. Среди первых «ссыльных», наряду с поляками, оказались несколько украинцев и пара коммунистов.

Через несколько дней после покушения, утром 19 июня, Маршал отправился в Пикелишки, где уже находилась его супруга с дочерьми. Однако 25 июня вернулся в Варшаву, где оставался до 6 июля, проведя там ряд совещаний. После этого снова выехал в Пикелишки. Но Пилсудскому не было суждено провести свое последнее в жизни лето спокойно, 19 июля ему снова пришлось приехать в Варшаву, где он провел пять дней и опять вернулся в Пикелишки. 11 и 16 августа Пилсудский выезжал по служебным делам в Вильно, а 25 августа его отпуск закончился.

6 июля, покидая Польшу, я успел прочитать в «Газете Польской» напечатанное петитом на четвертой странице сообщение:

«Краков, 5 июля 1934 года. На сегодняшнем заседании Городского Совета… принято решение… выделить в Вольском лесу на так называемом холме Совинец часть земли для возведения кургана им. маршала Пилсудского».

Я отложил газету, что-то сдавило мне сердце. Будут насыпать могилу Коменданту, подумал я. Как насыпали после смерти Кракусу[219]219
  Кракус, или Крак – легендарный основатель Кракова. Согласно одной из легенд, победитель вавельского дракона.


[Закрыть], Ванде[220]220
  Ванда – легендарная краковская княжна, дочь Крака. Согласно одной из легенд, не согласилась на замужество с немецким князем и, бросившись в воды Вислы, предотвратила войну с немцами.


[Закрыть] и Костюшко. Только почему хотят сделать это при его жизни? Меня одолели мрачные мысли.

История одного предисловия

В 1926 году я издал свои воспоминания о польско-большевистской войне под названием «В блеске войны». Тогда же у меня была возможность подарить ее лично Пилсудскому, который прочитал ее и даже не раз упоминал о ней при различных обстоятельствах. Ободренный благосклонностью Маршала, я как-то попросил его, чтобы он написал предисловие ко второму изданию, которое должно было выйти в конце 1934 – начале 1935 года. Пилсудский, как он это часто делал, ничего не ответил, однако спустя два дня сам вернулся к этому вопросу.

– Значит, хотите, – сказал он, – чтобы я написал вам предисловие?

– Признаюсь, что я был бы счастлив, если бы Вы согласились.

– Значит, я должен сделать рекламу вашей книге?

Я остолбенел, мне сделалось неприятно.

– Вы же сами, – промолвил я, – не раз хвалили ее.

– Оказывается, я иногда делаю ненужные вещи.

Маршал был в прекрасном настроении, закончил все свои дела и готовился выехать на летний отпуск в Пикелишки. Был уже конец июня. Что касается меня, то признаюсь, что я тогда совсем растерялся. Стоял перед Маршалом с глупым выражением лица. Пилсудский был прав: я хотел, чтобы он сделал мне рекламу. Теперь я понял неуместность своей просьбы и во что бы то ни стало хотел как-то выйти из этого положения. Но, как я уже говорил, Маршал был в отличном настроении и поэтому сказал:

– Попробую написать вам что-нибудь в Пикелишках, только не знаю, удастся ли.

Не следует, наверное, добавлять, как я был счастлив, услышав эти слова, и как горячо благодарил Маршала.

Несколько дней спустя Пилсудский выехал в Пике– лишки, а я отправился в путешествие в Персию и Багдад.

Вернувшись в Варшаву, я уже не решался поднимать вопрос о предисловии, ожидая, пока сам Маршал не заговорит о нем. Однако проходили месяцы, а Пилсудский ни словом не вспоминал об этом. Я был почти уверен, что он забыл о своем обещании, как вдруг в один из декабрьских дней, перед самым Рождеством, он сказал:

– Знаете что, я вам этого предисловия, наверное, не напишу. Трудно приняться за него.

Это было за пять месяцев до его смерти. Правда, состояние его здоровья не вызывало еще серьезных опасений, но тем не менее оно не было особенно хорошим – бывали боли в желудке, опухали ноги, организм его ослаб.

Я, естественно, ответил:

– Не думайте об этом, это мелочь.

– Да, – повторил Маршал, – трудно взяться за какое-то писание, но я дам вам кое-что для вашей книги, что вы сможете напечатать.

Я с любопытством посмотрел на Пилсудского и заранее поблагодарил его.

– Дам свою фотографию с надписью.

– Большое спасибо.

И. желая ковать железо пока горячо, добавил:

– Сейчас принесу фотографию.

– Хорошо, хорошо.

Я бросился бегом в свою комнату и через минуту положил перед Маршалом фотографию, которых я всегда имел у себя в запасе несколько штук.

Пилсудский взял ручку и написал под фотографией: «Капитану Лепецкому – автору «В блеске войны» – Ю. Пилсудский».

– Возьмите, – сказал он с добродушной улыбкой, протягивая мне свою фотографию с автографом, – напечатайте в своей книге. Это тоже неплохая реклама. А предисловие, может, напишет вам кто-то другой.

И спустя минуту:

– Может, Смиглы захочет написать.

Я был глубоко тронут добротой Маршала, который среди сотен дел первостепенного значения нашел минуту времени подумать о моей скромной просьбе. Мне хотелось выразить свои чувства, и я начал что-то бормотать на эту тему, но Пилсудский перебил меня.

– Хорошо, хорошо, не хочу слушать ваших излияний.

Фотографию с этой надписью я считаю для себя самым дорогим подарком и самой большой наградой за свою службу. Это один из последних автографов Пилсудского.

Вскоре после разговора с Маршалом я пришел к генералу Рыдз-Смиглы и, коротко повторив историю с предисловием, показал ему фотографию Маршала с надписью и попросил его написать хотя бы несколько строк. К моей огромной радости, генерал обещал, и спустя некоторое время я получил известие, что предисловие готово…

Из Персии в Мощаницы

Во время пребывания Пилсудского в Пикелишках я совершил поездку в Персию и Ирак. Время пролетело незаметно, и когда я оказался снова в Варшаве, то узнал, что Маршал уже дня четыре или пять, как вернулся из Пикелишек. Поэтому ничего удивительного, что я шел к нему, умирая от страха.

А вдруг Маршал рассердится! Я очень боялся его гнева. Поговорив с доктором Войчиньским, который не только не успокоил меня, но даже подлил масла в огонь моего беспокойства, я направился в маршальскую столовую.

Пилсудский только что съел обед и пил теперь чай, на небольшом столике еще стояли неубранные тарелки с остатками еды.

– Пан Маршал, – обратился я к нему, – докладываю о своем возвращении из отпуска.

Пилсудский без улыбки сурово посмотрел на меня.

«Плохи мои дела», – подумал я и, желая не дать ему слова сказать, добавил:

– Трудно точно рассчитать продолжительность поездки.

Маршал поднял голову, как это делал всегда, когда чьи-то слова его заинтересовывали:

– Только не выкручивайтесь. Опоздали – и все.

– Пан Маршал, но вы же точно не назначали мне дня возвращения.

Пилсудский махнул рукой.

– Дурак, – сказал он коротко.

Мне стало неприятно, но я одновременно понял, что Маршал имел в виду.

– Понимаю.

– А что вы понимаете, умник.

– Что я и так не должен опаздывать.

– О, какой догадливый.

Правда, пока что вопрос о моем опоздании был забыт без предполагаемых доктором последствий, но Маршал еще раз напомнил мне о нем несколько дней спустя в связи с подготовкой к отъезду на отдых в Мощаницы.

– Вы, – сказал он, – будете играть в приготовлениях второстепенную роль, поскольку опоздали.

Потом уже я никогда не слышал упреков на эту тему.

Место для отдыха – кто мог в то время предполагать, что это будет последним отдыхом Пилсудского? – и для предпоследних военных учений выбирал полковник Леон Стшелецкий[221]221
  Леон Стшелецкий (1895–1968) – полковник, легионер, в сентябре 1939 года командовал кавалерийской бригадой.


[Закрыть]. Мне Пилсудский велел проследить, чтобы там было все приготовлено. Выбор пал на имение Кемпиньского в Мощаницы.

– Что касается вас, – сказал мне Маршал после моего возвращения из Мощаницы и доклада, – то вы займетесь моей безопасностью. Только не таким дурацким способом подглядывания и слежки за мной, понятно?

Не раз Пилсудский жаловался на систему его охраны, заключающуюся в хождении за ним по пятам, поэтому я ответил без колебаний:

– Так точно, понятно.

– Ну и хорошо, дело в другом. Там близко чехи, пепички. Вы должны знать, что это самые любопытные люди на свете, врожденные шпионы. Они наверняка захотят следить за мной. Я же этого не хочу.

Маршал на минуту умолк, закурил папиросу, после чего продолжил:

– Я вам это говорю для того, чтобы вы так устроили, чтобы никто не ходил за мной по пятам, да и сами займитесь больше окрестностями, чем имением.

– Слушаюсь! Тогда я поселюсь, пожалуй, в Живце или Вельске; машина у меня есть, всегда смогу быстро подъехать.

– Я тоже так думаю.

В Мощаницы

Из Варшавы поезд тронулся в плохую погоду. Уже около Колюшек начал накрапывать дождь. Но Пилсудский был доволен.

– Дождь весь выльется, – ответил он на мои сетования, – и когда приедем на место, будет хорошая погода.

И действительно. В Живце небо было хотя и хмурым, но, как говорят метеорологи, «с прояснениями».

На перроне нас встречали местные власти. За вокзалом ждала огромная толпа. При виде детей лицо Пилсудского озарилось улыбкой. Он на минуту остановился у машины и дружески кланялся собравшимся.

Через несколько минут езды мы были уже в Мощаницы.

Само имение, расположенное в широко раскинувшемся парке с красивыми газонами и старыми деревьями, окружала аккуратно подстриженная живая изгородь. Дом был двухэтажный, просторный. На пороге Пилсудского встретили хозяева: пан Кемпиньский с женой и тремя дочерьми.

Шляхтич был взволнован. В руках по старому обычаю держал поднос с хлебом и солью. Прерывающимся голосом произнес короткую речь, девчата вручили Маршалу цветы.

Пилсудский поблагодарил, поздоровался. Вошли в дом.

Через час хозяева покинули имение, чтобы поселиться на время пребывания высокого гостя в Живце. Маршал, побыв немного в своих комнатах, вышел в парк, где долго гулял.

* * *

День в Мощаницы начинался рано. Еще солнце не появлялось из-за гор, как все приходило в движение.

Пилсудский просыпался поздно. Около десяти слуга приносил ему чай и ставил на столике возле кровати, рядом клал газеты. Маршал вначале читал газеты, а потом завтракал.

Обычно около двенадцати, когда солнце стояло уже высоко, светя и грея, как в июле, Пилсудский брал «мацеювку» и выходил в парк.

Делал вначале «обход», то есть медленно проходил аллею за аллеей, обходил клумбы, заглядывал во все углы. Не любил, чтобы его кто-то сопровождал. Ходил один. Уже в первый день после приезда строго предупредил:

– Только не шляйтесь за мной. Я этого не люблю.

Но иногда разрешал. И тогда показывал наиболее интересные кусты и цветы, которые заметил до этого: сравнивал все с Пикелишками и Сулеювеком. В парке его интересовало все. Останавливался подолгу у цветочных клумб или у грядок в огороде, наклонялся, брал в руки цветы и листья, рассматривал их.

В одном месте в изгороди был пролом. За ним тянулась довольно оживленная дорога, ведущая от шоссе в деревню Мощаницы. Пилсудский любил задерживаться в этом месте и смотреть на идущих с работы и на работу крестьян. Люди в деревне рассказывали потом друг другу, что видели «Деда».

В кустах на небольшом свободном пространстве стояла фигура Божьей матери с надписью на цоколе «Сальве, Регина!». Маршал полюбил это место и даже велел мне сфотографировать эту фигуру.

Прогулка по парку затягивалась обычно до трех часов, а иногда и дольше.

Потом был скромный, неприхотливый обед. Пилсудский любил только простые блюда. Единственным кулинарным раритетом Маршала был очень хороший чай. Как известно, он пил его приблизительно пять-шесть раз в день.

После обеда Пилсудский не спал. Часто раскладывал пасьянс, прохаживался по комнате или читал. Вечером редко покидал свои апартаменты.

Ужинал в восемь. Как и обед, ужин был очень скромным, обычно овощной, без мяса. Ну и как при каждом приеме пищи – чай. Пил его Пилсудский почти без сахара.

Между ужином и поздним приемом пищи, который состоял лишь из чая и фруктов, Маршал чаще всего читал, после полуночи оставался один со своими мыслями.

Так выглядел обычный день в Мощаницы. Но не все были такими. Многие из них прерывали совещания, военные учения, шифровки, письма…

А сколько хлопот доставляла Пилсудскому каждая газета! Для него каждое событие было чем-то личным, на что он должен был реагировать.

Странный это был отдых. Вроде бы и отпуск, но «двери не закрывались», а книги и бумаги никогда не исчезали с письменного стола. Однако к полудню, когда солнце поднималось высоко в небе, Маршал все бросал и наслаждался прекрасной осенней погодой. Гулял по парку, ходил напрямик по газонам к цветочным клумбам, к красивым деревьям и кустам. Был в отличном настроении. Хвалил подгорский климат и даже о ветре, которого так не любил, выражался снисходительно:

– У здешнего ветра, – сказал он как-то, – нет никакой резкости.

В парке рос высокий дуб, усыпанный желудями и украшенный красивыми резными листьями. Под этим дубом стояла зеленая скамеечка. Маршал в одиночестве садился на нее, наслаждаясь огромной тенью королевского дерева. Вокруг царила тишина, изредка прерываемая далеким шумом проезжающей машины или монотонным стрекотанием сверчков.

День за днем солнце выходит из-за невысоких холмов, окружающих Мощаницы, ласкает крышу дома, заглядывает в парк. Кто знает, может, из любопытства, чтобы увидеть необычного гостя?

Но любопытное не только солнце. Дорога, ведущая из местечка к имению, особенно к полудню, полна любопытных, желающих хотя бы через изгородь увидеть Пилсудского, и, видимо, некоторым это удается, поскольку паломничества не прекращаются.

Как всегда, его посещают немало разных делегаций. Все знают о слабости Маршала к детям. Они инстинктивно чувствуют это и засыпают его письмами. Пишут о своих радостях и печалях, доверяют ему свои тайны и всегда хотят видеть его.

4 октября мы вернулись из Мощаницы в Варшаву.

Последний парад Маршала Пилсудского

День 7 ноября 1934 года ничем не отличался от других ноябрьских дней в Польше. Не был ни холодным, ни теплым, ни дождливым. Это был обыкновенный, серый день. Термометр, правда, показывал несколько градусов тепла, но ветер раз в десять снизил эту температуру; еще не было зимы, но не было уже и осени.

Когда утром я доложил Пилсудскому о состоянии погоды, Маршал вздохнул и сказал:

– Паршивое время. Для меня самые плохие месяцы – это ноябрь и март. Какое облегчение, когда они уже позади. Но эти месяцы так расположены, что всегда один из них еще впереди.

Маршал оделся, обулся и перешел из спальни в кабинет. Я отправился отдыхать.

Когда я пришел на ночное дежурство, Пилсудский сидел, как всегда в это время, за пасьянсом и стаканом чая. Было видно, что он в хорошем настроении.

– Приветствую вас, капитан, – сказал он с улыбкой, – что слышно в «Европе»?

Маршал знал мою привычку посещать кафе, поэтому его вопрос не удивил меня.

– Сплетничают, как всегда, – ответил я.

Маршал взглянул на меня из-под нависших на глаза седых бровей с добродушной улыбкой.

– А вы, наверное, король среди этих сплетников? – сказал он.

Я рассмеялся.

– Нет, я среди них худородный шляхтич.

Теперь рассмеялся и Маршал.

– Хо, хо, какой скромный.

Во время разговора Пилсудский продолжал раскладывать пасьянс.

– Вот видите, – сказал он, показывая на карты, не ложатся, и все.

– В другой раз наверняка получится.

– Обязательно должно получиться.

Воцарилось молчание. Я стоял у письменного стола и укладывал разбросанные книги и бумаги, а Маршал листал какой-то парижский еженедельник. Было уже далеко за полночь, в кабинете царила почти гробовая тишина. Я предпочитал во время таких долгих ночных часов оставаться как можно дольше в его кабинете.

Маршал не всегда любил это, бывало, говорил: Идите наконец, спать», но много раз присутствие «живой души» было ему приятно. Так было, вероятно, и теперь, поскольку он не только не вспомнил о сие, но даже, когда я делал попытку уйти, о чем-нибудь заговаривал и этим задерживал меня.

В какую-то минуту я подошел к окну, поднял штору и выглянул в окно. Пилсудский, по-видимому, заметил мое движение, поскольку оторвал взгляд от журнала, поднял голову и спросил:

– Ну, как там на улице?

– Туман, влага, холод и ветер.

Маршал возмутился:

– Что за вести вы мне приносите, как вам не стыдно! Что я сделаю с этим парадом?

– Вы имеете в виду 11 ноября? – вставил я.

– Ну, конечно.

– Может, к тому времени погода наладится.

– О, нашелся пророк…

Я растерялся и умолк.

Пилсудский задумался. Я стоял перед и им у небольшого, покрытого зеленым сукном столика и пытался угадать его мысли. Но, разумеется, не угадал. Маршал всегда что-то делал или говорил вопреки моим предположениям.

Часы пробили два, в углу монотонно гудел вентилятор и потихоньку потрескивала небольшая электрическая печка.

Пилсудский сидел задумчивый, курил и пускал перед собой клубы дыма. С лица исчезла добродушная улыбка, усы еще больше нависли, а глаза совсем скрылись под бровями. Отодвинул от себя журнал, отложил карты для пасьянса, откинул голову на спинку кресла и смотрел невидящим взглядом прямо перед собой. Я подумал, что напрасно кручусь здесь и хотел было уже уйти, но, когда сделал движение в сторону двери, Маршал очнулся и сказал:

– Значит, парад… Какой же по счету в моей жизни? Надо подготовиться к нему. Сам еще не знаю, буду ли принимать его. Все зависит от этого гнусного прибора.

И показал на лежащий на столике градусник. Уже несколько дней у него была небольшая температура, и теперь он боялся гриппа, которому, как известно, был весьма подвержен.

– От этого гнусного прибора, – повторил.

Пилсудский не любил градусника, всегда называл его нехорошими словами, но, когда чувствовал недомогание, пользовался им.

– Вот, пожалуйста, – говорил, – ваш первый маршал целиком зависит от кусочка стеклянной трубочки с каплей ртути.

Я молчал. Что я мог на это сказать?

– Во всяком случае, – продолжал он, – если будет дождь, либо сильный ветер, или мороз, то наверняка не буду принимать парад. Пусть тогда примет его Смиглы.

Пилсудский долго не отзывался, а я стоял тихонечко, чтобы не мешать его мыслям.

– Ну, да, пусть тогда примет парад Смиглы, – повторил он и добавил, – я же от него в восемнадцатом году принял войско.

Я спросил, надо ли сказать о возможной замене генералу Смиглы.

– Да, да, скажите. Пусть приготовится.

На следующий день я явился к генералу Смиглы и доложил ему о приказе Маршала.

Следующие три дня до парада не отличались ничем особенным.

К счастью, подозрения в отношении гриппа не подтвердились; самочувствие Маршала улучшилось, появился аппетит. Хуже было со сном. Пилсудский всегда ложился спать очень поздно, но все-таки около четырех часов утра обычно уже спал. Теперь все чаще его навещали, как он говорил, «белые ночи». Рассвет заставал его усталым и разбитым, без единой минуты наилучшего отдыха, каким является для организма сон.

Утро 11 ноября 1934 года было ясным и солнечным. Мы уже знали, что парад будет принимать сам Маршал.

На Мокотовском поле собрались огромные толпы, трибуны прогибались от тысяч людей, жаждавших увидеть живую легенду нашего времени. Они терпеливо ждали уже часа два.

Пилсудский приехал угрюмый и молчаливый. Равнодушно слушал возгласы в свою честь; с непроницаемым выражением лица шел к трибуне, с которой должен был принять парад.

Я стоял в толпе и с беспокойством следил за ним. Маршал шел тяжело, неуверенно. Я знал, что ходить ему становится все труднее. А тут, не знаю почему, машина подъехала так, что до трибуны надо было пройти несколько сот шагов. Я боялся, чтобы он не споткнулся. Я знал, что он стыдится своей физической слабости. А здесь тысячи глаз пожирали каждое его движение, каждый шаг.

И я облегченно вздохнул, когда над украшенной флагами трибуной и серым Мокотовским полем вознеслась наконец его голубая фигура.

Парадом командовал генерал Чеслав Ярнушкевич[222]222
  Чеслав Ярнушкевич (1888—?) – генерал бригады, легионер.


[Закрыть]. Он громко скомандовал, пришпорил лошадь и, описав дугу, остановился перед трибуной. Потекла река войска.

Никому тогда даже не пришла в голову мысль, что он свидетель последнего парада, который принимает Маршал. Почти ровно полгода спустя перестало биться его сердце.

Пилсудский стоял величаво, но одновременно слегка сгорбившись, как бы придавленный тяжестью возложенных на него обязанностей. Опершись на шашку, он не отрывал взгляда своих стальных глаз от серой ленты пехоты.

Время шло, а реке рядов не было видно конца. Маршал, правда, не был в то время больным, однако силы покидали его. Поэтому в какой-то момент он почувствовал себя, как позднее сам мне рассказывал, настолько плохо, что даже раздумывал, не покинуть ли ему трибуну. Слабость Пилсудского заметили многие. Потом расспрашивали меня о состоянии его здоровья. Я отвечал, что все в порядке, а в действительности дрожал от беспокойства и опасений и облегченно вздохнул лишь тогда, когда Маршал сошел с трибуны и сел в машину.

Парад закончился. Последний парад варшавского гарнизона перед Пилсудским!

Огромная толпа людей покидала Мокотовское поле шумно, весело и беззаботно. Я шел вместе с нею, не зная и даже не предчувствуя, что в следующий раз я буду идти здесь с гробом.

В Вильно

21 ноября

20 ноября последним поездом Пилсудский выехал в Вильно.

После длившейся всю ночь поездки, во время которой Маршал спал очень мало, мы прибыли утром в Вильно.

На вокзале нас встречали местные власти.

Маршал направился в зал ожидания и задержался там. Был оживленный, веселый. Каждый приезд в Вильно приводил его в прекрасное настроение. Рассказывал о погоде, что в Варшаве мороз, что Висла замерзла, что на Немане лед, наверное, с метр толщиной. Улыбался, обращался то к одному, то к другому, расспрашивал о Вильно.

Но в зале ожидания дуло по ногам, и я боялся, что Пилсудский простудится, поэтому подошел к нему и сказал:

– Машина уже ждет.

Спустя минуту мы тронулись.

Собравшаяся перед вокзалом толпа кричала: «Да здравствует маршал Пилсудский!», «Да здравствует маршал Пилсудский!»

Маршал смотрел в окно машины и улыбался. Его взгляд скользил по старым, знакомым улочкам, по облупившимся, привычным домам, по медленно идущим прохожим. Увидев серую куртку в машине, прохожие снимали фуражки, кланялись.

Машина подпрыгивала на плохой мостовой, поэтому ехали медленно.

До моих ушей долетали обрывки разговоров.

– …приехал.

– Смотри, Маршал приехал.

Или короткое, проникновенно сказанное:

– Пилсудский.

Жители Вильно по-особому относились к Пилсудскому. Более лично, чем поляки из других районов Польши. Для них Маршал был и оставался «наш» в прямом значении этого слова. Каждый приезд Пилсудского был для них своего рода праздником.

В Вильно Маршал останавливался обычно во Дворце республики, построенном в XVIII веке.

Мы подъехали ко дворцу, на фронтоне которого виднелась мемориальная доска, свидетельствующая о том, что здесь останавливался Наполеон I во время похода на Москву.

Уже был готов лифт, который распорядился сделать по моей просьбе министр Бронислав Перацкий, поскольку хождение по лестницам доставляло Маршалу немалые трудности. Поднялись на второй этаж, где находились апартаменты, которые обычно занимал Пилсудский.

Маршал снял шинель и направился в свои покои.

Как только остались одни, он сбросил с себя маску спокойствия и равнодушия. На его лице появилось выражение усталости. Опустил беспомощно руки, откинул голову на спинку кресла и закрыл глаза. Я с беспокойством смотрел на него. Дурные мысли обступали меня, как вороны. Я уже давно замечал растущую слабость Маршала, бессонницу, отсутствие аппетита… И видел его огромную неприязнь к врачам и лекарствам. О докторах Пилсудский не хотел и слышать. Выражался о них скверно.

Вскоре Маршал очнулся.

– Послушайте, – обратился он ко мне. – Поезжайте к тете Зуле и узнайте, как на самом деле ее здоровье. Боюсь за нее.

Я оставил Пилсудского погруженным в свои мысли и ушел с неопределенным страхом в душе.

Зофья Каденацова, или тетя Зуля, была родной старшей сестрой Пилсудского, которая рано осиротевшему будущему Первому Маршалу Польши заменяла долгие годы мать. Теперь она больная лежала в постели вот уже несколько недель. Врачи говорили: «У нее мало красных кровяных телец» и добавляли: «А теперь их все меньше и меньше». Маршал понимал, что это значит, ведь недаром он в 1885 и 1886 годах изучал в губернском городе Харькове медицину. Поэтому очень беспокоился о сестре.

Когда я через час вернулся и доложил, что она очень ослабла и не встает, Пилсудский тотчас же заявил:

– Завтра поедем к тете Зуле.

Супруга воеводы была сильно озабочена составлением для Маршала меню на ужин и обед. Но того это совсем не интересовало. Ужинал в Вильно обычно один, иногда с родственниками. Сегодня ел один. К концу ужина я вошел и увидел Пилсудского со стаканом чая при отставленных, нетронутых тарелках с едой.

Аппетит у него уже тогда был очень плохим.

– Вы же ничего не ели, – заметил я.

Маршал пожал плечами и махнул рукой, давая понять, что мои слова его не волнуют.

Но я не сдавался.

– Супруга воеводы расстроится, что не угодила вам с едой.

Пилсудский поднял голову. В его глазах вспыхнули веселые искорки.

– Вы правы, – сказал он, – нельзя огорчать женщин.

Я обрадовался, начал пододвигать тарелки.

Маршал одобрительно кивал головой.

– Знаете что, – промолвил он неожиданно, – уплетите пару этих блюд и никому ни слова, что это не я. Пусть все считают, что это я сделал.

В его глазах затаились веселость и смех.

– Да, да, – повторил он, – вы правы. Нельзя огорчать женщин.

Около девяти часов пришли родственники: брат Адам Пилсудский, его дочь Ванда Павловская с мужем и дочь тети Зули Зулька Каденацова.

Обычно, когда приходили родственники Пилсудского, я уходил в свою комнату и отдыхал. Ушел и теперь. Когда спустя час заглянул, чтобы узнать, не нужно ли чего-нибудь, то увидел такую сцену: Маршал сидел на диване, а рядом с ним – Зулька с маникюрными ножницами в руке. Все уговаривали Пилсудского разрешить постричь ему ногти на руках, которые, следует признать, отросли. Маршал раскладывал пасьянс и, казалось, не слышал этих просьб.

– Ну, дядюшка, – говорила Зулька, – разве можно ходить с такими ногтями. Дайте руку, я обрежу.

– Не позволю обрезать руки.

– Ну, дядюшка… – ногти, а не руки.

– А кто тебя знает, может, руки, – шутил Маршал.

Закончив раскладывать пасьянс, Пилсудский собрал карты, перетасовал их и неожиданно согласился.

– Режь.

На следующий день я заметил, что ногти были подстрижены.