Текст книги "Пилсудский
(Легенды и факты)"

7. Совершивший переворот

Время шло, а час Маршала все не пробивал. Враги даже начали поговаривать, что написанная его рукой страница истории завершена. Он сам, хотя такие суждения считал бессмысленными, тоже начал проявлять нетерпение, не слишком ли долго застоялся на обочине. Правда, дорожил семейной атмосферой Сулеювека, но слишком любил власть, чтобы надолго забыть о ней. А к тому же был уверен, что сменявшие друг друга правительства не в состоянии в должной мере обеспечивать высшие государственные интересы.

Подытоживая относительно спокойный 1924 год, он не мог не заметить, что его возвращение в армию и к активной политической деятельности по-прежнему остается под вопросом. Необходимо было решиться на энергичные шаги, и уже не на мемуарно-историческом поприще, а на ниве политики. Судя по росту его активности в новом, 1925 году такое решение должно было быть нм принято.

Наверное, Маршал не был до конца убежден, каков самый короткий путь к цели. Следы терзавших его сомнений можно обнаружить хотя бы в помеченной датой 4 января 1925 года записи в дневнике Ратая, излагающей две беседы автора: «Пан Скшиньский[121]121
  Александр Скшиньский (1882–1931) – политический деятель, дипломат, в 1922–1923 и 1924–1926 годах – министр иностранных дел, в 1925–1926 годах – премьер-министр.


[Закрыть] (министр иностранных дел. – Авт.) рассказал мне о визите, который несколько дней назад нанес ему Пилсудский. Пилсудский грозился вернуться к политической деятельности и провести в следующий Сейм 300 своих депутатов, выдвинув на выборах «негативную программу». В чем заключается эта программа? «Бить шлюх и воров!» Пан Скшиньскин ручался за подлинность этих слов.

Как мне сообщил Колодзейский[122]122
  Генрик Колодзейский (1884–1953) – публицист, экономист, по образованию историк. С молодости участник борьбы за независимость Польши. В межвоенной Польше был одним из основателей Института социального хозяйства (1920) и Библиотеки Сейма (1920), директором которой был до 1939 года. В дальнейшем был активным деятелем народной Польши.


[Закрыть] (директор библиотеки Сейма, хорошо информированная и влиятельная личность. – Авт.), в окружении Пилсудского заметно некоторое отрезвление. Уже не только Медзиньский, но и Свитальский[123]123
  Казимеж Свитальский (1886–1962) – политический деятель, легионер, в 1928–1929 годах – министр по делам религии и народного просвещения, в 1929 году – премьер-министр, в 1933–1935 годах – маршал Сейма, в 1939–1945 годах находился в немецком плену, в 1945 году вернулся в Польшу.


[Закрыть], Славек не стремятся к окончательной развязке. Пилсудскнй разъярен и кипит желанием отомстить шлюхам и ворам».

Маловероятно, чтобы Маршал был искренен, когда говорил о намерениях подмять под себя парламент. Ведь чем кончаются такие иллюзии, он имел возможность убедиться в ноябре 1922 года. Кроме того, до новых выборов оставалось еще три года, и не похоже, что он намеревался так долго ждать. Впрочем, в том направлении он не сделал ни малейшего шага. Но характерным для обеих информаций было явное нетерпение. Такие мысли могли породить только действия, а приняв во внимание то, что парламентский путь возврата к власти был закрыт, он мог обрести единственную форму – государственного переворота.

Однако в то время Пилсудский еще не принял окончательного решения. К сожалению, нам немногое известно о его тогдашних действиях в кругу наиболее доверенных лиц. Фелициан Славой-Складковский в «Выдержках из приказов» так вспоминал тайные инструктажи того времени: «Эти приказы время от времени Комендант отдавал в узком кругу товарищей в ходе редко созывавшихся политических собраний. Они, как правило, проходили в квартире Свитальского или Кшемяньского. В этих собраниях иногда участвовало до сорока человек. Порой мы ждали прибытия Коменданта по нескольку часов, потому что не всегда удавалось добыть для него хороший автомобиль, чтобы он мог добраться из Сулеювека в Варшаву. Во время этих собраний не было никаких дискуссий. Комендант отдавал четкие, деловые распоряжения и приказы, которым мы беспрекословно подчинялись».

Одну из таких директив, относящуюся к концу апреля или началу мая 1925 года, Складковский спустя много лет описал подробнее. Ему можно доверять, потому как он имел обыкновение записывать изречения вождя сразу и, восстанавливая воспоминания, пользовался этими записями. В тот день Пилсудский говорил около часа. Заявил, что независимость Польши отнюдь не опирается на столь прочное, как считает общество, основание и для ее укрепления необходима сильная армия, свободная от партийно-политических торгов. Будущий верховный главнокомандующий должен иметь свободу действий.

«Поэтому, – вспоминал Складковский, – Комендант упорно борется за то, чтобы верховный главнокомандующий обладал достаточными правами, потому что первостепенная вещь – это сохранение независимости, угроза которой может возникнуть в любой момент. Эта борьба будет тяжелой, но ее поведет сам Комендант. Мы должны, если нас не выгонят, оставаться в армии и служить как можно лучше, потому что речь идет о служении Польше. Никакой агитации в армии не вести! Комендант сам определит темпы борьбы по мере развития потребности. Мы должны не мешать ему в этом».

Эта запись окрашена стремлением идеализировать поступки вождя. Отсюда столь много внимания Польше, служению ей. А ведь эти слова были брошены во время тайного офицерского собрания, которое не служило ни укреплению дисциплины, ни умножению силы армии. Но как следует из информации Складковского, Маршал продолжал запрещать проведение агитации в рядах армии, явно придерживаясь оценок, высказанных Барановскому полтора года назад.

Эти взгляды радикально переменились осенью 1925 года. 13 ноября рухнул находившийся у власти в течение двух лет кабинет Грабского. Это создавало абсолютно новую политическую ситуацию. Воспользовавшись ей, Маршал предпринял широкомасштабное наступление. Уже 14 ноября он появился в Бельведере, где вручил президенту письменное заявление, предостерегавшее от «возвращения отношений, которые господствовали в армии при панах Шептыцком и Сикорском». Это была неприкрытая попытка оказать нажим на главу государства, естественно, не сообразующаяся ни с конституцией, ни даже с хорошими политическими традициями. Таким образом, «отшельник из Сулеювека» присвоил себе право диктовать волю верховным представителям власти Речи Посполитой. Впрочем, ему повезло, ведь Войцеховский мало того что не выразил протест по поводу такого прецедента, а завел разговор о возможных кандидатах на пост военного министра.

На следующий день после бельведерской демонстрации силы состоялась впечатляющая демонстрация офицеров, имевшая цель показать, кому же в действительности верна армия. Бесспорно то, что утратила силу директива полугодовой давности, запрещавшая вести агитацию в рядах армии. В Сулеювек под уже потерявшим актуальность предлогом отметить седьмую годовщину – она была пятью днями раньше – возвращения Пилсудского из Магдебурга и «воздания почестей создателю армии» прибыло около тысячи офицеров, в том числе более десяти генералов. Преобладали бывшие легионеры, хотя значительный процент составляли также военные, в прошлом служившие в царской армии. С приветственной речью выступил генерал Орлич-Дрешер[124]124
  Густав Дрешер (псевдоним – Орлич) (1889–1936) – генерал, политический деятель, сторонник Пилсудского, в 1914–1917 годах воевал в I бригаде Польских легионов, с 1918 года – в польской армии, с 1930 года – инспектор армии, а с 1936 года стал также и инспектором воздушной обороны. Погиб в авиакатастрофе.


[Закрыть]. «Мы хотим, чтобы Ты верил, – заверял он Коменданта, – что наши горячие пожелания <…> не являются только обычными комплиментами в связи с годовщиной, что мы несем Тебе кроме благодарных сердец и отточенные в боях сабли». От имени офицеров действительной службы такие заявления делал генерал, занимавший высокую должность в армии. Его же адресатом был человек, не облеченный никакой властью, более того, не скрывавший уже давно своих оппозиционных позиций. Это уже пахло бунтом, было его проявлением.

В ответ на короткий, как бы уставной доклад Дрешера Пилсудский не ответил приказом, ставившим боевые задачи. Он выступил с пространной политической речью, в которую, правда, была вкраплена знаменательная фраза: «Я считаю, что бессилие государству несет тот, кто сдерживает карающий меч справедливости, и таким образом честный и достойный труд на благо государства по крайней мере ослабляет, если не деморализует» – но это заявление утонуло в половодье других слов.

Демонстрировавшие офицеры обманулись в своих ожиданиях. Один из них так прокомментировал в воспоминаниях выступление вождя: «Оно расходилось с речью Крешера, несмотря на информацию, которую сообщил мне Казик Свитальский, что он ее предварительно, именно через Казика, согласовал с Комендантом. Видно, своего ответа Маршал с Казиком не согласовывал, так как не отвечал на слова Дрешера».

Неужели уже тогда существовал план выступления верных Маршалу отрядов, от которого он сам в последний момент отказался? Похоже, что такая гипотеза находит подтверждение в информации, содержавшейся в секретном донесении полковника Пашкевича начальнику Генерального штаба, датированном 23 ноября 1925 года: Докладываю, что 13 ноября с. г. (за два дня до демонстрации в Сулеювеке. – Авт.) у меня был полковник Генерального штаба Венява-Длугошовский и в беседе со мной начал крайне резко критиковать всю деятельность военного министра генерала Сикорского. Хотя полковник Венява-Д. не оговорил доверительность беседы, я считаю ее частной. Но так как с аналогичной критикой полковник В. обращался и к другим офицерам и в прессе появились почти идентичные нападки на пана министра Сикорского, считаю эту акцию полковника В. спланированной ради устрашения и дезориентации ряда офицеров, тем более что это происходило в тот момент, когда эмоциональное возбуждение было сильным, – во время кризиса кабинета министров. Поэтому я считаю своим долгом доложить об этом пану генералу. <…>

Спустя несколько дней, в 3 часа в ночь с 15 на 16 ноября (я спал в своей квартире) (сразу же после демонстрации. – Авт.) ко мне прибыл полковник С. Г. Абрахам и, говоря о том, что с паном генералом Сикорским «покончено» раз и навсегда, потребовал от меня ясного ответа: перехожу ли я на «их» сторону. Я спросил, что сие означает? Полковник Абрахам ответил: 1) пан Маршал Пилсудский завтра-послезавтра возьмет власть в свои руки. 2) Весь варшавский гарнизон перешел на сторону пана Маршала Пилсудского. 3) С президентом они считаться не будут. Я на это ответил кратко: я солдат и всегда останусь верен присяге и прикажу поступить так своим подчиненным. Должен отметить, что после ночного визита ко мне полковник Абрахам нанес такие же визиты другим офицерам».

Неизвестно, какова же причина того, что Маршал в последний момент остановил операцию. Может, его застала врасплох та поспешность, с которой Сейм сформировал новый коалиционный кабинет во главе с Александром Скшиньским?

А может, слишком много ночных бесед закончилось с тем же результатом, что и с полковником Пашкевичем, и он не решился идти на риск конфронтации, не будучи до конца уверен в лояльности варшавского гарнизона? Ноябрьские события должны были открыть ему глаза на то, сколь необходима интенсивная заговорщицкая подготовка в армии. Раз уже он решился вести дело к перевороту, а в этом исходя из процитированных документов сомневаться не приходится, то элементарным ходом становился расчет соотношения сил своих и противника. О том, что такие действия должны предшествовать схватке, знает каждый командир любого уровня.

Поэтому ошибаются те авторы, которые утверждают, что к моменту переворота в армии не было конспиративной пилсудчиковской организации. Иначе поведение Маршала должно было соответствовать образу дилетанта, создававшемуся в эндековских пасквилях. Ведь не случайно то длинное и мало «боевое» выступление в Сулеювеке закончилось призывом: «Благодарю вас, господа, за память обо мне, и я прошу о том, чтобы вы никогда не теряли связи между собой (подчеркнуто нами. – Авт.), чтобы защитить наше служение на благо Родины». Публично он большего сказать не мог. Какие же инструкции выдал тайно, неизвестно.

В целом трудно отыскать более точные данные о заговоре, потому что в таких ситуациях всегда стараются тщательно затереть следы. Это было также тесно связано с шагами по созданию очередного мифа о Маршале. После мая 1926 года утверждалось, что выступление Маршала и верных ему войск стало спонтанной реакцией на негативные явления, все шире распространявшиеся тогда в Речи Посполитой. Признаваться же в том, что подготовка к выведению войск на улицу велась давно, пилсудчики вовсе не собирались. Даже в воспоминаниях, когда обнародование правды не имело уже большого политического значения.

Итак, заговор существовал, причем при этом специфические черты легионерской среды придавали ему исключительный характер. Подчиненные Коменданта еще со времен службы в I бригаде по-своему понимали принципы послушания. Доверяли исключительно своим командирам. К австрийским офицерам, как правило, стоявшим выше в служебной иерархии, относились просто с презрением. Не относились также серьезно к присяге, если она не была санкционирована Пилсудским. В результате I бригада все более приобретала черты личной гвардии вождя.

Это «своеобразие» в отношениях подчинения по службе, признание только собственных авторитетов при имитации послушания командирам, которые не принадлежали к пилсудчиковской группировке, была перенесена легионерами и в собственно польскую армию. Многие из них в возрожденном войске очутились под командованием офицеров, которые пришли из вооруженных сил государств – захватчиков Польши. Имели место и такие случаи, когда они служили под командованием тех, кто во время первой мировой войны не скрывал враждебного отношения к легионам, а позже и неприязни к бывшим легионерам. Подпитывавшаяся силой давней привычки к нынешними антипатиями, разделившими армию, продолжала жить старая схема мышления, повелевающая со всей серьезностью слушаться только лиц, с которыми поддерживались доверительные связи. Чувство опасности, вызванное отстранением Маршала из армии, только упрочило этот процесс. А факт перехода вождя в оппозицию придавал этой психологической зависимости сходство с настроениями I бригады повиноваться исключительно Пилсудскому.

При таком положении не было необходимости создавать формальную конспиративную структуру с четко определенным членством в ней, приведением к присяге новых членов, со ступенями организационного подчинения. Так понимаемый заговор скорее всего создан не был, хотя нельзя забывать, что некоторые мемуаристы, причем пилсудчики, указывают, что до майского переворота просуществовали такие старые конспиративные структуры военных лет, как организованный в 1916 году В. Славеком «Союз W» и сформировавшаяся уже после ареста Бригадира «Организация А»[125]125
  В «Организацию А» вошли деятели левых независимых партий и представители радикальной интеллигенции. Планировалось также создать аналогичную конспирацию и из правых сил общества. Однако НД привлечь не удалось, и «Организация Б» не состоялась. Очевидно, что в основе создания подобного рода организаций было стремление влиять на все партии с помощью установления неформальных конспиративных связей с их членами.


[Закрыть].

В среде легионеров чаще всего было достаточно краткого разговора, чтобы сориентироваться, как данный офицер поведет себя в момент испытаний. Однако такой разговор означал также информацию о намерении Маршала покуситься на власть, а это было не чем иным, как первой ступенью посвящения в конспиративную деятельность. Людей, не связанных с легионами, необходимо было убеждать дольше и связывать затем словом о сохранении доверительности. В таких случаях посвящение в заговор наверняка приобретало более формализованный характер.

Наступили месяцы подготовки переворота. В этом аспекте следует рассматривать борьбу самого Маршала за назначение на должность военного министра преданного ему человека. Одновременно с укреплением своих позиций в армии он стремился сколотить коалицию, которая должна была расширить политическую и социальную базу переворота. Его люди готовили почву в левых партиях, что, впрочем, особого труда не представляло, принимая во внимание давние связи этих группировок с Начальником государства. Они предприняли также переговоры и по другую сторону общественной баррикады, с недоверием относившимся к Пилсудскому консервативными кругами. Характерно, что к этим переговорам подключился сам вождь. Как следует из одной из записей в дневнике Юлиуша Здановского, Маршал пригласил видного консерватора Александра Мейштовича[126]126
  Александр Мейштович (1864–1943) – политический деятель, в 1921–1922 годах – председатель Временного правительства Центральной Литвы, в 1926–1928 годах – министр справедливости.


[Закрыть] и предложил ему «программу, которая предусматривала прекращение аграрной реформы, разгон Сейма и т. п., спросив, может ли он рассчитывать на поддержку помещиков. Мейштович воспринял это как зондаж».

Таким образом, Маршал давал явные обещания правым кругам. По адресу же левых он делал жесты, рассчитанные на пропагандистский успех, изображал из себя демократа. Он демонстративно отказался в 1923 году от маршальского жалованья, предназначив его на благотворительные цели, содержа семью за счет гонораров от писательского труда. Как правило, появлялся на публике в старой куртке стрелка. По железной дороге путешествовал вторым классом. Это приносило необходимый эффект. «В нынешней Польше, – писала орган Польской социалистической партии газета «Роботник», – где люди идут на крупные сделки с совестью, судорожно вцепившись за уплывающее министерское кресло, этот гордый, но столь же скромный, простой человек, равнодушный к титулам и почестям, должен импонировать, должен пробуждать симпатию и доверие».

Выступление против легального порядка Речи Посполитой требовало также соответствующего пропагандистского обеспечения. В последние месяцы, предшествовавшие перевороту, Маршал уделил этой задаче повышенное внимание. Как отмечал в мемуарах Ратай, он выдвигал исключительно «негативную программу». Бичевал язвы, разъедающие политическую жизнь. Не жалел критических слов, особенно по адресу Сейма и его депутатов.

«Вообще, – говорил он в последнем перед переворотом интервью, – пренебрежение своими прямыми обязанностями, неуважительное отношение к служению государству – характерная черта подходов, демонстрируемых господами депутатами и сенаторами. Ведь их представления сводятся к тому, что каждый человек, находящийся на службе государства, должен меняться только в зависимости от того, с кем он, скажем, пил водку или кофе в буфете Сейма. <…>

Я поднимаюсь на борьбу, – заканчивал он интервью, – как и прежде, с главным злом: господством разнузданных партий над Польшей, забвением всего, что не касается денег и благ».

Решение о совершении переворота стало одним из наиболее важных элементов создания мифа – как в «белой», так и «черной» версии. Противники изображали его как свидетельство нравственного падения и симптом окончательного триумфа своекорыстия над чувством гражданской ответственности и воинским долгом. Заговорщику приписывались прямо-таки преступные инстинкты. «И зачем все это? – ставился вопрос в одной из нелегально изданных после переворота брошюр. – В награду за братоубийственную войну пан Пилсудский потребовал и получил для себя пост военного министра. Но он ведь мог его получить и без кровопролития. За пять дней до бунта социалисты через депутата Марека предлагали ему пост премьера, то есть председателя Совета министров. И тогда он по-доброму мог стать и военным министром, и премьером и проявить свое умение управлять армией и всем государством. Но он издевательски отверг предложение социалистов, потому что не желал власти по закону: он жаждал насилия, бунта, бесправия, чтобы пролилась братская кровь. Впрочем, это характерный для него ход…»

В этом и похожих на него заявлениях факты были далеки от действительности. Не в них заключался расчет, а в выводах, сделанных на их основании, и бросаемых эпитетах.

«Белая» легенда развивалась по пути, начертанному самим Маршалом. Она убеждала, что государство зависло над пропастью, а его погибель можно было предотвратить только смелыми и решительными действиями, предпринятыми именно тем человеком, который всей своей биографией доказал, что имеет право даже на самую болезненную операцию. «Из Сейма на страну разливалась волна грязи и нравственной гнили, – писал в популярной биографии Маршала Владислав Побуг-Малиновский. – Депутаты, трактуя свое избрание не как обязанность добросовестно и самоотверженно трудиться на благо государства, а как плацдарм для развития своей партии или, что еще хуже, для сколачивания капитала и личной карьеры, создавали настоящую клику, которая словно огромный отвратительный паук охватывала своей паутиной всю страну. В государственных органах всегда было полно «нахалов из Сейма», которые являлись сюда с категорическими требованиями решить их личные вопросы или же с настояниями, советами, указаниями в соответствии с партийными интересами и устремлениями; затерроризированные чиновники часто не знали, кого им слушать, министра или пана, размахивавшего депутатским удостоверением. Одновременно старались сохранить близкие и сердечные отношения с избирателями; в результате нарастала волна коррупции, толпы аферистов и спекулянтов овладевали государственным аппаратом и его учреждениями. Все шире произрастали аферы и злоупотребления…»

Это была аргументация, полностью соответствовавшая записанной Ратаем директиве Маршала, которая сводилась к «битью шлюх и воров». Ее венчал простой вывод: «Спасти государство от упадка, отстоять честь народа, сохранить его нравственное здоровье теперь уже можно было только с оружием в руках, пройдя через кровопролитие. Эту тяжелейшую ответственность взвалил на себя Пилсудский».

В самом деле, деятельность парламента в канун мая 1926 года могла вызвать протесты. Однако обвинение его во всех грехах, творившихся в государстве, как это делал Маршал и его сторонники, было явным преувеличением, не говоря уже о, как правило, высосанных из пальца обвинениях в коррупции. Пилсудский безо всяких на то оснований корил Сейм, что он погряз в оргии интриг, не в состоянии сформировать прочного правящего большинства и, таким образом, втянул страну в мир партийного соперничества. Это было обычным для Маршала приемом, когда местами менялись следствия и причины. Общество все более поляризовалось в своих политических взглядах не потому, что на улице Венской не было согласия. Наоборот, именно расстановка сил в Сейме отражала политическое лицо тогдашней Польши, ее политическую, социальную, национальную дифференциацию. В этих условиях демократическое управление страной формировалось с трудом. Это требовало времени и терпения, необходимых для выработки соответствующей модели осуществления власти. Ведь та, которую санкционировала мартовская конституция, функционировала не лучшим образом и требовала корректировок. Пилсудский о таких намерениях заявил, но примененное им лекарство вместо выздоровления пациента привело к его смерти. И не в результате невольно допущенной ошибки, а вследствие сознательной политики, с самого начала сориентированной на внедрение в Польше системы правления, имеющей мало общего с демократией.

Спор между историками об оценке предвоенного парламента все еще продолжается и, похоже, решен будет не скоро. Как считает наиболее видный знаток этого вопроса профессор Анджей Айненкель, «Сейм сохранял свою самостоятельность весьма недолго, утратил свои полномочия при слишком драматических обстоятельствах, чтобы можно было бы дать ему максимально объективную оценку. Можно, однако, рискнуть утверждать, что он являлся органом, функционирующим довольно неплохо, несмотря на разного рода сбои».

Момент для проведения переворота был избран исключительно верно. Очередной правительственный кризис, начавшийся 5 мая 1926 года отставкой кабинета Скшиньского, затягивался. Сторонники «отшельника из Сулеювека» не предпринимали ничего такого, чтобы способствовать его завершению. Образ безвольного Сейма, который не в состоянии осуществлять управление страной, был им исключительно на руку. И надо признать, что его депутаты вели себя так, словно хотели облегчить задачу Маршалу.

«Кризис, вызванный отставкой правительства Скшиньского, продолжался очень долго, – вспоминал настроение тех дней Винценты Витое. – Ему сопутствовали хаос, суматоха, усиливавшиеся с каждым днем. <…> Тянувшиеся почти без перерыва заседания парламентских клубов партий ни на шаг не продвигали дело вперед. Общество кипело от гнева на Сейм и политиков. Повсеместно говорилось, что власть унижена и выброшена на улицу именно теми, кто должен был стоять на ее страже. <…> Депутаты, а в особенности руководители депутатских клубов, блуждали по Сейму как тени. В кулуарах царило мрачное и одновременно странное настроение. Журналисты насмехались над Сеймом, над депутатами и даже над президентом. В отдельных депутатских клубах царила полная апатия. Люди, проходя мимо друг друга, даже не заговаривали. Президент Войцеховский ходил удрученный, заявляя о намерении сложить свои полномочия».

В такой атмосфере Маршал пошел ва-банк. Он поднял преданные ему воинские части, рассчитывая, что демонстрация силы убедит президента, испугает противников и в результате принесет ему победу и власть. Возможность боев на улицах Варшавы он скорее всего исключал, хотя, будучи военным человеком, должен был отдавать себе отчет в том, что выход армии из казарм даже против непопулярной, но легальной власти может закончиться стрельбой. Задумав вооруженную демонстрацию, он подбил преданного ему военного министра генерала Желиговского[127]127
  Люциан Желиговский (1865–1947) – генерал, во время первой мировой войны был организатором и руководителем польской дивизии в России. В 1919 году по приказу Пилсудского занял Вильно и создал так называемую Центральную Литву. В 1925–1926 годах – военный министр. В 1926–1927 годах – инспектор армии. В годы второй мировой войны находился в эмиграции.


[Закрыть] провести сбор соответствующим образом отобранных частей в районе Рембертува[128]128
  Рембертув – район Варшавы. До 1957 года был самостоятельным городом.


[Закрыть]. Они якобы должны были провести маневры под личным командованием Маршала. Приказ об этом появился уже 18 апреля 1926 года, что свидетельствовало, что вся операция была тщательно подготовлена значительно раньше. Рембертувская группировка должна была быть готова выступить 10 мая.

В этот день выявился новый фактор в развитии ситуации. Парламент сумел решить проблему большинства, способного сформировать правительственный кабинет. Его основой стала аналогичная скомпрометировавшей себя двумя годами раньше коалиция Хьено – Пяста под руководством Витоса. При таких обстоятельствах Маршалу отступать было некуда. Тем более что днем раньше свежеиспеченный премьер дал интервью, чуть ли не подталкивающее того к выступлению. Витос, в частности, сказал: «Пусть наконец Маршал Пилсудский выйдет из укрытия, пусть создаст правительство, пусть возьмет в свою коалицию все творческие силы, которые душой болеют за государственные интересы. Если этого не будет сделано, создастся впечатление, что он не заинтересован на деле навести порядок в государстве. <…> Если бы мне были присущи некоторые его объективные данные, на которых сейчас не хочу останавливаться, то я сформировал бы правительство даже в том случае, если бы у меня выбыла из игры и половина министров». Из воспоминаний Ратая мы узнаем, что в первом варианте интервью Витос выразился еще сочнее: «Говорят, что за Пилсудским армия, если так, то пусть берет власть силой… я бы поступил так без колебаний; если Пилсудский этого не сделает, то, похоже, за ним все же этой силы нет…» Эти слова прозвучали как вызов.

Впрочем, новый премьер провоцировал не только высказываниями. Своими первыми делами он давал понять, что намерен взять крутой курс, не собираясь миндальничать с Маршалом, если тот будет продолжать «разжигать страсти». Только так можно было объяснить изъятие цензурой тиража «Курьера пораннего» от 11 мая с интервью Ю. Пилсудского, в котором грубым нападкам подвергалось правительство.

Отдавая себе отчет, что дальнейшее промедление означало бы поражение, Маршал приступил к действиям. К этому его также подталкивала непопулярность нового правительства, скомпрометировавшего себя в 1923 году, особенно в глазах левых сил, которые и сейчас объявили о решительной борьбе с коалицией центристов и правых. 12 мая 1926 года верные Маршалу отряды выступили из Рембертува и двинулись на столицу. Бунт стал фактом. Заговорщики, воспользовавшись внезапностью, получили довольно весомое преимущество.

Во второй половине дня, когда верным Пилсудскому войскам удалось захватить мосты на Висле, противники очутились на расстоянии ружейного выстрела. С военной точки зрения заговорщики вели себя достаточно неумело, не воспользовавшись многими возможностями захватить более выгодные позиции. Они явно не рассчитывали на серьезную борьбу, ожидая, что правительство откажется от сопротивления. Ведь пока еще не раздалось ни одного выстрела, который бы помешал сценарию предпринятой Маршалом вооруженной демонстрации.

В 17 часов на мосту Понятовского состоялся разговор Пилсудского с президентом Войцеховским, который должен был предопределить дальнейший ход событий. Если бы глава государства стал на сторону протестующих армейских частей, то положение кабинета Витоса стало бы очень трудным, прямо-таки безнадежным. А такая возможность не исключалась. Собеседники знали друг друга и поддерживали дружеские отношения издавна. Вместе печатали «Роботника», когда Витос еще не имел представления о своей будущей политической карьере. Впрочем, было секретом полишинеля, что президент не питал симпатии к новому правительству и мыслями своими был ближе Сулеювеку.

Все расчеты оказались тщетными. Войцеховский стал на сторону закона. Лопнула надежда на бескровный переворот. Позиции правительства укрепились. Увереннее почувствовали себя преданные ему войска. Конфликт приобретал неблагоприятный для Маршала поворот. Он стал меньше напоминать стихийный протест, вызванный приходом к власти не пользовавшихся популярностью в обществе партий, а больше походить на обыкновенный мятеж, в котором политики в военных мундирах, позабыв слова присяги, пытаются с оружием в руках диктовать свою волю конституционным органам государственной власти.

Маршалу осталось только надеяться на то, что победителей не судят. Впрочем, в его руках было больше козырей, чем у противника. Его поддерживали левые партии, а это означало, в частности, возможность парализовать забастовками движение воинских эшелонов, естественно, противника, а не своих. На его стороне были и симпатии варшавской улицы.

Учитывая все эти аргументы, Пилсудский был ближе к победе. Он же в эти минуты пал духом и фактически отдал командование генералу Орличу-Дрешеру. Только ли потому, что обладал слабой психикой, на что обращают внимание некоторые биографы? Наверное, нет.

«Я была поражена тем, как он выглядел, – вспоминала Александра Пилсудская. – В течение последних трех дней он постарел на десять лет. Он словно иссох наполовину, кожа лица была пергаментно-бледной и странно прозрачной, словно освещенная изнутри. Глаза от усталости ввалились. Только раз еще я видела мужа в подобном состоянии – это было за несколько часов до его смерти. <…> Те три дня оставили на нем безжалостный отпечаток до конца жизни. Он не смог уже обрести своего прежнего спокойствия, умения владеть собой. Казалось, что какой-то непомерно большой груз лег на его плечи…»

Было бы неверно этот глубокий внутренний надлом объяснять исключительно строением психики. Он был также следствием драматической внутренней борьбы, которая в конечном счете еще сильнее должна была укрепить в нем абсолютистские поползновения. Ведь коль скоро преодолел сомнения и шел дальше, высоко подняв голову, он должен был признать достойным каждый свой поступок. Поставить себя выше конституции, закона, президента, правительства, долга, обусловленного воинской присягой. Без преувеличения можно сказать, что именно в майские дни он стал диктатором не только в политическом смысле, но и преодолел своего рода психологический барьер.

После трех дней борьбы противник был сломлен. Вечером 14 мая президент и правительство решили подать в отставку. В Вилянув[129]129
  Вилянув – дворец в стиле барокко, построенный польским королем Яном III Собеским (1629–1696), принадлежавший впоследствии королям, а затем крупным магнатским родам. С 1945 года – музей. В настоящее время одноименное название носит и жилой район Варшавы, в котором находится дворец.


[Закрыть], где на последнем этапе боев нашли укрытие высшие власти Речи Посполитой, прибыл маршал Сейма Мачей Ратай, который в соответствии с конституцией временно исполнял функции главы государства. Утром следующего дня он заявил прессе: «Я решил принять отставку правительства. В ближайшие часы будет назначен новый кабинет министров. Теперь я жду прибытия Маршала Пилсудского».