Текст книги "Ливонская чума"

Автор книги: Дарья Иволгина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц)

– Отменный фокус! – вскричал Иона, сидя на земле и глядя на свою крохотную приятельницу: их глаза как раз оказались вровень. – Я теперь знаю, как тебя порадовать.

– Идем, – оборвал идиллию Севастьян. – А то до Новгорода век не доберемся.

Как и в первый раз, разбойники показались перед Урсулой прямо из-под земли. Она даже узнала того загорелого черного человека, который снял ее с телеги. Завидев грабителей, Урсула впала в прежнее оцепенение. Она не закричала, не попыталась бежать, даже не закрыла глаз. Просто стояла и смотрела, как они подходят.

Ей почудилось, что сейчас все повторится: один ее спутник упадет под ударом ножа, второго свалят кулаком. И она снова останется одна.

Видимо, это неизбежность. Урсула мало понимала в том, как устроен внешний мир. Она успела разобраться только в одном: здесь все не так, как было дома. И не похоже на истории, описанные в чудесных книгах, которые приносил ей отец.

Но ничего из ожидаемого ею не произошло.

Севастьян ступил вперед, коснулся рукояти меча.

– Отойди! – проговорил он, не глядя на темнолицего разбойника. – Лучше отойди!

– А мне-то что, – равнодушно сказал разбойник и цыкнул сквозь зубы. – Нас тут восемь человек, а вас, я погляжу, двое.

– Восемь – это мне одному справиться, – ответил Севастьян без всяких эмоций. – Не думай, что похваляюсь.

Он уже узнал этих людей и ждал, пока и они его признают.

– Может, и не похваляешься, – согласился разбойник.

Разговор велся на спокойных, почти дружеских тонах.

И вдруг все разом переменилось. Кто-то в толпе вскрикнул:

– Глебов!

И, метнувшись вперед, повалился Севастьяну в ноги. Другие начали переглядываться. Еще один побледнел, отвел глаза. Прошло совсем немного времени – и вот уже вся шайка дружно кланяется перед Севастьяном, благодарит его за что-то и просит прощения.

Севастьян смотрел на них холодно.

– Вот вы чем занимаетесь, – сказал он наконец. – Для того ли мы с вами в живых остались?

Урсула, прижавшись к Ионе, глазела на Севастьяна как на полубога. Она не понимала, как такое возможно.

Эти люди, безжалостные и страшные, убившие ее отца и мать, забравшие лошадку и все вещи, – эти люди испугались Севастьяна, хотя он перед ними почти беззащитен.

Иона хмыкнул и склонился к светлой макушке Урсулы:

– Видала? – ободряюще молвил он. – Видала, как они перед ним стелются? Знай наших! Господин Глебов еще не так умеет!

– Чем вы тут промышляете? – спросил Севастьян, не повышая голоса.

– Чем придется! – вразнобой отвечали ему.

– Эта девочка вам знакома? – Глебов показал на Урсулу.

Она метнула в них перепуганный взгляд и прижалась к Ионе теснее.

– Может, и знакома, – не стали отпираться разбойники, – но мы с детьми не воюем. Она сама убежала.

– Хорошо, что она к тебе прибилась, – добавил черномазый разбойник. – А то уж думали, пропала в лесу малявка.

– Где ее родители, Чурила? – обратился Севастьян к черномазому по имени. – Она ведь не одна вам попалась?

Чурила сломался – повалился на колени.

– Убили мы их, – признался он. – Сам не знаю, как такое вышло, господин Глебов!

Глебов махнул рукой.

– Вставай, – велел он. – Хорошо, что мы с вами повстречались, ребята! Я уж скучать начал!

Ответом ему был дружный хохот. Смеялись до слез – от радости, от облегчения.

Этими людьми Севастьян командовал, когда русские войска брали Феллин – одну из главнейших крепостей Ливонского ордена.

Сыну опального боярина Глебова нарочно дали отряд смертников – разбойников, собранных по острогам и приказным избам, людей клейменых, с рваными ноздрями, отсеченными ушами.

Их задачей было подвести пороховой снаряд под стену и взорвать ее, сделав пролом для штурмующих крепость русских войск.

Глебов знал: командование и не рассчитывает, что кто-нибудь из этого пропащего отряда останется в живых. И все же Севастьяну удалось сохранить большинство своих и даже увести их из-под Феллина, когда крепость была уже взята. Он распрощался с ними в лесах Ливонии, позволив им разойтись на все четыре стороны и не возвращаться на Москву, где ни одного из них не ждало ничего хорошего.

И вот свиделись снова. Наверное, разбойники эти могли Глебова одолеть, если бы навалились всем скопом. Однако он, как и в первый раз, когда свела их судьба, переломил этих людей и они опять ему подчинились.

Севастьяна окружили, каждый норовил поцеловать его плечо, подтолкнуть его локтем, сказать что-то о себе.

– Мы-то здесь уже почти год бродим!

– Всякое было, а после опять в шайку сбились!

– Помнишь, Плешка такой был? Убили его! Здешние крестьяне – вилами…

– Он у них козу свел, а они его настигли.

– Не столько богатства нажили, сколько просто не подохли!

– Занятие трудное – жить.

– Это ты верно говоришь, – согласился Глебов с последним из разбойников. – Я тебя не помню, брат, прости уж.

– Ты и не мог меня помнить, – сказал тот, рослый детина, прихрамывающий на одну ногу. – Меня Харлампий звать, а здесь зовут Харлап – вот ведь как совпало. Я с тобой прежде не встречался, к этим злодеям позже прибился. А вот говорили они о тебе много, господин Глебов.

– Ну, ладно. – Глебов поднял руку, делая знак, чтобы все замолчали. – Слушайте, братцы. Я хочу теперь вернуться в Новгород. Идемте со мной! В Новгороде всегда нужны моряки. Да и мне собственный отряд в пути потребуется. В этих лесах вы сгинете за грош – никто и не помянет. Здесь ведь жить, братцы, невозможно. Во-первых, все хутора и поселения уже ощипаны догола. Война продолжается. Тут и одной армии довольно, а по здешним краям две армии непрерывно ходят взад-вперед, наша да польская. А еще, говорят, шведский король хочет принять участие…

– А во-вторых? – спросили Глебова.

– Во-вторых, места эти небезопасны, – охотно отозвался Севастьян. – На каждом шагу, за всяким пнем, куда ни ступи, – повсюду разбойники, лютые да голодные…

Последнее заявление встретили веселым смехом. Теперь эти люди не казались Урсуле страшными. Не страшнее любых других, во всяком случае. Они смеялись от души и охотно повиновались Севастьяну. Урсула зашептала Ионе на ухо. Тот долго слушал, вникал, затем кивнул и обратился к Севастьяну:

– Спроси их, господин Глебов, если они родителей ее убили – куда они лошадку подевали? У нее лошадка была.

Глебов пошел спрашивать про лошадку…

* * *

Теперь Урсула ехала верхом. Ей устроили седло, постелили мягкую попону. Лошадка, изумленная происходящим, дергала ушами и косила по сторонам, однако повиновалась Ионе, который вел ее за собой. Из остальных вещей Урсула взяла книги и свою корзинку с рукодельем, а прочее – в том числе и мешочки с талерами – со спокойной душой отдала.

Разбойники, которые по приказу Севастьяна вернули Урсуле все ее добро, окончательно убедились в том, что девушка эта – не от мира сего, блаженненькая.

– Заберите, – говорила она людям, которые ограбили и убили ее родителей. Кивая и слабенько улыбаясь, девушка протягивая им деньги. – Это не надо. От этого нет пользы. Я этого не понимаю.

– Видал, на кого посягнули, ироды, детоубийцы? – громким шепотом сказал Харлапу Иона. Она же почти что ангел.

– Мы люди темные, – согласился Харлап, – твой господин Глебов и вправду великий человек.

Чурила, гибкий и чуткий, как дикое животное, ловко выискивал тропы в почти непроходимом лесу и находил путь в любом, самом топком болоте. Каждый день приближал маленький отряд к Новгороду.

А комета висела над ними в небе, только ни один из отряда ее не видел, потому что на небо никто не смотрел – тут не зевай, наблюдай по сторонам да под ноги поглядывай, не то попадешь в какую-нибудь новую, неведомую беду.

Глава пятая. Буря надвигается

УГеоргия в Новгороде больших забот не было. Хозяйство у бродячего фокусника Киссельгаузена небольшое, за животными ухаживал он сам. От Георгия требовалось только вовремя появляться на кухне да передавать трактирщику деньги без задержки. Как странно, Георгий воровать не любил и на чужое добро особенно не зарился.

Этому обстоятельству, впрочем, имелось очень простое объяснение. Всю Россию, со всеми ее богатствами, с достоянием любого человека, в ней обитающего, Георгий постепенно приучился считать своей собственностью. Какая ему разница, где эта собственность сейчас хранится, чьи руки ее сберегают и преумножают своими трудами, если рано или поздно Георгий на все наложит свою растопыренную пятерню? Не был он даже завистлив к чужому счастью.

Он знал, кто он такой. Этого знания – неважно истинного или ложного, – было ему довольно для того, чтобы ощущать себя уверенно и спокойно. Он находился на своем месте, вот и все, что требовалось.

И только присутствие Соледад Милагросы нарушало равновесие его духа. Когда он видел эту женщину, его охватывала непонятная слабость. Иногда Соледад его пугала. Сказать точнее, стоило Георгию несколько часов не встречаться с ней глазами, как он начинал ясно понимать: это – ядовитая гадина, от которой следует держаться подальше.

Но первый же взгляд желтоватых выпуклых глаз испанки – и Георгий таял, терял волю, начинал стелиться под ее ноги и в мыслях уже называл ее своей царицей.

Соледад была колдуньей. Не травницей, из тех глупых баб, что наговаривает на горькую полынь, которую потом подкладывает под порог сопернице, чтобы та «иссохла», – нет, настоящей. Она ничего особенного не делала, но сила, что таилась в ее особенном естестве, давала о себе знать каждое мгновение. Тело у нее было горячее, как будто Соледад постоянно сжигала лихорадка, а движения, напротив, – сонные, словно она не до конца пробудилась от каких-то таинственных грез.

На Москве в колдунов верили и время от времени производили на них гонения. Во время великого московского пожара, когда выгорела половина города, народная молва приписала это бедствие чародейству Глинских – не забыли ни иноземного их происхождения, ни странной смеси польских и татарских кровей, ни того, что заняли они место скромного дворянина Сабурова, отца доброй и чистой царицы Соломонии. По совету протопопа Благовещенского собора Феодора Бармина, бояр Сокпина-Шуйского и Иоанна Федорова, царь Иоанн приказал сделать розыск по этому делу.

Бояре приехали в Кремль, на площадь, к Успенскому собору, собрали там черных людей и стали спрашивать:

– Кто зажигал Москву?

Толпа закричала:

– Княгиня Анна Глинская со своими детьми и людьми волховала, вынимала сердца человеческие, клала их в воду, да той водой, ездючи по Москве, кропила по всем сторонам – вот от чего Москва выгорела!

Явился на площадь Георгий Глинский, родной дядя Иоанна Васильевича – государя. Услышав такое ужасное обвинение против своей родни, он поспешил укрыться в Успенском соборе, но было уже поздно – разъяренная чернь узнала его. Толпа ворвалась в собор, убила Глинского в самой церкви и поволокла труп его на торговое место, где обычно совершались казни.

Указания Стоглавого собора против чародеев были сравнительно мягки: для мирян высшим наказанием положено отлучение от Церкви, а для клириков – извержение из сана. Но после пожара Москвы Иоанн Васильевич издал свой указ, где говорилось, что те, которые будут «к чародеям и к волхвам и звездочетцам ходити волховати и к полям чародеи приводити и в том на них доведут и обличены будут достоверными свидетели, и тем были от царя великого князя в великой опале, по градским законом, а от святителей им же быти в духовном запрещении, по священным правилом».

Но ни страх народной расправы, ни возможность преследований со стороны властей, похоже, не беспокоили Соледад. Она знала, кто она такая; знала, чего хочет; знала и чего добивается от других, а всем прочим оставалось лишь одно: считаться с этим и выполнять ее требования.

Рядом с Соледад Георгий терялся настолько, что подчинялся любому ее кивку, любому взгляду, малейшему движению ее пальца. «Боже правый, – думал он иногда в смятении, – помоги мне! Что я делаю? Почему не могу противиться ей?»

Один раз Георгий настолько отчаялся избавиться от страшного, довлеющего влияния Соледад, что отправился в церковь и впервые за много лет присутствовал на православном богослужении. «Я должен это делать, – напоминал он себе, – я ведь буду царем, а цари не пропускают служб! Иван, который сидит на моем троне, по слухам, молится преусердно, иногда даже лоб себе разбивает… Вопрос только в том, насколько это ему помогает.»

Служба показалась ему страшно долгой. За годы скитаний Георгий и позабыл, как долго читают в церкви, как долго поют, сколько земных поклонов кладут. Он выполнял все это, сначала со слезами, потом, неожиданно, – почти засыпая на ходу, от усталости и эмоциональной опустошенности. В конце концов он забился в угол, за расписным столпом, на котором изображена была Лестница Иакова: сверху сплелись коренастые, похожие на новгородцев Ангелы в развевающихся одеждах, а внизу лежал распростертый на земле Иаков и спал. Рот спящего был открыт, как будто он храпел, и любопытный зверек выглядывал из травы, интересуясь человеком.

Там Георгий склонился в земном поклоне и закрыл глаза. Кругом продолжали петь и шевелиться, кто переступал с ноги на ногу. Было душно от горящих сальных свечей и пота. Временами накатывал запах ладана и приносил с собой волны свежести, но очень скоро все опять погружалось в духоту.

Георгий то засыпал, то пробуждался. Ничего не изменялось. Георгию хотелось увидеть во сне Ангела и поговорить с ним, но вместо того ему являлись всем другие образы: польский харчевник с сердитыми глазами, огромные злые руки, отталкивающие Георгия от вожделенной миски с жидкой кашей, смятые васильки и густые жирные капли крови на том месте, где Георгий убил человека. Он совсем забыл об убийстве. Он даже уговорил себя считать, что убийства не было, но спустя столько лет оно пришло нему в видении.

Тот человек собирал милостыню по деревням, носил большую холщовую сумку с корками хлеба и разными объедками. Сумка вся была заскорузлая, в пятнах. От нее пахло прогорклым жиром, и этот запах показался оголодавшему Георгию – в те годы еще подростку – чем-то вожделенным. Он напал на нищего, убил его ударом по голове и отобрал сумку. С добычей он убежал подальше в поле и там, спрятавшись среди колосьев, быстро съел почти все. Его стошнило, он долго плакал и жалел еду.

Потом он вспомнил о том, какой ценой заполучил то, что «изблевал из уст своих», и вернулся к месту убийства. Он надеялся, что нищий ожил и ушел. Он очень просил об этом Бога. Но когда Георгий нашел смятые васильки и капли крови на них, то рядом же обнаружил и тело. Оно не переменило позы – так и лежало, раскинув руки и глупо глядя в небо.

Георгий тоненько закричал и бросился бежать. И по дороге понял: ничего этого не было. Никакого нищего, никакого удара по голове, никакой сумки с корками и огрызками мясных костей. Все это – марево, обман нечистых духов. Он ведь по-прежнему голоден, не так ли?

И постепенно Георгий успокоился. С тех пор ему случалось встречаться с людьми не по-хорошему; бывали и драки; наверное, кое-кто после этих драк так и не приходил в себя. Но то первое убийство ушло из памяти без следа, как представлялось Георгию.

И вот оно вернулось. «А если покаяться? – мутно подумал Георгий. – Тогда оно сотрется, и его больше не будет… Может быть, и Милагроса перестанет иметь надо мной такую власть, если я избавлюсь от этого греха.»

Однако он тут же вспомнил о множестве других прегрешений, которые у него были. Он не мог их перечислить, потому что попросту не знал их поименно; он просто отдавал себе отчет в том, что Милагроса всегда отыщет какой-нибудь забытый грех и вцепится в него. Для того, чтобы не подпасть под ее влияние, нужно быть совершенно святым.

Это так ужаснуло Георгия, что он опрометью убежал вон из церкви. Ему совершенно не хотелось становиться святым. И только оказавшись далеко от храма, где бубнили и гнусавили какие-то непонятные слова, которых «трепещут бесы», по уверению церковников, Георгий немного успокоился.

И тут он увидел идущую впереди Соледад. Она спокойно мела подолом улицу и о чем-то размышляла, по обыкновению лениво поглядывая по сторонам. Притяжение этой женщины было настолько сильным, что Георгий нарочно ускорил шаги, чтобы догнать ее.

Она как будто почуяла его – остановилась, обернулась, раздвинула губы в улыбке.

– Он здесь, – сказала она.

– Кто? – не понял Георгий.

Странно, тягуче выговаривая слова и произнося звуки в нос – куда более насморочно, чем это делали местные жители, – Соледад повторила:

– Он здесь.

И добавила, улыбаясь почти радостно:

– Мой враг!

Одновременно с тем она протянула руку и коснулась шали, узлом завязанной у нее на груди. Георгий не понял, что именно она сделала, но в тот же миг у него перед глазами заколыхалась смуглая упругая женская грудь. Он ощутил непреодолимое желание уткнуться лицом в нее, ощутить прикосновение горячей и гладкой кожи, закрыть глаза и провалиться в инобытие, которое сулили ему желтоватые глаза Соледад.

Георгий моргнул. Наваждение рассеялось. Женщина стояла на улице, полностью одетая, и губы ее чуть шевелились в улыбке.

– Идем, – сказала она.

И он потащился за ней, покорно, как пес, которому показали кость.

Они добрались до трактира, где Киссельгаузен снимал комнаты, и Соледад, ни на мгновение не останавливаясь, прошла к себе. Дверь она не стала закрывать, и Георгий, прильнув всем телом к щели, смотрел, как она раздевается. Она, разумеется, знала о том, что он подглядывает. Но это ее совершенно не смущало. Напротив – казалось, она нарочно облегчает ему задачу.

Она распутала узел шали, затем сдернула темную юбку и осталась в рубашке, которая едва прикрывала ей колени. Георгий судорожно вздохнул. Жар охватил его, у него лязгнули зубы, и он поднес руку ко рту, чтобы не вскрикнуть.

Соледад повернулась к двери спиной, чтобы он увидел ложбинку у нее между лопаток. Спущенный ворот рубашки приоткрывал эту сладостную ямочку, по которой – к восторженному ужасу соглядатая – протянулась блестящая полоска пота.

Георгий застонал.

Соледад обернулась и посмотрела с улыбкой в сторону двери.

– Входи, – пригласила она.

Это случалось и прежде, и всякий раз Георгий не мог противиться. Он вбежал в комнату, простирая руки к Соледад, и она, гортанно засмеявшись, обхватила его за шею и повалила на себя.

У них не оставалось времени для игр или ласки; рыча и вскрикивая, Георгий набросился на Соледад. Ее естество обжигало его, точно кипятком. Он смотрел одним глазом на ее пульсирующее в темноте горло, такое нежное, и мечтал сдавить его пальцами, оставить синяки на нежной коже.

Мягкая грудь женщины, раздавленная грудью мужчины, пружинила при каждом натиске, и Георгий ощущал твердые соски Соледад, которые норовили его уколоть. Это тоже было странно.

А затем всегда происходило одно и то же. Георгий оказывался в пустоте – в черной, пылающей пустоте. Он погружался в эту пустоту все глубже и глубже, вокруг постепенно начинали извиваться длинные золотистые искры. Они пролетали мимо, еле слышно и вместе с тем пронзительно смеясь.

От этих звуков все тело содрогалось в мучительной истоме. Георгий падал в бесконечность и различал на дне этой бесконечности ждущее лицо. Багровое огромное лицо с жадно раскрытым ртом, с распахнутыми ненасытными глазами. Вся кожа с этого лица была как будто бы содрана, и кое-где черно запеклась кровь, а у виска вздувались гнойники.

Оторвать взгляд от запрокинутого вверх из пропасти лица было невозможно. Где-то очень далеко смеялась Соледад, Георгий различал ее голос как сквозь подушку – как будто их разделяло огромное расстояние.

Сокрушительная боль пронзала сердце, и тотчас приходило почти невыносимое наслаждение. Лицо внизу взрывалось, разлеталось на миллиарды брызг, каждая из которых достигала кожи и кусала ее.

После этого все исчезало.

Георгий приходил в себя по полчаса и более. Он лежал на постели, медленно переводя дыхание и слушая, как постепенно смолкает бешеное биение его сердца, а кровь перестает ударять в виски. Соледад расхаживала по комнате, перекладывала какие-то вещи. Ее рубашка, промокшая от пота, липла к телу, но женщина не спешила снимать ее и переодеваться в сухое. Чем-то она вечно была занята. Слишком занята, чтобы оборачиваться и смотреть не Георгия.

А тот не отрывал от нее глаз. В обычное время, если Соледад не было рядом, он понимал, кого видит на дне пропасти – кого она показывает ему раз за разом, все ближе и ближе. Но в те мгновения, когда Соледад находилась на расстоянии вытянутой руки, Георгию было безразличны все эти жуткие видения. Он знал одно: без Соледад Милагросы он зачахнет от тоски и умрет. И еще он догадывался о том, что она убьет его в любом случае, но это как раз было ему безразлично.

* * *

Дитрих Киссельгаузен считал своей родиной город Страсбург, хотя подолгу там никогда не жил: большую часть времени он проводил на колесах, разъезжая по всем городам Европы. Перед тем, как оказаться в Новгороде, он довольно долгое время провел при дворе испанского короля, куда его пригласили нарочно – развлекать наследника престола.

Испанский король Филипп недавно овдовел – отошла в мир иной, так и не сумев родить ребенка, вторая супруга, английская королева Мария Тюдор, прозванная Марией Кровавой. Англия не стала католической, несмотря на все усилия Марии и Филиппа – на английский трон взошла дочь Анны Болейн, протестантка Елизавета. Филипп возвратился в Испанию.

Наследник был непреходящей печалью Филиппа Испанского. Он носил имя Карла и послужил в свое время причиной смерти своей матери, Марии Португальской. Этой королеве рождение сына далось тяжело – рядом с ней находилась лишь одна неопытная повитуха, а все прочие придворные дамы ушли из дворца смотреть на казнь еретиков. Через четыре дня после того, как Карлос впервые увидел свет, Мария Португальская навсегда закрыла глаза.

Наследник был явно нездоров, но пока что на это не обращали мало внимания. Ребенок в те годы не воспринимался как полноценная человеческая личность. Кроме того, не достигнув годовалого возраста, младенец вообще еще не доказал своего права на жизнь. Нет смысла любить этот комок плоти, который вполне может оказаться нежизнеспособным.

Но Карлос не умер. Король Филипп отдал его воспитательнице, донье Леонор де Маскареньяс, весьма набожной пожилой даме, которая некогда воспитывала и Филиппа. Эта особа вознамерилась уйти в монастырь, но король – бывший ее воспитанник – обременил ее младенцем и прибавил: «Отнеситесь к нему как к сыну».

Трудно пришлось донье Леонор с таким воспитанником. Он родился с зубами и больно кусал груди своих кормилиц, искалечив нескольких. Говорить он начал весьма нескоро и сильно заикался. Первое слово, которое он произнес, было «нет».

Лишь спустя семь лет знатная нянька обрела свободу – для того, чтобы вручить ее Господу и затвориться наконец в монастыре. Мальчик был поручен отныне мужчинам, которые учили его грамоте, фехтованию, верховой езде и хорошим манерам. С отцом он почти не встречался. То были годы брака Филиппа с Марией Тюдор. Карлос так и не увидел свою английскую мачеху. Согласно брачному договору, если бы у Марии и Филиппа появились дети – на что Мария так искренне надеялась – старший сын должен был унаследовать Англию, Нидерланды и Франш-Конте, а Карлос – Испанию. Если бы детей в этом браке не было, права Филиппа в Англии теряли бы силу. Мария ждала ребенка, не подозревая о том, что в ее животе зреет убийственная опухоль. Потом Мария скончалась.

На время все интересы Филиппа сосредоточились на его старшем и единственном пока сыне. Карл подрастал и все больше вызывал тревоги. Он не любил учиться, ему не нравились оружие и верховая езда. Иногда какая-нибудь идея приходила в его уродливую голову, и тогда Карлос сломя голову мчался исполнять задуманное.

Он знал, что его дед, император Карл, отец нынешнего испанского короля Филиппа, находится в монастыре иерономитов в Юсте. Карл был великим полководцем, но в один прекрасный день отказался о всех титулов, снял корону и затворился в монастыре. Мальчик мечтал побеседовать со своим знаменитым дедом, и никакие уговоры воспитателей не могли его остановить.

Карлос сел на коня и, как умел, поскакал в Юсту, где потребовал встречи с дедом. Старый вояка вышел к внуку и был неприятно поражен его внешностью: Карлос был физически неприятен, почти отвратителен. Голова его была ненормально велика, одно плечо торчало выше другого, и хилые ноги едва удерживали тело. Бледный, с иссохшей правой рукой, он производил впечатление существа невероятно хворого. Это уродство настолько бросалось в глаза, что казалось заразным, и хотелось отойти подальше, чтобы не подцепить какое-нибудь отклонение. Малорослый и толстый, он глядел на людей с ненавистью.

Карл-монах согласился побеседовать с этим внуком о своих былых сражениях и провел в беседах с юношей около часа. Оборвался разговор неожиданно. Карл припомнил один случай, когда вынужден был отступить перед превосходящими силами противника.

Карлос вскочил.

– Никогда, никогда бы я не повернул назад!

– При определенных обстоятельствах отступление может быть единственным разумным выходом, – спокойно возразил старый Карл.

Молодой заорал, брызгая слюной:

– Никогда, никогда! Вы – трус, я презираю и ненавижу вас!

С этими словами он бросился бежать к своей лошади. Старый король долго смотрел ему вслед. Маленькая нелепая фигурка странно раскачивалась и подпрыгивала на ходу, одна рука бешено размахивала, вторая висела вдоль бока неживой плеткой.

– Не знаю, кем он вырастет… – задумчиво проговорил бывший король Карл.

Ужас был в том, что Карл – хорошо разбиравшийся в людях, – превосходно отдавал себе отчет в том, что представляет собой его внук.

Это был клубок болезней – и чудо сверхъестественной живучести.

Новое несчастье едва не загнало Карлоса в могилу. Несколько лет подряд его тело трепала лихорадка. Раз в четыре дня он сваливался без сил, покрывался потом и трясся на кровати, под ворохом одеял. На следующий день после приступа его отправляли в загородное имение, в двадцати милях от Мадрида. Там он и увидел дочь привратника дворца – Мариану Гарсетас. Мариана была изумительно хороша и свежа – чудесный весенний цветок, который так хорошо было бы сорвать, истоптать, испоганить, лишить победоносного сияния молодости! Карлос помчался вниз по лестнице, надеясь догнать «девчонку». Однако за пять ступеней до конца лестницы он споткнулся и ударился головой о садовые ворота.

Об этом падении тотчас узнали при дворах европейских монархов, поскольку практически смертельная травма наследника испанского престола касалась решительно всех.

Некоторое время казалось, что принц умрет. Король Филипп, отец Карлоса и, по мнению самого Карлоса, главный его враг, прислал своего личного врача вместе с двумя королевскими хирургами. Они обнаружили на голове его высочества глубокую paну размером с ноготь на большом пальце, с рваными краями. Страшна была не эта травма, а сильное сотрясение мозга.

Карлосу пустили кровь, и он пришел в себя. Тогда его заставили скушать несколько слив и куриную ножку.

Однако через несколько дней рана начала гноиться, у принца начался сильный жар, на щеке и под ухом распухли железы.

Из Вальядолида привезли нового хирурга, чрезвычайно искусного лекаря, бакалавра медицины, чтобы тот сделал надрез на коже. Надрез был произведен по строго научной методике, в форме буквы «Т». Хлынула кровь. Разглядеть, поврежден ли череп, оказалось невозможно, поэтому рану зашили и перевязали.

Состояние Карлоса продолжало ухудшаться. Филипп оставил все дела и прибыл из Мадрида, привезя с собой очень уважаемого анатома, который, помимо своих ученых достижений, был известен еще и тем, что стал свидетелем смерти французского короля Генриха II, скончавшегося от мозговой травмы на турнире в 1559 году.

Вся эта армия врачей, презирающих друг друга, иногда тайно, но чаще – явно, столпилась у постели наследника. Они обработали рану составом из измельченного ириса и кирказона, мазью из скипидара и яичного желтка, а в завершение – розовым медом и пластырем из буковицы. Лучше больному не становилось.

На следующий день лицо умирающего стало опухать. Врачи дали ему слабительное, которое подействовало на него – согласно отчету, отправленному Филиппу, – «четырнадцать раз». Принц лежал, весь измазанный собственными испражнениями, – перенести его представлялось невозможным. К концу дня отек увеличился, появились маленькие воспаленные прыщи по всей коже. Наутро врачи увидели, к своему ужасу, что отек разросся настолько, что глаза принца закрылись. Когда король Филипп пришел навестить сына, он собственными пальцами раздвигал тому веки.

Затем гнойник перешел на шею, грудь и руки. Доктора то пускали принцу кровь, то ставили ему банки, то прибегали к слабительному. Привезли врача-мавританина из Валенсии. Тот применил какие-то свои жгучие мази черного цвета, от которых череп Карлоса сделался «как чернила». Мавританина изгнали с позором.

По всей стране выставлялись драгоценнейшие христианские реликвии для поклонения, в том числе и шипы от тернового венца Спасителя; многочисленные религиозные процессии и шествия различных монашеских орденов протекли по улицам с образами Пресвятой Девы и святых.

Люди прикладывались к статуям, святым мощам, другим реликвиям и молили Бога спасти жизнь принца. Всех охватил странный энтузиазм. Для чего жители Испании просили Всевышнего сохранить на земле безумца, человека, который похищал и избивал девушек, увечил неугодных, убивал животных себе на потеху?

Говорили, что он жарит кроликов живыми, что он бьет лошадей так, что потом их приходится пристреливать – они больше ни на что не годны после поездок с принцем. Несколько знатных дворян, по слухам, были кастрированы по приказу Карлоса.

Филипп II был суров; его наследник уродился чудовищем.

И все же молитвы о здравии особы королевской крови истекали к Небесам из тысяч сердец.

Протестанты – преимущественно это были люди королевы Елизаветы Английской, занимавшие официальные посты при испанском дворе, – с насмешкой смотрели на это безумие. Англичане не признавали ни святых, ни мощей; поэтому нетленное тело брата Диего, миссионера, проповедовавшего слово Божие на Канарских островах, было для них лишь «высушенным трупом».

Эти почитаемые мощи угодника Божия доставили в комнату принца и положили на кровать рядом с умирающим. Король – которого Карлос считал своим «врагом» – плакал, не осушая глаз. Другого наследника у него не было, несмотря на то, что Филипп недавно женился в третий раз – на французской принцессе Елизавете Валуа.

Сраженный горем, Филипп отправился в монастырь святого Иеронима, заранее заказав себе траурное платье и оставив указания о похоронах наследника.