Текст книги "Ливонская чума"

Автор книги: Дарья Иволгина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 18 страниц)

– Да я-то замолчу, мне ведь все равно, Георгий. Хочешь – целуйся с трупами, хочешь – не целуйся. Я тоже это делала. Знаешь, я что думаю? – Она наклонилась вперед, и Георгий, как завороженный, уставился на ее полуобнаженную грудь. – Я думаю, что мой учитель, Фердинанд, который прожил гораздо дольше, чем это дозволено обычному человеку, – что он на самом деле был мертвецом. А я отдавалась ему, как теперь отдаюсь тебе.

Георгий склонял лицо все ниже. Весь мир, казалось, заслонили для него эти пышные смуглые округлости, которые так и дышали жаром.

– Говорят, – шептала Соледад, – совокупляясь с женщиной, человек одновременно с тем соприкасается со всеми теми мужчинами, которые до него побывали в ее лоне. Подумай, с кем ты породнился через меня! Я лежала в постели с королями, с чернокнижниками, с цыганами, с убийцами, с солдатами, с монахами…

Георгий впился губами в ее грудь и на мгновение задохнулся. Соледад обняла его и прижала к себе.

– Ты ведь счастлив, Георгий? – спросила она, падая вместе с ним на земляной пол убогой хибары. – Тебе ведь весело?

* * *

Вокруг Новгорода расставили стражу, перегородив все дороги, ведущие прочь из города. Боялись, что чума перекинется на Москву, пойдет до Владимира и дальше. Беда охватила не только Новгород, но и Псков. Во всех монастырях, посадах и деревнях посадили «гарнизоны» – специально отобранных стрельцов, которым было наказано никого не пропускать из запертых городов. Заставы заняли не только большие дороги, но и малые проселки.

В нескольких милях от порта стояли царские корабли, которым велено было разбивать из пушек любое судно, которое попытается выйти из новгородской гавани. Несколько судовладельцев в первые же дни мора успели поплатиться за свою дерзость: потеряли корабли и нескольких матросов, а сами чудом доплыли обратно до порта на лодочках и плотах.

Пешком выбраться из зараженного города представлялось легче. Один человек все-таки может проскользнуть мимо заставы. Сидеть здесь, как крысе в ловушке, не хотелось никому. И каждый, кто пытался бежать из Новгорода, предполагал, что уж он-то совершенно здоров и не станет причиной распространения болезни.

Так рассуждали и двое братьев, давние, хотя и шапочные знакомцы Флора – корабельщики Петр и Димитрий Медоваровы. Они решились прорваться на свободу из окруженного города. Ребята они были лихие, крепкие, не раз ходили в море в дурную погоду и, преодолев шторма, привозили товар в такое время года, когда другие корабельщики и носа за пределы родного порта не высовывали.

Флор услыхал, как его зовут по имени, и показался над верхним краем своего забора.

Медоваровы сидели на конях, у каждого за спиной небольшой мешок с деньгами и какими-то ценными вещами. Кони плясали под седоками, предвкушая поездку. Братья махнули Флору:

– Олсуфьич! – окликнул его Петр. – Если хочешь, заглянем к твоему брату. Есть ли поручения? Мы бы передали, а он бы нас приютил.

– Лучше не стоит вам уезжать, – сказал Флор. – Ничего хорошего из вашей затеи, братцы, не выйдет. Схватят вас на заставе.

– Мы ловкие! – отозвался Димитрий. – Так что? Передашь письмецо брату? Мы тут подумали: лучше Волоколамского монастыря для нашей цели и не найти.

– А если вы и туда заразу завезете? – возразил Флор. – Если вы такие крепкие да уверенные в себе, отсидитесь и в лесу. Сперва нужно понять, что вы ничем не больны, а потом уж бежать к людям.

– Злой ты, Олсуфьич, – сказал Димитрий, весело улыбаясь. – А мы уже решение приняли. Помирать не собираемся.

– Убегая от чумы, вы можете помереть куда вернее, чем мы тут.

– Удивительный ты человек, – засмеялся Димитрий. – Вроде бы, молодой, а разговариваешь как старик. Тоска от тебя, Флор Олсуфьич.

– У меня жена, дети, хозяйство, – сказал Флор. – Поневоле станешь рассудительным.

– Да ты всегда таким был, – заявил Петр. – Ладно. Без твоей помощи уйдем. Прощай, Флор. Не поминай лихом.

– И вы меня простите, – сказал им Флор, исчезая за оградой.

И уже там покачал головой, искренне огорченный. Пропадут ни за грош, а такие хорошие, крепкие люди!

И пропали братья Медоваровы – ни за грош. Хоть и пробирались они лесами, хоть и шли самыми узкими, неприметными тропками, а были пойманы и застрелены издали. Петр сразу умер, а Димитрия потом добивали. Обоих вместе с одеждой и вещами бросили в большой костер. С лошадей сняли седла и уздечки и тоже сожгли. Коней долго мыли с уксусом, прежде чем забрать себе.

Огромные костры пылали на каждой заставе, но, по счастью, людей на них сгорало совсем немного.

По большей части жертвы чумы умирали в собственных, наглухо заколоченных домах. Иные погибали от голода после того, как соседи закладывали в их доме окна и двери, боясь, как бы зараженные не вышли на улицу и не разнесли погибель по всей округе. Подолгу плакали в таких домах брошенные дети, но потом и их плач затихал, и соседи с облегчением крестились.

Сразу за заставами расставили палатки, освятили там алтари и начали непрерывно умолять Господа смилостивиться и остановить чуму. Молились и за людей, уходящих в мир иной без просфиры и комкания, устраивали крестные ходы с чтимыми образами.

Стрельцы убивали собак, бегавших в тот год необычайно жирными, потому что они пожирали трупы умерших, а к собакам, которые ели человечину, нельзя уже относиться по-прежнему, как к старому и верному другу человека. Если животное испробовало плоти Адама, то оно больше не станет служить Адаму, и его надлежит убить как нечистое.

И, изнемогая от брезгливости, стрельцы уничтожали этих животных.

Болезнь бушевала, как буря, и каждое утро люди находили у себя желви, и усови пожирали их изнутри. От головной боли плакали в бессилии, а к вечеру уставали и затихали навеки.

Наталья и Харузин вспоминали «Пир во время чумы». Удивительная вещь – человеческая память! Читали это произведение давно, еще в школьные годы. Слушали несколько раз, когда по телевизору показывали «Маленькие трагедии» – старый фильм, где Высоцкий, бард-диссидент, кумир маменьки с папенькой, играл Дон Гуана. Собственно, ради Высоцкого и смотрели. Но «Пир» – поразительные по силе строки– почему-то врезался в память сильнее всего.

И вот теперь стихи сами собой всплывали на поверхность и проговаривались. Харузин быстро записывал их.

– «Итак, хвала тебе, чума», – бормотал он, расхаживая по комнате и силясь вызвать дальнейшее.

Флор слушал, покачивая головой.

– Ну надо же! – сказала Наталья. – Сколько раз мы про это читали, видели по телевизору – и вот на тебе! – сами оказались в эпицентре эпидемии. И никаких сывороток, никакой квалифицированной помощи. И двое детей на руках.

Наташа пыталась исполнить песню «задумчивой Мэри»: «Если ранняя могила суждена моей весне…» Харузин морщился: чего у Натальи-Гвэрлум не было, так это слуха. Хотя петь она любила и всегда охотно участвовала в распевании ролевого репертуара, когда принимались вопить хором что-нибудь вроде знаменитого «Джона Бэксфорда», который «собирал в поход сотню уэльских стрелков».

Флору песня Мэри показалась очень трогательной; от высказываний насчет натальиного пения он благоразумно воздержался.

Все запертые в доме Флора по целым вечерам обсуждали позицию Вальсингама, отношение к п исходящему других персонажей «маленькой трагедии». Совершенно как на школьных уроках. Припоминали те или иные трактовки. Сейчас, когда по всему городу умирали люди, представлялось, что любая неправильная или слишком вольная трактовка пушкинского произведения будет сродни кощунству.

Как всегда случается в подобных случаях, по городу пошли самые невероятные слухи. Рассказывали об огромной змее, которая подстерегает свои жертвы по ночам и заглатывает их целиком. Многие, впрочем, не верили. Перед самой чумой в городе был заезжий фокусник откуда-то из западных стран, он показывал похожее чудовище, которое сидело у него в клетке. Вероятно, змея эта произвела слишком сильное впечатление на некоторых зрителей. Немец уехал из Новгорода и весь свой зверинец увез с собой. По крайней мере, никто этого немца не видел уже две седмицы, да и хозяин трактира, где останавливался бродячий фокусник, утверждает, будто тот съехал. Еще и должен остался. Сбежал ночью и все свое барахло с собой захватил.

Впрочем, насчет клеток трактирщик уверен не был, потому что какие-то обломки находил потом у себя на заднем дворе. Но, опять же, были ли это обломки клетки? Или просто какая-то старая телега? Проверять он не взялся, поскольку слишком был занят своими делами. Просто-напросто спалил их в печке вместо дров.

Говорили также о появлении крылатого чудища, которое ворует детей и пожирает трупы. Эти рассказы обладали большим числом подробностей, звучавших довольно правдоподобно.

Кое-кто «своими глазами видел», как жуткая скотина с крыльями, вроде тех, что рисуют у Иуды, сидящего у дьявола на коленях, парит над двором, где все померли от болезни. Похоже на летучую мышь, но здоровенная, и воняет – что твоя выгребная яма, только гораздо сильнее.

Тварь размахивала крыльями и выписывала круги, как бы в восторге от предстоящего пиршества, а затем испустила хриплый ликующий крик и спустилась на двор. Некоторое время ничего особенного видно не было, только чавканье и скрежет когтей, а затем чудовище вновь поднялось в воздух, и с лап у него сваливались окровавленные комки плоти.

В это верили и охотно пересказывали услышанное.

А затем в колодце нашли человеческое тело.

Обнаружили его случайно, когда вычерпывали воду. Ведро зацепило за что-то твердое, плавающее в воде, и баба, пришедшая к колодцу, так и обмерла. Худшее подозрение подтвердилось, когда прибежали несколько мужчин с баграми. Некоторое время тыкали в колодец впустую, но затем подцепили нечто и потащили к поверхности воды.

Показалась скрюченная рука, с которой уже почти совершенно облезла плоть. Побледнел один из самых крепких мужиков, от которого не ожидали такого: зелень разлилась по всему его лицу, изо рта потянулась нитка слюны, и он, едва успев отбежать в сторону, принялся мучительно блевать на траву. Остальные худо-бедно сохраняли самообладание.

Тело несчастного немца выволокли с большими трудами, боясь, как бы не выронить в колодец какую-нибудь часть трупа: отвалившуюся ногу или, упаси Боже, голову.

Однако обошлось, и Киссельгаузен сравнительно благополучно, во всяком случае – в целости, – был извлечен на поверхность матери-земли.

– Это же фокусник! – опознал один из собравшихся. – Помните, приезжал – чудной такой? У него еще зверинец был, и он проглатывал шпаги и ножи, а потом дышал огнем!

– А ведь точно! – склонился над телом другой. – Господи, облез-то как! Как такого хоронить?

– В общей яме, – постановил «мир». – Как еще!

– Все-таки иностранец, – усомнился первый.

На него тотчас набросились:

– По-твоему выходит, если иностранец, значит, и отношение к нему должно быть другое? А по-нашему, был человек – и нет человека, и какая всем участь уготована, такая и ему! Ангелы с архангелами его на том свете не спросят, какому королю он служил и на каком наречии изъяснялся!

– Да я о другом… Может, он лютер был или вовсе язычник… А мы его с православными христианами в одну яму, – упирался первый.

– А если лютер – так пусть наши его хоть на том свете обучат, где свет истины, а где тьма заблуждений! – был ответ.

Против такого возражать было нечего, и злополучного немца потащили к общей яме, где сваливали трупы до тех пор, пока яма не заполнялась, после чего всех присыпали одной землей – одним прахом, из которого некогда был взят человек…

* * *

Наталья с Флором сидели на крыльце и смотрели в небо, где одна за другой зажигались звезды. Флор держал ее за руку.

– А где-то есть люди, которые живут спокойно и счастливо, – говорила Наталья задумчиво. – Подумать только, совсем недавно и мы не знали, что такое – сидеть взаперти и бояться чумы… Как мы, оказывается, были счастливы. Счастливы – и сами этого не понимали.

– Ну, я-то понимал, как мне повезло, – отозвался Флор со вздохом.

Гвэрлум обхватила его руками и прижалась к мужу всем телом.

– Если живы останемся – никогда, никогда я не буду огорчаться! Всегда буду тебе радоваться! Слезинки больше ни пророню! Кислой физиономии ни в жизнь не скорчу! Вот чем хочешь поклянусь!

Флор засмеялся, пригладил ее волосы.

– Бог даст, живы останемся. Не вечно же будет чума бушевать. Скоро на спад пойдет.

– А как мы это узнаем – что она на спад пошла?

– Как только первый человек от болезни поправится, – ответил Флор. – Это значит, она слабеть начала.

– Скажи, Флор, а бывало, чтобы от чумы город вымер? – спросила Наталья, замирая.

– Наверное, бывало… Я не помню. Знаю одно: в любом бою, во время любого мора всегда есть счастливец, который остается цел.

– Нет, было сражение – Триста Спартанцев – когда погибли все. И герои-панфиловцы тоже, знаешь… Это была огромная война с немцами. Вроде теперешней, только страшнее. Они тогда сказали: «Велика Россия, а отступать некуда – позади Москва». И все погибли.

– Что ж, – философски заметил Флор, – они были воинами. Знали, что делают. Хуже нет, когда человек поступает неосознанно.

– А ты знаешь, что делаешь?

– Знаю, – твердо отозвался Флор. И вдруг замер. Остановилась и его ладонь, ласково водившая по натальиной макушке.

– Что с тобой? – Гвэрлум напряглась. Ей почудилось, что ее муж чем-то испуган, а такое случалось крайне редко. Обычно невозмутимый Флор застыл, как будто увидел что-то ужасное.

– Что случилось? – повторила Наталья, высвобождаясь из его объятий.

– Смотри! – Он показал пальцем на какое-то темное пятно, мелькнувшее на фоне черного звездного неба.

– Не вижу. – Наталья прищурилась. – Нет, ничего не могу разобрать!

– Сейчас…

Флор вытянул шею, рассматривая то, что явилось перед ним на краткий миг и должно было показаться снова.

Наконец увидела «это» и Наталья. Огромная темная тень, распростершая кожистые крылья с отчетливо различимыми крюками на концах.

– Я думала, такое только в фильмах-фэнтези бывает! – потрясенно выговорила Гвэрлум, когда чудовище скрылось.

– Это гарпия, – проговорил Флор. – То самое существо, которое за деньги показывал ученый немец-фокусник. Я уже видел ее. Только тогда она сидела в клетке.

– Кошмарная тварь, – Наталья содрогнулась. – Надеюсь, она не залетит на наш двор! Ты сумеешь ее убить, если такое случится?

– Вероятно. – Флор пожал плечами. – Может статься, что убить гарпию не так трудно, как это представляется с первого взгляда. Все-таки она – существо, а любое живое существо всегда peaльно превратить в мертвое. Собственно, большинство мужчин только этим и занимаются, если ты заметила. Вопрос в другом… Гарпия сидела в клетке. Клетка была прочной, я ее осматривал. А вот кто ее выпустил – и зачем?

– Думаешь, это могла сделать та женщина, Милагроса? – Наталья зябко передернула плечами, как будто ей вдруг стало очень холодно.

– Она – могла, – отозвался Флор. – Вполне в ее характере.

– Но для чего? Как нам с тобой может досадить гарпия? Разве что попытается нас убить… Но как натравить на нас эту тварь?

– Не знаю, – медленно произнес Флор. – Не знаю… Я даже не в состоянии объяснить, почему вижу за всем случившимся руку Милагросы. Но все-таки я уверен в том, что говорю. Это – она. Ее проделки. Она явилась сюда отомстить нам.

– По-твоему, и чуму она напустила на Новгород? – Наталья встала, посмотрела на мужа в упор. – Но это же бред! Как она рассчитывает остаться в живых? И откуда у нее уверенность в том, что мы непременно погибнем от болезни? Ты же сам говоришь, в городе даже во время сильной эпидемии умирают далеко не все!

– Ни на один из твоих вопросов я не в силах дать внятного ответа, Наташенька, – откликнулся Флор. – Но это не отменяет главного. Милагроса – здесь, и все, что происходит, вероятнее всего – ее месть нам.

– Это ужасно! – воскликнула Наталья. – Ты хочешь сказать, что мы с тобой повинны в гибели половины Новгорода?

– Почему – мы с тобой? – удивился Флор. – В этом повинна Милагроса и никто иной!

Он снова поднял голову и уставился в звездное небо, но промелькнувшая там гарпия уже давно исчезла. Даже если она и пряталась поблизости, то, во всяком случае, Флору не показывалась.

Глава восьмая. Ливонские рыцари

Ранним вечером костер, горящий в лесу, почти незаметен – разве что запах дыма выдает близость человека. Но по мере того, как сумерки густели, пламя становилось все более различимым.

Лаврентий стоял, незаметный среди деревьев, и смотрел на костер издалека – как смотрел бы на чужое жилище, раздумывая, стоит ли постучать в дверь или лучше пройти мимо.

Он направлялся в Новгород. Заставы пропустили его. Из зачумленного города не дозволялось уходить никому, но в самый город – ежели кому-то так охота соединиться с близкими в их неизбежной смерти, – пожалуйста! И Лаврентий с легкой душой отправился в путь.

Хотя жизнь давно развела «медвежат», отпрысков разбойника Опары Кубаря, они все же оставались близнецами, и в трудные минуты один всегда нуждался в другом – нуждался гораздо сильнее, чем в простой поддержке, поскольку братья продолжали ощущать друг друга как бы половинками единого целого. На любом расстоянии один чувствовал мысли другого, и если Флор, запертый в умирающем городе, находился в опасности, Лавр, бывший на свободе, изо всех сил торопился к нему.

Сразу за полосой застав начиналась мертвая полоса. Никто не ходил по дороге, не стало на ней телег, лошадей, странников. Не было в лесах промышляющих грибами и ягодами женщин, не звучали перекликающиеся голоса. Даже птицы, казалось, пели не в полную силу, озадаченные безлюдьем.

Никого.

Лавр спешил в город.

Пройти оставалось немного, еще день или полтора – и он на месте. Лошади у него не было. В монастыре не слишком обрадовались просьбе Лаврентия отпустить его в Новгород, однако задерживать не стали, поскольку он привел некоторые доводы, и эти доводы сочли важными.

«Я уверен, – сказал брат Лаврентий, – что в Новгороде и Пскове чума началась не просто так. Этот мор завезли сюда нарочно, и сделали это враги нашего отечества – давние мои знакомцы.»

«Ливонцы?» – удивился наместник.

Лаврентий покачал головой.

«Нет, – ответил он, – ливонцы просто вояки, хоть и свирепые, но, по крайней мере, на свой лад благочестивые. К тому же зубы у этого волка выдернуты с тех пор, как орден прекратил свое существование. Я говорю о колдунах, о тех, кого мы ловили и прищучили в прошлом году. О чернокнижниках.»

«Ты уверен, что это они? Может быть, чума возникла от естественных причин?»

«Любую естественную причину можно призвать к жизни, было бы желание. Неестественных причин нет, есть только соединение обстоятельств…»

Поскольку наместник узнал в этом ответе собственные слова, которые он произносил несколько дней назад в трапезе – по совершенно другому, куда более невинному случаю, – то он лишь улыбнулся и не стал корить брата Лаврентия за «велеречивость и умничанье».

И Лавр ушел пешком.

Со стороны казалось, что он не слишком-то и торопится – и все-таки шагал он достаточно быстро. На заставах на него посмотрели изумленно.

– Неужели никто не хотел войти в город?

– Не поверишь, – ответили ему, – за месяц ни одного человека. Ты первый. Нам и здесь-то стоять боязно, вдруг зараза сюда доползет, а там каково?

– Не страшнее, чем в обычном месте, – промолвил Лавр. – Чума человека раздевает, делает бесстыдным. Один перестает скрывать доброе сердце, другой выставляет напоказ всю свою мелочность и трусость.

Стрельцы махнули рукой: иди уж, если не боишься преждевременной смерти.

Долго смотрели ему вслед – как он с видимой беспечностью идет по дороге – пока Лавр не скрылся за поворотом.

И все-таки стрельцы ошиблись. Нашлись двое, которые миновали заставу незаметно и теперь сидели на «мертвой полосе». Они развели костер, видимо, чувствуя себя в безопасности, и совершенно очевидно не беспокоились о времени. Вот чего у них было навалом, так это времени.

Лавр наблюдал за ними некоторое время. Их было двое, оба – немолодые мужчины, оба при оружии. Одежда их была старой и потрепанной, мечи спали в ножнах; их трапеза, как успел заметить Лавр, состояла из нескольких черствых кусочков хлеба, размоченных в воде.

Наконец один из них уверенно повернулся в ту сторону, где скрывался Лавр, и позвал его – хотя явно не мог его видеть:

– Хватит прятаться, русский! Ты стоишь там уже больше часа – выходи. Мы не причиним тебе вреда.

Лавр засмеялся и вышел из чащи. Он приблизился к костру и оглядел обоих путников по очереди.

– Здравствуйте, господа, и благодарю вас за приглашение.

– Садись, – махнул ему тот, что был повыше. И вдруг замер, прищурив глаза и рассматривая Лавра в упор, позабыв о всяких приличиях и вежливости. – Мы с тобой виделись?

– Не знаю, – отозвался Лавр, с охотой усаживаясь поближе к огню.

На самом деле эти двое показались ему странно знакомыми.

– Не думаю, чтобы у нас когда-то были дела с русским монахом, – задумчиво молвил второй, – но ты мне тоже знаком.

– Давайте обменяемся именами, – предложил Лавр. – Будет проще. Меня зовут брат Лаврентий.

– Иордан из Рацебурга, – представился высокий, а маленький и щуплый буркнул:

– Алебранд Штрик.

Лавр засмеялся вполголоса.

– Я должен был узнать вас раньше! В последний раз мы виделись, когда искали весло святого Берндана, а нашли скорбную тень моего отца.

Двое у костра были старыми ливонскими рыцарями. Их знакомство с братьями-«медвежатами» относилось к тому времени, когда Россия с Ливонией еще не воевала, а орден благополучно существовал, занимая все свои замки на лесных и болотистых землях, где прежде обитали только дикие язычники.

Теперь все переменилось. Ордена больше не было, за разоренную Ливонию грызлись между собой Россия, Польша и Швеция, и никто из троих встретившихся в лесу под Новгородом не знал, как к этому относиться.

Иордан вскочил, сердито глядя на русского. Штрик махнул рукой.

– Теперь все это не имеет значения. Хочешь хлеба, Лавр?

– Да, – просто ответил Лавр. – Со вчерашнего дня ничего не ел.

– Для чего ты идешь в Новгород? Говорят, там теперь чума, – заговорил Штрик вполне миролюбиво.

– У меня там остался брат.

– Ну да, конечно. Вас же было двое – одинаковых. Точнее, вы сделали все, чтобы не быть одинаковыми, но…

– Нет, мы разные, – заверил ливонца Лавр, – но это нам совершенно не мешает. Мой брат женился, теперь у него есть дети…

– А тот, татарин? – спросил Иордан, снова усаживаясь и глядя в огонь. Было очевидно, что вопрос о татарине он задал просто так, из вежливости, чтобы разговор не угас.

– Тот – все ищет себя. А Вадим – третий из друзей – тоже теперь с семьей.

– И тоже в Новгорода?

Лавр молча кивнул.

Затем, нарушая молчание, заговорил первым Лаврентий:

– Ну, со мной все понятно. Я хочу быть поближе к своей родне. Хочу помогать единоверцам. Говорят, в новгородских церквях служить уже некому, а люди нуждаются в утешении, в покаянии, в доброй кончине. А вы для чего направляетесь туда?

– А куда нам идти? – проворчал Иордан. – Мы сражались с вашими под Феллином и были позорно разбиты. Ваш царь послужил причиной гибели нашего ордена. У нас не осталось ни родины, ни цели, которой можно служить. Некоторые сдались в русским, но только не мы!

– Были и такие, кто захотел уйти в Швецию или Польшу и продолжать войну, – добавил Штрик, – но это опять же не про нас. Мы жили духом ордена, его целями. Для нас не столько была важна земля, на которой стояли замки, сколько дух, которым эти замки держались. Почему, как ты думаешь, многие цари были такими отличными бойцами?

– Хорошее вооружение, регулярное питание, частые упражнения, – предположил Лаврентий, хорошо видя, что дразнит обоих ливонцев.

Иордан бросил на него мрачный взгляд, а Штрик, догадавшись, что у русского на уме, только фыркнул.

– Мы были сильны нашим духом, брат. Только этим. Все остальное может быть, а может и отсутствовать. И вот теперь у нас отобрали наш дух. Мы остались наедине с пустотой.

– Погоди, – прервал его Лавр. – Никто не может отобрать у вас Бога. Уж вам-то об этом должно быть известно!

– Земная цель нашей жизни разрушена, – повторил Штрик.

– А небесная? – настойчиво повторил Лавр. – Кто разрушил для вас небо?

– Никто, – ответил вместо товарища Иордан из Рацебурга. – Поэтому мы и решили идти прямо на небо.

– Каким образом?

Иордан посмотрел прямо Лавру в глаза. Лавра поразил этот взгляд, прямой и горький, как запорошенная пылью полынь. Поневоле молодой человек задумался о том, сколько всего осталось за плечами у этого ливонца, сколько смертей он увидел, сколько надежд растратил на долгом пути.

– А как ты думаешь? – вопросом на вопрос ответил Иордан. И, не дождавшись реплики Лавра, продолжил: – Мы шли в Новгород. С той же целью, что и ты. Нам все равно, что вы отвергаете латинскую веру. Люди нуждаются в помощи тех, кто не боится входить в заколоченные дома и приносить им хлеб – на тот случай, если больные все-таки не умрут от чумы. Незачем умирать от голода, в темноте и отчаянии, одиноким, всеми покинутым.

– Похвально, – сказал Лавр осторожно.

Иордан вдруг засмеялся, откинув голову.

– Да? Ты так считаешь? А мы надеялись, что Господь, видя наше усердие, приберет нас к себе! Такими, какие мы есть, в разгар наших трудов!

– Вы не шутите? – удивился Лаврентий. – Но ведь это было бы самоубийством!

– Вовсе нет, – возразил Штрик. – Мы уже обдумали это. Нам нельзя покончить с собой, обратив против себя оружие. Даже если мы убьем друг друга, в этом будет элемент обмана. А мы – не магометане, чтобы играть с Господом Богом в подобные игры и пытаться надуть Всевышнего. Нет, все будет честно. Мы войдем в зачумленный город и будем там работать на благо ближнего. И если Господу будет угодно, Он заберет нас к себе.

– А если нет? – медленно проговорил Лаврентий. – Что вы будете делать тогда?

* * *

По улице, вместе с вечерним ветром, бродила шайка. Несколько человек, сплошь невысоких, в темной одежде и низко надвинутых на брови шапках, шлялись мимо замерших домов. Слышны были изредка их шаги и голоса.

Иногда они вламывались в жилища, где, по их мнению, уже не оставалось сильных людей, и отбирали еду у ослабевших. Случалось им нападать на прохожего и, свалив его на землю, ограбить.

Пусто было в Новгороде после начала сумерек. Лихие люди крались вдоль заборов, пробираясь в более благополучные кварталы. Там с охраной было получше, а больных – поменьше; но и там встречались беспечные вечерние пешеходы и плохо запертые двери.

Пересмеивались эти люди, переговаривались между собой, вспоминая недавнюю добычу.

Случалось им наткнуться на похожую шайку, и тогда вскипала битва, в которой поблескивали ножи. Оставшиеся в живых прибивались к вожаку и шли за ним. Редко случалось, чтобы драка не завершалась гибелью одного из предводителей.

– Скучно будет без чумы! – говорили эти люди.

Порождения болезни, они выбрались из темных щелей, где прятались до этого долгие годы, и только в разгар эпидемии явили свою отвратительную, ночную мощь. Прекратится чума – и вновь попрячутся по щелям все эти люди, если еще прежде не истребят их, как бешеных собак.

Они скользили, точно тени, и не было на них управы, потому что горожане боялись не грубой физической силы во встреченном человеке, но того невидимого и смертельного, что убивало вернее меча и переходило от человека к человеку совсем незаметно.

Но неожиданно разбойники остановились. Кто-то преградил им путь.

– Забава! – крикнули стоявшие впереди своим товарищам, которым они загораживали обзор.

– Кто там? – напирали сзади.

– Трое! – прокричали передние.

По рядам разбойников прокатилась дрожь веселья, на свет луны явились дубинки и ножи. Люди, на которых они намеревались нападать, молчали. Вообще непонятно было, что происходит впереди. Не доносилось больше ни звука. Так продолжалось какое-то время, а затем вдруг прокатился вопль ужаса и боли, и тотчас разбойники подались назад, сминая и толкая своих же товарищей.

Пронзительный крик повторился.

Казалось, кричит один и тот же человек, но когда шайка обратилась в бегство, на деревянных мостках узкой улицы остались лежать двое. Один уже затих, а второй продолжал корчиться и слабо звать на помощь.

Невысокая гибкая тень с обнаженным мечом наклонилась над ним.

– Для чего вы здесь бродили? – спросил человек умирающего.

– Искали поживы… – захлебывался тот. – Отпусти меня.

– Скоро тебя отпустят, – заверил невысокий человек. – Скажи мне, глупый русский, на что тебе пожива?

– Весело… – хрипло ответил он.

– Ну и что, – Алебранд Штрик уставился прямо в глаза умирающем, – весело ли тебе?

– Нет, – шепнул он. – Мне больно. Отпусти меня. Я больше никого не буду грабить.

– Верю, – сказал Алебранд. – Прощай.

Он выпрямился. Мертвец, лежавший поперек улицы, больше его не занимал.

Лавр подошел ближе к ливонцам.

– Здесь такое каждую ночь, мне кажется, – молвил он. – Удивительно изменились люди.

– Не изменились, – буркнул Штрик, – они такими были всегда. Просто общая беда освободила их. Где живет твой брат? Ты найдешь дорогу в темноте?

– Да, – сказал Лавр. – Идите за мной.

Они миновали десяток домов, затем улица пошла в гору. Стало темнее и вдруг луна ярко осветила дорогу. Стали видны заколоченные окна, разгромленные заборы, а во дворе одного дома, где ворота стояли распахнутыми настежь, лежало мертвое тело. Оно лежало, свернувшись, как будто человек просто спал, но писк мышей, объедавших неподвижную руку, не оставлял места для иллюзий: тот, кому некогда принадлежало это тело, уже покинул его.

– Не приближайтесь, – сказал своим спутникам Лавр.

Те переглянулись.

– Кто-то хоронит здесь мертвецов? – спросили они. – Или вы, русские, бросаете трупы прямо в домах?

– Я не знаю, как это происходит сейчас, – возразил Лавр, – однако мне хорошо известно, что мы пока что не входим в похоронную команду, так что дождемся хотя бы утра.

Это было признано справедливым.

Ломиться в дом Флора не стали, потому что там все спали. Просто устроились под воротами и задремали, привалившись друг к другу.

Утром их разбудил чей-то голос, прозвучавший из-за высокого прочного забора:

– Здесь есть кто-нибудь?

Лавр вскочил:

– Да!

– Вы голодны? Подождите!

Сверху на веревке спустился узел. Лавр принял подаяние, развернул его и увидел целую краюху хлеба и горсть сушеных яблок.

– Спасибо! – крикнул Лавр. – А могу ли я видеть Флора Олсуфьича?

Смутно знакомый мужской голос спросил:

– Кто пришел к нему? Он обычно не отворяет ворот.

– Скажи ему, что пришел Лаврентий, – был ответ.

– Боже! – вскрикнули за оградой, и ворота тотчас задергались, словно живые. Наконец они распахнулись, и Лавр увидел Харузина.

– Я должен был узнать твой голос, – виновато проговорил Сергей, – но никак не ожидал, что ты придешь.