Текст книги "Ливонская чума"

Автор книги: Дарья Иволгина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 18 страниц)

– Анна Болейн, разумеется, никогда не изменяла королю, – фыркнул капитан, – не так уж она была глупа, чтобы рисковать. Но она выкинула дважды, и оба раза выкинутые плоды были мальчиками. Генрих решил, что он проклят за то, что развелся с Екатериной. Впрочем, другие браки также не принесли ему желаемого наследника, о чем знает даже такой неотесанный олух, как ты.

– Я не… – начал было Георгий, но замолчал.

Англичанин засмеялся.

– И вот теперь у нас в семьях полное согласие, – сказал он. – Старшие сыновья все сплошь протестанты, а младшие – католики. На тот случай, если власть опять переменится. Потому что Мария Тюдор, добрая королева, казнила по всей Англии протестантов и отбирала у них поместья. Ждали, что Елизавета Тюдор поступит так же в отношении католиков, но Елизавета оказалась умнее своей благочестивой сестры. Она позволяет процветать и протестантам, и католикам, а себя объявила главой Церкви. Только я думаю, что самым важным для нашей королевы всегда будет благо Англии. Вот увидишь, она и Бога в этом убедит. У нее теперь со Всевышним очень короткие отношения, так что Он ее послушает.

Георгий в ответ рассказал историю Соломонии Сабуровой.

Англичанин выслушал его с интересом, однако под конец махнул рукой.

– Может, потомство Соломонии и живо. Бродит где-нибудь по свету, неприкаянное, как сам Каин, первоубийца, да только толку с этого никакого. Царь Иоанн сидит на своем престоле прочно.

Капитан проницательно посмотрел на своего пассажира и добавил:

– А если какой-нибудь Джордж и полагает, будто он сам и есть потомок этой несчастной монахини Соломонии, то ему следует как следует подумать, прежде чем предъявлять свои права на русский трон. Я знаю нрав царя Ивана. Об этом многие наши послы рассказывают. Суровый человек и очень боится за свою власть. Ты слышал об этом?

Георгий кивнул.

– Я благодарен тебе, капитан Тибс, за твою доброту. Если позволишь, я останусь у тебя на корабле.

– А работать ты умеешь? – спросил капитан, посмеиваясь. – Или только истории о королях и царицах рассказывать горазд?

– Поверь, капитан, я побывал на всяких работах, и самой неприятной из них было побираться по большим дорогам. Умел я и воровать, и подстерегать беспечных путников, чтобы ограбить их. Случалось мне наниматься к крестьянам во время сенокоса. Несколько раз мне поручали пасти коров, да только у меня вечно пропадали коровушки… То ли волк их уносил, то ли сами они терялись, а может, лихой человек угонял их и продавал в другом селе…

– Да, ты изрядный жулик, – согласился англичанин. – На моем корабле тебе придется туго. И если не хочешь отведать палки моего боцмана, работай на совесть!

– Выбора нет, – вздохнул Георгий. И отвесил капитану низкий поклон.

Тибс ухмыльнулся.

Однако вечером, когда английский капитан прохаживался по палубе своего весело бегущего корабля, его ждал неприятный сюрприз.

В воде он увидел странную извивающуюся полосу. В пене, кипящей за кормой корабля, мелькало что-то непонятное. Иногда оно отставало, иногда настигало корабль и начинало виться у бортов.

Оглянувшись по сторонам, Джереми Тибс подозвал одного из своих матросов.

– Вели новенькому, этому Джорджу, явиться сюда! – приказал он. – Немедленно! Если спит – разбудить! Если ест – отобрать миску!

Вскоре Георгий уже стоял рядом с капитаном. Он потягивался – он спал, и был безжалостно пробужден от блаженного забытья. Ни спорить с англичанами, ни вызывать их неудовольствие Георгию не хотелось, поэтому он безропотно прибежал на зов капитана.

– Взгляни, – Тибс указал на непонятную полосу, вьющуюся вокруг корабля. – Вряд ли это водоросли.

Георгий побледнел.

– Это она! – вымолвил он.

– Кто?

– Моя змея!

Англичанин хмыкнул, и Георгий вдруг понял, что тот не поверил ни единому слову из его рассказа. Счел новичка просто за краснобая, способного растопить любое сердце историями о королях и царицах, а также о колдуньях и чудовищах.

– Это змея, которую наслала на меня колдунья, – повторил Георгий с отчаянием, – я оскорбил ее.

– Змею? – насмешливо осведомился англичанин.

– Колдунью! Я отказался быть ее любовником, и она прокляла меня. Говорю тебе, это чистая правда.

– Где же теперь эта колдунья?

– Понятия не имею! Может быть, она уже умерла… У нее в Новгороде были сильные враги. Да что тебе рассказывать, ты же мне не веришь! Клянусь тебе, капитан, эта тварь ищет меня.

– В таком случае, я знаю, как от нее избавиться, – сообщил капитан, насмешливо щурясь.

Георгий побледнел и отшатнулся. Рукой ухватился за мачту, как будто это могло отдалить от него гибель.

– Не делай этого! Господин капитан, я буду служить тебе верой и правдой, только не отдавай меня в пасть дьяволу!

– А, так это дьявол? – хмыкнул капитан.

– Богом тебя заклинаю, не делай этого! – в ужасе, со слезами молил Георгий.

– А как же Иона во чреве китовом? – спросил капитан насмешливо. – Помнится, все напасти отстали от корабля, когда мудрые корабельщики выбросили за борт пророка Иону, который согрешил против всемогущего Бога…

Георгий повалился в ноги англичанину.

– Я глупый человек, обычный бродяга и вор, – пробормотал он, – но даже такой, как я, не заслуживает подобной смерти.

– Стало быть, ты больше не потомок царя Василия и царицы Соломонии, – удовлетворенно заметил англичанин.

– Нет! Я – безродный дурак! – кричал Георгий. – Сжалься, спаси меня!

– Ради безродного дурака, пожалуй, попробую, – фыркнул Джереми Тибс. – Потому как царевича работать не заставишь, а от дурака часто бывает ощутимая польза…

Повинуясь приказу капитана, на корму прибежали двое арбалетчиков. Змея теперь хорошо была различима. Она плыла медленно, без труда настигая корабль. Иногда она расслаблялась и чуть отставала, но всегда успевала сделать несколько извивов и нагнать судно, убежавшее вперед.

Тварь была так красива, что поневоле делалось жаль убивать ее. К арбалетным стрелам привязали бечевы, чтобы загарпунить чудище и по возможности втащить его на палубу. Принесли также копья. Следовало поразить животное, заставить его страдать, измотать – а затем уже пытаться поднять на борт. За змеиную шкуру такого размера и такой красоты, прикинул Тибс, можно выручить неплохие деньги.

Охота началась.

Змея как будто понимала, что теперь из преследователя сама сделалась добычей, но ей доставляло удовольствие дразнить людей, играть с ними.

Она то подплывала совсем близко, но как только арбалетную пружину взводили и готовились отпустить, ныряла под воду и погружалась на несколько метров. Затем ее плоская голова показывалась по другому борту, и охотники бежали туда.

– Уйдет! – с жаром размахивал руками боцман. – Уйдет, проклятая!

Георгий глядел на своих новых товарищей широко раскрытыми глазами. Они не понимали, какую опасность представляет собой эта тварь, иначе не вели бы себя, подобно мальчишкам, пытающимся поймать птиц в гнезде. Однако англичане не на шутку раззадорились.

Наконец они приготовились – залегли по всей корме с арбалетами и застыли с копьями. И когда змея в очередной раз поднялась, шевеля языком и водя над водной поверхностью плоской головой, как будто она не плыла, а лежала на ровном столе, – щелкнула арбалетная пружина. Первая стрела впилась рептилии в глаз.

Послышался оглушительный скрежет – это кричала, широко распахнув зубастую пасть, огромная змея.

От этого вопля у всех на палубе заложило уши, и даже невозмутимый Тибс вынул трубку изо рта и вложил в уши пальцы. Георгий скорчился у мачты, там, где сидел в ожидании, пока его враг будет поражен. Он изо всех сил стискивал голову ладонями. Ему казалось, что чудовищный звук разрывает ему барабанные перепонки, просверливает мозг, выдавливает глаза из орбит. И все время перед внутренним взором Георгия стояла Соледад Милагроса.

Она появлялась перед ним то обнаженная, со змеями, ползающими по всему ее телу, то одетая, закутанная в шаль, но бахрома этой богатой шали также начинала вдруг шевелиться, и Георгий с ужасом видел, что это маленькие змейки. Милагроса принималась танцевать и неожиданно падала, представая наполовину разложившейся, расклеванной и разорванной на куски, запутавшейся в сети, точно русалка. Смотреть на это было немыслимо, но сколько Георгий ни жмурился, видение не отставало.

Он думал, что сейчас умрет, но злая сила заставляла его жить и страдать.

Змея между тем получила еще одну стрелу, и теперь ее волокли за кораблем, точно большую мокрую веревку.

– Кидайте сеть! – приказал Тибс. – Не нужно копий – испортите шкуру.

Принесли и ловко метнули за борт сеть. Когда змею вытаскивали, она была еще жива, и Тибс собственноручно отрубил ей голову, которую затем пинком ловко вышвырнул за борт. Безголовое тело, опутанное сеткой, подскакивало и билось о доски еще несколько минут, и наконец долгая судорога пробежала по всему пестрому туловищу змеи. Рептилия замерла.

– Вот и все, – сообщил капитан.

Георгий отнял руки от лица и посмотрел на англичанина диким взором. Губы русского шевелились, но он не произносил ни звука.

– Братцы, не рехнулся ли он? – высказался боцман, подходя к Георгию поближе. – Надо было сразу бросить его за борт!

– Я не… – пролепетал Георгий. – Она?..

– Сдохла! – сказал капитан. – Ну что, наследник русского престола, ты доволен?

– Я не…

– Ну, ваше высочество, не стесняйтесь! – капитан шутовски раскланялся. Он был очень доволен.

– Пожалуйста, не надо… – Георгий всхлипнул, вскочил и убежал.

– Да нет, с ним все в порядке, – удовлетворенно проговорил капитан, проводив русского глазами. – Вполне приличный получится матрос. Только следите поначалу, чтобы он не воровал. От этой привычки трудно отделаться сразу.

Эпилог

Война за Ливонию продолжалась; хотя весь следующий после чумного год шла довольно вяло. Иоанн Васильевич опасался за свои южные границы, которые начал точить острыми зубами крымский хан, и потому многочисленные войска держал на юге. Сигизмунд, рассадив своих людей по крепостям Ливонии, мог располагать только небольшими отрядами. Велись малые сражения, и обе стороны не столько бились в поле как доблестные неприятели, сколько самым подлым образом грабили местность, по которой таскались взад-вперед с обозами.

Опять потекли мирные переговоры. Никому не хотелось терять людей в напрасных стычках. Литовские вельможи сыпали письма на головы митрополита Макария, маститого старца, только и мечтавшего, что уйти в затвор и предаваться там уединенной молитве; присылали длинные «депеши» московским боярам. Просили, чтобы те своим ходатайством уняли кровопролитие.

А царь Иван гневался, и новая царица Мария Темрюковна поддерживала в нем дурное настроение – на это черкесская красавица оказалась мастерицей.

Бояре отписывали своим «коллегам» в Польшу, что Иоанн согласится на мир только при том условии, если Сигизмунд не станет спорить с ним о Ливонии. Опять припомнили о Глинских и потревожили их тени. Разве забыли поляки, что самая Ливония принадлежит семье нынешнего государя русского?

Переговоры завязли так же, как завязли боевые действия, утонувшие в болотах и скудном грабеже.

Севастьян Глебов в этой войне не участвовал – сидел в Новгороде близ сестры и племянников, смотрел, как расцветает девушка Урсула, как Иона из беспризорного мальчишки превращается во взрослого мужчину, как матереет и мужает Вадим Вершков, по целым дням теперь фехтующий – то с самим Севастьяном, то с чучелом, на котором он оттачивал удар.

Севастьяну не было ни скучно, ни тоскливо. В это мирное для себя время он много слушал рассказов – и Харузина, и супруги Флоровской, и Вершкова. Те подолгу сиживали вечерами за воспоминаниями. О войне говорить Севастьян не любил – считал скучным. Устал он от войны и ничего не помнил о ней, кроме бесконечных потерь и долгих, тяжелых верст по болотам и лесам.

Приходили различные известия. Харлап, который уезжал было в армию, вернулся без левой руки, но живой, злой, очень голодный и весьма говорливый. Рассказывал, как шла война без Севастьяна.

– Послали меня в отряд к князю Юрию Репнину, воеводе московскому, – говорил Харлап между глотками сладкого меда, и на губах у него вздувалась пена, так жадно он пил и говорил, – а войско собралось огромное, необыкновенное. Полки собирались в Можайске. Сам государь отправился туда накануне Рождества, а с ним князь Владимир Андреевич, и казанские цари, которые нашему государю теперь подчинены, и верны, и крест ему целовали, и с ними войско русское и татарское. Бояр знатнейших во главе войска – двенадцать, ох какие важные! Какие шубы у них! Какие шапки! Рукава шитые, пояса с золотом, сапоги красные… Все в кольчугах и темляках… Как вспомню – в глазах рябит. Повезло мне, что я высокий, – повидал красоты!

Наталья улыбалась, подкладывала солдату каши с мясом, пирогов с капустой, подливала ему мед. Флор сидел, опустив щеку на кулак, представлял себе описываемое, вздыхал. Севастьян Глебов держался невозмутимо. Не хотел он больше воевать, и военные радости не вызывали в его сердце никакого отклика. А вот Вадим Вершков был сам не свой – как мальчишка. Того и гляди вскочит и побежит в атаку. «Ребятишкам хотелось под танки», как пел про таких, как он, Владимир Высоцкий.

Настасья Вершкова-Глебова при этом разговоре не присутствовала. Возилась с детьми наверху. А вот Урсула пришла. Завидев Харлапа, заплясала на месте, вскрикнула и бросилась к нему, как к родному, на шее у богатыря повисла, а потом все руку увечную ему гладила и улыбалась.

– Разве себя так ведут, Урсула? – сказала ей потом Гвэрлум немного укоризненно.

Девушка очень удивилась.

– Я неправильно поступила?

– Ты – образованная девушка, живешь в почтенном доме, выйдешь замуж за порядочного человека, – серьезно сказала Гвэрлум, – а бросаешься к солдату, к какому-то бывшему вору, обнимаешь его, целуешь в щеку, чуть не на коленях у него сидишь!

– Ну и что? – еще больше поразилась Урсула. – Он мой брат! Мы были в одном отряде! Мы через такое вместе прошли! Нет, дорогая Гвэрлум, – она низко присела перед Натальей и склонила голову, – ты прости меня, но своего брата я буду обнимать и целовать, хоть при всех, хоть наедине, хоть при собственном муже!

Сказав о муже, Урсула побагровела от смущения и выскочила вон.

– Тем же Рождеством, – рассказывал между тем солдат, – навстречу нашему царю Иоанну вышел Радзивилл, старый наш знакомец, и с ним множество литовцев и пушек не менее двухсот. Ах, какое сражение! Они шли от Минска. Радзивилл поклялся королю Сигизмунду, что спасет осажденный русскими Полоцк. А Сигизмунд сперва даже верить не хотел, что Иоанн на такое решился! Ну уж когда внешние укрепление Полоцка пали, тут поляки забеспокоились… Но сделать Радзивилл ничего не успел: в начале года Полоцк уже стал нашим. А начальник тамошнего гарнизона, какой-то Довойна, глупый поляк, своей глупостью оказал нам очень большую услугу.

Он впустил в Полоцк крестьян, которые истомились от голода и ломились под защиту крепостных стен. Хорошо. Положим, эти овцы туда вошли и начали там все поедать. Потому как овца – животное кроткое, но прожорливое; и о крестьянине можно сказать то же самое.

Поэтому через несколько дней Довойна передумал и селян кормить отказался, а попросту выгнал их обратно за стены. Не слишком умно! Царь Иоанн тотчас понял, какую выгоду можно извлечь из этого переменчивого великодушия. Он увидел, как толпа несчастных, голодных людей, лишенных крова, бежит в его расположение – как на верную смерть. Должно быть, эти бедняги надеялись, что русские сейчас их перебьют и избавят от лишних страданий. Иоанн принял к себе всех беженцев как братьев. Из благодарности они показали нам, где спрятан хлеб в глубоких ямах, а еще сумели передать в Полоцк горожанам, что русский царь – отец всем единоверным, то есть христианам греческого исповедания. Кто исповедует верно, того и царь наш помилует.

Полоцк – город великой святой Евфросинии, Чудной княжны, той, что умерла в Иерусалиме, когда Гроб Господень был еще в руках христиан. Ее и католики почитали, и армяне… Полочане поэтому русского царя любили куда больше, чем польского…

Пока раздумья тянулись и разговоры велись, наши ядра падали на Полоцк, стены его осыпались. Наконец Довойна решился и сдал Полоцк русским.

Иоанн обещал Довойне, что сохранит сдавшимся все их имение, сохранит им и личную свободу, и жизнь…

– Обманул? – спросил Севастьян Глебов хмуро.

– Точно! – воскликнул Харлап. – Обманул, как распоследний жид!

Сказанув такое, калека быстро огляделся по сторонам – не приметит ли у кого-нибудь из слушающих бегающих глазок. И покраснел, натолкнувшись на прямой взгляд Севастьяна.

– Изменился ты, брат, – выговорил Севастьян Глебов. – Не помню я, чтобы ты среди своих так пугался.

– Я уж забыл, каково это – среди своих находиться, – потупясь, сказал Харлап. – У нас теперь нужно осторожно выражаться, чтобы не случилось неприятности.

– Давай дальше про Полоцк, – велел Севастьян. – Интересно.

– Что тут интересного… – Харлап смутился окончательно, потупился, заговорил сбивчиво. – В общем, государь наш Иоанн Васильевич слова своего не сдержал. Взял государственную казну в Полоцке, забрал и собственность всех знатных и богатых полочан – дворян, купцов. Полоцк славился торговлей и ремеслами… Все пошло в карман русскому царю!

– Тебя это как будто не радует? – осведомился Флор.

Харлап криво пожал плечами.

– Вроде бы, радует. Все теперь наше… Только слишком много было слез и крови… У меня на глазах купчину зарубили с женой – жаль им было с лавкой своей расставаться. Я, говорит, жизнь положил, чтобы эту торговлю на ноги поставить… Ему: «Ах, жизнь? Ну так положи жизнь за то, чтобы эту торговлю обратно с ног сковырнуть!» И саблей его! Баба его выбежала – ее тоже… Собаку – и ту зачем-то зарубили. Чтобы не выла. Мне почему-то собаку больше всего жалко было, – добавил Харлап неловко. – Ну там совсем плохо сделалось, в Полоцке. В Москву погнали и воеводу глупого, и дворян, и купцов, чиновников королевских, шляхтичей сигизмундовых… Латинские церкви все разорили под корень, а жидов покрестили. Побросали их в реку Двину, кто не потоп и выбрался наружу – тех объявили православными христианами…

– Жидов тебе тоже жалко? – поинтересовалась Наталья.

Харлап посмотрел на нее. Он уже привык к тому, что у Флора и его близких заведено не так, как в прочих домах.

Если женщина хочет участвовать в разговоре, она приходит и задает свои вопросы. И попробуй окороти ее! Обзаведешься собственным домом и собственной хозяйкой – тогда и будешь «окорачивать»; а Наталье Флоровой, которую здесь иногда называют «Гвэрлум», изволь отвечать!

И Харлап сказал:

– Да, мне и жидов было жалко. Из-за жидовки одной и руки лишился. Вытаскивал ее из воды, застудил, а там еще рана… Гноиться стала, мне товарищ саблей отхватил, чтобы я совсем не помер.

– Ладно, – сказала Наталья и вздохнула. Грустно почему-то делалось от харлаповского повествования о том, как славно царь Иван разбил польское войско у города Полоцка.

А ликование на Москве поднялось великое. Царь Иоанн называет себя теперь Великим Князем Полоцким и несколько дней праздновал блестящее завоевание древнего княжества России. Государь повсюду отправил гонцов, приказывая, чтобы россияне воссылали благодарность Небу за свою новую славу. Старцу первосвятителю Макарию Иоанн написал в восторге: «Се ныне исполнилось пророчество дивного Петра Митрополита, сказавшего, что Москва вознесет руки на плеща врагов ее!»

Сигизмунд был в страхе. Многолюдный и хорошо укрепленный Полоцк считался главной твердыней Литвы. Этот город очень рано подчинился Ливонии и тем самым успел спастись от монгольского владычества, когда вся Россия подпала под татарское иго.

Московские воеводы двинулись к Вильне – обширному городу, расположенному между холмами при слиянии рек Вилии и Вильны. В Вильне, окруженной стеной, есть множество храмов и каменные здания; там имеются университет и епископская кафедра. Тамошняя торговля стоит на меде, воске, золе – всего этого там в изобилии. Эти продукты в большом количестве вывозятся от литовцев в Данциг, а оттуда – в Голландии. Литва доставляет в обилии смолу и строевой лес, а также – хлеб; а нуждается она в соли, которую покупает в Англии, либо в России.

Русские подошли к Вильне и Мстиславлю; Радзивилл бежал в Минск, назад, и позор поражения висел на его длинных усах, грозя оторвать гордую панскую голову и метнуть ее под ноги Сигизмунду. Сам польский король также был в смятении. Королевские вельможи быстро написали московским боярам, что послы Сигизмунда готовы ехать в Москву, если русские согласятся остановить военные действия. Государь Иоанн объявил перемирие на шесть месяцев, до лета. Он велел заново отстроить полоцкие укрепления и отслужить молебен в Полоцкой Софии; а затем передал город князю Петру Шуйскому и вернулся в Москву, где его ждали и радость, и горе.

Радость – рождение царевича Василия царицей Марией; а горе – смерть младенца спустя пять недель после появления на свет…

Калека Харлап отпросился в Новгород и уехал из войска с письмами и даже малым вознаграждением.

Рассказ о победе закончился на горестной ноте, и некоторое время все молчали, не зная, как и относиться к услышанному. Затем Флор вздохнул.

– Что ж, – молвил он, – еще одна зима позади, комет в небе больше не появлялось, а скоро откроется путь по морю – и будем ждать других новостей. Выберем, куда отправимся в новое плавание! Весь мир покамест лежит перед нами, и лет нам еще очень немного. Что бы ни случилось – нашей жизни у нас никто не отнимет.

* * *

– А я хочу в Лондон, на премьеру «Гамлета», – сказала Наталья мужу, когда они остались одни.

– Кто это – «Гамлет»?

– Я тебе говорила, был – точнее, уже есть, – такой актер и великий поэт, Вильям Шекспир. Он напишет множество прекрасных произведений… У нас в России их любили играть. Было несколько знаменитых фильмов, а спектаклей – без счета! Знаешь, Флорушка, вот мы как-то раз с Вадимом поспорили… Часто читаешь произведение какого-нибудь англоязычного писателя. Ну, какую-никакую фэнтези. Так там непременно об одном и том же говорится раз по пять. Во-первых, если книга – продолжение предыдущей, то в ней обязательно пересказывается содержание первого тома. На тот случай, если читатель не читал начало. Во-вторых, если героя книги посещает какая-нибудь мысль, даже самая грошовая, – ну, например, о том, что мужчине необходимо властвовать, а женской природе естественно подчиняться…

Флор захохотал, перебивая жену. Наташа покраснела:

– Что тебя так веселит?

– Мужчине необходимо властвовать? – переспросил Флор. – Женская природа подчиняется?

– А разве не так? Попы в церкви именно так и учат!

Наталья вдруг обиделась. Ну что это такое, в самом деле! Перебивают, да еще смеются над ней!

– Попы не так учат, ты хоть Лаврентия об этом спроси, Наташенька… У мужчины свой крест, своя работа, свое послушание в жизни, а у женщины – свое. Может быть, в ветхозаветные времена одни другим подчинялись, а Новый Завет на то и новый, что в нем муж и жена стоят плечом к плечу, каждый на своем участке… Я ведь не могу рожать детей. А ты не можешь таскать бревна по пять пудов весом. Так ведь от тебя этого и не требуется!

– Ну… – проворчала Наталья. – Я хотела быть смиренной.

– Смиренность – в том, чтобы быть собой, а не в том, чтобы прикидываться паинькой, – сказал Флор. – Не обижайся, родная, ты рассказывай про книжки. Что ты там подумала?

– А, англоязычная фэнтези. В общем, когда читаешь, то кажется, что написано для дебилов. Ну, для людей с дремучими мозгами. Совсем умственно отсталых. Даже так называемые «исторические романы» с фэнтезийным уклоном. Непременно Клеопатра по десять раз напомнит о том, что они с Цезарем мечтали основать великую империю, где сочетались бы все лучшие принципы Востока и Запада. Так сказать, реализовать мечту Александра Македонского. Понимаешь меня?

– Приблизительно.

– А в русской литературе такого нет, – продолжала Наталья увлеченно. – Ни у Пушкина, ни у основоположника социалистического реализма Максима Горького. Помянул один раз, что старушка сгорбленная – и все! Считается, что читатель в состоянии это запомнить. Сказал разок, что такой-то барин был неравнодушен к барыне такой-то – и баста. Не такой читатель идиот, чтобы позабыть столь важное обстоятельство.

– Я понял, понял, – осторожно, чтобы не обидеть Наталью, сказал Флор. – К чему ты это, Наташа?

– А вот к чему… Может быть, эти бесконечные повторения – вообще свойство английской литературы? У нас Шекспира, положим, переводят без всяких повторений, но кто знает, вдруг это просто произвол переводчика? Может, у Шекспира тоже по десять раз: Гамлет любит Офелию, но не доверяет ее отцу… Гамлет, конечно, любит Офелию, но не забудем же о том, что ее отцу он не доверяет… Итак, Офелию-то Гамлет любит, но что до ее отца, старого хрыча, – не доверял Гамлет старикану…

Флор засмеялся. Улыбнулась и Наталья.

– В общем, – заключила она, – коли уж так сложилась жизнь, что появилась у меня благая возможность побывать на премьере «Гамлета» и услышать все собственными ушами… Отвези меня в Лондон, Флорушка, а? А я тебе век благодарная буду!

– Хорошо, – сказал Флор, обнимая жену и ласково целуя ее куда-то за ухо. – Только ты, пава моя, припомни: когда этот твой Шекспир свои пьески марал?

– Ну… в шестнадцатом веке, – бойко ответила Наталья. – При Елизавете.

– Елизавета – на троне, но в каком году будет «Гамлет»? – серьезным тоном осведомился Флор.

Наталья ударила кулаками по постели и даже подпрыгнула от досады.

– Ты представляешь себе, Флор, – не помню! Ни одной даты в точности не помню! Ужас какой-то… Вроде бы, все будущее мне открыто, коль скоро я сама из двадцатого века, а толку от сего знания – ни малейшего. Сплошная досада!

– Не огорчайся, – Флор снова обнял ее и прижал к себе. – Так даже лучше. Что пользы было бы нам от твоего всезнайства? А так мы с тобой живем, как люди живут, о будущем ничего не знаем – как Господь даст, так и хорошо…

– Двое детей и неопределенность, – сказала Наталья. – Все как в обычной жизни.

* * *

А в детской сидел Иона. Мужающий, взрослеющий, мудреющий Иона. Иван Флорович, наследник Флоровского дома, возился на полу с игрушечными саблями. Маленькая Катерина сидела в свой кровати и точила яблоко новехонькими зубками.

Урсула тихонько возилась в соседней горенке, готовилась отойти ко сну. Иона благоговейно почитал свою подругу и всегда целовал ее в лоб на ночь, после чего уходил к детям, где и устраивался спать на полу, если его не выгоняли на конюшню, где у Севастьянова оруженосца тоже имелось гнездо. Верный себе, неделькин выкормыш постоянного обиталища не имел, кочевал по нескольким местам: то у Севастьяна Глебова заночует в доме, в прихожей хозяйской спальни, чтобы быть у господина под рукой; то у Флора ближе к лошадкам; а иной раз так и забудется в детской.

Сегодня Катерина сразу принималась реветь, стоило Ионе отойти к двери. Девочка непременно желала, чтобы он напевал ей колыбельную – ее особенную, лично катеринину колыбельную, которая не имела ни малейшего касательства до Ивана Флоровича, мужчины важного, семилетнего.

Ваня тоже считал эту песню исключительно катенькиной и никак на нее не реагировал. Который раз убеждался Иона в том, что человеку для нормальной жизни непременно нужно иметь что-нибудь свое. Хотя бы и песню.

И в десятый раз уже заводил Иона:

 
Расцветали яблони и груши,
Поплыли туманы над рекой,
Выходила на берег Катюша,
На высокий берег на крутой…