Текст книги "Сказки-секунды. Высматривая мага (СИ)"

Автор книги: Дарина Степанова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)

Александра-находка

Первый день

По субботам Нора всегда превращается во взрослую: говорит ещё меньше, чем обычно, встаёт раньше, возвращается только к ужину, а главное – весь день она подрабатывает в торговом центре. Там, в стеклянном, подсвеченном лимонными огоньками киоске, она продаёт косметику. Каждый раз Нора прихватывает что-нибудь себе, и на её полке выстроился уже целый ряд пузатых, вытянутых и гранёных баночек и флаконов.

Александра никогда не пропускает субботние утра: как бы ни хотелось поспать подольше, она просыпается по будильнику Норы и, закутавшись в одеяло, сонная, усаживается на кровати.

– Чего опять глазищи распахнула? – бурчит Нора. Она, как всегда, не выспалась. Александра даже не помнит, во сколько та вернулась и ложилась ли вообще. Норе семнадцать, по пятницам она часто уходит гулять с городскими подружками или мальчиками… – Спи давай. Опять вечером будешь ныть.

Но Сашка не ложится досыпать, а Нора и не пытается её уложить. Ей не до того. Она убегает в кухню ставить чайник (ещё слишком рано, кипятка в бойлере нет), потом наскоро умывается и садится перед зеркалом. Эту часть Саша любит больше всего: Нора достаёт все свои баночки, вытряхивает из косметички тени и тюбики, ловко орудует кисточками и щёточками для туши… Накрасившись, она расчёсывает длинные, блестящие, какие-то сероватые волосы и собирает их в гладкий пучок. Натягивает прозрачные колготки, тёмно-сиреневое, почти чёрное платье, накидывает пиджак, встаёт на шпильки – и становится совсем взрослой. Александра таращится на неё всё то время, пока она, цокая каблуками по комнате, собирает вещи, наливает себе кофе и пьёт его вприкуску с крошечными ванильными сухарями, которые всегда есть на противне в духовке.

В половине восьмого Нора уходит – как всегда, не сказав ни слова на прощанье, – и Саша, проверив, не осталось ли где случайно не прибранной косметики (нет, не осталось…) заваливается в кровать ещё на целый час. Суббота, в школу не нужно, не нужно целых полчаса трястись в вонючем автобусе, а потом высиживать бесконечные пять или шесть уроков.

Если бы только Сашку взяли в лицей… Вот где она бы развернулась! В лицей она ходила бы с удовольствием, выполняла бы все задания, была бы лучше всех… Но, во-первых, она ещё слишком мала, нужно сначала дорасти до седьмого класса. А во-вторых, попасть туда – значит, переехать в другой интернат, ближе к лицею. И значит, сменить знакомых, потерять обжитую комнату и, что самое неприятное, – утратить отвоёванное здесь место почти под солнцем.

Александра и сама была далеко не промах, но, что ни говори, под крылом Норы – неразговорчивой, придирчивой и взрослой Норы, – жилось припеваючи. Связи и знакомства Сашкиной соседки охватывали весь интернат, распространялись на школу и кое-где даже просачивались в город. Начиная от кастелянши, которая всякий раз выдавала обеим бельё покрасивей и поновее, и заканчивая (ох, заканчивая ли?..) директрисой, с которой Нора могла запросто выпить чаю в шикарном, пахнущем лавандовыми духами кабинете, где Саша и была-то всего раз, в свой первый школьный день.

Второй день

Алька проснулась рано, в половине восьмого, как просыпалась каждое утро вот уже почти год. Но сегодня телефон прозвенел не привычной мелодией будильника, а короткой смс-кой. Лениво, продираясь сквозь утреннюю дрёму, Аля протянула руку и нашарила на столе мобильник. Наверняка смс от оператора, очередная реклама или уведомление. Можно было не отрывать от сна последние сладкие минутки, но пальцы уже ухватили провод зарядки, потянули – и телефон очутился в ладонях. Привычным жестом, не открывая глаз, снять блокировку. Да-да, одно новое сообщение…

Е.В.: «Привет».

Этого было достаточно, чтобы Аля проснулась – мгновенно и окончательно. Последнее сообщение с этого номера пришло в прошлом ноябре, сейчас середина октября. Выходит, почти год… Аля испугалась и пришла в какой-то дикий послесонный восторг одновременно. Тут же набрала ответ, не позаботившись о балансе, даже не подумав, что смс в другой регион, другому сотовому оператору, наверняка влетит в копеечку… Через минуту пришла ещё одна смс-ка от Е.В., со смайлом, короткая и немного едкая – будто сокращённый вариант её письма.

Алька выскочила из кровати и тут же, в пижаме, лохматая, уселась за стол. Отщёлкала мышкой и побежала по клавиатуре. Пальцы сами летали над знакомой географией букв, складываясь в очередное письмо, Аля и не помнила, какое по счёту. За три сотни, за четыре? Сколько их набралось с позапрошлой весны?…

Это было замечательное начало дня, она даже перестала сомневаться в сегодняшней авантюре с английской песней. Е.В., Е.В., хорошая моя… Как я тебя люблю…

***

И тем не менее, день пошёл наперекосяк. Вечером, сидя в полутёмной душной комнате, расстроенная, взвинченная, обиженная на полмира и грустная Алька глядела в экран зависающего ноутбука и думала о том, что не всё так страшно, всё просто глупо сегодня вышло, и нечего об этом переживать. Она выбирала, чем бы наполнить наушники, когда писк оповестил о ещё одном сообщении, на этот раз ВК. Опять этот журналист…

Аля наморщила лоб, вспоминая полного, круглого, невысокого человека в подслеповатых совиных очках и сером пальто в мелкую клетку. Но вместо его образа перед глазами почему-то встала Нора – тонкая, строгая, замкнутая. Интересно, какая она сейчас? Когда Алька переехала в лицейский интернат, Норе было семнадцать. Теперь семнадцать самой Але. Значит, Норе уже почти двадцать три. Узнала бы она в нынешней Альке прежнюю, растрёпанную и задиристую Александру? Наверное, нет. Аля и сама не могла поверить, что когда-то была той двенадцатилеткой, охотившейся за цветными флакончиками и боготворившей свою молчаливую и резкую приютскую соседку.

Ещё более туманным ей казалось время, проведённое с Ритой. В те тёплые и сырые месяцы ранней весны на неё словно надели очки с туманными стёклами, и размытая жизнь запахла сахаром, домашними плюшками и стиральным порошком. Но потом, позже, уходить от Риты было почти не жалко. Не жальче, чем расставаться с Норой в чужой интернатской комнате.

Итак, журналист… Что он написал на этот раз?..

И, словно утром, сообщение оказалось неожиданным. В нём был далёкий привет от далёкого человека – лицейской учительницы географии. Совершенно случайно и здорово до того, что сложно было сдержать улыбку. И теперь Аля улыбалась, сидя за своим почерневшим от карандашных разводов столом, после сложного суетливого и неудовлетворённого дня, так чудесно окантованного двумя дорогими людьми.

Кое-что о девочках

Марика

– Я люблю пить, – сказала Марика дождю. – Люблю!

И рассмеялась. Ледяные пальцы сжимали коробочку ванильного йогурта, бахрома по краю платка развевалась по ветру, а московские огни расплывались перед глазами из-за отрывистых капель дождя.

Спускаясь в подземный переход, Марика вдруг подумала, как странно прозвучали её слова: «люблю пить». Словно о спиртном. Усмехнулась.

Нет, она говорила о другом. Об апельсиновом соке, ванильном йогурте, сладком чае или клюквенном морсе…

Чёрный горький кофе – по утрам. Никакого сахара, и, конечно, без молока. Горький, крепкий, горячий, тёмно-коричневый в очень белой кружке. Ему в компанию – бутерброд с колбасой или сыром, разогретый в микроволновке до хрустящей корочки. Или – пирожное-картошка, с посыпкой или густым шоколадным сиропом сверху. Не торопясь, глоток за глоточком. Идеальный завтрак.

Сок – апельсиновый, грейпфрутовый, а лучше – цитрусовый микс, – по дороге. По бесконечной жаркой летней или солнечной весенней дороге. Сладкий, с кислинкой, с горчинкой, с мякотью, хранящий в своём вкусе сотни улиц, маршрутов и троп. Послевкусие на языке, утолённая жажда, долгожданная прохлада зала метро после долгого пешего пути по горячему асфальту. Люди в фонтанах, брусчатка, солнечные брызги по стёклам, тень и лавочки летних кафе, лужицы и поребрики, карты и движения наугад по целому миру вмещаются в литровую оранжевую картонную коробку. Она манит Марику; всякий раз она обещает новые одинокие приключения…

Сладкий чай – это если болит голова. Ох, как сладко, покончив с делами, наконец позволить головной боли заполнить тебя, уступить ей, сказать: да, дорогая, вот время и для тебя. БолИ. Сейчас я выпью таблетку, потом – чай, а потом – лягу спать, и буду долго засыпать из-за тебя, мучиться и переворачивать подушки, но с утра ты уйдёшь, и мне будет радостно вдвойне. В слабенький жёлтый чай ложка за ложкой прыгает крупный сахар, ложка стучит о кружку, и чай даже пахнуть начинает иначе – сладостью. Глоток – и в горле, и внутри становится тепло, ласково, спокойно. Сладкий чай – это откуда-то из детства, из твёрдых маковых сушек, белых пиал с жёлтыми узорами, карамелек и булочек с повидлом и ломтиками сыра.

Кефир с мятными пряниками… О, этого Марика ждёт весь день, это маленькая вечерняя награда, это несколько минут (а то и часов, до глубокой ночи) спокойствия, тишины, мятного привкуса и жирного белого кефира. Пряники осыпаются мягкими большими крошками, прямо в кружку, и мокрые крошки напитываются кефиром, мягчеют, кислеют… Кефир холодный и свежий, кружку можно прижать к горячему лбу, и останутся влажные прохладные капли. Марика любит ощущать это, но не слишком любит вспоминать. Мокрые пряничные крошки – это дом, домашние вечера за задёрнутыми шторами, мягкие мамины руки.

Морс из клюквы тоже пахнет домом. Крупная, искусственная клюква, почти безвкусная после того, как её замораживали и размораживали, наверное, десятки раз. Но, разварившись в кипятке, выпустив в воду свои розовые семечки, сморщившись и раскрывшись, она не только меняет вкус. Она пахнет, она звучит по-другому. Летом, лесом, лугом, болотом, закатом, холмами. А ещё – нагретой плитой, розовыми каплями на салатовом кафельном фартуке, на руках, на белой футболке; вечером за окном, сырниками с курагой, вертящейся рядом сестрёнкой. Клюквенный морс, горячий или остывший, с мякотью, с раздавленными ягодами, иногда такой густой, что можно пить ложкой…

Ванильный йогурт – новичок. Он ещё не спрятал в свою упаковку ни картинок, ни запахов, ни дорог. Он вошёл в список сегодня, сейчас. Вот сейчас, в момент, когда Марика сказала дождю о том, что любит пить. Пока глоток холодного йогурта – это только ночная окраинная Москва, огоньки машин, подземный переход, глубокие лужи и дождь, дождь, дождь… Но в нём есть что-то ещё… Есть что-то ещё…

Марика миновала переход, остановилась у автобусной остановки и открыла крышечку ещё раз. Густой, сладкий, ванильный запах, потом и вкус… Ну же, что это? Дразнящее память робкое прикосновение… Что-то давнее. Плитки под ногами, как крекер. Свет пятилампового фонаря – разбегается по сугробам. Киоск около ограды из зелёных прутьев. Что-то мягкое, белое, липкое в блестящем серебристом фантике. Коричневая глазурь и сливочная снежная мякоть. По губам, по рукам, на воротничок…

Ванильный глазированный сырок из самого-самого детства.

Марика делает ещё один глоток и теперь знает наверняка: йогурт – это вкус детства, самого-самого. Ядрышка детства – радостного, твёрдого, окружённого нежностью, – как сердцевина глазированного сырка.

Лючка

Её квартира смотрела на кафе. Окна в окна. Её дом был островком старых рябиновых дворов сирени и высокой травы. Её дом стоял буквой Г, крыльями-стенами сберегая старый рябиновый двор. Вокруг росли многоэтажки, окраина города отдалялась и отдалялась, и в конце концов Лючкин дом оказался почти в центре, чужой, маленький, желанный. Вечером светились её окна, такие деревенские и домашние, что люди думали: вот за этими шторами пекут тёплые пироги с ягодным вареньем, здесь живёт рыжий кот Евграф, тут ему лениво ловить мышей, а их и нет.

А Лючка ничего не думала. Лючка просто жила в своей квартире-осколке, дружила с соседями, любила кота и пекла не ягодные пироги, а шарлотки с чем попало и с чем угодно, кроме яблок. Яблоня тоже росла в крошечном дворе под окном, с кислыми зелёными яблоками. Если бы Лючка захотела, она бы могла рвать их с балкона. Но яблоки были ядовитые, в яблоках жила таблица Менделеева, ведь яблоня росла в пыльном городе против кафе.

Кафе тоже светилось вечерами, с девяти до полуночи. Потом – закрывалось. Окна глядели в окна, Лючка глядела на разодетых дам, мадам и месье. Это было так забавно: они, все эти люди, думали, что, забравшись в кабинку, остались одни, замкнулись в скорлупки с уютным полумраком, вежливым официантом и фортепианной музыкой. А Лючка видела их, видела, как они накалывают на вилку гуляш, наматывают пасту, осторожно помешивают грибной крем-суп.

Это было как кино, одна и та же серия и разные актёры. Лючка усаживалась у окна, пощипывала кусочки шарлотки, поглаживала Евграфа, покусывала карандаш, по-старинке от руки редактируя технический перевод.

Если бы кто-то посмотрел на неё с улицы, с её любимого рябинового двора, увидел бы её, беленькую бледную, молодую и худую, за толстой тетрадью и тонкими стёклами. А если бы вдруг очнулись мадам из кафе – глянули бы, как на картину в раме из яблок и ветвей: бледная беленькая Лючка-колючка, Лючка-колокольчик, мечтательно зажавшая карандаш. Жена смотрителя маяка.

Кораблик солнца

Стеклянная комната

Он и сам не понял, как попал в число «неблагонадёжных». Это удручало. Тотальный контроль, прогулки по расписанию, невозможность пропустить ни музыку, ни школу и, конечно же, редкие, чрезвычайно редкие и только по согласованию с куратором визиты Эм. И вообще, с ней пока вовсе, видимо, придётся проститься: вчера всем пятерым ясно дали понять, что пару-тройку недель они вряд ли попадут за пределы корпуса.

Воскресное утро вышло сумбурным: сбор вещей, подписка бумажек о переселении, о согласии на переселение (будто кто-то спрашивал!..), о сроках переселения… Потом – беготня с сумкой по недостроенному громадному зданию, которое от и до не знала даже директор. Да и как можно ориентироваться в этом переплетении корпусов, коридоров, лужаек и кухонь, когда оно ещё и не спроектировано до конца? На том, чтобы воспитанников заселили в новое здание уже сейчас, настояла, кстати, именно она. Либерта, или Либа, – по-настоящему Лилия Борисовна. Но прозвище Либерта подходило ей как нельзя лучше: либеральная, демократичная, едва за сорок, на вид – словно девчонка. Вопреки ожиданиям и внешней хрупкости, пока ей вполне удавалось держать в узде всех обитателей этого хаотичного строения, обеспечивая их едой, бытовыми принадлежностями и – с самого первого дня! – неизменными школьными уроками.

За этими мыслями Адольф одолел половину пути до новой комнаты. В отличие от прежней, она располагалась не в глубине, а в только что отстроенном крыле, и окна, несмотря на «неблагонадёжность» будущих жильцов, выходили на проспект.

Когда он поднялся на третий этаж и, волоча за собой сумку, миновал балконный коридор вдоль балетного корпуса, оказалось, он прибыл первым. По крайней мере, дверь блока была заперта, и замок ещё блестел смазкой. Дольф отпер её новеньким блестящим ключом (надо бы посадить на брелок) и вошёл в холл.

Пахло свежей краской, немного – штукатуркой, резиной и спёртым воздухом. В не слишком просторном холле, с белыми стенами и сине-сиреневым полосатым полом, окон не оказалось, и Адольф заглянул за ближайшую дверь. Комната (тоже не слишком просторная, как с неудовольствием заметил он) совершенно пустая, в два широких сплошных окна без переплётов. Попытался дёрнуть на себя створку, но не смог, – заперто. Ключ не подходил. Значит, окна тут либо не открываются вообще, либо эта комната просто не его.

Вернувшись в холл, Дольф отметил ещё одну не слишком приятную деталь: все двери, за исключением входной из коридора, были стеклянными. Синие пластиковые косяки, чёрные металлические ручки и чистое, без единой пылинки и царапины стекло на всю поверхность. М-да. С Эм точно придётся повременить. Приглашать её в прозрачный куб, почти ничем не отделённый от общего холла, не хотелось.

И тут он увидел свою комнату. Комнату, которая (он ещё и не догадывался об этом) останется его пристанищем на долгие годы, вплоть до окончания докторантуры. И дело вовсе не в том, что он застрянет среди «неблагонадёжных» – просто эта комната полюбится ему, а Эм, которая всё-таки появится здесь не единожды, с годами наведёт настоящий ненавязчивый уют.

***

Первым делом распахнулось окно. Потом пришла очередь дивана: раскладного, ультрамаринового, обитого какой-то мягкой немаркой тканью, – Дольф расправил его и застелил хрустящей после прачечной простыней. Следом он начал разбор сумки: одежду пока можно оставить на стуле (общий гардероб позже поставят в холле), канцелярские мелочи вроде ручек, очечника и кучи блокнотов, разместились в ящике белого стола с рисунком тёмно-синих созвездий. Под мольбертом, который, к его вящей радости, уже стоял у окна (такого же огромного, во всю стену и без лишних реек переплёта), выстроились коробки темпер, грязная палитра, тюбики и банка с кистями и палочками сангины.

Последним Адольф бережно извлёк из сумки ловец снов – где бы они ни жил, ловец всегда висел поблизости от изголовья. Но сейчас Альф решил повесить его не над диваном, а около стола, по соседству с самодельной фанерной доской, на которую он прикалывал записки, наброски и удавшиеся этюды.

Позже голые стены с редкими сиреневыми полосами в тон полу Эм завесит картинами – абстракциями с разномастными домиками, видами зимнего Амстердама, котами и ивами. Альф не будет сопротивляться – в искусстве их совпадали до последней линии. Ещё позже свободные места заполнятся фотографиями, которыми, след за рисованием, с головой увлечётся Адольф. Да и вся комната постепенно обрастёт вещами, и когда, спустя десять лет, ему придётся покидать «Кораблик солнца», его имущество уже не уместится в спортивной сумке, небрежно брошенной под стол, пока – пустой и чистый…

На улице ещё с прошлого вечера толпились сумрачные тучи. Хотелось света. Из светильников в комнате оказались настенная лампа в форме фиолетовой полупланеты, крошечный чёрный софит (Адольф удовлетворённо хмыкнул) и две гирлянды слабеньких белых диодов-ночников.

Секунду спустя помещение налилось светом, по щелчку освобождённого от наушников плеера, – осенней музыкой, а через несколько минут, наконец, и запахом гуаши и мокрой пористой бумаги, так привычным Адольфу, успокаивающим и примиряющим его почти со всем, существующим в мире.

И в этот раз, водя широкой беличьей кистью по листу, он думал, что не всё так уже плохо. Да, его угораздило попасть в этот стеклянный «изолятор», как прозвали новый корпус его прежние соседи, и о свободной жизни придётся позабыть. Но, в конце концов, через час его ждут воскресные круассаны в светлой полупустой столовой, потом – дрёма на новом, непродавленном ещё диване, откуда не вылезают перья и где до него никто не спал, а потом можно рисовать до одури, до тех пор, пока кто-нибудь из кураторов не опомнится и не придёт укладывать его, «ненадёжного», на ночь.

И Адольф рисовал, вдыхая аромат старой краски, восковой пастели и непромытых стаканчиков для воды. Рисовал и в очередной раз мирился с миром, швырявшим и сминавшим его, но всё-таки подарившем временную стеклянную гавань в «Кораблике солнца», мирился с сиротством, одиночеством, затравленностью и завистью. Мирился со всем – даже с этим интернатом.

Когда наступит время, я вернусь

Коридор показался ему длинным – чересчур длинным, да и не коридором вовсе, а каким-то вытянутым стеблем со стекающим по стенкам соком.

К концу коридор расширялся в светлую столовую. Хель подошла к крайнему столу, Рей остановился рядом. Она выжидающе оглянулась, но, наткнувшись на его почти бессмысленный взгляд, только вздохнула. Надавила на плечи, заставила опуститься на стул. Присела рядом.

– Кофе?

– Кофе. – Голос Рея было хриплым, тихим, каким-то механическим.

Когда на клеёнчатой скатерти появились две фарфоровых чашки, Хель протянула одну Рею.

– Бери! Горячо.

Он взял, не глядя, отпил, закашлялся.

– Рей… Рей!.. – Она нерешительно подвинулась ближе. – Рей!

Он поморщился:

– Не кричи! – безжизненности в голосе поубавилось. Хель снова вздохнула – по спине уже начинали бегать противные мурашки. В горле засаднило, она поскорее глотнула сладкий кофе. Пальцы под длинными кружевными манжетами дрожали, кружка ходила ходуном. Как будто это ей сейчас нужно идти за ту железную дверь.

– Рей… Я… Я буду там. Не бойся… – голос надломился. Стало противно и гадко, оттого, что не получается, и не получится найти нужных слов. Хотя Рею вряд ли нужны какие-то слова.

– Я и не боюсь, – неожиданно тепло и твёрдо ответил он.

– Нет, на окраинах сейчас неспокойно, – торговец опасливо оглянулся и, нагнувшись ближе, прошептал: – Говорят, в старом замке на Южной Дороге поселился Ийра…

Я вздрогнул. Много лет назад мне довелось его увидеть – в третий день осени, когда Кольцо Тёмных собралось для деления силы. В тот день я прятался в гроте, заросшем шиповником и дикой малиной, заметить меня с поляны было невозможно. К тому же моя магия была совсем слаба, и я не боялся, что меня засекут с помощью заклинаний, обнаруживающих чары и колдовство.

Я приметил его сразу: Ийра был самым молодым из своего Кольца. Худой, в серой узкой мантии, похожей на платье, длиннопалый и тёмноволосый, маг напоминал паука. Он медленно ходил кругами вокруг синего пламени посреди поляны и убеждал в чём-то остальных. Судя по жестам и кивкам, с ним соглашались все, кроме Кориолица, почти такого же молодого, как и Ийра. Но если Чёрный Ийра был воплощением холода, спокойствия и бесконечного терпения, то Кориолиц был слишком горяч и неопытен. Он ещё не знал, что в третий день осени мало что удерживает членов Тёмного Кольца от нападения друг на друга. Разве что страх – в этой схватке проигравших не остаётся, выживают только победители.

И Кориолиц поплатился за своё незнание. Когда синий костёр погас, на поляне осталось лишь около десятка магов, – вместе с ним были убиты все, взявшие его сторону. Ийра слабо улыбался и гладил свои длинные, блестящие волосы, напитавшиеся силой и магией убитых.

Несмотря на то, что он был молод, от него сквозило холодом и опасностью. Конечно, он был из Тёмных, и это подразумевалось само собой, но было в нём что-то такое… Завораживающее. Казалось, он мог уничтожить одним взглядом золотисто-коричневых глаз, – слишком живых и ярких на его бесцветном, почти прозрачном лице.

Он долго стоял на поляне не шевелясь, и горный ветер, от которого я продрог насквозь, будто обходил его стороной и не задевал даже полы мантии.

Я пролежал в гроте до полудня, напитываясь страхом и холодом, отчаянно желая оказаться где-нибудь на людной площади Фортра, а лучше – в натопленной угловой комнатке «Леш-Леща», – одного из немногих мест, где я чувствовал себя в безопасности.

Но Ийра оставался на поляне, а значит, и я не мог выбраться из своего убежища. Может быть, дала себя знать бессонная ночь, проведённая совсем рядом со множеством Тёмных, может, сказалась усталость, но я так и не уверен, было ли это галлюцинацией или явью: мне показалось, что, перед тем как исчезнуть, Ийра обернулся к солнцу и отчётливо произнёс:

– Ещё не пора. Но когда наступит время, я вернусь.