Текст книги "Сказки-секунды. Высматривая мага (СИ)"

Автор книги: Дарина Степанова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 13 страниц)

Сказки-секунды. Высматривая мага

Фонарь в облачной воде

Буря бушевала десятый день, во вторник звёзды вышли холодным строем, острые пики гор разбивали волны и, мокрые, отражали звёздный свет.

Плот несло на скалы.

Исправить это было просто: по ночам ветер крепчал, серчал, с ним было совсем легко договориться, взять на слабо: развернёшь? Разверну!

Это было просто; сложно было выбрать дорогу для поворота. Позади – звёзды, впереди – море, кругом – Озёрные Горы, а в них только одна брешь. Сквозит огонь Чужого маяка, буря бушует десятый день, ветер несёт в темноту.

На другом берегу Озёрных Гор двое в кабинете.

– Любой плот – дозор. За Горами не место шпионам.

– Но ведь буря. Плот могло занести случайно.

– С ветром можно договориться, плот можно развернуть.

– Но если там не шпионы?

– Лучше развернуть плот с другом, чем выпустить за Горы врага.

– Но если там дети?..

Буря бушевала десятый день, звёзды разбили строй, назавтра пообещали штиль. На другом берегу плот унесли на склад. Никого на нём не было, его ветром унесло от пристани по другую сторону Гор. Пока двое в кабинете гадали на призрак плота-дозора, в брешь на свет Чужого маяка ушёл звёздный корабль, да только фонарь потерял в облачной воде.

Трудный день Молли

…Молли стянула перчатки и швырнула их в угол прихожей. Да, трудный выдался денёк. В волосы набилось пыли и песка, светлое платье промокло, противно облепило локти и коленки. Молли сдула чёлку и провела ладонью по лбу. Прямо в туфлях прошла в кухню, вынула из холодильника бутылочку ванильного йогурта и пирожные.

– Фу, как некультурно! – посмеялась она сама над собой, усаживаясь на подоконник с такой неподходящей для ужина едой. За окном, далеко внизу, мелькали разноцветные зонтики. Но дождь здесь был совсем не тот, что в месте, откуда пришла Молли.

– Распоясались маги воды! – вслух посетовала она пригорюнившейся фиалке. С этими походами в магические миры и цветы дома полить некогда. Вот ведь угораздило, зараза… А маги воды действительно распоясались. Дожди, тайфуны, ураганы, наводнения и паводки… Сегодня Молли пришлось накрыть воздушным куполом целую деревеньку Малые Плавни. Разлив тамошней речушки Берендейки грозил совсем смыть домишки и амбары. Если бы не Молли – уплыли бы Плавни!.. А не лёгкое это дело, скажу вам, – создать воздушный колпак над деревней, хоть и маленькой.

– Уф-ф, – довольно улыбнулась Молли, уговорив бутылку йогурта. Пах он – точь-в-точь лавандовые поля близ Каминска. А там, конечно, знают толк в ароматах – как-никак, парфюмерная столица. Столько лабораторий, оранжерей, где скрещивают магию и запахи! Эх, достать бы хоть флакончик… Но попробуй привези с собой хоть что-то. Тут же аукнется, непременно. Как-то раз Молли, по неопытности, набрала побрякушек на сувениры на рыночке в магическом квартале Леттома. Ерунда разная: заколдованные ракушки, серебряные светлячки, фенечки заговорённые… Дома это провалялось с неделю кучкой барахла, а когда Молли вновь занесло в Леттом – ох, что там творилось! Люди, особенно маги, хворали от неизвестной болезни. Тускнели, чахли на глазах. Тамошние лекари руками разводили, но Молли-то сразу смекнула: это она часть магии из их мира унесла, вместе с ракушками и светлячками! Пришлось срочно возвращаться домой, всё барахлишко собирать и везти обратно. Там уж она раскидала его по лавочкам и закоулкам, пошаманила немного с общим балансом – вроде дело наладилось… Надо, кстати, навестить Леттом, проверить, как там они. И вообще, хороший городок, светлый, праздничный, не то что Горные Чертоги. Это, конечно, и мир другой, и вообще, вотчина троллей, но туда Молли без нужды и носа не кажет. Так только, если пошлют… И то – тишком, ползком, быстренько, пока не стемнело.

Между тем начинало темнеть и за окном. Поток зонтиков внизу сменился вереницей фар и фонарей. Молли поглядела на рыжие и оранжевые брызги, дробящиеся в стекле. Красиво. Совсем как фейерверки в День Середины Осени в Долине Апрель. По-земному апрель – весенний месяц. А по-тамошнему – самый разгар осени, пылающий багровыми и мандариновыми цветами.

Молли с сожалением поглядела на пустую упаковку от пирожных. Одни крошки. Вот если бы сейчас в замок Грюневёльт, там пиры так пиры! Доводилось ей гулять по его роскошным залам. Даже заночевать там однажды пришлось в уютной круглой спаленке высоко в башне. Правда, наутро, когда вернулась домой, – мама такого нагоняя дала! Нечего по чужим мирам шататься ночами!

И то верно. Ночью лучше всего дома. Свернуться в своей кровати, под тёплым одеялом, с какой-нибудь хорошей забавной книгой. И посмеяться по-доброму, читая, как люди сочиняют про волшебство.

Драконы по осени

Чешуя у драконов бывает разной: розовой и зелёной, красной и черешневой, грозовой и серебристой. Но, когда дракон линяет, любая чешуя, касаясь земли, становится золотой. В некоторых странах пору, когда драконы, линяя, пролетают над землёй, называют осенью.

В этом году осень выдалась щедрой и густой: листьев лежит столько, что они хрустят, словно недоспелые яблоки под ногами. Все газоны и клумбы, тропинки и дорожки усыпаны золотистой чешуёй так, что пружинит нога. По краям грустят цветные, переливчатые акации: от свежего зелёного к октябрьской желтизне. Дрожат красные барбарисовые листья маленьких кустов, вытянутых, как солдатики, натыканных вдоль тротуаров. Коричневатая листва у обочин – как блестяшки после праздника.

Раным-рано в такую пору – первые утренники, серебряные морозы.

Зрелым утром – холодное и высокое, чистое, прозрачное голубое небо, а под этим куполом – золотой калейдоскоп листьев на чёрных ветках; даже грязь – и та как пенка на капучино.

В обед – полуденное тепло. Даже жарко, даже удивительно: осень?..

Солнце к вечеру – и целые полки крон с высоты: рыжие и зелёные,

аккуратные, словно вычерченные по циркулю.

На закате слабо-розовые, разбавленной краски, облака в сетке тонких веток, почти как весной. В это время все деревья как ивы – тонкие, тягучие и плавные, стелются и гнутся по ветру. В слабо-розовом, тоскливо-радостном небе тянутся стаи драконов.

А по вечерам, под первые сумерки, так теплы и ярки огни кофеен. Уличные столики уже холодны (им в сердцевине осени место только в каком-нибудь тёплом Вильнюсе), а кофейни светятся карамельным, золотистым маревом. Самая пора для чашечек латте с нарисованными колосьями, или рафа с пышной пряной шапкой, или простого чёрного под густыми сладкими сливками.

Но когда сумерки уже не акварель индиго, а самые настоящие чернила —

пора в дом. Хорошо, когда он есть, когда светится, не карамельно, а тише, медленней, спокойней. Светится чистотой и ожиданием.

Глядишь в окно – драконы летят.

Гномка

Пошла в лес с корзиной. Косица на голове болтается туда-сюда, ногами перебирает быстро-быстро. Башмачки путаются в траве, а трава завивается о ноги, кудрявая, пушистая, осенняя. Брусники видимо-невидимо, бордовой россыпью, мухоморовыми капельками по полянам. Грибы тут и там: рыжая спинка, крепенький бочок, шляпка глянцевая. Прямо руки чешутся. Но пришла-то в лес за другим.

Поставила корзину около пня и села рядышком. Насвистывает тихонько, как ветер. Дождь накрапывает. По краям поляны тянутся в тучи деревья: нежные берёзки, ольха невысокая, малинник. А позади них – тёмные ели. В лапах трещат белки: бегают вверх– вниз, скачут по стволам, глазеют ежевичинами глаз, водят носами – бусинами.

Ветер крепчает, приносит тяжёлые капли, крупней и крупней. Вздыхает лес. А корзинка пуста и пуста. Что ж такое?

Уже и задрёмывать начала. Как вдруг – дёргает кто-то за подол. Дёрг-дёрг. Встрепенулась, оглянулась по сторонам, глядь на пень – ни корзины, ни свёртка промасленного с пирожками, ни пригоршни ягод. Зато рядом ма-асенький, по пояс в мокрой траве, голову задрав, стоит. Смотрит на неё, по-котячьи глаза сузив. В ботиночках жёлтеньких, мягоньких, в полосатой шапочке-колпачке, в плащике-по-грибы-ходить. Носик-пуговка и кудряшки из-под колпака.

Вот и гномка.

В корзине ехать не захотела. На руки запросилась. Лёгкая, как пёрышко, пахнет солнечной прогалиной: сухой травой, речными камешками, смолой.

На полдороге – уж почти на опушку вышли – сползла на землю, пошарила в траве, достала первые осенние хрустящие ломтики инея. Остались в тени, в овражке, с ночи.

– Тебе зачем?

– Надо, – неласково ответила, сердито.

Ох и хмурая попалась гномка. Придётся задабривать. Рукавички связать, пирожков ещё напечь. Ничего, не впервой.

Прошуршала над ухом розовая стрекоза. Теплом повеяло. Где там осень кончается? Вон, за поворотом. И Стрекозиный Луг рядом. А там до дома рукой подать. Гномка осенью в лесу замёрзнуть успела, нахмуриться. Вот отогреется в летнем домашнем тепле – разулыбается. Вон, уже смеётся, стрекозу поймала – синюю, с крупным камушком на брюшке. Чешуя переливается, что солнечные искры брызжут на водяной мельнице. Трепещет крылышками, в глазищах – по радуге. А как на свету искрится!..

Гномка полюбовалась на стрекозу, отпустила. Проворчала дружелюбней:

– Ну, где там твой сад? Давай показывай. Буду хозяйство принимать.

Конец мельницы

Снег редкий и лёгкий, словно просеянная мука. Мельница мелет, как одержимая, как в последний раз, да так оно и есть. Мастер умрёт в полночь, и мельница рухнет в огне.

До деревни близко, там братьям можно переночевать, и сквозь крышу увидится редкий и лёгкий снег, а дальше – зарево горящей мельницы.

Шаль на плечах тепла, братья растеряны, мастер яростен и бессилен. Господа расходятся с мельницы, во льду застывает колесо, и чары уже не держат реку. Вода поворачивает к лесу и навсегда покидает колдовское русло. Снег опускается сквозь воду, крупный и холодный, и река принимает его, набухает и выходит из берегов.

Полночь стучит по деревенским часам, бьёт на башне столицы, скрипит жерновами. Мельница вспыхивает спичкой, взбухает речка.

Падает снег, редкий и лёгкий, словно прах, словно просеянная мука.

Электростанция

Написано по песням группы «Немного Нервно» «Электростанция» и «Просто держи меня за руку».

Как это вышло – разве вы помнили? Да и какая разница теперь, когда вся Земля зависела от вашей электростанции, а вы потеряли последний источник тепла.

– …сколько останется, дай нам днесь. Там, где ещё одна станция, просто дыши, просто будь живым…

А как быть живым, когда кончаются тепло и свет, и нет даже дыма, чтобы заставить его вращать поршни? Где она – другая станция? На кремнии, кристаллах, воздухе или вздохе работает она?

Вы не знали. Оставалось искать. Не ту выдуманную, волшебную станцию, а топливо – для своей.

Вы пробовали космос: созвездия, где, дыша на звёзды, ступают белые медведи. Их суровый северный говор вращал турбины и густо наполнял резервуары. Но из этой энергии, нездешней, ветвистой, звездной, выходили только полотна северного сияния, оседавшего на генераторах. Трубы трубили дальний медвежий рёв: людям не стоять на их млечных дорогах, не удить их рыбу, и только их шерсти скользить по остывающим земным окнам.

Вы пробовали музыку. Сколько тихих аккордов погасло в ваших градирнях, прежде чем по проводам потекла энергия!.. Но какой прозрачной, какой ледниковой она была – а остыла белыми молочными плитками, словно клавишами фортепиано. Но стоило вам отпустить энергию в мир, как выяснилось: она слишком тонка для плавильных печей и фабрик. Молочные клавиши теплили ночники и заводили механических балерин, но не давали силы ни ракетам, ни кораблям. Вы думали – неужели музыка так слаба? Но от этой энергии вспыхивали все фонари на длинной авеню, ровно в тот миг, как двое выходили из такси и замирали, глядя друг на друга: это мы такое устроили?

Слушая их, вы чувствовали: музыка слишком сложна, слишком хрупка, чтобы конвертировать ее в энергию.

Вы пробовали время: лучшие минуты, взлёты самого острого счастья, часы утренней тишины и длинные зимние вечера. От этого энергия искрила, сияла, выплескивалась прочь из блоков, вспарывая километры вокруг, и Земля радовалась, купаясь в свете. Но слишком мало людей готово было отдать счастливые минуты, а свои вы исчерпали быстро.

***

Вы сидели на песке, глядя на остовы кораблей и далекий яблочный остров за солёной волной. Это было в день, когда ваша электростанция должна была остановиться. Последние огни бежали по её проводам и трубам в чистое небо, к ангелам и космонавтам.

Вечером вы шли по песку, по черточкам чаячьих следов в город, где когда-то были вдвоем. Вы уже стояли на пороге, готовые навсегда, когда загудел генератор и лопасти пошли на широкий круг.

Котлы и инверторы, метрики и реакторы, журналы управления и контрольный пульт… Что толкнуло лопасти турбины?

Неровная, неритмичная, склочная и печальная, чистая, чуткая и упругая энергия человеческого сердца, немного нервная, немного нежная, которую не остановить, как не прячь.

Электростанция вспыхнула и не гасла всю ночь, и следующее утро, и следующий день тоже. И вы остались – на столько, на сколько останется энергии ваших сердец. Готовые навсегда.

– Просто держи меня за руку. Сколько останется, дай нам днесь. Там, где ещё одна станция, просто дыши, просто будь живым здесь.

Искроцветы

Написано по песне группы «Немного нервно» «Власти твоей нет надо мной»

Искроцветы на лозах не цвели девятнадцать лет. Девушки, юными вплетавшие лепестки в волосы, взрослели, увядали, рассказывали своим дочерям легенды о перламутровых стеблях. Горы, как прежде, каждый год накрывала весна, все суровей и северней.

Минуло восемнадцать зим, лозы вились по осени сухими цепями. Цвести ли горячим искроцветам под серым небом?

Под таким только и цвести.

Холодов ждали девятнадцать лет, девятнадцать весен сносили неурожаи, слали податями на Перекрёсток снопы и шелк, икат и серебро вместо живых искр. На восемнадцатый год кончились запасы, прибой вынес ракушки и тину, с полей плыл пшеничный дым. И в самый холодный год, в пасмурной тишине, первый огонь прошёл по стылым листьям.

Лоза принесла плоды, и, в венке искроцветов, с букетом в руках, дочь лекаря отправилась к Перекрёстку. Рыжие косы, густое медовое марево в глазах и рубиновое кольцо на руке, отомкнувшее ворота.

Традиция требовала уложить цветы на скамью у входа и уйти, оставив кольцо. Перстенёк возвращался в долину с проезжими странниками – платой за постой, звонкой монетой в лавке, оброненным кошельком. Дочь лекаря склонилась над скамьёй, и первые холодные лучи выбили искры из лепестков и рубина. Острою секирой ранил чужой взгляд.

– Оставишь себе?

Девушка вскинулась испуганно, затравленно, обреченно:

– Нет, господин…

– Тогда я оставлю. С тобою вместе.

С тех пор застыла дочь лекаря, приглянувшаяся господину, на Перекрёстке, а лоза отцвела до самой сердцевины, и не сияли больше в долине искроцветы.

Каждый год господин требовал тростника и шёлка, фарфора и кофе взамен цветов, а девушке, пряча дары, повторял:

– Всю долину спасёшь, если станешь моей, милая…

А люди в долине таяли и тонули в тишине и веснах.

Однажды он был особенно настойчив.

– Один поцелуй, милая, и возвращайся домой, а я больше ни цветов, ни серебра не попрошу – живите…

Она поглядела в окно, прижав руку с кольцом к лицу, на голые поля, на пар над дорогами, развернулась, бросилась в чуждые объятия, ища чужие губы.

– Нет, милая моя, знаю, что в рубине яд, и поцелуй твой теперь ядовит. Прости, милая, не удалось тебе провести господина…

Дочь лекаря, и не такие хитрости ведавшего, застыла в объятиях и, холодная, скользнула из сильных рук вниз.

Искроцвет не цвел больше, а господин, как прежде, требовал икат и жемчуг, хрусталь и рубин.

Аппендицит

– Милочка моя, да у тебя никак аппендицит! – воскликнула Шаманка, разводя руками. – Вот ведь лишние десять граммов! Ну ничего, скоро избавишься!

Ходить после операции было трудно, думать после наркоза – ещё сложней. Вернее, думалось-то вполне просто, но адекватно вязать мысли не выходило никак. Что-то туманное про борьбу с терроризмом и отмыванием денег (это было очень горделиво рассказано врачам по пути из операционной в палату), что-то про сонного белого лебедя (это было отправлено в смс-ке другу. Правда, как выяснилось, слова там получились совершенно другие. Оставалось надеяться, что хотя ба адрес не было перепутан). Ещё одна весёлая фраза про то, что «мама переживает… мама не знает, что…» – и всё, дальше не помню. А я ведь действительно очень волновалась оттого, что мама будет переживать. Я ведь сказала ей, что операция длится четыре часа, а меня привезли к операционной и, похлопав по плечу, заявили: помещение пока занято, полежи, подожди, поспи. Какой уж тут сон!

Рядом на каталке не вязал лыка после наркоза ещё один, уже послеоперационный, больной. Жаловался на то, что чувствовал всю операцию: как ему разрезали живот, вынимали аппендикс… дескать, наркоз не действовал! Он плакал и стенал, пробегающие мимо доктора посмеивались над ним и ласково успокаивали. В конце концов его увезли, и я осталась одна напротив огромного окна, в котором светился вечерний город.

Вспомнился рассказ Артёма. «Я лежу на операционном столе, где-то у ног копошатся доктора. Посреди меня – ширмочка с ромашками. Доктора болтают. А я чувствую, как из меня что-то тянут изнутри… Приятного мало. Разве что ширмочка».

Первым чувством наутро после операции была жажда. Пить. Пить… Огромная пластиковая бутыль зеленовато мерцала совсем рядом со мной, на тумбочке, руку протяни – достанешь… Ан нет! Попробуй-ка протянуть руку, когда где-то в районе живота на тебе намотан километр бинтов, а сбоку ещё что-то болтается… «Аппендикс забыли отрезать!» – первая паническая мысль. Осторожно, со страхом приподнимаю одеяло… Что это? Из меня торчит какой-то толстый шнурок, а на конце – что-то булькающее, тяжёлое и влажное. У меня вырос хвост? Щупальце? Что со мной???

Позже оказывается, что это всего-навсего дренажная трубка, по которой в резиновую ёмкость вытекают остатки гноя. Другое дело, что «резиновой ёмкостью» оказалась обыкновенная хирургическая перчатка… Через пару дней я встретила в коридоре больного, у которого из живота тоже «росла» дренажная трубка с небольшой бутылочкой из-под воды «Шишкин лес» на конце.

***

Через пару дней состояние уже позволяет не только свободно сползать с кровати, но и устраивать прогулочные вылазки до другого отделения, а также добираться до общей столовой. Ранее в плане питания было доступно лишь крайне медленно шествие к порогу палаты, где три раза в день появлялся железный стол на колёсиках с котлами, кастрюлями и тарелками. Набираешь с этого стола бессолой каши, запеканки с запахом мяса и, главное, побольше хлеба, чтобы было что поесть ночью. А уж если дают маслице – это и вовсе вечерний пир!

Ближе к ночи можно предпринять профилактический визит к кухне. Там, на огромной плите, всегда горяч и опасен, возвышается гигантский чайник. Аккуратно плеснуть в кружку, благополучно добраться до палаты с кипятком наперевес, устроиться и подоконника, отлично выполняющего функцию стола… Припасённый кусочек хлеба с маслом, ароматный чай (принёс муж одной из соседок, вместе с солонкой) – лучшая еда!

А закусить можно печёными яблоками, которые, как и кипяток, всегда можно найти недалеко от кухни.

Но питание в общей столовой – совершенно иное, чем в положении полулёжа в палате. И дело вовсе не в том, что в столовой более изысканные или более солёные блюда. Просто столовая – целая комната с отдельными настоящими столиками, горками с красивой посудой и парой картин, призванных обеспечить эстетизм помещения.

За соседним столом сидит компания мужчин, так же раздобывших солонку. Один из них, щедро посолив суп, берёт ложку в предвкушении пищи… В столовую заглядывает медсестра.

– Иванов! Вот вы где, Иванов! Вам сегодня на гастроскопическое исследование, кушать пока не полагается! Пойдёмте!

И обманутый в лучших ожиданиях Иванов понуро плетётся к выходу. Соседи провожают его обещаниями непременно взять порцию и на его долю.

Бромпортрет

Сепия. Похоже на бромпортрет довоенных времён. Самое светлое – лица, самое тёмное – глаза. Карточке много лет, но бумага сквозит молодостью, усталостью, готовностью – жизнью. В центре, молодая, усталая и готовая ко всему, заранее мудрая и заранее опечаленная, в тёмной блузке и джинсах – кто ж теперь разберёт, какого они цвета, может быть, в грязи или в пыли, а может, только после стирки, свежие, с неуловимым запахом порошка, въевшимся в ткань.

Высокий бледный лоб, волосы до плеч, матовые, мягкие – мягкость передаёт даже фотография.

Поза свободна, расслабленна – так она пыталась встать перед объективом, и в это даже можно было бы поверить, если бы не напружиненность и напряжённость, не сжатые пальцы и не сведённые слегка брови.

Она выглядит темней и целей остальных, окруживших её плотной группой, взявших в кольцо, прикрывающих тыл, стремящихся защитить или скрыть. Но она темней и целей их, заранее умудрённая и опечаленная, она в центре и отдельно, она – сама себе мир, сама себе космос.

Кто же разберёт через столько лет в оттенках коричневого: отчего она хмурится, отчего не касается друзей, отчего бледна или неулыбчива. Может быть, хочет спать, а может, просто надоело стоять перед аппаратом. Битый час для бесполезных хроник. А кому они нужны, глиняного цвета карточки, хрустящие и ветхие, матовые, кофейные, в налёте пятен и времени?..

Разве она знала, что окажутся нужны – ей. Ей из завтрашнего дня, который наступит тысячи миль спустя.

Старая в альбоме есть фотография – мы на ней словно мафия. Или просто семья…

Смешок. Сухость во рту. И запах, что за запах?.. Ах, да, тот самый порошок, которым пахли джинсы… Такие негнущиеся и твёрдые после стирки.

Истина, ты словно пуля у выстрела, ты так проста и немыслима. Привезите дожди.

«Ты живой – оттого и неуравновешенный». Живой: хмурый, злой, седой, смеющийся, любой – чужой. И никто, кроме неё, теперь уже не знает и не скажет, каким из живых был каждый с карточки. Но даже её память милостиво хранит только категоричное досье: степень неуравновешенности и принадлежность к одной из двух категорий: «героям – подвиг» или «подонкам – повод».

Я прошу, поговорите со мной, друзья…

Привезите дожди смыть пыль с фотографии и лиц. Привезите живую воду. Давайте снова окажемся неуравновешенными, оттого и живыми, – все.