Текст книги "Стена моего путешествия"

Автор книги: Даниил Салва

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц)

Господа, товарищи, братья, неужели Вы не понимаете? – ведь нет ДУ-РА-КОВ! Нам плохо без дураков. Да здравствуют дураки! – и троекратное "Ура!" разнесётся по площади. Дайте им запол– нить их место. Это их место! Дайте им щипать воздух, дайте им дуть на него и на горячий чай с одинаковым темпом и замирани– ем того, что у них называется душа!

26

Всё. Чистый стол. Нет запаха. Никакого. Исчезло небо. Исчезла смерть, и стало неинтересно жить. Завтра, после обеда, будет производиться обмен лиц на новые; такие же, но новые. Пыль на завтра отменили. Все ушли. Строка. Всё.

27

Здравствуйте и прощайте!

Я приветствую Вас по причине соблюдения правил хорошего тона и прощаюсь по причине своей смерти. И, пожалуйста, не надо вытягивать лица. Ничего страшного не произошло и не про– изойдёт. Кто, в конце концов, кто такой я и кто такие Вы, чтобы хоть что-нибудь произошло из-за моей кончины и Ваших, уже готовых вытянуться (а я это вижу) лиц. Большой, а возможно, и маленький муравьиный рой... И поэтому здравствуйте и прощайте.

Мои лёгкие дышат, пальцы правой руки уверенно сжимают карандаш, глаза следят за движениями этой руки (если бы не моё обожание одного нефранцузского парижанина, я описал бы ещё пару органов тела (дешёвый камуфляж), а сам я мыслями в том далёком или близком дне, когда я умер (простое и короткое слово – умер) и что самое интересное, ушёл в мир иной таковым, коим являюсь сейчас.

Я сказал: "Большой, а возможно, и маленький муравьиный рой, и поэтому здравствуйте и прощайте", а в голове зазвенело: "Мой девиз: всегда весёлый и ясный!", "Она была сущий пустяк", "Париж – это Франция, а Франция – это Китай", "Инициация – день переезда для души", "Теперь я не бываю в одиночестве. На самый худой конец у меня нет Бога!"...

Разумеется, перед смертью мне хочется поведать Вам о наших похождениях по таиландским массажам и танцах живота на столе между бутылок с настоящим французским шампанским. Расска– зать, чтоб вспомнить самому, ибо даже те, кто были рядом со мной, чувствовали что-то своё, отличное от моего. Но всё тот же он стоит, сутулясь, около своего велосипеда и заслоняет свет лампы с левой стороны...

Всё ещё сидя за большим столом, я заглядываю в свой ежеднев– ник. Там нет записей. Ни одной. Ничего не надо делать. Можно, наконец, отоспаться. Ни одной записи. Это что, значит, что я умер? Нет, это значит, что нет ни одной записи... Он всегда весёлый и ясный. Как просто и здорово. Весёлый и ясный. Не буду, хотя хочется, долго повторять эту фразу, ибо боюсь поте– рять её смысл...

28

Великодушно простите; я заболтался и позабыл о фабуле – я

умираю или, того не зная, умер. Я прохожу, подобно ему, мимо седого араба, лицо которого сливается со стеной, но сворачиваю не влево, как сделал это он, а вправо. Я вижу большую площадь, за ней поляну и ещё дальше – море, которое тупо упирается в небо. На площади мириады пустых деревянных столов. Каждый стол сбит с двух сторон скамейками. Натуральное дерево покрыто краской с натуральным цветом дерева. Лишь за одним столом сидят друг против друга двое мужчин. Они отпивают из пустых бокалов, намекая на пиво. Все остальные столы пусты, не намекая ни на что. Подошла немолодая пара (по внешнему виду трудно определить, родились ли они в этой стране). Долго выбирали место, а потом, конечно же, подсели к этим двум. Некоторое время помолчали, затем встали и куда-то ушли. "Мы не взяли их адрес", – проговорил тот, что сидел лицом к поляне. "У меня есть", – молвил второй. Что он имел в виду?

Мне уже наплевать на всё, включая и то, что он имел в виду.

Итак, умираю или уже умер. Снова чист. Не дожидаясь страш– ного суда. "Мне хорошо, мне плохо", и ни о чём не сожалею... Большой, а возможно, и маленький муравьиный рой, и поэтому здравствуйте и прощайте... Да, чуть не забыл, не кладите мне в гроб диплом об окончании музыкальной школы и водительские права. Оденьте меня тепло и неброско, и я буду благодарен Вам всю оставшуюся жизнь. И никаких похоронных маршей – не терплю. Будет достаточно двух ударников и тенор-саксофона (бас неуместен и слишком грустен – Вы не на похоронах)...

И всё-таки Ваши лица вытягиваются. Брови поползли вверх, воздвигая на лбу окопы морщин. Глаза начали увеличиваться и округляться, а подбородок медленным камнем вниз – любое лицо так вытянется. Ещё раз – ничего, физически, не произошло. Просто сегодня я понял, что умер. Вот и всё. Таким образом экономятся нервы для будущих великих дел. Причём здесь – на этой полной грехов земле – или как там она ещё называется.

Я умираю и, безразлично озираясь по сторонам, вижу других, которые почили уже давно и до сих пор этого не осознали. Неко– торых из них я знаю (или знал) лично. А ведь пойми они это – и большому количеству народа стало бы намного легче, чем той

29

датчанке, что бесплатно мучилась из-за другого ненастоящего

парижанина-островитянина...

Но вернёмся к саксофону. Он похож на здравствуйте и прощай– те. Всё похоже на здравствуйте и прощайте, потому что большой или маленький муравьиный рой. Стоп!.. Может быть, Вы ждёте чуда? Я оживу прямо сейчас, прямо на Ваших круглых глазах, прямо как в тех сказках, что читали Вам добренькие няни? Нет, не оживу. Чуда нет. Нет ничего, нет нет, нет оживу. Есть только всё к чертям свинячьим, да и то без гнева.

Мимо нас всех проходит та немолодая пара (вы помните их лица? здравствуйте и прощайте), и всё, чего я искренне сейчас желаю – это чтоб ничего не хотелось. И вот Вам ещё одна бес– смертная фраза, которую трудно осмыслить до конца: "Спокой– ной ночи!" Спокойной ночи, не сжигая кораблей и мостов...

Я остался без адреса, но если Вам вздумается черкнуть мне па– ру мыслей пишите, пожалуйста, на главпочту мира, – "до вост– ребования"... может зайду туда.

30

Мы как-то с ней поссорились, и каждый выплеснул накопив– шийся груз обид (всё-таки три года вместе). Потом она замол– чала и насупилась, как маленький ребёнок. В такие моменты она всегда походила на обиженную семиклассницу, прямо на глазах моя цветущая женщина превращалась в маленькую школьницу. Замолчав, Кристина уткнулась в одну точку. "Подойди и обними меня, обними нежно, поцелуй, прижми меня к себе", – вот что висело в воздухе и, читая это, я не мог сделать и шагу к ней. Просто не мог. Физически.

Сейчас я понимаю, что уже тогда устал от нашей связи... Да, мы не видимся неделю и бежим друг к другу. Да, мы придумы– ваем что-то из воздуха, чтобы обновить наши отношения. Да и ещё сто раз – да! Но... это ненормально... После того, как каж– дый из нас пошёл на компромисс с собой ради наших отношений, та несчастная, та дьявольская пропасть была ещё достаточно широка и глубока... Нет, нет, я не хочу, чтоб сложилось впечат– ление постоянной войны, но... я не знаю... какое-то ощущение, будто что-то упускаешь, не получаешь до конца...

Я не мог без неё, и я устал. И это "я устал" перевесило всё остальное.

У моего отца есть замечательная фраза: "Каждый получает то, что он хочет". Мы оба получили то, что хотели, во всяком случае я, и давайте забудем сейчас о цене... Возможно, это проз– вучит гнусно, но... нет, я всё-таки скажу: боже мой, как хоро– шо, что я так люблю себя! Люди, любите, пожалуйста, себя, и тогда будет счастье, будут счастливые браки и обоюдная любовь; тогда у вас появятся настоящие друзья, а не блеклая масса. Жертва любви, между прочим, всё ещё жертва... С каж– дым словом, выходящим из-под моего карандаша, становлюсь всё чище и чище. И вот, наконец, я свободен, любим, чист. Иду навстречу своему Я, не желая никаких жертв. Ни в чём не вино– ват и всё прощаю. Прощаю себе и прощаю ей...

Прости меня и ты, так любимая мною когда-то.

31

Наконец-то пошёл дождь.

Ведь кто-то из нас двоих

должен хоть иногда

мыть мою машину.

Наконец-то пошёл дождь. Ну и хорошо. Ну и славненько. Все забегали ещё быстрее, чтоб не промочить ноги. Выходит, что вспотеть от бега лучше, чем промокнуть от дождя. Потные носки лучше мокрых волос! Грязные воротнички стерильней слёз при– роды! Всё сухое, включая наши души, славненько оберегает от простуды. Бегайте ещё быстрее, и никогда не заболеете, – ни телом, ни душой!.. Мегаполис! Ещё немного, ещё, ускорили чуть бег, и вот оно! свершилось, – мы успели на поезд метро и теперь никуда не опоздаем. Сейчас можно отдышаться, проте– реть рукавом мокрый лоб и навести на нужный прицел дыхание. Добрый самаритянин подует на нас, чтобы быстрее высох пот. Мы устало закрываем глаза, безуспешно пытаясь поймать пяти– минутный сон. Мы потом, уже дома, поменяем грязную, прилип– шую к телу сорочку. Боже, как хорошо! Я хочу быть рядом с ними, этими пуританами. Я тоже хочу успевать... Восемь часов сна, восемь часов работы, и у нас остаётся ещё целых восемь часов на поехать на работу, заплатить за газ, забежать в банк, вернуться с работы, на поиграть с ребёнком, приготовить суп на два дня и на потрахаться раз в неделю. Чудо! – я вывожу общече– ловеческую формулу успеха (все затаили дыхание, вытирая пот изнутри). Вот она – формула: трахайтесь четыре раза в месяц, и вы всё всегда успеете, включая навестить родителей, бабушку с дедушкой и ещё какого-нибудь члена семьи! Если вам надоели четыре совокупления в месяц – переходите на сорок восемь кои– тусов в год. Никаких проблем. Пусть идёт дождь!

Чувства... Жжёт внутри. Прямо посреди груди и чуть левее. Вечером хочется уютного тепла, и я получаю его. Следующим вечером она приходит вновь, а я хотел бы побыть один. Телефон– ный автоответчик голосом моих добрых знакомых, без которых я бы пил намного меньше, но жил бы намного хуже: "Даня, как насчёт преферанса вечером? Коньяк уже есть". Конечно, я хочу к ним. Она обещает, что дождётся, и я, возвращаясь в два ночи домой, представляю, как обниму её нежное, горячее, милое мне,

32

на самом деле, чувственное её тело, но дома меня дожидается всё тот же электроголос, теперь уже женский. Я некоторое время рассуждаю вслух, стоя под душем, ложусь в кровать, которая пахнет ею, целую подушку, и всем спокойной ночи. Дождь мне не мешает. Аривидерчи.

Мне снится, что я неуправляемое животное. Но у меня есть большой плюс – я не удерживаю женщин. Я делаю больно себе и им, но не в той степени, если бы я больше врал... Кристиночка, благодари судьбу, что я не сделал тебе предложение (а это кон– чилось бы нашей свадьбой), ты же прекрасно помнишь, как я рушу всё на своём пути, не дожидаясь подарков судьбы. А ещё, наверняка, не забылось, как ты, собственной персоной, не могла, или не хотела, отразить этот натиск, даже когда вроде бы всё это было не к месту... Это было бы сто лет мучений. Прошу прощения за, может быть, резкий стиль, и спокойной ночи, до– рогая госпожа... извини, не знаю фамилии твоего награждённого за исступлённое ожидание мужа...

Всё это так. Но как увидела своё будущее юная Алиночка? Как? Скажи же мне, любовь моя?! Ведь тебе было всего во– семнадцать! Всего восемнадцать! Ничего не понимаю, а впро– чем, может, никогда и не понимал. Но как? Коим образом Алина устояла, безусловно влюбившись в меня? И зачем?.. Она неимо– верно измучилась сама, измучила своего первого мужчину (а воз и ныне там), измучила, наконец, меня и – отвергла. Отвергла вся в слезах, в бессонных ночах, в непонятной голове (у меня не хва– тает эпитетов). "Я не пытаюсь тебя понять до конца: ты старше, опытнее, мудрее меня в сто раз. Ты говоришь больше умом, чем сердцем. А я... я... впервые... я так спокойно жила... я не думала... Всё, что я могу сделать – это почувствовать пра– вильный ответ... Моё сердце говорит тебе "нет". Прости, Данечка. Возможно, мне хуже, чем тебе...", – вся в слезах, в прекрасных, делающих её ещё чудеснее, чистых слезах... Кра– сивый, получившийся несвойственно мне платоническим роман. Какая-то напасть. Нависшее проклятие... (Если бы я прыгал с шестом, у меня бы осталась третья, последняя, попытка на

истинное и полноценное, если такое бывает, счастье. Хорошо,

что это не так – у меня ещё много сил).

33

Я так и не нашёл слова, чтобы обречь её на счастье со мной, хотя говорил именно сердцем, только сердцем, а не наоборот. Ничего не понимаю, но это не помогает. Не помогает также серия ничего не значащих для меня лёгких побед... Постойте, а может, она действительно чувствовала недолговечность буду– щего счастья, возможность быть глубоко и болезненно ранен– ной? Как там – "лучше синица в руке..."?

Я позвонил попрощаться, и снова её слёзы: "Кто тебе позволил врываться в мою жизнь? (И уже почти крича) Кто?" – "Ты, Алина".

Я просыпаюсь, натягиваю свитер, пиджак, бутерброд и залезаю в машину. Вот кто всегда рядом... Но так не может продолжаться вечно. Придётся же когда-нибудь выбирать?! Сколько мне ещё будут прощать? Хотелось бы знать, потому что я намерен ис– пользовать весь кредит до конца. И этот кредит ещё жив – через пару дней я слышу знакомый поворот ключа в замке и искренне хочу любить её. Да, она получила меня таким, каков я есть: поле, два шва, и ещё куча помельче, почти незаметных. Она это чувст– вует на себе, хотя ни в чём не виновата. Следующая почувствует то же самое плюс последние изменения. Если, конечно, будет меня хоть немножко любить (я имею в виду чувства; следующей может снова оказаться она).

Вновь это жжение внутри, и я не знаю, что сделаю на этот раз. Хотя, позвольте. У меня есть прекрасная идея. Я использую тот факт, что не нужно варить суп и ночью меня не разбудит ребё– нок. Мне кажется, я немного утомился и сейчас направляюсь совершить то, что люблю больше преферанса, биллиарда и не– удавшейся любви.

Я ухожу в мир, где не дует злой ветер и люди не убегают от дождя, где моя машина всегда чистая, – вне зависимости: плакал Бог или нет – я иду спать.

– Не беспокойте меня никто, – я сам вам позвоню.

– Когда?

– Когда проснусь.

– Часов в десять вечера?

– Может, через неделю.

34

Кристина спросила меня как-то ближе к нашему концу:

– Знаешь, почему ты так и не сделал мне предложение?

– Почему?

– Потому что ты боялся, что я соглашусь, – грустно сказала она.

Потому что ты боялся, что я соглашусь.

Потому что ты боялся, что я соглашусь.

Да, чёрт возьми, да!

35

...Рисует для Франции,

Чувственности лишённой,

Рисует всем телом,

Глаза у него на заду...*

Я хожу по Третьяковке. Останавливаюсь у работы С. Малю– тина "Портрет писателя Дмитрия Фурманова". Умные, сосредо– точенные глаза, медаль молодой России на гимнастёрке...

...И вдруг перед вами портрет...

Это ты, читатель,

И я,

И он сам,

И невеста его,

Бакалейщик с угла,

И молочница,

И повивальная бабка,

И кровью испачканный таз,

Новорожденных в нём моют...

В нашей советской кухне стояло радио "Харьков". У него было всего две ручки: настройка волн и звука. Радио это выдавало му– зыку с лёгким шуршанием, этаким потрескиванием. Мне запом– нилось сие радиосопровождение настоящей музыки так же, в об– щем, как и шорох от касания иголки о пластинку...

Я любил музыку с детства; сказались вложенные усилия моих родителей. Мама – некогда прекрасная пианистка, а ныне любя– щий свою работу педагог, научила меня и старшего брата Игоря слушать музыку, понимать её историю, видеть за произведением своё – личное, различать в оркестровом исполнении душу каж– дого инструмента в отдельности. Отец – бывший трубач – привил мне любовь, которая, наверное, умрёт вместе со мной, любовь, которая (не боясь патетики) побеждает время, любовь, которую легче услышать, чем объяснить, – любовь к джазу.

_______

* – Здесь и ниже отрывки из стихотворения "Портрет". Блэз Сандрар. Сборник "По всему свету" (Прим. автора.).

36

Я рос на музыке. Вспоминаю иногда потрясающие вечера в кабинете нашей квартиры, где стоял рояль. Собирались друзья родителей, и случалось, нот звучало более, нежели слов...

"Сказки венского леса" "короля вальса"; Героическая "Пятая" (девиз "Борьба с судьбой") и "Девятая" (с оригинальным хором на слова оды Шиллера "К радости"); знаменитейшую же "Четыр– надцатую" гости (да и мы) просили маму при каждом подходя– щем случае; а мягкий в разнообразных красках бас Фёдора Ивановича, что брал партии Ивана Грозного, Мефистофеля; великий Александр Порфирьевич, что не успел закончить большой труд и завещал его Римскому-Корсакову и Глазунову...

Шорох от иголки о пластинку. Как же он въелся мне в память – этот шорох.

...Безумное небо,

Современности рты,

Башня штопором,

Руки...

Строки из "Подсвечника" мессера Джордано Филиппо Бруно: "Видишь, какое гнусное, чудовищное и буйное время: сей век, печальный век, в котором я живу, лишён высокого...", конец шестнадцатого века. Сейчас конец двадцатого... И всё же. Шорох... Шорох и трещины – трещины на старинных полотнах.

Я стою и смотрю на работу Рубенса – этого "короля живопис– цев и живописца королей" – "Елена Фоурмен в свадебном пла– тье". Сесть нельзя, а лишь стоять... Трещины, что сопровождают картину, как шорох – музыку.

Делакруа. "Данте и Вергилий", "что в лодке Флегия переплы– вают Стикс; они приближаются к пятому кругу, их освещает зарево адского города Дит". И трещины. Я замечаю на полотне трещины. Они кажутся естественной частью картины.

Тринадцатое июля тысяча семьсот девяносто третьего года. Шарлотта Кордэ убивает Марата. Давид рисует героя. А может быть, это Шарлотта – герой? И трещины на камне, где написано – Давид.

37

...Христос,

Это сам он Христос

На кресте

Его детство прошло.

Каждый день

Совершает он самоубийство...

"...Гнусное, чудовищное и буйное время..." Сейчас конец двадцатого. И всё же... Шорох и трещины. Музыка и картины. Так это одно и то же – шорох и трещины. Не знаю общее их название, но одно и то же; ведь в живой музыке не было шороха в залах, а когда писались картины – на полотнах не было трещин.

...И вдруг

Перестал рисовать.

Это значит спит он теперь.

Галстук душит его.

Удивляет Шагала, что всё ещё жив он.

38

Лёжа на диване в гостиной:

– Я умру один... Просто один. Умру, и самая паршивая собака не придёт проводить меня в последний путь. Буду лежать в по– хабном гробу: старый костюм и грязная сорочка, – бюро "Пос– ледняя поездка" не заботится о дешёвых похоронах, за которые платит гроши национальное страхование этой страны. Хотя почему этой страны? – я не знаю точно, где умру.

Не то, чтобы обидно, но сам факт – никто не придёт меня хо– ронить. Никто... Где вы все? Где мои друзья и враги? Где жен– щины, что страстно любили меня?..

Не то, чтобы очень хотелось, но хоть какую-нибудь речь. Ка– кую-нибудь сраную речь. Добрую, обидную, смешную, – не важно какую, – я просто люблю общение.

Умру один, как собака. Как грязная, мокрая, вшивая, с капа– ющим из глаз гноем собака. Умру в незнании, в непонимании, в необразованности. Умру, так и не узнав, что такое Макондо: то ли это чащоба, где легко погибнуть, то ли это бананы для дья– вола, то ли ещё куча всякого дерьма... Я так уже не пойму природы женщины. Природу женщины?.. Я не уверен, что пойму свою собственную природу...

Я не жалуюсь. Я просто сообщаю себе, что умру один... Ну и плевать! Имел я всё и вся, включая друзей, врагов, женщин, бана– ны для дьявола, чащобы, природу людей и мёртвого себя! К чёр– ту всех!

Из спальни на втором этаже раздаётся женский голос:

– Дорогой, ты заказал билеты в театр на среду?

– Подожди, пожалуйста, я занят.

– Не слышу. Скажи ещё раз... С кем ты там говоришь вообще?

– Ничего, ничего, родная. Это я с собой.

39

Я однажды (а может, и не однажды) не понял что-то в ней. Не "допёр". Она ждала, что я пойму, а я то ли не смог, то ли не захотел понять. Наверное, не смог...

Позже мы, конечно, помирились... Стояла холодная зима. В моей студенческой комнате горел электрический каминчик. Нам было уютно и хорошо. Она сидела, прижавшись ко мне спиной, и тихо говорила. Моя маленькая настольная лампа пыталась при– дать жёлтый оттенок белым в оригинале и чёрным из-за су– мерек, стенам. Правда, было очень уютно.

Она вдруг тихо напомнила мне о случившемся, ссора ранила её больше, чем меня. "Я просто хотела, чтобы ты успокоил меня, а ты ушёл в себя, не желал меня услышать... ты так и не понял этого".

Уже не помню, что я ей тогда ответил. Я защищался, вменял ей в вину недостаточную открытость по отношению ко мне, что-то в этом духе, я был обижен, не хотел ничего понимать даже тогда, когда обнимал её, когда она тихо мне что-то гово– рила, когда я снова и снова целовал её щёки, губы, глаза, дышал её запахом, её волосами, ею...

Помню только фразу. Грустную фразу, которую Кристина выдохнула из себя и которая только совсем недавно перестала хлестать меня изнутри: "Дурачок ты, Данечка".

40

Лавка на окраине города. За прилавком мужчина лет сорока. Худощав. Вероятно, когда-то был красив. Мешки под глазами. Молча ждёт клиентов.

Подошла женщина. Купила горстку орехов и ушла. Продавец положил деньги в карман. Минут через пять подъехала машина; рабочие возвращались со смены. Один из них выскочил из каби– ны и подошёл к лавке.

– Сколько бутылка пива?

– Пять, – ответил продавец.

– Если возьму пять, сколько возьмёшь?

– Двадцать пять, – сухо ответил продавец.

– Возьму больше, скинешь немного? – не унимался рабочий.

– Нет скидок. Это не моя лавка. Всё распродаю и отдаю брату. Должен успеть до суда.

– Ну хорошо. Беру двадцать. Сколько?

– Сто.

Рабочий расплатился, забрал пиво и ушёл.

"Ты что там с ним болтал?" – спросил водитель старой машины.

– Пытался сбить цену. Не получилось. Какие-то проблемы с братом. Короче, не сбивает... Врёт, наверное.

– Да чёрт его знает.

В конце недели с юга подтянулся Шура Котиковский. Мы с Яной на вокзале встречаем его. Часов в одиннадцать вечера едем в джаз-кафе на берегу моря. Шум волны плюс саксофон, конт– рабас и ударные. Живая музыка. Красота. Кот ударился в раз– мышления.

– Слышишь, Даня, мне кажется, у контрабасиста какие-то проблемы.

– Почему? – спросил я.

– Играет как-то нервно. Сексуально неудовлетворён, по-моему.

– Да, вероятно, проблемы с девушками. Плохой он. Ты прав. И контрабасист он так себе.

– Так это всё оттуда, – и помолчав, – всё оттуда.

– Возможно, это из-за контрабаса, – я вошёл в роль.

41

– Почему?

– Инструмент неудобный, ну в плане переносить. Другое дело гитарист или даже этот несчастный саксофонист. Наверняка, ку– ча баб.

– Наверняка, – Котиковский знаком заказал ещё пару кружек пива.

– А как тебе ударник, Шура? – я развивал тему.

– Ударник? – Котиковский безразлично посмотрел на посте– пенно обалдевавшую от нашего бреда Яну, – ударник живёт с девушкой на два года младше него, у неё огромный таз, малень– кая грудь, она лгунья, рост – метр шестьдесят. Ему кажется, что он её любит, а на самом деле боится остаться один.

– Она его не любит, но называет любимым по той же причине, – вторил ему я. – Принесли пиво. – Через полгода свадьба, – заключил я, забирая свою кружку.

– Наверняка ей часто приходиться ему врать, – задумчиво бро– сил Котиковский.

– Да чёрт их знает, – мы уже оба устали от этого обсуждения.

– Интересно, хоть что-то совпало?

– Какая разница?!

(Конец обеих историй).

Дорогой мой читатель, хотите узнать, как обстоит дело у них у всех на самом деле?.. Впрочем, я и сам не знаю. Да и какая, соб– ственно, разница?! Всё к чертям, к дьяволу, к куда хотите! Пусть хоть весь мир занимается сексом одновременно и стоя, – даже не пойду смотреть. А вот как мой двадцатипятилетний знакомый теряет девственность с проституткой в моей машине и за мои деньги – пойду!.. Я плачу денежными знаками этой страны за просмотр смущения, он – просто болван, она – платит бесчув– ственным телом за мои, те самые, деньги, и меня совершенно не интересует.

Он с содроганием дотрагивается до её груди, похожей на ста– рую газету, и не знает, что ему чувствовать. Этот "просто бол– ван" смотрит, но ничего не видит. Свершилось! Сейчас её грудь для него – воплощение рафаэлевской мысли, и не важно, что этой, с позволения сказать, грудью можно обернуть книгу и

42

застегнуть всё это на две стёртые пуговицы. Из ниоткуда при– шедший "мини-ренессанс" местного значения и мгновенная раз– вязка – я уезжаю, оставляя удовлетворёнными их: её – деньгами, его – первой маленькой смертью, связанной с женщиной. Этот болван почти пропал; он это попробовал, теперь ему этого хо– чется. Ему уже срочно нужна болван женского рода...

Величие ничтожества и ничтожество величия. Ничтожество всего, понимая или не понимая. Ничто не удивляет, не интере– сует, не беспокоит, но самое главное всё-таки, что не удивляет. Мы смотрим на вещи, тут же забывая их смысл... Мой близкий знакомый, с которым я усердно общался последние три года, неожиданно для меня оказался активным сумасшедшим. Я считал его нормальным, а он всё это время был сумасшедшим. Собственные родители – оба врачи – положили его в психушку. Единственного сына... У другого моего знакомого умерла жена. Он плакал и вытирал слёзы, затем запил, а потом начал счастливо жить и, как оказалось позже, впервые в жизни...

Ничто не удивляет. Все всё знают и поэтому... Поэтому пусть сбудется мечта идиота! Тогда посмотрим, что будет... В худшем случае, пуля догонит гору*. Что будет в лучшем случае, не могу даже себе представить. Да и какая, к чертям, к куда хотите, раз– ница?! Сколько хотел сэкономить тот рабочий у лавки? Никого не волнует. Что будет с этими несчастными музыкантами с оду– хотворёнными лицами и их девушками? Никакого беспокой– ства!.. Мы идём по улице, не замечая, кого только что задели плечом. Каждый, внутри себя, наверху и внизу, слуга и король, ракетка и мячик; вверх – вниз, отсюда – туда, из в...

Величие ничтожества и ничтожество величия... Кстати, неиз– вестно, что хуже.

______

* мечта идиота: чтобы пуля догнала гору – сленговая поговорка преферансистов.

43

Набросок сценария.

(За расширенным вариантом обращаться непосредственно к

автору).

*

Их семьи враждовали с 1739 года, когда ещё самого Операпато не было на свете. Это была кровавая борьба. Вражда истовая... Никто уже не помнил, с чего всё началось, но зато особый пере– вод на их родной язык слова "вендетта" дети обеих семей впиты– вали с молоком матери. Правил у этой вражды не было. Уничто– жался каждый, кто кровно касался врага. Не щадились ни дети, ни женщины, ни старики. Были попраны все законы чести и достоинства. Пленных в этой войне не было. За единицу борьбы была принята смерть.

Сам Операпато чудом уцелел в 1824 году (ему только испол– нилось 19), когда враждующей с ними семье путём подкупа удалось узнать путь передвижения его экипажа. Операпато спасло знание местных лесов и обычная удача... Не буду останав– ливаться на перипетиях того нападения, скажу лишь, что Опера– пато запомнил на всю жизнь ощущения той ночи. Он запомнил ужас, страх (он ещё даже не любил женщину в своей жизни – он не хотел умирать), кровоточащую рану, низкие ветви деревьев, хлещущие его по лицу, но главное, он запомнил ужас страшный, охвативший его целиком ужас.

Долгие месяцы ушли на восстановление душевных и физичес– ких сил. И полное выздоровление было увенчано его причаще– нием к религии. Операпато не ушёл в себя целиком, он оставался земным, оставался членом своей семьи, здравомыслящим муж– чиной, но причащение было полным и безоговорочным.

В 1834 году Операпато женился на 16-летней религиозной девушке, и молодые нашли свой первый дом в семье жениха. К тому времени войной руководил старший брат Операпато – Джорджо. Это был богатырь высокого роста с красивыми

44

чертами лица. Он обладал гибким и острым умом, был очень выдержан и немногословен. В нём воплотились все лучшие черты их древнего рода, но последствия страшной борьбы наложили свои линии на этот портрет; он стал, в каком-то роде, маньяком смерти, маньяком крови. Крови и крови семьи. Смерть всё время стояла перед его глазами, и уже вся его жизнь была подчинена только одному – убить и победить в этой войне, войне не славы, но чести.

В 1840 после долгой и мучительной болезни умерла, не оставив после себя детей, 22-летняя жена Операпато...

В 1859 году война пришла к своему завершению. Был приведён в исполнение страшный план Джорджо, план, который готовился и зрел не один год. На большом семейном торжестве врага была подкуплена охрана. Вырезали всех. Абсолютно всех. Оставшиеся случайно в живых несколько слуг, под страхом мгновенной казни и ещё в стоявшем в глазах ужасе от увиденного, рассказали, что на один из островов, принадлежавших уже не существующему врагу, был отвезён полугодовалый малыш... Это была дальняя кровь, пусть далёкий, но последний член вражеского семейства. Джорджо отправил за ним и приказал привезти его к нему сразу по прибытии.

Его доставили через несколько дней. Верные слуги (чей род по древности не уступал роду их господ) внесли полугодовалое дитя в залу, где обедала семья. Война закончилась, но Джорджо по привычке ещё держал всех в своём замке. Через несколько дней семья собиралась отплыть на острова, где намечался небывалый по своему размаху пир, венчающий победу, после чего каждая ветвь рода удалялась, кто куда пожелает. Не ехали лишь Опера– пато с его второй женой, которая должна была впервые разро– диться со дня на день.

Кроватку, в которой мирно посапывал малыш, поставили на сверкающий пол, и тут неожиданно для всех поднялся доселе молчавший Операпато.

45

"Брат, – в наступившей тишине начал он, – брат, сколько лет

наш род вёл эту войну?! Вечное озеро слёз пролито женщинами нашей семьи. Лица наших мужчин уже давно перестали улыбать– ся, но только чернеть. Имея всё, мы жили в большей неволе, чем наши слуги. Всевышний дал нам очень многое и наказал за без– рассудство наших предков, безрассудство наше и безрассудство людей, которые становились кровными нам врагами ещё до их и нашего рождения. Брат, я не прошу тебя пощадить это ни в чём не повинное дитя: я знаю, что этого не смог бы добиться от тебя даже Бог Грозы. Но я прошу тебя позволить улыбаться ему до того дня, пока не родится вскорости мой первый ребёнок. Пусть это будет хоть и не полное, но первое после страшного времени приношение, ибо я знаю, что если ты согласишься сейчас, – это будет истинная жертва. В день, когда родится мой сын, я сам принесу его на жертвенный алтарь. Вспомни, прошу тебя, ведь и моя кровь была пролита в этой войне"...

Джорджо не поднялся со своего кресла. Он устал, слишком устал. Его сильное и красивое тело вдруг потеряло упругость. Мудрые глаза как будто уходили внутрь отдохнуть. Его глубокий ум молил о передышке. Уже никакие чувства, кроме издали приходящего спокойствия, не волновали этого большого чело– века. Хотелось спать, и не спалось. Хотелось не думать, но мыс– ли бродили в его исчерченном морщинами мозгу, хотя в реше– ниях уже не было надобности. Он устал, слишком устал.