Текст книги "Стена моего путешествия"
Автор книги: Даниил Салва
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц)
Салва Даниил
Стена моего путешествия
Даниил Салв
Стена моего путешествия
Эта книга– первое полное издание произведений Даниила Салва. Не примыкая к
каким бы то ни было литературным направлениям, он ворвался в изящную
словесность откуда-то сбоку, из своего богатого мира, которым автор щедро
делится с читателем: талантливый роман "Стена моего путешествия", который
прочат в энциклопедии сегодняшнего дня, его необычные новеллы и стихи
впервые увидят свет собранными в одном томе. Читателю предстоит встреча
с неподрожаемым ощущением жизни и философией Даниила Салва, чья грациозная
литературная форма выражения заслужила высокие оценки признанных мастеров
пера.
Автор благодарит своих друзей, Сергея Комиссарчика и
Григория Новикова, за поддержку в издании этой книги
Содержание
Часть первая (без названия)
Стена моего путешествия. Роман
Постскриптум. Стихи, новеллы
Часть первая (без названия)
Я посвящаю эту книгу реальных чувств
человеку,который лучше других всегда
понимал меня.
Я посвящаю эту книгу ему, который не
боялся услышать то, что клокотало у
меня внутри.
Я посвящаю эту книгу себе.
Даниил Салв
Уже минут сорок, как заходит солнце. Его ещё немного видно. Багряная окружность, которую медленно, как ковёр, сворачивают снизу. Земля и небо на какое-то время покрылись одним цветом, и мир показался замкнутым пространством. Такая маленькая од– ноцветная коробка. Просто коробка. Может, в это время где-ни– будь что-то происходит, и, чтобы мы этого не видели, на сцену опускается бордовый занавес?
Роберт стоял у окна и наблюдал за этой картиной. Он вспом– нил, как маленьким мальчиком, держа за руку отца, возвращался с пляжа домой. Вид заходящего солнца располагал к размышле– нию, и в этом солнце было что-то сказочное. Он задавал вопросы и всегда очень внимательно выслушивал ответы отец умел рас– сказывать.
Роберт остался в доме один. Он не помнил, когда уехали дру– зья. Он не знал, где сейчас Виолетта. Память как бы начала но– вый отсчёт. Она отметила в его сознании точку и продолжила свой бег, а то, что было до этой точки, оставила в его полное рас– поряжение. На какой-то миг Роберт потерял чувство реальности:
– Почему меня не навещают родственники?
– Когда звонил телефон?
– Надо проверить, возможно, есть течь в почтовом ящике?
– А может, я совсем недавно был на большом торжестве? Где-то должен быть пригласительный билет с оторванным проход– ным талончиком. Я помню, – его недавно присылали.
Краски смывались. Роберт пытался восстановить память до новой точки. Это не трудно – ведь он всё знал. Нужно было толь– ко понять своё к этому отношение. Своё к этому отношение.
Их было пятеро. Они познакомились, когда начали учиться в школе. Неразлучные друзья, если не считать мелких детских ссор. Потом всем исполнилось по семнадцать. Закончена школа. Полгода, год, два года – и всё. Ни от кого уже давно не было вестей. Однажды он увидел одного из пятерых. Случайно. В газе– те. Александр стал морским офицером. Нечётко запомнилась причина публикации – то ли спас кого-то, то ли, наоборот, убил, но не узнать его было невозможно. Высокий, красивый, широко– плечий, блестящая улыбка мечта женщины на пирсе.
Виолетта, Виола, Виолочка... О, она знала толк в любви.
7
Журналистка. Свободная профессия – свободный человек. Обра– зованная, умная, гибкая, прелестная. Потрясающий собеседник. Волосы, пахнущие весенним воздухом, снегом и небом одно– временно. Сексуальная. Чудная.
Банальное знакомство на вечеринке. Весь вечер вместе. Что это?.. Родство душ? Совместный побег от одиночества? – но тюрьма в этот день не запиралась... Любовь? Подлинные чувст– ва? Победа природы над разумом или победа союза природы и разума над символикой.
Незабываемое время. Даже будни стали какими-то розовыми. (Наверно, розовый цвет – это тень от цвета бордового.) Потом разлад. Потом примирение. Потом... Потом...
Можно ли всё спасти? – ведь лучше, наверное, никогда не было. Что спасти?.. Любовь? Дружбу? Счастье в любви? Счастье в дружбе?..
Кто-то сказал, что человек живёт всю жизнь одним возрастом. Каков мой возраст?
Так, это мой дом, это мой дом. Я узнаю свой дом. Я чувствую его. Недавно здесь кто-то был. Я уже не помню, был ли я рад встрече. Всё смешалось, потому что я так и не понял своего к этому отношения. Так и не понял. Жаль. Хотя ты знаешь... нет, жаль. Хотя... Нет, не знаю. Утро вечера мудренее. Надо лечь спать, и завтра всё прояснится с пробуждением света. Может, всё не так страшно?
В этот момент Роберт услышал стук в дверь и сразу всё понял. Сердце горячим комом дёрнуло вниз. Пот выступил на лбу. "Мо– жет, подумают, что никого нет, и уйдут?" – успело пронестись в голове.
Потянулись долгие секунды.
"Неужели сейчас?"
Роберт весь напрягся. Сразу свело живот. Плечи судорожно су– зились, и он как будто стал меньше ростом. Дрожь, охватив бёд– ра, плавно переходила в каменные икры. Бессильно повисли руки. Лицо потеряло свой привычный цвет, и, казалось, зубы, не выдержав трения, обрушатся, как стена...
8
Он не помнил, сколько прошло времени. Стук больше не повторялся, но Роберт знал, уже точно знал, что за дверью не ушли.
Нет, не сейчас.
Мысли заметались.
Сейчас, нет, стойте, я, подождите!
Ещё миг.
Но.
Прилив жара в лицо...
И слабость, охватившая тело.
Всё... Какая разница, когда?!
Он медленно набрал и выдохнул воздух. Сами расправились плечи. Шагнул к двери, положил руку на защёлку, но сразу не открыл. Медлил... За дверью уже точно знали, что дома кто-то есть. Он не боялся. Ничуть. Он знал, что за дверью не смерть. Нет, точно не смерть. Он понимал, что завтра проснётся и всё пойдёт своим чередом. Дьявол, если бы можно было отсидеться...
Ну, всё. Открывай. Там не смерть. Там не смерть.
Там и вправду была не смерть. Роберт освободил защёлку и спокойно распахнул дверь.
Он был прав – там не было пусто. За дверью стояло то, чего Роберт не хотел бы видеть больше всего. Они встретились глаза– ми... Постояв так с минуту, Роберт оставил дверь полуоткрытой и пошёл спать...
Чувства не обманули его – к нему приходило Время.
9
Сегодня я, может быть, самый счастливый
из смертных:
Есть всё у меня, чем я обладать не
стремился,
И с каждым ударом винта я приближаюсь
к тому, что единственно дорого мне
и что, может быть, я потерял.
Блэз Сандрар.
Я долго мучился: позвонить – не позвонить. А что она поду– мает?! Ведь два года почти. А вдруг она меня забыла совсем? Нет. Не может быть. Ведь любила меня как-то по-своему. Люби– ла ли?.. Да, да, любила!..
Сердце мерно постукивало, лишь увеличив от этих мыслей на полшага от обычного темп.
Позвоню. А что скажу? Что это даст?
Ну, могу сказать: "Прости за все твои слёзы" (говорил уже). Могу сказать: "Прости, что любил тебя" (говорил), "Прости, что вернулся тогда", "Прости, что простил, когда вернулась ты"...
– Подожди, подожди, Даня. А чего ты хочешь добиться? Ну, допустим, позвонил, а дальше? Что ты хочешь? Что?
– Не знаю... Ничего.
– Ты ведь не хочешь, чтоб всё вернулось. Ты же сам её отпус– тил. Ты ведь и тогда всё понимал. Ты же боишься узнать, что она разошлась и вернулась в страну, где ты живёшь? Что ты на рас– стоянии часа езды от неё (даже если она и не разошлась)? Ты же боишься вернуть всё назад... Вполне может быть, что ты боишься вернуть даже тех вас и несколько лет назад?
– Ну, тех нас, может, и не боюсь. Только изменил бы кое-что (инстинктивно пытаюсь защититься).
(Сердце прибавило ещё полшага).
– Ты же боишься, что вдруг сделаешь ей предложение. Ей! Той! Ты боишься, что сам станешь другим. Ты боишься, что не сможешь вырвать в пике перепитого алкоголя жизни – твоей
жизни; вырвать, чтобы очиститься и снова пить до следующей рвоты! Боишься, что охмелеешь настолько, что не сможешь нап– рячь силы для рывка из себя! Ты же!..
10
– Всё!!! Замолчи!.. Достаточно.
Ушёл в кабинет. Заперся. Сел за стол. Положил руку на трубку телефона, словно обняв Кристину за плечо. Ещё секунда...
(Сердце уже потеряло свои ноты и исполняло какую-то им– прессионистскую импровизацию темпа.)
Отдёрнул руку от когда-то любимого плеча, словно от огня, и слуховой фокус поймал плавную мелодию гудка, звучащего в унисон с молчанием телефонного аппарата в какой-то другой стране. Телефонный номер.
– Здравствуй!.. Ты узнаёшь меня?.. Не знаю, почему я позво– нил... Просто... Так... Я ничего не буду спрашивать. Я всё пойму по твоему голосу. Скажи. Хотя нет, лучше давай просто помол– чим. Целую...
Метроном сердца: опустил грузик, как в сердце вдавил, и зас– тучало, застучало сердечко, затряслось всё вокруг; поднял гру– зик, как из сердца вон, – и стучит оно себе где-то там, аж еле слышно, а может, и вообще не стучит, а то, что мы слышим, так то, может, чьё-то эхо... Тик-так, тик-так – только темп порою разный.
Метроном сердца... Погода сердца: прошла буря, кончился дождь, утих ветер, ещё тише, ещё...
Вышел из кабинета (откройте, пожалуйста, окна настежь).
Всё понял: просто хотелось поговорить с дорогим человеком. И уже много позже вспомнил, что никогда не знал её новый теле– фонный номер.
11
Либретто.
На самом деле эта книга о ней. Я и задумал эту книгу, чтобы вытеснить, вырвать, выплеснуть из себя эту любовь или выда– вить ту часть, на которую моя любовь была больше её (эту часть я бы высчитал с помощью простой арифметики).
В какой-то момент нынешнего своего периода (уже года пол– тора без неё) я подумал, что напишу книгу коротких рассказов, которые никоим образом не будут касаться её, но книга в целом будет пропитана моими чувствами к ней. В пользу этого пред– положения говорило также то, что мне никак не писалось о нас с ней, но писалось легко о другом.
Кристина... Моя Кристина... Моя не знающая границ любовь к тебе. Моё неистовое обожание тебя.
Я думал о ней, садясь писать, но мысли о нас с ней оказывались не темой, но ветром, дующим по направлению движения, только уже моего, а не нашего... Говорю это уже без грусти, ведь по– том была Алина... Маленькая, красивая, умная, нежная, тонкая, с убивающей наповал улыбкой...
Я был обескуражен. Я был убит, оживлён и снова убит. Я не знал, что больше ноет – тело или душа – от желания обладать ею. Я в кои-то веки потерял сон. Я впервые влюбился с первого взгляда. Да, я впервые влюбился с первого взгляда. Эта хрупкая Алина поглотила меня. Я представлял, как буду нежно целовать её, носить на руках, кормить с ложечки мороженым, останав– ливать машину, чтобы подарить ей цветы, ворчать, что она мешает мне смотреть телевизор, любить её.
Я мечтал о чистой любви её. Я снова стал романтиком. Я пе– рестал быть собой, забыв все правила игры между мужчиной и женщиной...
Я прекратил играть, сняв с себя мягкий защитный панцирь. Я раскрылся под удар боксёра, забыв, что бой, по большому счёту, ещё и не начался... У меня начались белые ночи души.
Я бы никогда не носил в своём портмоне её фотографию – я хотел бы скучать по ней. Я уверовал в здравый ум природы че– ловека и был разбит. Я не был побеждён, но и не был победи– телем. Я был сломлен мечтой, которую придумал сам.
12
Мне снова казалось (на этот раз уже второй раз в жизни), что она необычна и, к сожалению, не понимает этого, а также то– го, что только со мной запоёт её розовый, поднимающийся в прекрасно-голубом небе лучик.
И всё-таки эта книга – о ней...
13
До десяти часов Жинолл должен был принять решение. Он сам установил себе эту временную грань, – иначе никогда ни на что не решился бы вообще. На часах старой башни светилось без пят– надцати десять. Он не знал, сколько ещё будет действовать снот– ворное, – Паолло мог проснуться через полчаса, а мог проспать и до утра. Жинолл озирался по сторонам, не пытаясь что-либо увидеть, думал, вспоминал. Наконец он понял, что от этого не уйти. Вскинул револьвер к собственному виску и выстрелил...
Когда Жинолл очнулся, на часах светилось без шестнадцати десять. Ещё целых шестнадцать минут размышлений. Усталость медленно приглушала звук мысли. Жинолл лёг рядом со спящим Паолло, положил заряженный револьвер между ними и заснул...
К вечеру в Жинолле пробудилось сознание. Ему показалось, что прошла целая вечность. Часы показывали без семнадцати десять. Он по-прежнему склонялся над дремлющим Паолло. Нес– колько секунд Жинолл настраивался на выстрел и, наконец под– давшись внутреннему порыву, прислонил дуло револьвера ко лбу Паолло и выпустил все патроны...
Жинолл вскрикнул и проснулся. Какой кошмарный сон. Он взглянул на Паолло, спящего рядом, затем на револьвер. Потом посмотрел на часы. Со старой башни светилось без шестнадцати десять, но Жинолл знал, что уже очень давно часы торопятся, как минимум, на минуту.
14
Я не давал названий своим рассказам. Всё это по той же при– чине, что и сам эклектический роман (то бишь первая часть), вроде как безымянный.
Мне видится, читатель мысленно сам подберёт к каждому рас– сказу имя, – то имя, которое видит он, чувствует он.
Чувствует, чувствует, чувствует, чувствует – это всё, что у нас есть чувствовать. Чувствовать через понимание, чувствовать через боль, через опьянение, прикосновение, через одиночество, взгляд, предательство, отчуждение, через слёзы и слёзы радости, через осмысление мгновенное и осмысление временем и, наконец, чувствовать через чувства.
О, бедный, несчастный, терзаемый, преступный и счастливый Гумберт Гумберт, беспредельный и плачущий мистер Розуотер, заставляющий "начинать думать" патер Браун, так и не нашед– шая полной любви форсайтова Ирэн. О, люди! Всё одно!
P.S. Я закончил писать рассказ о Жинолле, позвонил Ирине и тут же прочёл ей написанное. Я сказал ей, что, чем больше у че– ловека времени на раздумье, тем дальше он от мысли о самоказ– ни. Ирина же раскрыла другую, вторую, сторону: я-де отсчиты– ваю время до десяти и поэтому без семнадцати десять "больше", чем без пятнадцати. Но если вести отсчёт по времени текущему, то больше времени подумать было до без пятнадцати, а не до без семнадцати. И следовательно, изложенное приобретает обратный смысл.
Давайте попробуем влезть в шкуру Жинолла... Да не думал он ни о чём! Не мог думать! Ему тогда что минута, что час. Не мог он думать – НИ-О-Ч?М! Решение уже сидело в нём – в его голо– ве и теле. То решение, к которому он шёл, созревая, как плод, который видел и дождь, и солнце, и грозу, и ветер, и небо, и всё вокруг – и стал, каким стал. Наш Жинолл (уже наш, а не мой) всего лишь оружие. Просто Боливар, как известно, выносит только одного. Такая, видите ли, привычка...
Позвольте мне смелость посвятить строки о Жинолле арестан– ту, которого незаконно обвинили в пропаже денег из кассы бан– ка, а также автору "Дорог, которые мы выбираем". Интересно, он и вправду не брал денег из той злополучной (а может, и нет) кассы?
15
– Данечка, мне двадцать пять. Я хочу замуж, хочу детей, дом, спокойствие.
Я хочу, чтоб во мне потихонечку светился огонёк.
Понимаешь?! Потихонечку... Огонёк, а не пламя, которое взрывается, а потом гаснет. А потом надо вновь разводить костёр.
– А как насчёт жить? – спросил я.
– А я хочу так жить...
16
Сейчас пишу книгу – книгу моих чувств. Мне двадцать пять. Как хорошо, что была юность. Я так счастлив, что была юность! Она и сейчас ещё немножко есть. Она всегда немножко будет.
У человека должны быть воспоминания. Это, когда откидыва– ешься в кресле и закрываешь глаза. А ещё должны быть воспоми– нания, когда едешь один в машине и ничего вокруг, кроме тишины да тебя самого. Надо следить за дорогой, поэтому особо не размечтаться, и тогда приходит фон воспоминаний. Хочется верить, что меня сейчас понимают,– пусть каждый на свой лад (как же может быть иначе?!). Давайте простим себе всё плохое и хорошее. Мне двадцать пять... Хорошо, что была юность.
*****
Легче всего сказать: "Бог".
Труднее – всё сделать и сказать: "Бог".
Труднее всего – всё сделать и не сказать ничего.
Легче всего – сказать.
Труднее – не сказать.
Труднее всего – думать "..." и не говорить.
Легче всего.
Труднее.
Труднее всего.
*****
Двенадцать часов ночи. Маленькая улочка, на которой я живу, убегает от широкой магистрали, забирая у неё последние капли тишины. Мой первый этаж. Балкон. Меня притянул еле слыши– мый звук трубы. Какая-то джазовая мелодия, нарочно сбиваю– щаяся и продолжающая плавно литься. Только труба... Интересно, можно ли нарисовать джаз?..
Два трёхэтажных дома, смотрящих друг на друга балконами. Жарко и влажно поэтому все окна и двери балконов, а также жалюзи открыты. У кого-то напротив, на третьем этаже, уста
17
новлен мотор кондиционера, с которого через равные полсе– кунды капает вода. Эти капли бьются о жесть, которая встре– тилась им на пути, на своё и окружающих жильцов горе. Где-то включили телевизор – передают новости, которые пытаются заглушить джаз (уже подключились фортепиано и ударные). Новости громче, а джаз лучше. Слышно и то, и это... Капли продолжают свою работу; кто умрёт раньше – жесть или мотор? Ставлю на жесть... Передумал. Ни на кого не ставлю.
Обшарпанные стены домов не огрызаются, но мягко, по-стар– чески, улыбаются – чего уж там. Маленькая аллейка между зданиями, шириной в несколько метров, кажется частью домов, как единого ансамбля. То там, то здесь решётки на окнах. Старые дома... Кое-где висит стираное бельё. А фасад – как будто только построили.
18
Я очень давно решил написать книгу, ещё не было сегодняш– него меня, не было того окружения, что есть сегодня, и для меня, зависящего более от того, каким я сам его вижу, не было сегодняшнего понимания, ощущения. Брызнул какой-то блик в сознании, какой-то сигнал, ещё не понятый мною самим. Потом, позже, этот сигнал, но уже как-то по-другому, вновь напомнил мне о чём-то внутреннем, о чём-то таком, что способен услы– шать только я. А потом снова и снова эти зёрна падали, но не вырастали; наверное, не созрела тогда ещё сама земля для этих зёрен. Тогда ещё не было Кристины, тогда я не осознавал, не мог пока увидеть таких тем, произведений, чувств, которые нельзя, невозможно ни с кем обсудить, не обязательно связанных с лю– бовью, разлукой, лирикой, смертью, но просто тем, чувственных тем, состоящих из слов, красок, киноплёнок, нот, молчания... Или, может быть, да, – можно было обсудить? Но был, появ– лялся, я это прекрасно помню, тот блик.
Я и сам внутренне успокоился. Или, может быть, просто открыл для себя новые чувства: мне хорошо и спокойно; мне хорошо, потому что спокойно; я не бегу; время остановилось; мы просто сидим и болтаем и можем сидеть так вечно, – нет, я не сошёл с ума, я про чувства... И, наконец, книга. И тоже уже что-то другое: не сейчас, не десять страниц в день, а пусть само, пусть полный, зрелый плод, удовлетворение от того, что ты пишешь и как ты пишешь.
То время оголило меня. Роман с Кристиной. Мы оба студенты. Живём в общежитии, у каждого своя комната, и весёлое, без– заботное время, если не считать трудный старт, разные хара– ктеры и бессонные ночи, связанные с этими самыми характе– рами. Потом тяжёлый разлад, трещина в отношениях, расцветающая как раз, когда у меня начинают появляться деньги, мы оба работаем в летние каникулы, снимаем двухэтажный кот– тедж... Я потом ещё ездил посмотреть на этот коттедж: дом, рассчитанный лишь на двоих. Первый этаж – только салон, кухня и ванна, а наверху – огромная спальня. Интересно, я припоминаю свои чувства – я ни о чём не думал, не анализи– ровал, не сожалел, не вспоминал, а так... просто приехал
19
посмотреть на этот первый и последний наш общий дом. Он находился на самом краю огромного земельного участка с такими же домами как наш, и утром можно было увидеть нежный, цветной, неземной туман, его светло-голубую про– хладу.
В первое наше утро в том доме я проснулся первым. Я стоял совершенно голый у окна. Красота тумана настолько оглушила меня, что я не услышал, как поднялась с кровати Кристина. Она обняла меня и тихо сказала: "Я почувствовала, что тебя нет рядом со мной, – и добавила, – какая красота!"
Да, та пропасть имела своё начало именно в этом прекрасном, сказочном доме.
Домашние заботы? – нет, я мог этого вынести, тем более что большую часть работы по дому несла на себе она. Проблема была глубже: Кристина впервые предпочла провести отдых отдельно, работать где-то в другом месте, рядышком со сво– ими родителями, иногда мне звонить, видеться раз в пару недель (если вообще) и... вернуться к нашей совместной жизни к началу нового учебного года. Первый раз наши синусоиды серьёзно не совпали, но мой эгоизм победил – она приехала, изменив планы, и была со мной. Кстати, до сих пор не жалею об этом. Понимаю, что эгоистично... да, понимаю, что, может, было бы потом лучше, но нет, не отдал бы те дни... Я нуждался в ней, я не мог быть без неё, мне не спалось без Кристины, моей Кристины. Я получил то, что по праву, простите, принадлежало мне. В конце концов! – уже кричу я,– женщина ради своего мужчины меняет свои планы!.. Ничего, к чертям, это не изменило бы в будущем, не созданы мы друг для друга! И мне плевать, как называется то, что я брал от жизни всё, что мог, и смотрит ли на меня сейчас Бог. Да, да, плевать, мать твою божью!
Та пропасть, которая становилась временами то больше, то меньше, но никогда, никогда не смыкались противоположные края.
Бизнес, мой успешный бизнес, приносящий большие, даже по сегодняшним меркам, деньги, явил собой в итоге катализатор окончательного разлада. У нас всё было как-то по-другому, не
20
как у всех. И эти деньги, так обычно помогающие, не оказали положительного влияния, а, скорее, наоборот: мы стали реже видеться, упрёки, (можете нафантазировать себе что угодно, и это будет близко к правде).
Потом она решает выйти замуж за "вечно ждущего него", надо было только выбрать. Мы встречаемся ещё и позже (я специально комкаю концовку – хочу поскорее закончить). Слёзы. Мои, её. Слова. Море слов. И её ум удерживает нас от, к сча– стью, моей запоздалой ошибки, которая исправляется обычно бракоразводным процессом. Счастливый конец (я не шучу)!
(В зале зажигается свет. Зрители выходят на улицу через боковые двери кинотеатра).
*
Уже лежит на печатных листах треть книги, когда я пишу эти строки. Только что перечитал весь последний отрывок и... ведь я в самом начале любил точки. Да, да, обычные точки из синтаксиса. Многоточия, восклицательные знаки!.. "Забивал гвозди". А сейчас у меня нежный, трогательный роман с запя– тыми (я ещё не знаю, где помещу этот отрывок.). Запятая, что даёт ручью литься, делает его гладким, прозрачным, нежным, мягким, ещё далеко до моря, где надо ставить точку, мы не ду– маем сейчас о месте, где река прекратит жить!
*
То время оголило меня.
Мы варились в собственном соку. Возможно, я виноват более, чем она, или вообще виноват только я, но это моя сущность, природа. Мне не хватало той любви, что была в ней. У нас до безумия было мало общих друзей, их не было, результат разных характеров. Мы всё время пытались склеить разбив– шуюся ещё при рождении чашу, чашу нашей любви. Или нет, может, это и была – любовь? Может, это именно то время, которое было отпущено провидением, и надо благодарно про– молчать? Или всё это – плод моей извращённой фантазии, самоубеждение?
21
Мой бизнес снимал кожу с моей души. Это был мой первый крупный опыт, и я отдался ему целиком: покупал и продавал большими партиями, бесконечно встречался с людьми, дока– зывал, убеждал, играл, плёл интриги, врал, менял грязные рубаш– ки... Мне нужна была её полная поддержка и безоговорочная духовная отдача. Я получил только первое. Я успел, на какое-то мгновение, остановить свой бег... Какое-то ощущение обиды. Я не был удивлён,– мы жили уже несколько лет вместе,– но глупо было бы сыпать сахарный песок на явно неудачный и получив– шийся горьким пирог.
*
Алина. До сих пор помню каждый оттенок её нежного юного голоса. – Я влюбилась в тебя! Я влюбилась в тебя уже там, на заднем дворе старой гостиницы, куда ты привёз меня в первый день нашего знакомства: поляна медленно стареющей травы, деревья, пустота, сухие листья в тихой воде заброшенного до лета бассейна... Но я испугалась тебя. Что-то услышала внутри тебя.
– А сейчас? Алина, ты ещё любишь меня?
– Какое это может иметь значение?
Она не звонила с тех пор. Пока нет.
Я прикоснулся к её губам. Только раз. Мой последний штурм чего-то сказочного, волшебного. Почти ежедневные разговоры по телефону. Я обещаю приехать и приезжаю. Она выходит ко мне, потрясающе красивая. Или, может, только я это вижу, опять больная, раненая фантазия? Я встречаю её в воротах студенческого общежития. Те самые ворота, из которых сот– ни, тысячи раз мы выходили с Кристиной, держась за руки, улыбаясь, ругаясь, обнимаясь... Но сейчас она, и никто больше. Она. Алина. И я люблю её. До безумия. Вновь штурм, переносные лестницы, горячая смола на головы штурмующих.
Мы говорим и говорим, мы оба думаем, пытаемся предста– вить себе что-то. Потом едем в ту самую старую гостиницу, где есть уютное кафе с пианино и тапёром. Мы смеёмся, я
22
подпеваю музыканту, держимся за руки, я целую её ладони, а она всё время пытается разобраться в чём-то, в себе, во мне. Или снова, скорее всего, моё выдуманное воображение?.. Потом пианист пьёт свою чашку кофе, и я, с его разрешения, усажи– ваюсь за инструмент и импровизирую "Подмосковные вечера" и ещё что-то. Получаются весёлые, задиристые, джазовые "вече– ра" – гимн моего поражения или победы, но точно поражения моей мечты: мы гуляем, держась за руки, по Национальному парку, рядом с моим домом, я люблю её, мы доставляем друг другу ни с чем не сравнимое счастье, я просыпаюсь от её поце– луев, я засыпаю с самой лучшей тяжестью – её головы на моём плече...
Тапёр допивает кофе, и мы играем Миллера в четыре руки. Музыка Глена затихает и взрывается, я кричу, хриплю саксо– фоном. Марш! Марш битве, любви, поражению, вечеру, тапёру, четырём рукам, саксофону, моим поцелуям её пальцев, двум чашечкам кофе, остывающим на маленьком столике, её непо– нятному мне взгляду. Марш!..
Я поцеловал её только раз, всего лишь раз. Но, Боже правед– ный! Её губы... это Бог Нежности, Молодости, Бог Сладост– ного Безумия...
– Ты сошла с ума...
– Ты всё придумал...
Пусть только она позвонит. Я поеду и буду с ней. Даже пони– мая сейчас, что она права, что это не то, наверное, правда, не подходим друг другу. Опять не подходим друг другу...
Я люблю её.
То время, действительно, оголило меня. Я был счастлив, безу– мен, влюблён, разочарован... Я ждал, изменял, терпел, врал, при– думывал, верил...
*
23
И вот – сегодня... Я другой. Мне нравится моё новое качест
во. Я очистился от старых фолликул и теперь наедаю, напиваю новые. Я покрылся лёгким жирком, у меня округлились плечи и мозги. Меня подчас интересуют вещи, которым раньше я не уделил бы и секунды, я интересуюсь всем: фуражом, тюрбаном, ингаляцией... чем угодно, я всем женщинам дарю диадемы, неза– висимо от их возраста и вероисповедания. Я покрыт "золоты– ми" друзьями и идиотами и я сам и то, и это. Я здоров.
Я дышу...
В последний раз, когда я был в том кафе, пианиста дожида– лась его подруга – женщина лет сорока пяти. Очень красивая. Мой(!) импозантный тапёр пожелал всем "доброго вечера" и тихо ушёл с ней...
Я вновь один в своей квартире. Я беру лист бумаги и вспоми– наю позавчерашний вечер: "Сижу, печатаю свой роман. Дети– ще! Сижу и печатаю. Просто... Играет джаз. Всё очень хоро– шо... Пусть каждый сидит и печатает свой роман!.. Пусть!"
24
Я обращаюсь ко всем тем, кто считает (открыто или скрытно), что он самый лучший. Не тратьте зря свою энергию! Если Вы действительно искренне так думаете, то так оно и есть! И неза– чем об этом говорить и спорить. Итак, (я сейчас совершенно серьёзен) Вы самый лучший!!! Вы двухлетний ангел. Вы лист на дереве. Вы здесь и там одновременно. Если обыватель смотрит на Вас и думает, что это Вы, – он ошибается. Это либо Ваша часть для него, либо вообще не Вы. Вы самый лучший, лучший в этом говённом мире. Распахните ставни и закричите громко: "Да-а-а-а-а-а-а!". Если Вы в машине, опустите окно и громко, не останавливая своего движения, во всю мощь лёгких: "Да-а-а-а-а-а-а-а!". И пусть Вас не интересует, что подумает сосед или пассажи– ры в проезжающей рядом машине. Окно не открывается – раз– бейте его, ибо Вам нужен свежий воздух. Смейтесь над этим поганым миром. Вы живёте так, как считаете нужным. Вы живё– те, чтобы умереть, и, умерев, будете жить. Умоляю Вас, самых лучших, – никому ничего не доказывайте, ибо на этом Вы теряете энергию... "Франция – это я, я – это Франция", – и он прав, тысячу раз прав! Вы самый лучший и не дайте серому ветру простудить Ваши мозги. "Ветер врёт, обязательно врёт". А не врёт дождь, солнце, скорость, шампанское, ты. Любите! Отда– вайте и берите! Будьте любимыми! Бросайте и плачьте!.. Прав любимый писатель Алиночки, которую я почти забыл (вру): "Ког– да заканчиваются деньги – надо увеличивать чаевые".
Раз-два! Три-четыре!
Три-четыре! Раз-два!
Кто идёт? Мы идём!
Кто поёт? Мы поём!..
А если окно нельзя открыть или разбить, то нам на хрен не нужен такой дом. Да здравствует союз апокалипсиса, панацеи и космополитизма! Голосуем... За? Против? Воздержавшиеся? Единогласно! Попрошу следующий вопрос повестки дня.
25
Всё расплывается. Звук становится всё тише, плавно уходя на нет. Деревья медленно качаются, но ветра не слышно. Ветра нет. Нет и деревьев. Степь. Пустыня. Город. Город в пустыне. Каким-то чудным образом в нем есть всё, совершенно всё для долгого жизнепровождения. Есть тень, солнце, вода, холодильник в виде пещеры, очень много вина (только вина – строгие старые бутылки – такое постоянное и ненавязчивое пьянство). Даже не холодильник, а ледяной ручей, стоячая вода.
Пляж. Лежаки со свежими полотенцами. Огромная библиотека. Настолько огромная, что нет никакого желания читать. Тем бо– лее – всё время пьяный.
Простирающаяся по всей площади, светло-зелёного цвета прострация. Её видно, можно потрогать. Всё выкрашено в бес– цветный цвет. Всё хорошо.
В любой момент можно пообщаться с живущими в соседней деревне писателями, учёными, проститутками без лиц (что-то вроде онанизма с пристрастием). Можно влюбиться и закрутить роман с прекрасной исландкой.
Ночь. Всё.
Вечером приедет и пробудет у нас три дня его величество Па– риж. На осень уже заказан Лондон...
Всё, видимо, продумано и хорошо, но нет только одного. Никто пока ещё не заметил, но не хватает важного компонента сферы. Нет ингредиента целостности жизни... Трибуны на Великом Собрании города заполнены не до конца, и это вносит уныние в поющие лёгкие великих ораторов. Нет соли к прекрасному яству. Нет тарелки к нему же. Вдруг исчез цемент между кирпичами огромного здания; здание не падает и не упадёт пока, но цемент исчез. Нет маленьких улиц с окнами наружу, и от этого огромные проспекты с великолепными статуями кажутся одинокими и брошенными.
