Текст книги "Гроза двенадцатого года (сборник)"

Автор книги: Даниил Мордовцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 39 страниц)

Стойка и бессапожная, голодная русская армия. Все равно умирать: приказало начальство, ну – и баста. А может, коли кто уцелеет и хлебца достанет, сухарика погрызет, щец похлебает… Куда щец! Да из-за щей русский солдатик с голыми руками на пушку пойдет, без рукавиц черта задавит…

А там все бум да бумм! А стрелять не в кого… Живо-ты подвело…

Но вот заговорили и ближние пригорки, кусты, высокая зеленая рожь. Есть в кого стрелять, есть на кого идти… Словно огненным кольцом обвились французы вокруг левого русского крыла, это их стрелки сыплют свинцовым горохом, чтобы дать возможность развернуться коннице и пехоте… Развернулись, налегли всею массою, давят; в русских рядах то там, то здесь у солдатиков подкашиваются резвы ноженьки, закатываются ясны оченьки. Места упавших заступают их товарищи, смыкаются плотнее, идут лавою… Взять бы эти проклятые, горластые пушки, которые выкашивают целые ряды босоногих и обутых героев, заставить бы их замолчать, и тогда на штыки, врукопашную, как на кулачки, улица на улицу, лава на лаву… Так нет! шибко, смертно бьют проклятые… «Ох, смертушка!» – слышится страшный возглас. «Умираю, братцы!»… «Стой! не выдавай, ребята! понатужься!..»

И отчаянно натуживается мужицкая грудь, как натуживалась она и над сохой в поле, и над цепом на току, и с серпом и косой на барщине, – не привыкать ей натуживаться… Так нет! Не обхватишь всей его силищи, – несосметная она, дьяволова!

– За мной, ребятушки! – кричит Батратион с саблею наголо. – Заткнем глотку вон той проклятой старухе… Вперед!

Ему хочется завладеть одной из самых губительных неприятельских батарей, действия которой производят страшные опустошения во всем левом крыле армий, и он ведет своих молодцов в атаку, прямо в адскую пасть этой батареи.

– «За мной!»

– Вперед, братцы! дружнее! не выдавай! – вторят ему офицеры команд, и также сверкают жалкими клинками сабель.

Идут нога в ногу, штыки наперевес, – лавой прут вперед босые и обутые ноги… С криком «ура!» бросаются на «чертову старуху», но подкашиваемые словно серпом, не выносят адского огня, оставляя впереди и позади себя сотни трупов, распластанных, разметанных, иногда труп на трупе…

– Нет, братцы, – невмоготу… ох, смертно бьет!

И снова расстроенные ряды смыкаются, а пока они переводят дух, вперед несется кавалерия, стонет земля под конскими копытами, как– лес веют в воздухе разноцветные значки, храпят лошади, что-то стонет и разрывается в воздухе – и небо разрывается, и земля разверзается… А оттуда все напирают и напирают новые силы… Ад, чистый ад!

Огненное и дымное кольцо охватывает уже и правое крыло русской армии:… Вот-вот отрежут самый Фридланд, возьмут Беннигсена вместе с его ночлегом и постелью…

Он только теперь узнает, что против него вся армия Наполеона.

«Погиб! все погибло! – стучит у него в мозгу, в сердце, во всем теле… Он падает головой на стол, на карту, на которой плохо изображена топография местности, где теперь идет битва, и стонет не то от боли, не то от отчаяния. – Пропала слава ПрейсишгЭйлау… пропала моя слава… Андрей Первозванный…», Ему вспоминается этот орден, пожалованный ему за Прейсиш-Эйлау… Непостижим человеческий ум: вспоминается ему и то, что он сегодня во сне ел гречневую кашу… Он стонет…

– Велите отступать! – хрипло говорит он стоящим около него адъютантам. – Нас отрежут..

Но и отступать уже нельзя, некуда: одно отступление – в могилу.

На правом русском крыле едаа ли еще не страшнее, чем на левом и в центре… Кавалерийские полки так и тают от адского огня неприятельских батарей… Наполеон знает хорошо тактику смерти: чугунными ядрами он раз-решетит сначала все полки врага, смешает конницу и пехоту, насуматошит во всех частях армии и тогда пускает своих цепных собак, своих гренадер, свою старую армию, и эти псы страшные окончательно догрызают обезумевшего врага.

– Счастливый день! – то и дело повторяет он. – Годовщина Маренго! Браво, моя старая гвардия!

И несутся по армии эти ядовитые слова, и зверем становится армия…

– Vive l'empereur![1]1
  Да здравствует император! (франц.). – Здесь и далее перевод составителей.


[Закрыть] – то там, то здесь воют эти бешеные псы в косматых шапках, и резня идет неумолимая, неудержимая.

Бессильно стучит об стол жалкая голова Беннигсена… «Отступать – спасаться…»

– Бейте отступление! – кричит адъютант Беннигсена, подскакивая к Горчакову^{13}, который командует правым крылом.

– Кто приказал? – сердито раздается охриплый голос последнего.

– Главнокомандующий.

– Скажите главнокомандующему, что для меня нет отступления… Я не хочу отступать в могилу… Я продержусь здесь до сумерек: пусть лучше останется в живых хоть один солдат, но пусть он умрет лицом к врагу, а не затылком… Доложите это главнокомандующему!

Отправив назад адъютанта, Горчаков пускает в атаку кавалерию… Ужасен вид этих скачущих масс: топот копыт, лошадиное ржанье, невообразимое звяканье оружия и всего, что только есть у кавалерии металлического, звенящего, бряцающего, – все это заставляет трепетать невольно врага самого смелого… Но и это бессильно заставить умолкнуть горластые пушки, рев которых еще страшнее кажется тогда, когда ядра их падают в живые массы людей, вырывают целые ряды их, мозжат головы и кости у людей, у лошадей, ломают деревья, взрывают землю и засыпают ею живых и мертвых…

И Дурова несется в этой массе бушующего моря… Вот ее истомленное, бледное личико с пылающими от бессонницы и внутреннего пламени очами… Ты куда несешься, бедное, безумное дитя!

До половины выкашивают адские пушки из этой массы скачущих людей. Поля, пригорки, ложбины устилаются убитыми и искалеченными лошадьми, размозженными и расплюснутыми людьми… Вон стонет недобитый… Вон плачет искалеченная лошадь… лошадь плачет от боли! Бедное животное, погибающее во имя человеческого безумия и человеческого зверства! Тебе-то какая радость из того, что победят твои палачи? Да и тебе, бедный солдатик, какая радость ц польза от того же? О! великая польза!..

Из конно-польского уланского полка, в котором находилась Дурова, легло более половины. Перебиты начальники, перебиты офицеры, полегли лучшие головы солдатские… Почти уничтоженный полк выводят из-под огня, отдохнуть, оглядеться, промочить окровавленною водою Алле пересохшие глотки…

– Красновата вода-то, – говорит Лазарев, нагибаясь к речке, чтобы напиться. Удивительно, как сам он остался цел, находясь под самым адским огнем и ходя в штыки несколько раз, чтобы одолеть «чертову старуху» – батарею: он весь в пороховой саже, в грязи, в крови…

– Та се ж юшка, – лаконически замечает Заступен-ко, которого и тут не покидает шутка.

– Не уха, а клюквенный морс, братец.

Дурова посмотрела на воду и в ужасе всплеснула руками: вода действительно окрашена клюквенным морсом – солдатскою кровью! И они ее пьют, несчастные!

В это время она видит, что по полю, на котором только что происходила битва и которое теперь оставлено было живыми в пользу мертвых, валявшихся в том положении, в каком их застала смерть, – что среди этих мертвецов, по незасыпанному кладбищу скачет какой-то одинокий улан, но скачет как-то странно, без толку, то взад, то вперед. Лошадь его постоянно перескакивает через трупы, не задевая их копытами, или осторожно объезжает мертвецов. Улан кружится, словно слепой или пьяный, то на секунду остановится, то поедет шагом, то поскачет…

Девушка подъезжает к нему, окликает издали.

– Улан! а, улан!

Молчит улан, продолжая кружиться. Она подъезжает еще ближе.

– Любезный! земляк! ты что без толку скачешь? Молчит, но как будто вздрагивает. Она к нему, но лошадь спасает своего седока, несется через трупы в открытое поле, к французам… Девушка дает шпоры своему

Алкиду и перехватывает бродячего улана. Он шатается как пьяный, но сидит устойчиво.

– Ты что здесь делаешь, земляк?

Молчит. Глаза глядят безумно, лицо какое-то странное, на лбу кровь.

– Да говори же, что с тобой? Улан бормочет как во сне:

– Стройся! справа по три – марш!.. – Это бред безумного…

Тут только поняла девушка, что он ранен в голову и обезумел, но с коня не падает, словно прирос к седлу…

«Коли ты называешься улан, так тебе с коня падать не полагается, хоть ты жив, хоть ты убит, а сиди на коне… Улан падать с лошади не должен – ни-ни-ни Божо мой! Падай вместе с конем – таков уланский закон… А с коня – ни-ни! не роди мать на свете!» – вспоминаются девушке слова старого улана, ее дядьки Пуда Пудыча.

– Что у тебя голова? – спрашивает она несчастного.

– Это не голова, а ядро… Мою голову унесло, – бормочет раненый.

Морозом подирает по коже от этих слов… Его нельзя здесь бросить, он пропадет.

– Поедем со мной, – говорит она.

– Куда? Голову мою искать?.. Она укатилась – вот так: у-у-у!

– Мы найдем ее – поедем.

– Катится… катится… у-у-у-у…

Взяв за повод его лошадь, она тихо поехала к обозу, постоянно вздрагивая при безумном бормотании своего спутника.

– Ядро пить хочет… ядро кружится… ядро разорвет – берегись… у-у-у!

А там-то назади – Боже мой! Страшно и оглядываться…

Кровавый день подходит к концу… Целый день битва, целый день гудят орудия, целый день умирают люди и все не могут все перемереть… Из «непобедимого» батальона Измайловского полка, из 500 человек, в четверть часа убито 400!

– Братцы мои! родные мои! детки мои! – словно рыдает – Багратион, в последний раз обнажая свою шпагу. – Смотрите – это подарок отца вашего Суворова… Он смотрит на вас с высокого неба, смотрит на деток своих и плачет…

Он останавливается, утирает пот с усталого лица… Солдаты плачут, а иные крестятся…

– Братцы мои! детки мои! порадуем его, отца нашего, не дадим на позор нашу славу… ура!

Грянуло последнее, хриплое, по тем более страшное «ура!»… Последние силы понесены были в жертву страшному богу, но и они не спасли…

Кровавый день наконец кончился. На страницах истории написалось новое слово:

«Фридланд».

7

Прошло десять дней после рокового Фридланда. Русские войска, гонимые страшным сереньким человеком в необычной шляпе, поспешно ушли за Неман, в Россию, махнув рукою и на Пруссию, которую они не смогли защитить от страшного серенького человека, и на свою славу, лавры которой, завядшие и полинявшие, по лепестку оборвал этот страшный серенький человек и бросил на произвол историческим ветрам.

– Буди проклято чрево, носившее тя, и сосцы, яже еси сосал! – бормотал как бы про себя, стоя на русском берегу Немана, старенький полковой священник, отец Матвей, которому вспомнилось, как он под Фридландом, в виду напиравшего на русских врага, не успел даже помолиться над телами воинов, кучами лежавших но обеим сторонам замутившейся кровью речки Алле.

День только начинается. Солнце, каждый день видевшее все битвы да битвы, освещавшее все кровь да кровь, сегодня выглянуло из-за лесу как будто приветливее… Не слышно пушечного грому… Дым от пороха не застилает очи солнышку; оно во все глаза глянуло на реку – это скромный Неман, на расположенный по береговому склону ее городок – это город Тильзит. По обоим берегам Неман усыпан народом, войсками всех национальностей, оружий и типов, стонет тысячами голосов. Что это за сборище? И почему все эти маесы толпятся у берега, посматривая на реку, на середине которой, на поверхности воды, держится что-то невиданное, необычайное? Это на воде обширный плот, а на плоту – два красивых, затейливо изукрашенных флагами здания: одно из них – большее, болеезатейливоеи более изукрашенное, другое – меньшее, меньше и изукрашенное. Над большим высятся два фронтона, и ма одном из. этих фронтонов красуется гигантская буква N, на другом – такое же гигантское А. Далеко видны эти буквы. На верхушке последнего фронтона, над самою буквою А, сидит ворона и громко, беспутно как-то каркает, обратившись клювом к русскому берегу реки.

– Ишь проклятая! – ворчит на нее знакомый ужо нам гусарик, тот самый, что распространялся об «эскадронной Жучке», толкаясь на берегу Немана вместе с другими солдатиками.

– Ты что огрызаешься? – спрашивает его старый гусар Пилипенко, тот, который плакал над раненой Жучкой.

– Да бон, дядя, ворона в нашу сторону каркает, на нас, значит.

– На свою голову, не на нас.

– А що воно таке там написано? – любопытствует Заступенко. – Якого биса вин там надряпав?

– Какого беса! зх, ты хохол безмозглый! надряпал! – строго замечает гусарик. – Эко слово сказал!

– А що ж? то вин писав, а вин ще ничего добраго не робив.

– То-то не робил! Это знаешь, что написано там?

– Та кажу ж тоби, чортив москаль, що не знаю – я не письменный, – сердится Заступенко.

– А вот что написано: это иже, а вот это – аз?

– Так що ж коли иже та аз? А що воно таке се бисо-ве иже та сей чортив аз?

– Ну, хохол, так хохол и есть! безмозглый – мозги с галушками съел.

– Та ты не лайся, а кажи дило.

– Дело я и говорю: иже – значит император, а аз – Александр. И выходит – императору Александру.

– Те-те-те! от вига дав бисив сын.

В разговор вмешивается донской казак, который предлагает новое толкование буквам, написанным на фронтонах павильона.

– Ты говоришь – иже – император; а я думаю – не инператор, – обращается он к гусарику.

– А что ж, по-твоему?

– А вот что, брат. Кто строил эти палаты-то?

– Он француз, знамо.

– Так как же, по-твоему, себя-то он и обидит? Не та-козский он человек, чтоб обижать себя. А он вот какую шгуку придумал: одна-де каланча пущай будет ваша, к примеру, русская; на ней аз будет стоять – Александра, значит, Павлович; а на другой-де каланче я сам себя напишу… И написал иже… А знаешь, что такое иже? а?

– Иже и есть!

– То-то! не совсем с того хвоста… Слыхал ты об антихристе?

– Ну что ж! слыхал.

– А кто антихрист?

– Он – Апалион, – это всякий знает.

– Ну, так вот и знай: в Священном писании иже и есть антихрист… «иже, – говорит, – придет соблазнять людей и покорити их под нозе ног»… Вот что!

И гусарик, и Заступенко объявили протест против этого толкования и за разрешением своего спора обратились к батюшке, который тоже стоял на берегу и задумчиво глядел на Тильзит, в котором виднелось необыкновенное движение. Гусарик подошел к батюшке под благословенье и спросил:

– Скажите, батюшка, зачем это он написал там иже?

– Какое иже? это не иже, любезный, а французское наш – «Наполеон», значит; а это аз – «Александр».

– Об аз-то, батюшка, я и сам догадался, а вот иже-то меня сбило… Покорнейше благодарим, батюшка.

И гусар, почесав в затылке, отошел к товарищам, чувствуя свое посрамление.

В другой группе солдатиков шли не менее оживленные толки о том, зачем он, Наполеон то есть, назначил свидание с царем русским непременно на воде, а не на земле.

– Зачем! Знамо зачем – от гордости… Он теперь думает о себе, что ему черт не брат, – ну и ломается, как свинья на веревке, – говорит солдатик с Георгием.

– Это точно, что ломается, – вторит другой.

– Затесавшись эта ворона в чужие хоромы и говорит нашему царю: «Жди, – говорит, – русский царь, меня в гости».

– Ишь ты! а вот чего не хочешь ли? – И солдатик рукой показал нечто, чего, по его мнению, Наполеон не хочет. Ну а царь-от и говорит: «Сунься-ко».

– Значит, рыло в крови будет…

– Знамо. А он и говорит: «Досюдою, – говорит, – до Немана, я дошел – досюдою, значит, моя земля; а до-тудою, – говорит, – за Неманом – твоя, дескать, земля» – русская, значит; русского царя батюшки. «А вода, дескать, не земля, она ничья – она Божья: так приходи, – говорит русскому царю, – либо ты ко мне в гости на Божью воду, либо я к тебе – оно де и не обидно никому».

– Ишь шельма! ловко придумал.

– А я, дядя, не то слыхал, – вмешивается третий солдатик.

– А что?

– Да сказывают: он для того хочет с нашим-то в воде встретиться, что как они вдвоем с нашим владеют всем светом, он – этой половиной, а наш – этой, так ежели теперича они, примером сказать, сойдутся вместе, так земля, значит, не сдержит их… такая у них у обоих силища!

– Сила не маленькая, что говорить! Поди, и впрямь земля не выдержит.

– Говорю тебе – не выдержит…

– Где выдержать!

– Да и потому им нельзя встретиться на земле, что за нас опасаются, – пояснял солдатик с Георгием.

– А для чего им за нас опасаться, дядя?

– Как для чего! Мы задеремся с ими, с французами: как бы сошлись маленько, так и драка.

– Это точно, что драка.

– Да еще какая драка, братец ты мой! Потому мы будем опасаться за свово, а они за свово – ну и пошла писать…

– Где не пошла! Такую бы ердань заварили, что ой-ой-ой!

– Верно… А тут бы наши казачки скрасть ево захотели…

– Как не захотеть! Лакомый кусочек… А казаки на это молодцы, живой рукой скрадут.

– Скрадут беспременно… Вон не дале как под Фрид-ландом французский бекет скрали… Велели это Каменнов да Греков – уж и ловкие ж шельмецы! – велели это своей сотне раздеться, да нагишом, в чем мать родила, аки младенцы из купели, и переплыли через реку, да и скрали бекет, а опосля как кинутся на самый их стан, а те как увидали голых чертей, ну и опешили…

– Да, ловкие шельмы эти казаки.

– Где не ловкие! Поискать таких, так и не найдешь.

– Где найти! продувной народец.

Как бы в подтверждение этого в толпе показался верховой казак, который, перегибаясь то на ту, то на другую сторону, словно вьюн, и делая разные эволюции пикою, покрикивал:

– Эй, сторонись, братцы! подайся маленько! конвой идет, конвой дайте место.

Толпа несколько отхлынула и оттеснила в сторону нейсатого еврейчика, который, толкаясь средь народа с лотком, наполненным булками, огурцами, колбасами и всякой уличной снедью, выкрикивал нараспев и в нос:

– Келбаски свежи… огуречки зелены… булечки бя-лы… Ай-вей! ай-вей!

В одно мгновенье казак так ловко нанизал на свою пику огурец, потом колбасу, затем булку и все это пихал себе за пазуху, что еврейчик положительно не мог опомниться…

– Ай, да казак! аи, да хват!

– Ай-вей! ай-вей! мои булечки! мои огуречки! аи келбаски!

В толпе хохот.

– Сторонись, братцы! подайся маленько! конвой идет! – покрикивал этот «хват» как ни в чем не бывало.

К берегу Немана действительно двигался конвой стройными рядами, блестя на солнце оружием и красивыми мундирами. Конвой составляли полуэскадрон кавалергардов, чинно и гордо восседавших на холеных конях, и эскадрон прусской конной гвардии, которой еще более, чем русскому воинству, тяжко досталось от немилостивой руки «нового Атиллы». Конвой, оттеснив толпу, выстроился в линию, которая правым флангом упиралась в берег Немана, а левым касалась какого-то полуразрушенного здания, осеняемого однако двумя огромными флагами – русским и прусским.

То же самое движение замечалось и на противоположном берегу Немана, особенно же в той улице Тильзита, которая вела к реке: старая наполеоновская гвардия становилась шпалерами вдоль улицы, эффектно покачивая в воздухе своими высокими меховыми шапками. О, как их знал и ненавидел весь мир, эти страшные шапки, и как при виде их трепетали короли и народы!.. И итальянское, и африканское, и сирийское солнце жгло своими лучами эти ужасные шапки!.. Оставалось только, чтоб русское суровое небо посыпало их своим инеем… И оно – о! оно скоро не только посыплет, но и совсем засьшлет их…

Эти назойливые, острые и жгучие мысли винтили мозг юной Дуровой, которая урвалась из своего эскадрона, прошедшего мимо Тильзита в Россию, и очутилась вместе с другими зрителями на берегу Немана, сгорая нетерпением хоть издали увидеть того, которого она – она сама не могла уже дать себе отчета – не то ненавидела еше больше, чем прежде, не то… Нет, нет! Она только чуи-ствовала, что он, этот, в одно и то же время и страпшьн! и обаятельный, демон войны, поражал ее, давил своим величием… Она страдала за русскую славу, за себя лично, за отца, за всех погибших в боях товарищах своих, и в то же время душа ее как-то падала ниц перед страшным гением, падала от удивления, смешанного с ужасом…

– Об чем вы думаете, Дуров? – раздался сзади ее тихий, ласковый голос.

Она невольно вздрогнула. У самого ее плеча светились теплым блеском калмыковатые глаза Грекова.

– О чем или о ком? – еще тише повторил Греков. – О недавнем нашем враге, а теперь союзнике?

– Ах, Греков, Греков! – отвечала с страстным порывом девушка. – Я не знаю, что со мной делается… Он – это какой-то демон… я только о нем и думаю… После наших поражений я много, много думал… Ведь не может же быть, чтоб это делалось так, случайно, одним счастьем… Да Боже ж ты мой! – и в Тулоне счастье, и на Аркольском мосту счастье^{14}, и под пирамидами счастье – Господи! куда ни ступит эта нога, везде она попирает все усилия людей, их ум, их волю, все, все падает перед ним… Ведь весь Запад, до этой жалкой речонки, все он взял, все искромсал… Остается перешагнуть сюда, на этот берег – и весь мир его… Господи! да что ж это будет!

Ласковые глаза Грекова с любовью глядели на раскрасневшееся лицо его юного собеседника. Но при последних словах Дуровой он горячо возразил:

– Нет! этого-то не будет, сюда он не перешагнет…

– Эй, односум! цари скоро приидут? – закричал За-ступенко, продолжавший толкаться в толпе.

Возглас его относился к «хвату» казаку, который теперь, отъехав в сторону, наслаждался булкой с колбасой, закусывая огурцом.

– Односум! чуй-бо! цари скоро приндут?

– Какой я тебе односум, «хохли – все подохли!» – спокойно отвечал казак, глотая свою добычу. – Разве ты казак донской?

– Казак, тильки чуб не так… Та ты скажи, скоро приидут?

– Нет, не скоро, когда хохлы поумнеют.

– Овва! та се ж тоди буде, як вы красти перестанете.

Но толпа усиленно задвигалась и зашумела – явный признак, что что-то приближается.

Действительно приближался блестящий поезд. Вдали, между рядами войск, показались трепещущие в воздухе султаны и перья, конские гордо поднятые головы и головы сидящих на них генералов. Посреди них катилась коляска, на четыре места. Коляска катится ближе и ближе… В коляске сидят трое, но лица всей толпы и войск преимущественно обращены к одному. Это – белокурый, с рыжеватыми бакенбардами мужчина лет около тридцати; он одет в генеральский мундир Преображенского полка, но без эполет, а только с жгутами; через правое плечо к груди перекинуты аксельбанты; на голове высокая треугольная шляпа с черным султаном на гребне и белым плюмажем по краям; на ногах белые лосины и короткие ботфорты; шарф и шпага блестят так красиво, а андреевская лента через плечо видна за версту.

– Царь! царь! – слышится в толпе.

– А с ним кто?

– Цесаревич Костянтин.^{15}

– Знаю я… А другой-то?

– Прутский король, пардону, значит, у нашего просит – помощи.

Царский поезд остановился у полуразрушенного здания. При выходе из коляски царь беглым взглядом окинул видневшиеся сквозь шпалеры гвардии плавучие на реке павильоны и скользнул взором по громадным, красовавшиеся на фронтонах буквам N. А.

Он вошел в уцелевшую комнату полуразрушенного здания, вошел с болью в сердце, отразившеюся на лице.

За Александром, молча и хмуро, входят прусский король, цесаревич Константин и обширная свита. Все молчат и все ждут… Минута, две, три – конца нет минутам!.. Исторические минуты… А его все нет – он не торопится… Багратион нервно поправляет кресты на широкой груди и хмурится, Беннигсен уставился в землю, словно ему в очи лезут Пултуск, Эйлау, Фридланд с мягкою, проклятою постелью. У Платова как будто на лице написано: «У, дьявол корсиканский! его и почечуй не берет…» Тягостное, невыносимо тягостное ожидание! «Это демон какой-то… Что же он не едет?..»

Из-за спины Багратиона выглядывают два черных глаза, упорно наведенных на императора. Юное лицо, курчавые, спадающие на белый лоб волосы, добрые какие-то сладкие губы, доброе выражение глаз – ничто, по-видимому, не изобличает, что это уже закаленное исчадие войны, хотя еще слишком юное, но кипучее, беззаветно дерзкое. Это Денис Давыдов – поэт и в душе, и на деле, гусар по традициям и по темпераменту.

Прошло полчаса ожидания, точно жизнь вселенной остановилась на полчаса! Из-за чего! Из-за того, что один маленький человечек не успел еще выпить обычную чашку своего утреннего кофе.

– Ваше величество! там уже ждут вас, – говорит Мюрат этому маленькому человечку.

– Ждут?.. Кто встал до солнца, должен ждать его, – отрывисто отвечает маленький человечек, доканчивая свой кофе.

– Но Иисус Навин может приказать солнцу поторопиться, как он приказал ему когда-то помедлить, – с улыбкой замечает Талейран.

– О, вы всегда находчивы, – говорит маленький человечек, ласково кивая Талейрану^{16}. – Солнце встает…

И он направился к выходу.

И земля, и воздух задрожали, когда маленький человечек, окруженный блестящею свитою из сановников – Мюрата, Бертье^{17}, Дюрока^{18} и Коленкура, показался среди своей гвардии, в своей исторической, известной всему миру шляпе.

Голоса из-за Немана донеслись и в полуразрушенное здание, где ждали того, кому теперь кричат. Александр судорожно сжал перчатку, которую машинально вертел в руке… Ноздри его расширились, как будто бы в груди оказалось мало воздуха и надо было его побольше вдохнуть в себя. Да, мало воздуху, тесно стало, душно…

– Едет, ваше величество! – провозгласил дежурный флигель-адъютант, отворяя дверь.

Прусский король вздрогнул и испуганно заглянул в глаза Александру. Он заметил в них какой-то новый огонек…

Вскоре от того и другого берега Немана отъехали барки с развевающимися штандартами России и Франции, они отъехали в один момент по сигналу, который известен был только капитанам барок.

И удивительно! Все головы и с того и с другого берега реки обратились в одну сторону, все тысячи глаз устремились на одну маленькую точку, видневшуюся на барке, которая двигалась от тильзитского берега. И не удивительно! Это он, тот маленький и необыкновенно великий человек, которого не рождение, не богатства и не исторические предрассудки вознесли на недосягаемую высоту, а его собственный, небывалый в истории всего мира гений, и какая высота! высота, до которой не досягал ни один человек, рожденный женщиною.

– Яке ж воно маленьке! – невольно вырывается наивное до трагизма восклицание добродушного Заступенки. – Мати Божа, яке малесеньке!

А это «малесеньке», в своей мировой шляпе, в позе, тоже знакомой всему миру, стоит впереди своих генералов, скрестивши на груди руки, и глядит – нет, он как будто никуда не глядит, ни на кого, а в глубь самого себя, в глубь своей великой души, этой страшной пропасти, до половины залитой кровью…

Что ж это за чудовище? что это за великан? где печать его гения? Ничего не бывало!.. Что-то маленькое, толстенькое, пузатенькое, кругленькое… Гладко, плотно лежащие, далеко не густые волоски… Матовая белизна лица, лица какого-то каменно-неподвижного, какое-то отсутствие выражения в глазах, скорее кротких и ласковых, чем холодных, и удивительно! кроткая, детски кроткая улыбка.

Но вот эти кроткие глаза скользнули по двум буквам на фронтонах и задумываются… И рисуется перед ними, как рука истории, невидимая, всесильная рука стирает другую букву, букву А, и горит над миром одна-единая буква, словно всевидящее око Творца… Эта буква N… око всевидящее мира.

«Едино стадо и един пастырь», – думается ему.

И Александр глядит на роковые буквы на фронтонах. «Да, N больше, положительно бвльше А… неужели это апокалипсическое существо?»

Вот близко-близко плот с павильонами, фронтонами и буквами…

Наполеон сделал какое-то едва заметное движение, и его барка полсекундой раньше стукнулась о край плотов. Полсекундой раньше, чем Александр, он ступил ногой на паром и сделал два шага навстречу Александру.

Ворона, все время сидевшая на одном из фронтонов, над буквою А, снялась и полетела.

– Полетила-нолетила! – как-то радостно крикнул Заступенко.

– Кто полетел?

– Ворона…

– Ну, что ж! А ты, хохол, видно, все ворон считаешь? – сострил казак.

– Ни, вона полетила онкуда, до их… Буде им лихо… У Хранцию полетила…

– А тебе жаль, хохол, что она тебе не в рот влетела?

– Молчи, гостропузый! вона боялась, що ты ии вкра-дешь…

И Наполеон, и Александр вошли в павильон разом, нога в ногу, боясь, чтоб, кто-нибудь ни пол-линии, ни полноздри, как лошади на скачках, не опередил один другого… Но что они говорили между собой в павильоне, говорили с глазу на глаз, в течение двух часов, этого ни историки, ни романисты не знают.

8

Оставим на время поля битвы и кровавые картины смерти, при виде которых болью и горечью закипает сердце, смущается разум, падает, словно барометр перед, бурей, вера в прогресс человечества, а грядущее торжество добра и правды над злом и ложью, творческой силы духа над силою разрушительною. Дальше от этого, дыму ужасного, от этого хохота пушек, безжалостно смеющихся над глупостью людскою! Дальше от этого стона умирающих, которые взывают к будущим поколениям, к поколениям мира и братской любви! Дальше! дальше!..

С полей битв, от убивающих друг друга людей, хочется перенестись… к детям. Они еще не научились убивать.

Перед нами живой цветник. Это и есть дети, в теплый июньский вечер высыпавшие на гладкую, усыпанную песком площадку Елагина острова, на той. его оконечности, которая обращена ко взморью и называется ари– стократическим пуэнтом. Чем-то оживлены эти. смеющиеся, раскрасневшиеся, миловидные личики мальчиков и девочек от пяти до десяти и более лет. Музыкально звучат в воздухе веселые возгласы, звонкий смех, задушевное лепетанье… Да, здесь еще нет веянья смерти – дети играют.

Кудрявый, черноголовый мальчик лет восьми, с типом арапчонка, взобравшись на скамейку, декламирует:

Стрекочущу кузнецу В зленеы блате сущу, Я дошку червецу По злакам полаущу…

Дружный взрыв детского хохота покрывает эту декламацию. Иные хлопают в ладоши и кричат: «Браво! браво, Пушкин!»

Арапчонок, поклонившись публике, продолжает:

Журавель летящ во грах, Скачущ через ногу, Забываючи все страхи, Урчит хвалу Богу.

– Браво! браво! брависсимо! бис! – звенят детские голоса. Арапчонок с комическим пафосом продолжает:

Элефанты и леопты, И лесные сраки, И орлы, оставя мопты, Улиияют браки…

– Ах, бесстыдник барин! вот я ужо мамашеньке скажу, – протестует нянюшка арапчонка, бросившая вязагь чулок и подошедшая к шалуну. – Что это вы неподобное говорите, барин!

– Молчи, няня, не мешай! Это Третьяковский, наш великий, пиита, – защищается арапчонок и продолжает декламировать:

О, колико се любезно, Превыспренно взрачно, Нарочито преполезно И сугубо смачно!

И, соскочив со скамейки, он обхватывает сзади негодующую нянюшку, преспокойно усевшуюся под деревом, перегибается через ее плечо и целует ворчунью.

– Вот так сугубо смачно! – хохочет шалун. Нянюшка размягчается, но все еще не может простить озорнику.

– Посмотри, – говорит она, – как умненько держит себя Вигельмушка…

– Ай! аи! Вигельмушка! Вигельмушка! да такого, няия, и имени нет…

– Да как же по-вашему-то? Я и не выговорю… Вя-гельмушка Кухинбеков.

Арапчонок еще пуще смеется. Смеется и тот, которого старушка называет Кухинбековым.