Текст книги "Гроза двенадцатого года (сборник)"

Автор книги: Даниил Мордовцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 39 страниц)

– Ты о чем это, Ириней, так крепко задумался? – спрашивает Мерзляков, роясь в бумагах.

Ирина точно от сна прокидывается.

– Это я, дядечка, вспомнила, как в Авдотьине дедушка Новиков показывал мне, как рой пчел снимают с деревьев.

И она, глядя в окно, снова переносится мыслью в Ав-дотьино… Вот они сажают в новый улей молодой рой. Сначала дед Зосима обкуривает внутренность борти ладаном. „Что улей свячоный да святой водой кропленный, что дом с образами – Божья вотчина“, – говорит дед и кропит улей святой водой, открыв нижнюю затворку. Потом он вставляет в эту затворку желобок, длинненький, пологий, которым пчелы должны войти в улей, в свое новоселье. Затем дает дедушке Новикову и Ирише по зажженной гнилушке – это „курушки“, дым которых отгоняет пчел и предохраняет от их укушений. Затем раскрывает роевницу и ставит ее боком, чтобы по малому ковшику выкладывать из роевницы пчел на желобок. Предварительно дед Зосим положил в новый улей кусок сотового меду: „Хлеб да соль на новоселье молодым…“ Пчелы, высыпанные в желобок, сами: сразу догадываются, что им надо делать: они не летят, но стадом ползут по желобу в улей, стараясь перегнать одна другую… „Ишь, словно дети малые бегут, спотыкаются, – бормочет дед Зосим: – Бегите с Богом, бегите, детушки, работнички Божьи…“ – И он любовно крестит их, а сам зорко-зорко, уже без наличника следит за каждою пчелою, хоть их там сотни разом спешат по желобу… Наличник надет на Ирншу – ах, как она должна быть смешна в наличнике, с лукошком на голове! – точь-в-точь дед Зосима… даже Микитейка ухмыляется, глядя на нее. А дед все не спускает глаз с ползущих кучами в улей пчел. „Где-то ты, матушка, застряла“, – шепчет он, ища глазами матку этого молодого роя… „А! вот она! вот она, красавица матушка!..“ Это он увидал матку, которую так комком и обленили другие пчелы. И как только он угадал ее! Ничем она от других пчел не отличается. „А, матушка! пожалуйте в свою горенку…“ И он осторожно-осторожно берет ее двумя пальцами и сажает в „маточник“ – это род фонарика маленького на рукоятке, с деревянными, клетчатыми, пропускающими свет стенками. „Сиди тут – хозяйничай, а детки уж без тебя не уйдут, кормить и беречь тебя будут…“ Ах, как там хорошо в Авдотьине!..

– Дядечка! голубчик! возьмите меня с собой! с собой! – с жаром обращается она к дяде.

– Да что ты, Ириней, с ума сошел!

– Нет, дядюленька, нет!..

– Да на кого мы бабушку оставим?

– С ней богомолка останется да Мавруша… С богомолкой она рада весь век говорить… Дядюленька! красавчик! возьмите… ведь всего на день…

И она по-старому, как маленькая, бросилась ему на шею. Бакалавр уступил:

– Ну, нечего с тобой делать, разбойник этакий, собирайся. Да чтоб обед быя скорее готов, после обеда сейчас и в дорогу.

Ириша неудержимо бросилась целовать дядю.

– Постой! постой, душегуб! ты мне зубы вышибла совсем!

В одно мгновенье Ириша исчезла из комнаты как ураган, так что испугала даже Мавру, торопившуюся на кухню… „Ах, Господи! это сущая каторга“, – ворчала баба, не понимая, что сделалось с барышней.

2

– Вот мы теперича, матушка, едим карасиков в сметанке – скусная рыбка, нечего сказать, скусная. А я, мать моя, кушала в Ерусалиме-граде однобокую рыбку. И называют эту рыбку камбалой, и глазок у нея один-одинешенек, и живет она в море…

Так за обедом, при общем молчании, разглагольствовала странница Авдеевна, кушая карася в сметане. Бакалавр молчал, думая о вчерашнем вечере и о предстоящей поездке. Ириша молчала потому, что мысли ее также витали далеко – то в неведомом Фридланде, у постели раненого Истомина, то в Авдотьине… Ей чудилось даже, что она слышит, как в улье стонет молодая матка пчелиная, и теперь ей слышится не плач пчелы, а стоны раненого, его стоны…

И бабушка молчит, вся поглощенная рассказом богомолки.

А у крыльца уже стоит кибитка, обтянутая черной клееною парусиной. Тройка обывательских, кусаемая мухами, нетерпеливо бьется на месте и глухо звенит колокольцем, подтянутым к дуге для того, что в городе вольной почте колоколец не полагается, а дозволяется ему голосить только за городом.

– Ну, съели тебя окаянного! стой! – доносится голос ямщика, успокаивающего коней. – Кнутом дьявола ленивого не проймешь, а то на вон! муха забидела, нежный какой!

Обед кончен. Мавра укладывает в кибитку ковер и две подушки.

– Узелок вынести? – спрашивает она мрачно, пи к кому не обращаясь.

– Вынеси, Мавруша, – задумчиво отвечает барышня.

Все задумчивы, как подобает при проводах. Странница даже глубоко вздыхает. По знаку старушки все садятся, нагибают головы, как бы обдумывая, не забыто ли что, в порядке ли все… Теперь этот обычай уже вывелся, а тогда это сидение и думание было законом. Шутка ли! человек в путь собирается. В дороге все может случиться – и хлеба недостанет, и ось сломается, и разбойники нападут. Едешь за пятьдесят верст, молебен служи напутственный…

Посидели с минуту, повздыхали. Даже Ириша смотрит серьезно, сосредоточенно – может быть, оно так и следует…

Встали. Крестятся все на образа. Шепчут что-то…

„Луце и Клеопе путешествовати хотящу“… – шепчет вслух Авдеевна.

„Лука – это дядя, – думает про себя Ириша, – а Клеопа – это я“.

„И рече каженик: со вода – что возбраняет мне кре-ститися?“ – шепчет далее Авдеевна.

„Зачем вода? – думает Ириша. – А! каженик… помню евангелие… это кого-то провожали на войну…“

Целуются. Дядя целует бабушку, та крестит его. И Ириша целует бабушку, бабушка и Иришу крестит. А Мавра стоит у двери мрачнее ночи.

Вышли. Ямщик уже на козлах – встряхивается, подбирает вожжи, ровняет лошадей.

– Эй ты! мухова кума! – за что-то корит он коренную, рыжую, с густою гривою кобылу.

Ириша вскочила первая. Из кибитки выглядывает ее веселое, розовое личико. Кланяется.

– Прощайте, бабуленька.

– Прощай, тарара.

И Мерзляков, облеченный в парусиное пальто, тоже влез в кибитку, тоже кланяется, прощается. Старушка крестит путников… „Лука и Клеопа, – думается Ири-ше, – какой у Луки смешной картуз…“

– Трогать, барин?

– Трогай.

– С Богом! эй ты! мухова кума!

Тронулись. „Мухова кума… какой смешной!.. Мухова кума…“ И Ириша засмеялась. И ямщик, и дядя невольно на нее оглянулись.

– Ты чему радуешься, дурак Ириней? – спрашивает дядя.

– Я ничего… Вон он лошадь называет муховой кумой…

И ямщик улыбается. Тройка двинулась не особенно шибко. Да и невозможна в такой зной быстрая езда, особенно когда предстоит сделать до пятидесяти верст. Московские улицы накалились. Раскаленные мостовые словно каменка в бане: плеснуть на них, так пар пойдет. Ветру нет почти совсем, и пыль, поднимаемая колесами и копытами лошадей, клубится в воздухе и почти не опускается наземь. Духота в воздухе невыносимая. Галки сидят в тени с распущенными, ослабевшими от жару крыльями и разинутыми ртами; дышать нечем ни человеку, ни зверю, ни птице. Только воробьи да куры особенно деятельно клубятся – купаются в песке и в пыли за неимением воды. Над всею Москвою стоит какая-то горячая, душная мгла; по-видимому, она бессильна подняться туда, вверх, к небу, которое смотрит словно бы закопченным, запыленным. И деревья запылены, и им дышать нечем…

Когда тройка проезжала мимо одного дома, на террасе которого, увитой плющом и другой зеленью, сидел в кресле очень ветхий старик, а босоногая девочка зеленой веткой отмахивала от него мух, – Мерзляков снял картуз и приветливо поклонился старику.

– Что это за старичок, дядя? – спросила Ириша.

– А тот, которого „Россиаду“ ты почти всю знала наизусть.

– А! Херасков, дядя? Ах, бедненький, какой старенький!.. Даже мух не может от себя отгонять.

– Да, Ириней… Вот и стал „муховой кумой“, а был славен… С прошлого года с мухами только воюет…

– И будет всегда… ах, бедный… „Мухова кума“ – вот выдумал.

Ямщик опять обернулся и осклабился.

– Но-но! боговы, погромыхивай! – поощрял он лошадей; но погромыхивать было совершенно невозможно, в пору бы только кое-как плестись.

Но вот и Москва осталась позади; так, кажется, и утонула, и задохлась под громадной пыльной шапкой, опрокинутой над нею. Жилье все редеет и редеет. В воздухе хотя все так же душно, но дышится легче, и легкие свободнее забирают менее пыльный и менее испорченный воздух. От огородов и садов тянет более влажным воздухом, а все еще тяготит духота.

– Но-но! боговы, пофыркивай!

Но говорится это так лениво, по привычке… И лошади понимают это: так же лениво пофыркивают, постукивают трусцой копытцами, а то и шажком, как бы нечаянно, как бы не понимая, что им шагу прибавить велят.

– Ишь ты теплынь какая… ажио полдники бегают, – говорит ямщик, оглядываясь на седоков.

– Какие полдники? – спрашивает Мерзляков, не слыхавший этого слова.

– А вон, барин, бегают, – отвечает он, показывая кнутовищем вдоль дороги.

Мерзляков и Ириша выглядывают из кибитки, перевешиваются, смотрят и ничего не видят.

– Да где ты их видишь? – удивляется бакалавр.

– Вода, вона… махоньки, так и бегут один за другим.

– Да кто же они такие? Я ничего не вижу.

– А Бог их ведает, кто они – полдники, значит, бают.

– Да люди, что ли, или звери?

– А Господь их! Може, звери, а може, люди такие… Это по здешним местам редко бывает, а у нас, на Волге, как это жарынь наступит, так они, значит, и бегают.

Диву дается бакалавр, ничего не понимает и ничего не видит. А Ириша – так та все глаза проглядела, стараясь увидать эти таинственные существа, что в жарынь по полю бегают. Но ничего нет, ничего не видит живого, кроме ворона, мерно расхаживающего по черной ниве или по зеленой, щетинистой озими, или ястреба, тихо плывущего в воздухе.

– Да растолкуй ты мне, милый человек, что это за цолдники такие и где ты их видишь тут?

Ямщик даже оборачивается к седокам и показывает им свое улыбающееся, недоумевающее лицо, загорелое, словно дубленый полушубок и почти без профиля.

– Да вон, барин, приглядись ты к земле-то – так на четверть, на две от земли – так, вон там кубыть что перебегает, двигаютца – дух не дух, дымок не дымок, рода не вода…

И бакалавр увидел наконец „полдники“ – явление слишком хорошо известное всем, кто жил на юге, особенно в степных местах: это – движение раскаленного, разреженного воздуха, замечаемое над трубой самовара, сильно накаленной углями, не дающими дыма. | – А что, барин, – заговорил вдруг ямщик, снова обращая к седокам свое беспрофильное, добродушное лицо: – сказывают, француз замирился?

– Да, замирился.

– Так… А где же он теперь жить будет? – В море?

– Как в море?

– Да в воде, сказать бы, в море.; – Да разве он рыба?

– Не то рыба, не то, сказать бы, человек… Фараон, сказывают.

– Какой фараон?

– Да тот, что по морю по Черному гнался за казаками за донскими, а у казаков, значит, была на корабле Иверска Богородица… Как махнут это казаки Иверской он, фараон-то, и стал потопать… А Бог и говорит: „Будь ты, грит, фараон, человек-рыба и живи ты, грить, в море“… С той поры и живет он в море… А как буре быть, так он это выскакивает из воды; выскочит да в ладоши заплещет, да закричит: „Фараон! фараон!“ – да опять в море… Ну, буря и подымется…

– Уж это тебе не странница ли рассказывала? – спрашивает, переглядываясь с Иришей, бакалавр.

– Нет, барин, не странница, а солдат оттудова с офицером, с Денис Васильичем Давыдовым, приехал – это барин наш… Так этот солдат сам сказывал, что видал ев о.

– Кого видал?

– Самово фараона, что французом назвался.

– Ну где ж он его видал? Любопытно.

– А в воде… как он к царю нашему из воды выходил.

– И солдат говорит, что видал его в воде?

– В воде, точно… Это царь наш на корабле едет с енералами, выехал на середину моря, заиграл в трубу золотую, а он и вышел из моря и дал замиренье.

– Какой же он из себя?

– Махонький, говорит – не то чтобы как человек, а до пояса человек, а там рыба, сказать бы… Вот с им и воюй!

– Да, точно… трудно с таким воевать.

– Чево не трудно! Ты к ему, а он в воду – и по-иинай, как звали!

– Удивительно!

– Чево не удивительно!.. Но-но! боговы!

Мерзляков взглянул на Иришу. Та сидела, вся раскрасневшаяся от жару и, видимо, сдерживавшаяся, чтобы не расхохотаться. Но при взгляде на дядю, который как-то отчаянно развел руками, она наконец покатилась со смеху. Ямщик, не зная, чему смеется барышня, только осклабился и передвинул свой гречушник справа налево, чтоб почесать в затылке.

– Вот и толкуй с ними! – разводя руками, говорил бакалавр: там француз беспятый и без тени и в зеркале его не видать, а тут фараоны в море да „мухова кума“.

– Ах, дядечка! да вот и мы верим в купидонов да в амуров…

– Да это, мой друг, другое дело – мы знаем, что это такое…

В это время в стороне от дороги, на безоблачной синеве горизонта, вырисовалось одинокое развесистое дерево. Кругом – голая, немножко возвышенная равнина.

– А вон, дядя, ваш дуб, – сказала Ириша, показывая на одинокое дерево.

– Да, да, точно он… Он мне дал мысль написать „Среди долины ровныя“…

– Ах, дядечка, какой вы умный!.. – И девушка тихо запела: „Один-один, бедняжечка, как рекрут на часах…“

– А скоро, барин, некрутов будут брать? – отозвался ямщик, услыхав слово „рекрут“.

– Не знаю, брат.

– А поди, скоро… на ево, на фараонтия на проклятого… Вот я те, мухова кума!

Ириша не вытерпела и спросила:

– Да кого это ты муховой кумой называешь? а?

– Я-то?

– Да, – кого?

– Да это у меня, барышня, поговорочка такая – мухова кума да мухова кума…

Жар не спадал, хотя солнце начало уже склоняться к западу; все косвеннее и косвеннее становились его лучи, и длиннее становилась тень от кибитки, от ямщика, от лошадей, и в особенности от дуги. Лошади притомились. Ириша, глядя на тень от своей колесницы и перебегая мыслью от предмета к предмету, погрузилась в какое-то полудремотное состояние. И там, в глубине молодой памяти, одни перебегающие тени, то светлые, то менее светлые – и тут тени, бегущие рядом с ними по левую сторону дороги: вместо колес – какие-то длинные, вертящиеся фигуры, которые словно плывут по траве, по зеленой ржи, по кустам… Вместо лошадиных ног – множество длинных, неправильно движущихся палок. Тень от дуги перебегает с пригорка на пригорок… Колокольчик звякает тоже как-то странно: точно и он задумывается, забывается, а потом вскрикнет, проснувшись, и опять звякает полусонно, вяло, неровно… Бакалавр дремлет, покачиваясь то назад, то вперед… Ямщик затянул было:

„Что ты тра– что ты, тра– что ты, тра-а-вынька!

Ох, и что ты, траавынька – мура– ты мура – тымураа…“

– Но-но, боговы!

„Ты мура – ты мура – ты мурааа-вьшька…“

– А что, барин, нам пора бы покормить…

– Что?.. что ты говоришь? – изумляется бакалавр.

– Покормить бы, говорю… Полпутины сделали. А тамотко вон и пойло есть, холодок под елками.

– Ладно.

– Ах, дядечка, как это хорошо! И по траве бегать можно, и цветов нарвать, – обрадовалась Ириша.

– Ну, и закусить бы, Ириней, не мешало: в дороге оно естся.

– Хорошо, дядечка, и закусим… И я проголодалась. Ямщик свернул с дороги к зеленевшему у небольшой ложбины леску. Лошади прибодрились, подняли головы – г– и они поняли, что их ждет что-то хорошее.

Подъехали к леску, остановились. Ириша первая выскочила из кибитки и подбежала к лошадям.

– Ах, бедненькие, как вы измучились… Ну, вот теперь отдохнете, напьетесь, покушаете, – говорила она, ласково обращаясь к лошадям.

– Ну! мухова кума! стой – воду увидала.

А из-под корня старой ели действительно журчала вода. Ириша бросилась к роднику и припала на колени. Расстегнув рукава ситцевого серенького платья, она опустила руки в холодную, родниковую воду. Ах, как хорошо! какая холодная, чистая вода! Потом, зачерпывая в ладони эту воду, она начала пить, похваливая:

– Ах, дядечка! какая вкусная вода… такой и в Москве нет… – Затем начала обливать водой лицо, голову… – Ну, вот теперь совсем не жарко.

Мерзляков тоже вылез из кибитки и, разминая усталые от сидения члены, радостно осматривался. Эта картина разом перенесла его в детство, в то золотое времечко, когда он „на долгих“ ездил из училища домой на вакации. Так же останавливались у ручьев, родников и речек, так же кормили лошадей, лежали на траве, купались в речках, собирали птичьи яички, ловили ящерец… О, золотое детство, окрашивающее своими чудными красками всю последующую, часто горькую, беспросветную жизнь человека!

– Да это рай, просто рай!

– Да, дядечка, в Москве ничего нет такого.

И бакалавр тоже присел на корточки перед родником – куда девалась его профессорская важность! Он тоже начал пить первобытным способом – пригоршнею… А вода точно сознательно красовалась перед ним своею прелестью: живая струя, пробиваясь между корней ели, скатывалась маленьким водопадцем в ложбину, сверкая бриллиантами… Бакалавр еще ниже припал к роднику, окачивает голову алмазными струями… „Вот бы она увидала меня здесь… Что-то она делает теперь?“ – мелькнуло в голове бакалавра… „Ах, – в свою очередь, промелькнуло в уме Ирицш, – если бы не противный Наполеон – фараон этот, то и он, может быть, поехал б-ы с нами…“

Мокрые волосы Иришн распустились и обнаружили отрезанную прядь.

– Ишь, Иринеич, откорнал сколько! – заметил бакалавр, любуясь косой племянницы.

– Опалила, дядечка, нечаянно… (И нечаянно же вспыхнула как маков цвет.)

Ямщик распряг лошадей и тихонько вываживал их, а они все тянулись к воде.

– Нет, брат, дудки, мухова кума… не дам – обопьетесь, – уговаривал их ямщик: – а ты прежь остынь да пожри маленько, тады дам испить.

Бакалавр между тем вынул из кибитки ковер и разложил его в тени под кустами неклена. На ковер положил подушки. Ириша вытащила узелок, а из узелка кулек с съестными припасами. И дядя, и племянница уселись на ковер, и последняя начала выуживать из кулька все, что там было. Сначала вынула белые булки и положила их рядышком, за булками выползли из кулька свежие огурцы. За огурцами – каленые яйца, так хорошо накаленные, что бока их даже зарумянились; после яиц – холодная говядина, завернутая в бумагу; за говядиной – кокурки, с запеченными в них яйцами; за кокурками – цыпленок, наконец – соль в бумажке.

– О! да мы по-римски, точно Лукуллы какие^{39}, – заметил бакалавр.

– Ах, Мавра! Она завернула соль в „Кадма и Гармонию!“, – воскликнула Ириша: – Это оттуда листок.

– Что ж! „Кадму и Гармонии“ недоставало соли… А в чем завернута курица?

Ириша развернула и стала рассматривать бумагу, а потом засмеялась.

– Что? – спросил Мерзляков.

– Это, дядечка, „Лейнард и Термилия, или Злосчастная судьба двух любовников“, что мы с вами читали.

– А! Макарова попалась Мавре под руку. Вот досталось бы нам за нее от Державина: она его ученица.

Начали трапезовать. Не забыли и ямщика, которому отделили хорошую часть своего запаса; а он, вынув из своего буфета, из-под сиденья, каравай черного хлеба, сначала съел огурцы, потом яйца, потом говядину – все с черным хлебом, а затем скушал пару кокурок и закусил белой булкой. Покушав и помолившись на восток краткою, но выразительною, им самим сочиненною молитвою – „за хлеб-за-соль Богородицу-троерушницу, за хлеб-за-соль Миколу-угодника, за хлеб-за-соль Ягорья“, – он припал к роднику прямо ртом, как овца, и удовлетворил свою жажду тем простым способом, каким пили его далекие предки, не знавшие еще ни ковша, ни ложки, как подобало дреговичам.

– Господи! как хорошо здесь! – вздохнула Ириша.

– Да, хорошо на лоне матери-природы… В городах-то мы отвыкаем от нее, черствеем… А здесь – к Богу ближе… и сам лучше становишься…

– А вот они, – указала Ириша на ямщика, – они вон какие…

– Что ж! они лучше нас… бедны только да непросвещенны…

В это время вдали, за лесом, что-то застучало, но так глухо и неясно, как будто что-то громоздкое и тяжелое проехало по чему-то твердому и гулкому или что-то огромное где-то далеко упало и разбилось. И Мерзляков, и Ириша в недоумении взглянули друг на друга. Ямщик посмотрел по тому направлению, откуда слышался удар и гул, и глянул на небо.

– Ишь, Илья… а рано бы, – произнес он неопределенно.

– Что Илья? – спросил бакалавр.

– Колесы, сказать бы, подмазывает… рано бы говорю.

– Да какой Илья?

– Богов…

– А! Илья пророк?

– Он самый будет.

Удар повторился ближе и явственнее. Мужик снял гречушник и перекрестился. Голубое небо еще больше поголубело, а с запада, из-за лесу, на него что-то наползало с неопределенным глухим гулом: это надвигалась туча; но какая-то сплошная, бесформенная, ленивая. В ней не было ничего грозного, резкого, но это-то и было самое грозное. На сером, грязно-сизом пологе кое-где выделялись беловатые полосы, нити разорванные… Воздух словно чего испугался, дрогнул и кве-где заметался ветерком… Кони навострили уши – фыркают… То там, то здесь в воздухе заметались испуганные птицы, словно думая улететь от чего-то машущего на них, гонящегося за ними…

Опять стук, но уже не стук, а глухая, далекая стукотня и гул…

– Ну, подвигается… быть грозе, – надо прятаться… И бакалавр, поднявшись с ковра, стал оглядываться кругом. Ириша тоже вскочила торопливо и заметалась: она, видимо, струсила; за минуту оживленное, раскрасневшееся личико потускнело, как-то застыло в испуге и стало совсем детским, с испуганными, широко раскрытыми глазами…

– А, Ириней! струсил… заячий дух напал? – улыбается бакалавр.

– Ах, дядечка… ковер… подушки… гром…

– Ну, в кибитку их…

Ямщик перевернул кибитку задком к тому месту, откуда надвигалась туча, и крепче привязал лошадей к оглоблям.

Гулко ударились о верхушку кибитки первые крупные капли… Грянул настоящий гром; что-то как бы треснуло, обломилось, разорвалось… Ириша так и присела, а потом, дрожа и крестясь, юркнула в кибитку, словно зайчик, блеснув в глаза ямщика белыми чулочками. „Ишь ножки… и глядеть-то не на что… с огурец… по вершку поди – словно у робенка“, – подумалось ему.

Бакалавр тоже взобрался в кибитку.

– Ах, Ириней… тебя тут и не найдешь… Да ты бы лучше в бутылку влезла…

Ириша не отвечала. Она шибко трусила и с ужасом шептала.

А грохот и пальба и какое-то разламывание пополам земли, воздуха и небес не умолкали. Дождь словно обухами колотил в кузов кибитки, и что-то лилось, шумело, гудело, обламывалось, и снова разом грохало, и снова грохотало, перекатывалось, сталкивалось, словно шла какая-то свалка невидимых, могучих сил, словно небо шло войной на землю, небесные океаны против земли, разрушительные силы неба против демонов-чертей, надземных и подземных.

Что-то страшно треснуло над самой кибиткой, последовал ослепительный блеск молнии, снова грохнуло еще страшнее… Ириша в ужасе вскрикнула… Да и было отчего: кибитка покатилась…

– Тпрру! тпрру! черти! мухова кума!.. Стой! стой! Это рванулись кони, привязанные к кибитке, и увлекли ее за собой. Ямщик с трудом остановил их.

К счастью, это был последний удар, но удар почти в упор. Туча проносилась к востоку, а за ней как бы вдогонку рассвирепевшее небо посылало удар за ударом, но уже слабее – не резкие, не отрывистые, а словно бы усталые. Дождь также перестал разом, как бы по приказу, и из кибитки высунулось спокойное лицо бакалавра.

– Ну, Ириней, ты жив?

– Ах, дядя! дядя!

– Каков Илья? – спросил бакалавр, обращаясь к ямщику, который стряхивал воду с своего гречушника и сам встряхивался, мокрый до последней нитки. – Каков Илья?

– Уу-уу! сердит, больно сердит.

Скоро показалось и солнышко, словно омытое дождем. Вечер близился. В воздухе стояла живительная свежесть, дышалось так легко, широко, привольно.

Ямщик налаживал колесницу в путь, мазал оси, запрягал. Лошади весело фыркали, накормленные и освеженные.

– Ах, как хорошо теперь, – радостно вздохнула Ириша.

– Да, хорошо, потому что было худо, – философски отвечал бакалавр.

Двинулись. Лошади бежали ровно, бодро. Наступил совсем вечер, но летний, светлый, теплый.

Бакалавр, покачиваясь из стороны в сторону, подремывал. Ириша, высунувшись из кибитки, глядела на запад, где, по ее мнению, был Фридланд, а в Фридланде французский гошпиталь, а в гошпитале…

Ямщик затянул было:

 
Волга-матушка бурлива, говорят,
Под Самарою разбойнички шалят,
А в Саратове девицы хороши,
Хоро-шиши-шиши-шиши-шиши-ши…
Что в Саратове, слышь, девки хороши…
 

А потом снова перешел на свою любимую:

 
Ох, и что ты тра-что ты, тра-что ты, трааа-вынька…
Ты мура – ты мура – ты мура – ты мурааа-выпъка…
Ох, и что-ох, и что-ох, и чтоооо… это за тра…
 

И Мерзляков, и Ириша крепко спали. Спал и ямщик, изредка во сне повторяя машинально: „Но-но! боговы“… Спали и „боговы“, только по привычке передвигая ногами…

3

Мерзляков проснулся первый. Он немало удивился тому, что проспал напролет целую ночь и очутился уже в виду Авдотыша. Утро было роскошное. Солнце, поднявшись из-за всхолмленного горизонта, лило свой красновато-золотистый свет на ярчайшую, какую он когда-либ) видал, зелень; но еще не пекло, а только ласкало и согревало. Над небольшой извилистой речонкой, перепруженной плотиной, и над небольшим же лесным, поросшим с одной стороны лопухами и водяными лилиями озерцом подымался, точно сизый дымок, прозрачный туман, который тут же, на высоте аршина над поверхностью воды, и съедали солнечные лучи. По иловатому берегу озерца сновали и пищали маленькие длинноногие и длинноносые кулики. В воздухе было столько ласки, неги и обаяния, что бакалавр, которого когда-то пеленала и убаюкивала сама природа и который после втянулся в омут городской, бесприродной жизни, чувствовал, что его охватывает умиление, граничащее с желанием глупо, против всякой логики, но сладко и искренне захныкать. Он не мог допустить, чтобы и Ириша проспала такое чарующее утро. А она спала, сладко спала, скукожившись, свернувшись клубочком и уткнув нос в подушку, точь-в-точь как спал Наполеон в Тильзите.

– Ириней! мухова кума тебя спрашивает, – говорил он, трогая девушку за плечо.

Ямщик, который тоже всю ночь прокунял на козлах, повернул к бакалавру свое беспрофильное лицо и добродушно ухмыльнулся шутливому барину.

– Но-но, боговы!

– Мухова кума спрашивает…

Ириша открыла глаза и сразу не могла понять, где она и что с ней…

– А, мухова кума… Ах, дядечка! уж и утро…

– А вон и Авдотьино… – пояснил ямщик.

К озерцу от стоявшей на отшибе от села помещичьей усадьбы шли две человеческие фигуры, присматривавшиеся к нашим путникам. То были – старик, опиравшийся на палку, и еовершенно белоголовый мальчик, несший корзинку.

– Знаете, дядя, кто это? – радостно сказала Ири-ша: – Это сам дедушка Новиков и Микитейка.

– Да, пожалуй что они; у тебя глаза лучше моих.

– Они, они, дядечка.

Дорога, по которой ехали путники, поворачивала с плотины к озерцу, и потому кибитка должна была встретиться с Новиковым и Микитейкой, шедшими к озеру особою тропинкою. Остановив кибитку, Мерзляков и Ириша вышли навстречу тому, к кому ехали в гости.

– Здравствуйте, дорогой учитель! – приветливо и почтительно сказал Мерзляков, снимая картуз.

– Здравствуйте, дедушка! – почти в один голос приветствовала Ириша.

– Здравствуйте, здравствуйте, други мои милые! – крепко обнимая бакалавра и Иришу, отвечал старик, к которому относились приветствия первых. – Спасибо, большое спасибо вам, что навестили анахорета, старого отшельника.

– „Авдотьинского отшельника“, дедушка, – поправила Ириша, – у французов был „фернейский отшельник“, а вы, дедушка, наш российский – „авдотьинский“.

– Ах ты, козочка моя, ах ты, сладкая, – ты всегда сумеешь сказать старику нечто похвальное, лестное… Да только куда нам в российские лезть! – нас Россия но знает… Ну, авдотьинские мы – авдотьинскими и останемся, – улыбаясь, сказал старик.

– Не говорите этого, дорогой наставник, – ваше имя живет в сердцах россиян, и слава оного перейдет к отдаленнейшему потомству, – серьезно заметил Мерзляков.

Старик грустно махнул рукой…

Старик этот был – Новиков, одна из крупных личностей в новейшей истории русской земли, громадная деятельность которого в пользу поднятия русской мысли не имеет себе равной. Новиков действительно сделал для России почти столько же, сколько Вольтер для Европы, и его по справедливости Ириша могла назвать „авдотыга-ским отшельником“ в сопоставлении „фернейскому“. Ириша знала историю жизни „дедушки Новикова“ отчасти из рассказов дяди, частью же из признаний самого старика, насколько он мог познакомить с своей жизнью шестнадцати-семнадцатилетнюю девочку.

Поздоровавшись с приезжими, Новиков велел ямщику ехать прямо к усадьбе, которая находилась недалеко от того места, где он встретил приезжих.

– А мы пойдем пешочком, – обратился оо к гостям.

– Но мы вам, кажется, помешали, добрейший Николай Иванович, – сказал Мерзляков. – Вы куда-то шли.

– О, это я к своим нахлебникам и ученикам, – отвечал он с какою-то добродушной иронией в голосе.

При этом белоголовый мальчик, что нес за ним корзинку, улыбнулся во весь рот, наполненный белыми, словно из фарфора, зубами. Это был Микитейка, двенадцатилетний внук и помощник деда Зосима, пчелшща, и „правая рука Новикова“, как выражался сам старик.

– К каким ученикам, дедушка? – спросила Ириша.

– Да вот, сладкая моя, они в этом озере живут, – с ласковой улыбкой отвечал старик.

– В воде?

– Да, мой друг, в воде.

– Что ж это, дедушка, рыбы?

– Рыбки, мой друг… Прежде, говорят, я был учителем и наставником людей, а теперь стал учителем зверей, птиц и рыб. Велика премудрость Божия! Прежде я находил ум и честность в людях, теперь ищу того же и бессловесных тварях…

– И находите, дедушка?

– Нахожу, мой друг.

Во время этого разговора Мерзляков молчал, изредка взглядывая на старика. За внешней иронией речи он видел серьезную мысль.

Подойдя к берегу озера, Новиков и Микитейка с корзинкой взошли на маленький плот, сделанный из нескольких досок, как бы для полосканья белья. Взглянув в воду, Микитейка засмеялся.

– Ты что? – спросил старик.

– Да уж он, Микалай Иваныч, здеся, – отвечал мальчик.

– Кто ом?

– Да енарал.

– А! Здесь уже?

– Вот он – глыбко, у самова дна.

– Ну, твои глаза молоденькие – лучше видят, а я его не вижу.

Ириша, любопытство которой возбуждено было странным разговором до крайней степени, взглянула с плота в воду и в прозрачной глубине ее увидела большую, тонкую, с острою головой рыбу.

– Это щука?

– Щука, – пояснил Микитейка.

Мерзляков, видимо, ждал объяснения всему тому, что он видел.

– Вон и ученики, Микалай Иваныч, стали приходить… всда-вон, – радостно говорил Микитейка.

И Ириша, и Мерзляков ясно уже видели, что к плоту стала собираться рыба и выигрывать на поверхность озера: плотва, красноперы, окуни, гольцы – все это поблескивало на солнце своими серебристыми чешуйками и, видимо, теснилось к плоту.

– Вот мои ученички, – сказал добродушный старик, указывая на воду. – С прошлого года я их учу и уже кой-чему научил. Каждое утро я хожу сюда с кормом и бросаю его в воду. Рыба скоро поняла мои лекции и аккуратно в назначенный час является в мою аудиторию. Но что удивительно, так это то, что эти окуни да гольцы узнают меня в лицо, когда я прихожу в неурочный час на плот, они тоже выплывают и заглядывают на меня…