355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Даниил Гранин » После свадьбы. Книга 2 » Текст книги (страница 9)
После свадьбы. Книга 2
  • Текст добавлен: 26 марта 2017, 14:30

Текст книги "После свадьбы. Книга 2"


Автор книги: Даниил Гранин



сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 16 страниц)

Возле дома Игнатьевых стояла бричка.

– Никак председатель прикатил, – сказал Алексей Петрович.

Пальчиков сидел на крыльце, разговаривал с Марией.

– Что, бригадир, прижали нас? – сказал он, здороваясь. – Мне разведка донесла.

«Разведка», кусая концы платка, всхлипнула, глаза ее, полные слез, метнули на Игоря презрительный взгляд.

– На Чернышева, разумеется, жмут, – рассуждал Пальчиков. – Опыта у него нет. Районные писаря подговаривают. В МТС тайные советники зудят – план, сводки, процент.

– Как тот петух, – сказал Алексей Петрович, – лишь бы прокукарекать, а там хоть не рассветай.

Они прислушались. Со стороны Лискиной рощи донесся стрекот трактора.

Мария ушла в избу, хлопнув дверью.

– Расстроилась за свой лен, – сказал Пальчиков. Расстегнув планшетку, он вытащил карту участков, постелил на крыльце, ткнул пальцем в заштрихованное голубым карандашом поле у овчарника.

– Вот, господа генералы, давайте совет держать.

Поле у овчарника еще с прошлого года колхоз готовил под лен. Земля там хорошая, специально обработанная. Пальчиков всю зиму обхаживал льностанцию, пока элитные семена выпросил. На лен главную надежду имели – основной доход. И вот этот самый участок Чернышев приказал занять под пшеницу, чтобы как-то вывернуться с показателями сева, а на яровом поле лен сеять, благо с ним еще недельку можно подождать. Колхозный агроном пробовал Чернышева переубедить, тот ни в какую.

– Сейчас, говорит, одна агротехника – сроки. А какая пшеница на нашей земле? Ее хоть канавой поить. – сказал Игнатьев, – больше сам-три не получится, особенно яровая. Хоть бы ее и совсем не сеяли, хуже бы не было.

– Какой я могу крутой перелом сделать на таких порядках? – обращался Пальчиков к Игорю. – Ведь на этом участке я полтораста тысяч рублей получу, а если я тебе и Чернышеву подчинюсь, то шиш у меня будет, только цифра в сводке.

Из комнаты донесся плач. Алексей Петрович поднялся, пошел в избу.

Игорю было обидно, что Пальчиков объединяет его с Чернышевым. Отрекаться от Чернышева, доказывать Пальчикову свое несогласие с директором он не мог.

– Эх. Надежду бы Осиповну сюда! – сказал Пальчиков. – Никак до нее не дозвонюсь. Она бы схватилась с Чернышевым, она бы показала ему пшеницу!

– Не так-то легко Чернышева уломать, – возразил Игорь.

– Ничего, я его добью. – Пальчиков встал, зло щелкнул кнутом. – Ты думаешь, я буду вам в рот смотреть? Вот вызову Жихарева и пожалуюсь. Мешаете хозяевать. Я этот вопрос на попа. Да, на попа! – Он заходил перед крыльцом, стремительно помахивая кнутовищем, ладный, туго перетянутый ремнем в талии.

– На попа что, а ты его прямо на Чернышева поставь, – обиженно усмехнулся Игорь.

Пальчиков круто повернулся к нему.

– Э-э-э, нет! Бесполезно. Вы из-за машин людей не видите. Мы через Жихарева. Он поймет.

Скрипнула дверь, Алексей Петрович вышел, опустился на ступеньку, почесал бороду.

– Уезжать надумала. Обездолили ее звено, землю забирают.

– Отойдет, – сказал Пальчиков.

– Не, я ее характер знаю. Потому и плачет, что не отойдет. Говорит, чтобы и я собирался. А куда я отсюда? Говорит, опять по полтиннику получим на трудодень. Полтинник ладно, работать впустую – вот чего не хочет.

– Марию-то мы уговорим, это не проблема, – отмахнулся Пальчиков.

– Вы лучше его уехать уговаривайте! – всхлипнув, откликнулась Мария из сеней.

– Как бы не так, – сказал Пальчиков, – у меня и вовсе людей нет, на гектар от силы две с половиной старухи причитается. Веришь, – обратился он к Игорю, – вчера сам ворота свинарника чинил. И не надейся, Мария Алексеевна, не отпущу тебя.

– Не имеете права! Все равно уйду! Всю зиму старалась. Семена вручную отбирала. А зачем?

– Плачешь раньше времени. Только сырость увеличиваешь, – в сердитой бодрости Пальчикова было что-то напряженное. Игорю казалось: не будь Пальчиков председателем колхоза, то сидел бы сейчас, опустив голову, как Игнатьев.

– А чего ждать? – крикнула Мария. – Сколько ждали. Вы, может, и с душой, только и вам не под силу, видно.

– Цыц. Уймись ты! – прогудел Алексей Петрович.

В сенях звякнула крышка ведра, и все стихло.

– Убедить ее надо, – сказал Пальчиков.

– А я что…

Пальчиков покачал головой.

– Эх ты, бригадир! Опора! Сам веру потерял.

Из-под лохматых тяжелых бровей Игнатьев смотрел куда-то далеко, в поля.

– Обо мне печаль маленькая. Мне трогаться некуда. Моя вера из земли получается. А что с того, что ты веруешь? Ты веруешь, и беси веруют. Вот оно как. Да только без дела вера мертва.

– Так тоже несправедливо, – сказал Игорь. – За этот год, вы же сами рассказывали, дел наворотили больше, чем за десять прошлых…

Пальчиков сбивал кнутовищем присохшую к голенищам грязь. Вдруг он вскинулся:

– Не поможет Жихарев, я сам с Чернышевым законфликтую! Вы что думаете: раз мы от вас в зависимости, то и пикнуть не сможем? Увидим! Я ему докажу! И тебе докажу!

– Что ты докажешь?

– А то, что ты ни рыба ни мясо, вроде Писарева. И нашим и вашим. Еще отговаривал меня машины покупать!

– Зря ты грешишь на Игоря Савельича, – вступился Игнатьев.

– Пусть покричит! – натянуто усмехнулся Игорь. – Это он тут со мной такой храбрый. Потому что знает мою позицию.

Пальчиков сверкнул на него глазами, выбежал со двора, вскочил в бричку, стегнул изо всех сил по лошади.

– Жихарева искать поехал, – сказал Игнатьев, – распалился. Наломает теперь, – он обеспокоенно покачал головой. – Нельзя ему. У нас какой председатель начнет ругаться с начальством, живо свернут в узелок. Сослужишь, так любят, а не сослужишь, так рубят.

Игорь покачал головой.

– Жихарев не такой. Да и Чернышев…

Он пошел в чайную перекусить. За несколько домов до чайной ему встретился пьяный Петровых.

Еще издали завидев Малютина, Петровых попытался идти прямо.

Он даже пригнулся, следя за своими ногами. Внизу, на земле, он увидел чью-то физиономию и стал изумленно рассматривать, не понимая, откуда она взялась, пока не сообразил, что видит в луже свое отражение. Он сплюнул и попробовал обойти ее. Но куда бы он ни шел, лужа почему-то всякий раз снова оказывалась перед ним. Махнув рукой, Петровых прислонился к плетню, решив обождать, пока лужа перестанет метаться. Ему было интересно, как инженер из МТС одолеет чертову лужу. Но инженер, вместо того чтобы обойти, перешагнул ее, и Петровых покачал головой, восхищенный человеческой хитростью. От восторга он снял фуражку, приветственно помахал ею и крикнул «ура».

– Как же ты это, Петровых, сорвался? – огорченно сказал Игорь.

Он знал, что до войны Петровых слыл знатным льноводом, а в войну, во время оккупации, спился. Месяца три назад кривицкие ребята в порядке подготовки к посевной взялись излечить Петровых от пьянства. Однажды под вечер, найдя его возле чайной валяющимся на земле, они запеленали его в простыню, положили на сани и повезли по улице. Впереди шли несколько человек с фонарями, сзади девчата причитали бабьими голосами: «Упокой, господи, душу усопшего раба твоего». Остановились у погоста, у старой часовни, начались надгробные речи. Проезжал мимо Пальчиков, сказали ему: преставился Яков Петровых. Знал про эту штуку Пальчиков или нет, неизвестно, но только факт, что он тоже принял участие в панихиде.

Тем временем Петровых очнулся и не мог понять, что творится. Попробовал подняться, ногами пошевелить, промычал что-то, пробуя голос. Вроде жив, а никто внимания не обращает, знай себе смеются и отпевают. Так лежал он и слушал, как перебирали его жизнь, плюсы и минусы сводили, получался в итоге нуль, и неизвестно, зачем жил человек и кому от него радость была.

Мария, дочка Игнатьева, та подсчитала: одной водки выпито больше тысячи литров, да еще самогона, да пива, да браги – вот и вся выгода от него. Соседский сын, шпингалет, начисто расстроил Петровых, спрашивает, какую музыку на аккордеоне играть. А Пальчиков говорит, что алкоголиков с музыкой хоронить не положено. И вообще, говорит, покойник стал никудышным человеком, семью свою пьянством измучил, соседям одно горе и колхозу срам. Так что и плакать о нем нечего, а между прочим, говорит, имел Петровых, царство ему небесное, большие способности к льноводству, землю чувствовал и мог бы большую пользу принести, если бы не водка.

Петровых лежал, звезды мигали над ним в синем небе, и он плакал горючими слезами. Неизвестно, что пережил он за этот час. Но пить бросил. Три месяца капли в рот не брал.

– А теперь, – сказал он Игорю, – вышибли из-под меня точку опоры. Выпил. Только на другом основании.

Он погрозил пальцем и с прозорливостью пьяных сказал Игорю;

– Ты считаешь, что Петровых от сырых настроений спасается? Извиняюсь. Пардон. От дождя Петровых не запьет. Хоть тут всемирный потоп устраивайте. Обидел меня директор твой. Уважение к нему имел. Это что ж получилось? Я в него верил, и он мне должен доверие оказывать. Так? Я тебя насквозь вижу. Подожди, тебя-то тоже директор обидел? Пойдем выпьем…

Игорь отвел его домой. «Испортили человека, – думал он. – А Пальчиков мечтал его осенью на выставку со льном отправить».

Он и сам не понимал, почему медлит, почему не возвращается домой. Пошел на полевой стан, там никого не было. Игорь осмотрел культиваторы, подтянул пружины, собрался уже уходить, когда на дороге показалась забрызганная грязью коричневая райкомовская «победа». Не доезжая до деревни, машина свернула к Лискиной роще. Игорь пошел за ней следом. Крапал дождь. На востоке широкими полосами сквозь тучи падали солнечные лучи. Тучи ползли к западу, и солнечные окна медленно приближались.

Трактор все еще работал.

На пригорке Игорь увидел Чернышева. Подобрав длинные полы черного пальто, Чернышев неутомимо вышагивал по полю, приседал на корточки, щупал землю, похожий издали на грача. Выпуклые очки его грозно поблескивали на загорелом, хрящистом носу. Возле сеялки, переговариваясь, стояли Жихарев и Саютов. Чернышев что-то показал им, и все засмеялись. Пальчикова не было: наверное, разминулись.

Игорь замедлил шаг. Его не видели. Он мог повернуть назад, сесть на попутку и уехать в МТС.

И если увидит когда-нибудь в МТС Пальчикова, то спрячется в кирпичах, как это уже однажды сделал, и отсидится там, не так ли?

Он сунул кулаки в карманы, поднял голову. «Нет, нет, нет», – тупо, вместе с толчками сердца стучало в висках.

– Вы еще здесь? – холодно удивился Чернышев.

– Это вы ловко придумали с вагами, – похвалил Жихарев.

– Это Виталий Фаддеевич.

– Почему же так мрачно? – засмеялся Жихарев.

– Машину портим. Пережог большой.

– Ничего, за лето сэкономим, – сказал Чернышев.

Игорь расправил плечи.

– И вообще все это неправильно.

– Что неправильно? – спросил Жихарев.

– А то, что мы здесь… на выборочных участках. И то, что поле за овчарником под пшеницу занимаем. И машины ломаем, людей не слушаем…

Саютов деликатно отошел в сторону.

Игорь рассказывал про то, что Мария собралась уезжать, про слова Прокофьевны. Перед лицом невозмутимого, вежливо-внимательного Чернышева он старался говорить тоже спокойно и солидно, но не мог, получалось у него путано и нервно. Он видел снисходительное терпение, мерцающее в глазах Чернышева, и все время чувствовал, что Чернышев считает все это пустяками и ждет чего-то другого, решающего. Сердце его сжалось, он был уверен, что как только Чернышев поймет, что это и есть главное, он рассмеется и скажет нечто такое, от чего все жалобы Игоря и сам он сразу окажутся глупыми и смешными.

Жихарев изумленно шевелил бровями. Удивление его относилось к Игорю, и, почувствовав это, Игорь испугался. Нет, не за себя, а за то, что он не сумеет убедить Жихарева. И он заговорил еще громче, почти закричал, готовый схватить Жихарева за отвороты пиджака, трясти его…

Умолкнув, он некоторое время ничего не слышал, оглушенный потоком собственных слов. И только голос Чернышева, отвечавшего Жихареву, заставил его очнуться.

– Выходит, мы с вами поменялись ролями, – говорил Чернышев. – Мне полагалось бы беречь технику, оттягивать сроки, а вы, вы должны были бы жать на меня, торопить, не считаясь ни с чем.

– То, что Малютин рассказывает про аварии, факт?

– Подход техника. Узковедомственный подход человека, у которого одна забота – поменьше хлопот с ремонтом.

– Неправда, Виталий Фаддеевич! – Игорь посмотрел на Чернышева в упор, широко раскрыв глаза.

Чернышев поправил дрогнувшей рукой очки, принужденно улыбнулся.

– С вами, Игорь Савельевич, происходят отрадные перемены. Поэтому, как сказал Пушкин:

 
Простим горячке юных лет
И юный жар, и юный бред.
 

Взаимными обидами мы ничего не добьемся. Для меня самая легкая позиция – беречь технику, сидеть и ждать погоды. А я не хочу этого.

На мгновение ровный голос Чернышева сломался. Он помолчал и успокоенно продолжал:

– Я поборол в себе деляческие стремления и буду искоренять их и у других.

Жихарев невесело улыбнулся:

– У колхозников?

– Люди духом упали, им надо настроение поднять.

– Нечего сказать, подняли! – повысил голос Жихарев. – Мария собралась уезжать.

– Я имел в виду механизаторов.

– А я колхозников!

И тут Игорь впервые увидел, каким становится Жихарев без улыбки, когда сбегает веселый румянец и за твердыми щеками проступают скулы.

– Вся ваша техника и реконструкция не самоцель, а для того, чтобы дать больше хлеба! И вы, и я, и трактористы – все мы для того, чтобы помочь колхозникам, которые делают хлеб. Мы для них. А не они для нас. Вы сами критиковали работу ради сводки? А что получается? Ломаем агротехнику. Забываем про лен. Ради той же сводки. Я из крестьян и знаю, что значит лен в наших местах.

Чернышев снял шляпу, аккуратно вытер платком лоб, лицо. Костяная желтизна его голой головы казалась сейчас безжизненной.

– Конечно, бьют нас из-за этой сводки, – смягчая голос, говорил Жихарев, – вот мы и крутимся, голову теряем. Как говорят, битье определяет сознание. – Улыбка вновь скользнула в углы его губ.

Чернышев, не надевая шляпы, взял Жихарева под руку, отвел в сторону.

– А если ранняя осень? Тогда все пропало, – с болью сказал Чернышев. – Зачем же я ехал сюда? Ведь ехал, чтобы поднять, наладить. Перед обкомом стыдно, перед своими друзьями. Мне в ЦК сказали: мы надеемся на вас. Вот и понадеялись. В такую весну опозориться? Кругом у всех подъем, а мы… Любой ценой…

Жихарев жестко улыбнулся.

– Доверие – сила великая. Помните, как вы требовали от Кислова доверия к себе. А сами доверять, выходит, не хотите…

Они отошли, и больше Игорь ничего не слыхал. Он устало опустился на сложенные в кучу камни. Тупое оцепенение охватило его. Подошел Саютов, присел перед ним на корточки.

– Промашка вроде может получиться, Игорь Савельич, концы подзамокли, крутимся посередке. Буерачки обходим. – Саютов поковырял пальцем землю. – Драма у меня семейная на этой самой сырой почве происходит. Хоть назад не вертайся. Теща забуксовала, грызет… До чего принципиальная старушка! Конечно, у нее своя забота. Понимает, что комбайном нам кусочковать на уборке невыгодно. Жаткой конной – другое дело. Была бы моя власть, я бы жатку и пустил. Да только я человек маленький, – он вопросительно посмотрел на Игоря. – Вас бы, Игорь Савельич, послушали, вы ж у нас заместо главного инженера.

– Это временно, – сказал Игорь.

– Вы своего добьетесь, – подмигнул Саютов. – Я слыхал, как вы с директором схлестнулись. Это ж страшную силу надо иметь!

Игорь криво улыбнулся, и Саютов засмеялся, признаваясь, что его раскусили.

– Будет баки заливать, – сказал Игорь. – Ладно, постараюсь.

Саютов поднялся.

– По рукам. Запрессовали. Убираем жаткой, и все в ажуре. Значит, я в полной надежде. Теперь у меня дома другой поворот получится. Такой залп с этих позиций дам по теще…

Домой Игорь ехал с Жихаревым. Пойти в Кривицы вместе с Чернышевым Жихарев отказался.

– Может получиться неудобно, – сказал он Чернышеву, – обратятся ко мне с жалобой на вас. Что тогда? Отменять ваши распоряжения? Ругать вас? Лучше сами разберитесь, и в первую очередь насчет того поля за овчарником.

– Это что, приказ? – спросил Чернышев.

– Совет, просьба, как угодно. Именно потому, что я не хочу вам приказывать. Если я не убедил вас, то там вас убедят. Единственное, на чем я настаиваю: выслушайте людей.

– А на этом поле я буду продолжать выборочную работу, – угрюмо настаивал Чернышев. – Заранее предупреждаю. Пусть даже только ради моих людей. Самое опасное – настроение безнадежности. Оно как ржа, как коррозия. Сидят, смотрят на небо, руки на этом самом месте… – Он осекся, поджал губы.

– Мать честная! – воскликнул Жихарев. – Неужто даже такая посевная не заставит вас ни разу выругаться? Редкий вы человек!

– Если бы это помогло, – кисло улыбнулся Чернышев.

Приподняв шляпу, он сухо попрощался и зашагал к деревне, прямой и длинный, нездешний на фоне тепло-розовых березок.

– Ничего, – задумчиво сказал Жихарев. – Пусть. Ему собственное настроение надо поднять. Черт с ними, с выборочными участками.

Машина осторожно пробиралась ухабистым проселком через рощу.

В зеленых пястьях листьев лежали блестящие, тяжелые капли. Дождь давно кончился, но здесь он сыпал прохладным ливнем с ветвей, когда их качал ветер или задевала машина. Из свернутых листков обрушивались целые водопады озорной, веселой воды.

Жихарев выставил руку, ловя ладонью падающую капель.

– Места-то наши какие! Есть где развернуться, – восхищенно сказал он. И дорогой показывал Игорю охотничьи приюты и грибные места, малинники, орешники.

А как хорошо будет здесь, когда зацветет сирень! И потом, перед сенокосом, вечерами, когда в деревнях отбивают косы, перестукиваются десятки молотков, и длинный, тонкий звон тонет в туманных низинах…

Игорю казалось, что Жихарев старается как-то развлечь его, приободрить, не показать, как ему самому тяжко.

– Чибис кричит… Тучки красные… Авось к вёдрам. Если вы насчет Чернышева, не беспокойтесь: он человек справедливый. Обстановка сложная, каждый свое предлагает. Будь весна дружная, и мы бы дружные были. А тут, после таких серьезных решений партии, провалить этот сев… – Жихарев не закончил, и то, что он не досказал, было той же самой болью и тревогой, что мучили Игоря все эти дни. Но оттого, что Жихарев переживал то же самое, стало легче, спокойнее, появилось чувство родственности к этому человеку, который, оказывается, был в чем-то таким же, как Игорь, и стоял рядом с ним во всей этой заварухе.

С каждым днем у Жихарева росло искушение, уступить требованиям, которые раздавались и в райкоме и сверху, из областного управления, – сеять, сеять. Кислов истерическими телефонограммами грозил последним местом в сводке, грозил ранней осенью, вспоминал сотни неубранных в прошлом году гектаров. Всевозможные советчики доказывали, что за срыв посевной попадет, а за плохой урожай не спросят. Риск был огромный и напор во многом обоснованный, но Жихарев держался, держался изо всех сил, выгадывая еще сутки, еще день, черпая поддержку в председателях колхозов, бригадирах, у секретарей обкома. Но и они тоже – он это чувствовал – нервничали, огромным усилием воли выдерживая растущее напряжение риска. В ушах его звучали слова Чернышева: «Ведь стыдно перед обкомом». Как будто ему, Жихареву, не будет стыдно перед обкомом, перед своими коммунистами. Обязательства взяли, всякие речи держали… Если по совести, так ведь государство дало все с избытком: специалистов прислали, машины, дано было все, – и, как никогда, он отвечал за тысячи людей в своем районе, за их труд, за их будущее, за хлеб.

Так же, как он надеялся на Пальчикова, на председателей колхозов, на того же Игнатьева, так и там, в обкоме, надеялись на его умение, опирались на его выдержку и черпали в ней уверенность.

Машина остановилась у мастерских. Игорь попрощался. Жихарев задержал его руку, крепко стиснул ее и ощутил в ответ вдруг такое же крепкое пожатие. И тогда Жихарев сообразил, что, собственно, этот парень сегодня первым схватился с Чернышевым и, в сущности, он отстоял под лен участок за овчарником. За всеми спорами Жихарев не уловил, что же произошло, откуда и когда в Малютине появилась эта решимость и сила. Только сейчас он понял, что значило для Малютина выступить против Чернышева. Жихарев, все еще не выпуская руки Игоря, засмеялся изумленно и обрадованно.

Всю дорогу до Коркина он продолжал удивленно улыбаться, и вечером в райкоме перед ним время от времени возникало юношески преувеличенно-суровое, непреклонно-требовательное лицо Малютина, когда он пожимал Жихареву руку, благодаря и в то же время подбадривая: крепись, мол, старик. И от этого воспоминания Жихареву становилось теплее.

Дома Тониного письма не было. Не догадались принести. Из темной комнаты дохнуло нежилым. Игорь запалил лампу, поставил на керосинку чайник и, стащив сырые сапоги, повалился на кровать, вытянув гудящие ноги.

На рассвете, еще не открывая глаз, он пошарил рукой, ища Тоню, и ткнулся в прохладную вздутость подушки. Недовольно разлепив веки, он огляделся. И тут, ощутив чад давно погасшей керосинки, вздохнул. Никак не привыкнуть к тому, что Тоня уехала. Он окончательно проснулся, вскочил, вышел на крыльцо как был, босиком, и… зажмурился.

Синь и солнце ударили ему в глаза.

Невероятно яркая после бесконечной дождистой пасмури синева, дрожащая, напоенная солнцем, затопила его. Солнце, большое, розовое, только-только оторвалось от горизонта и сразу подняло небо высоко вверх, распахнуло, сделало огромным, пронзительно синим. Вся скопленная за этот месяц, прикрытая хмарью ясность, вся неистраченная сила света хлынули разом на землю. Воздух был синим, пел сотнями птичьих голосов. Виделось далеко, просматривалась любая малость до самого края земли, и казалось, что земля раздвинулась. На дальнем черном бархате пашни вспыхивали, сверкали мелкие блестки. Росистая зелень колола глаза острыми лучиками, и свежий запах ее все нарастал. Это было то долгожданное утро, за которым начинается прочная теплынь.

Игорь спрыгнул с крыльца. Холодная сырость обожгла босые ноги, но уже через несколько шагов он почувствовал первое парное тепло быстро согреваемой земли. Он шел, погружаясь в теплую, прозрачную синеву, словно растворяясь в ней.

В одном из окон дома Чернышевых, стиснув голову руками, сидел Виталий Фаддеевич в мятой ночной рубахе. Видно было, что сидит он так уже давно, может быть с ночи, когда приехал.

Игорь вспомнил о вчерашнем, и перед лицом этого солнечного утра его спор и ссора с Чернышевым показались ему ненужными. Его охватили жалость и раскаяние, он готов был просить извинения. Из глубины комнаты к Чернышеву подошла Мария Тимофеевна, обняла его, поглаживая пальцами его щеки, лоб, там, где трещинами врезались горькие складки, Чернышев взял ее руку, поцеловал. Невидящий взгляд его скользнул по Игорю, и в это мгновение Игорь как будто прикоснулся к тому мучительному и трудному, что происходило в душе этого человека.

«Бог ты мой, неужто и он понял, что я был прав!» – подумал Игорь, и все в нем замерло от какого-то непривычного, надвигающегося на него восторга. «Значит, я был прав! Теперь уж точно, что я был прав. Я, а не Чернышев!» Он, Игорь Малютин, оказался прав! Даже не он, а Игнатьев, и Прокофьевна, и Жихарев, и Мария. Он был вместе с ними. Он устоял. Он был прав, что доверил им. Он верил с ними в эту весну, в эту синь. Победное торжество весны было и его торжеством, оно сливалось с этим высоким, ярким небом и блистающей землей…


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю