Текст книги "После свадьбы. Книга 2"

Автор книги: Даниил Гранин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 16 страниц)

Глава одиннадцатая

Вода на полях прибывала. Паводок в этом году был необычно высоким, старики не помнили такого. Весна отомкнула все ключи и реки; малые ручьи и те вспухли, заревели, разлились, затопляя низины. Повать, смирная, тихая речушка, по которой летом с трудом пробирается катер, затопила Коркино. По левобережным улицам плавали на лодках. В воздухе, между небом и землей, натянулись водяные нити. Вода шла отовсюду: сверху, снизу. Про пахоту нечего было и помышлять.

Зато в эмтээсовских мастерских работа кипела. Ремонтировали кузницу, устанавливали стенды, принялись за мойку.

Игорю не терпелось наверстать упущенное время. Подгонять рабочих он не считал себя вправе. Каждый мог ответить ему: «Ишь когда ты разошелся, чего ж ты раньше отмалчивался и мойку в склад запрятал?» Поэтому, если где затирало, он сам становился к тискам, опиливал угольники, гнул трубы, и это действовало лучше всяких уговоров.

Пришлось переставлять на левую сторону штурвал поворотного стола, все ломали головы над хомутиком для штурвала. Самый остроумный выход нашел Анисимов. Игорь сел с ним, сделал эскиз, кое-что упростил, и Анисимов сказал ему: «Теория, она свое берет». Это звучало как признание. Игорь покраснел от удовольствия. Потом нужно было нарастить вытяжную трубу. Игорь полез по скользкой крыше, чуть не свалился, и был счастлив, что рабочие внизу беспокоились за него и бранили его, когда он спустился.

Вместе со всеми он копал яму под ванную. На глубине они наткнулись на большой деревянный ящик. Стали вытаскивать. Гнилое днище сломалось, посыпались абразивные круги, инструмент.

Анисимов хлопнул себя рукой по лбу. Вот они где, голубчики! Точно, в аккурат сюда и прятали. А он-то запамятовал, где только не искал!

Оказалось, то был один из ящиков, которые зарывали перед приходом немцев. Много тогда всякого оборудования позапрятали, а тракторы угнали. Анисимов растроганно поглаживал замшелые корундовые круги и рассказывал, как вместе с покойным директором МТС вели они колонну на восток. К каждому трактору прицепили телегу с бочками горючего, плугами, деталями. Ехали днем и ночью, не останавливаясь. По дороге помогали артиллеристам вытаскивать пушки.

– Растолкуйте мне, братцы, такую деталь. – Анисимов заранее улыбнулся, и его мясистое лицо, покрытое красным зимним загаром, впервые показалось Игорю привлекательным и добрым. – Война, известно, всякие болезни спугнула. К примеру, ревматизм у меня начисто пропал в период военных действий. У Петровых тоже после первой бомбежки язва желудка кончилась. Я эту загадку медицины представляю так, что душа человека забирает немыслимую силу, все внутренности нацелены на дело, и в этой обстановке нету жизни никаким микробам. Но вот почему у машин всякая хвороба кончилась – непонятно. Машина – кусок железа. Какие у ней нервы или чувства могут быть? Так вот поди ж ты, без одной поломки шли, голубчики. Тридцать тракторов, неделю хода, а машины-то старенькие, весною в борозде мы их через день чинили. Это как, по-вашему? Загадка природы?

– Колдовство, – сказал Яльцев. – На войне всякое бывает. А вот после войны, это я сам помню, как соревнование заключали. Бабы на коровах в войну пахали. Коровы были приноровленные, а наши тракторы не то что в лошадиные, а в две овечьих силы не тянули.

– Да то не тракторы, засмеялся Ахрамеев. – Ты на машину не сваливай. Сам отвык пахать, вот тебя коровы и обгоняли.

Анисимов наклонился к Игорю:

– Пахали медленно, это верно. Впереди идет сапер с миноискателем, сзади ты гудишь. Ферштеен?

Игорь молча кивнул. Он многое дал бы, чтобы иметь возможность рассказать в ответ тоже что-нибудь геройское. Они спасали оборудование, пахали на заминированных полях, а он, чем он рисковал, где его подвиг?.. У каждого должен быть в жизни свой подвиг, и у него мог быть, если бы не струсил, когда его посылали в деревню. Если бы сам вызвался…

Пуск мойки не сопровождался церемониями. Но волнение Игоря передавалось окружающим, и у железного куба собралась вся мастерская.

Малиновые отсветы маленькой топки обегали замасленные до глянца стеганки. От ванной курился едкий дымок еще не отожженного металла. В трубах, переливаясь, бурлила кипящая вода. Внутрь мойки загрузили самый грязный из всех блоков. Закрыли дверцы, Игорь в последний раз внимательно осмотрел соединения, кинул взгляд на желтую, еще не захватанную рукоять рубильника. Ему очень хотелось пустить мойку самому. В конце концов он честно заработал это право.

– Ну что ж, – обернулся он к Лене Ченцовой, – включайте!

Она важно обтерла ладонь о ватные штаны, отодвинула плечом Ахрамеева и включила рубильник. Взвыл мотор, внутри кожуха глухо звенели струи бьющей воды. Лена медленно крутила штурвал и то удивленно сияла, то принимала безразличный вид человека, которому все это не в диковинку. Выпросив у нее штурвал, по очереди крутили, прислушиваясь к пению воды в кожухе. Через двадцать минут блок вынули. Блестящий от воды, теплый чугун терли пальцами, осматривали, восхищаясь чистотой.

– Серьезная штука, – определил Анисимов. – Ровно в нашей бане.

А Лена Ченцова ликовала больше всех. Можно выбросить противную ветошь и скребки, не нужно больше мучиться, ворочать тяжелый блок, не надо копаться по локоть в грязи, и кожу не будет разъедать ужасный содовый раствор.

– Бабочки, надо бы обмыть мойку, – подмигнул Анисимов. – Спрыснуть, так сказать.

Женщины смеялись: берегитесь, изловим и запихаем туда кого-нибудь из ваших шалопутов.

– Контролировать надо их, Игорь Савельич, – сказал Яльцев. – А то они станут там манатки свои стирать. Они живо приспособят заместо стиральной машины.

До конца смены, весь день, таскали к мойке что попадалось под руку и, улыбаясь, вертели штурвал и вытаскивали из камеры обмытые, блестящие детали.

Игорь выходил во двор, и там тоже всюду звенела вода и бродили черные, блестящие, словно обмытые в этой огромной весенней мойке грачи.

Он шел к лесопилке, прыгая через лужи, в высоких резиновых сапогах, похожих на ботфорты, в синем лыжном костюме: из кармашка у него торчали логарифмическая линейка и золоченый зажим вечного пера. Он чувствовал себя ловким и сильным, и не было такой лужи, через которую он не сумел бы перемахнуть. За лесопилкой возвышались красные кирпичные стены новой мастерской. Каменщики уже заканчивали кладку оконных проемов, и плотники примеряли желтые оконные переплеты. С прицепов сгружали темно-серые бетонные плиты. Игорь уговаривал прораба передвинуть фундамент для пресса. Прораб кряхтел, чесал под мышкой. Он боялся нарушать проект. Но ссориться с начальником мастерских ему тоже не хотелось, и они, пошептавшись, наносили на чертежи им одним понятные знаки – отмеряли рулеткой, хлопали друг друга по рукам, и Игорь возвращался, хитро улыбаясь.

У ворот он окликнул Яльцева и первый заговорил про камнедробилку. Теперь следует приниматься за нее немедля. Больше никто и ничто нм не мешает. Выписывайте гибкий шланг со склада. И тут же вспомнил: надо посмотреть, как на складе поставили новые стеллажи, потом забежать в кузницу (там должны были исправить мотор) и на электростанцию – как там с проводкой к жилым домам. Столбы вкопали, провода натянули, а ввод к щиту не делают. И не забыть: шкив для комбайна выточить без очереди и оформить рацпредложение Анисимову…

Все эти дела, большие и малые, ждали его, зависели от него. С отъездом Писарева он остался полным хозяином и должен был все помнить, всюду успевать. Он вынужден был знать, что делается сейчас на любом участке, чем занят каждый. К нему сходились все нити, от него исходили все окончательные решения, и ему казалось: заболей он сейчас, случись с ним что-нибудь – и все разладится, начнется полный «распотык». А главное заключалось в том, что он уже ничего не боялся: никаких вопросов, никаких осложнений. Нет, не потому, что он все знал. Он, например, еще не успел изучить сельхозмашины, особенно всевозможные уборочные агрегаты. Но потому, что он знал уже столько, что мог спокойно сказать: вот в этом-то я не разбираюсь.

Потешная эта штука – хозяйское чувство. Оказывается, оно дремало в нем давно, со времен детства, когда ему нравилось читать списки снаряжения, взятого в дорогу Амундсеном, Седовым, перечни имущества, найденного Робинзоном; про всякие доски и скобы, выброшенные на берег; про тайные склады, инструменты узников, готовящихся к побегу.

Дух приобретения и обладания проснулся в нем со дня отъезда Писарева. Какими бы жалкими ни казались эти мастерские, они принадлежали ему, впервые в жизни он получил в полное свое распоряжение большое хозяйство, целый завод. Он подбирал с земли банку с остатками краски. Он сделался скупым и жадным, торговался с бригадирами из-за прутка железа и смущенно спрашивал себя: «Что это – чувство ответственности или, может быть, азарт стяжателя?»

В последнем письме Семену он назвал мастерские заводом. Если на то пошло, это даже больше, чем завод, это целый комбинат, где существуют собственная энергетическая база, топливные склады, самостоятельное планирование. Подробностей Игорь избегал: неважно, что в медницком цехе работал один человек, а лесопильный состоял из старенькой циркульной пилы, а на «энергетической базе» стрелка вольтметра испуганно сникала, как только Ахрамеев приближался к сварочному аппарату.

Зато какие машины стояли на площадке, выстроенные ровными шеренгами, – взводы, роты, целые полки новейших машин, празднично блистающих голубым, красным, зеленым! Их простые, мирные названия можно было не принимать в расчет. Все эти картофелесажалки, льнокомбайны, сеялки скорее походили на танки и броневики. Стогометатели грозно вытянули вверх свои стальные пики, ощерились дисковые бороны. Они выглядели воинственно, и в то же время в них чудилась неугомонность тоскующих по работе, любящих работу трудяг. И даже сквозь тонкий, тусклый налет ржавчины на лемехах и ободьях колес светился этот нетерпеливый призыв к движению.

Сверху все сыпало и сыпало водяной пылью. «Капает, капает, и откуда он берет что капать?» – вздыхал Петровых.

Невыносимо было смотреть, как новенькие, красивые машины беспомощно мокнут среди грязи. Игорь брал тавотницу и сам ходил, то тут, то там подновляя стекший тавот. Он готов был снять с себя куртку и накрыть ею машины. У него уже не было ни злости, ни обиды, как в первые дни приезда; ему уже не на кого было злиться. Теперь эти машины стали его собственностью, и он страдал и тревожился за них, готовый заслонить их своим телом. Все кругом было его: эти сырые, черные стены мастерских, эти дощатые склады, эти толевые навесы, по которым стучит дождь. Какие ни есть, они принадлежат ему. Их убогая ветхость делала их беззащитными и переполняла его заботливой нежностью. Он казался себе огромным и сильным, способным защитить их.

Сама не понимая почему, Тоня тянула и медлила, никак не определяя срок отъезда. Она перестирала все белье, зачинила, выгладила, пересыпала нафталином зимние вещи, купила полмешка картошки, консервы, масло, соль – словом, приготовила Игоря так, как будто уезжала на несколько месяцев. С чисто женским высокомерием она считала мужчин безнадежно беспомощными и невежественными в любых хозяйственных делах. Никакие технические знания Игоря не могли сломить ее уверенности в том, что, зажигая керосинку, он непременно устроит пожар или взорвет дом. Немедленно после ее отъезда он сделает все для того, чтобы комната заросла грязью, перебьет посуду, перестанет мыться, отрастит бороду, изорвет белье, одичает и начнет есть сырую картошку, запивая подсолнечным маслом. Снова и снова она яростно обметала углы, уже впрок, сдирая с них будущую паутину, надраивала подоконники, видя на них окаменелые остатки будущих завтраков, груды высохших окурков.

Письмо Семена вытолкнуло ее из неопределенности ожидания. Ей не хватало сигнала, повода.

Игорь прочел письмо вслух. Последняя страничка заставила его нахмуриться. Тоня знала этот наивный способ скрывать раскаяние и досаду, обращенные на самого себя. Затем последовало небрежное согласие, произнесенное в адрес Семена, как будто речь шла о чем-то настолько ясном и естественном, что непонятно было, зачем потребовалось такое огромное письмо: все равно чертежи валяются здесь без толку. И тут же он полез в чемодан и вытащил перевязанную бечевкой папку.

– Тебе не жалко? – спросила Тоня.

Он распустил бечевку. Перебирал, рассматривал, подолгу держал каждый листок.

– А чего жалеть? – пробурчал он. – Там хоть на пользу пойдет. Единственно выйдет неудобно, если все это мыльный пузырь. Ведь на практике-то не проверил. Тут что? Эскизы! Конечно, своими руками бы изготовить… Ну, да Вера сама разберется.

– Она разберется, еще бы, – угрожающе подтвердила Тоня. – Нет, я не понимаю тебя. Отдать так, за здорово живешь, и кому – Сизовой! Она тебе такую свинью подложила. Она тебе все это подстроила.

Игорь миролюбиво, с потаенным вздохом закрыл папку.

– Что было, то было. Ей и так досталось.

– Мало! Так ей и надо. Не рой яму другому. Нет, нисколечко мне ее не жалко. Карьеристка! Лосев правильно тебе говорил.

– Лосев? – пренебрежительно хмыкнул Игорь.

Тоня вспылила:

– А что Лосев? Что Лосев? Он один защищал тебя.

У него губы становились все тоньше, образуя упрямую, злую линию.

– …Ты все забыл. Что плохого тебе Лосев сделал?

– Слыхала, как Семен пишет?

– Подумаешь, Семен! Он под Генькиным влиянием ходит, и вообще, если надо заводу, так пусть администрация тебя попросит. Сама Вера могла написать. И пусть Леонид Прокофьевич тоже.

– Ого! И чтоб еще министр сюда приехал меня упрашивать. Ведь ребята о заводе беспокоятся. За себя они, что ли, хлопочут? Как ты можешь так рассуждать! Я от тебя не ожидал.

– А я от тебя! У тебя характера нет, никакого самолюбия. Поманили пальчиком – и готов.

Взгляд его стал осуждающе-строгим, как будто он уличал ее в чем-то скверном. Возмущенная, она искала самых обидных слов, пытаясь уязвить его как можно сильнее. Он принимал ее нападки непроницаемо-спокойно.

– Ладно, оставим это, а то, чего доброго, разругаемся, – улыбаясь, заключил он, но в голосе его не было примирения. – Ты меня не переубедишь. – Он посмотрел на часы. – Я на собрание.

Он оделся, стоя к ней спиной, и вышел, аккуратно притворив дверь.

Ее взбесило то, что он ушел победителем, оставив за собой последнее слово. Он смел ее презирать! За что? За то, что она заботилась о нем! Она поехала сюда, в эту дыру, пожертвовала всем. И вот награда. Какая-то Вера, какой-то Семен дороже ему, чем она. И это называется любовью. Ради любимой женщины совершают подвиги, идут на все. А он…

Лишенная какого-либо утешения, униженная его твердостью, она стремительно неслась к предельной черте разлада. Ни за что она не заговорит с ним до самого отъезда. Уедет и слова не скажет. У него есть своя работа, друзья, товарищи, а у нее ничего нет. Она одинока, она все отдала ему. Теперь ему, конечно, наплевать. Как он прыгал вокруг нее, узнав, что она согласна ехать в деревню! Куда все это делось? Куда уходит любовь? Куда деваются чувства, слова, уверения? Куда их уносит время? В сущности, считаться с ней он перестал давно, уже тогда, когда согласился замещать Писарева. Чем дальше, тем больше он прирастает к этим мастерским. Автомат – последнее, что как-то связывало его с заводом. Он отдавал сейчас не эту папку – он отдавал их общую надежду, будущее, которое принадлежало им обоим, которое они хранили как резерв и утешались… Удовлетворился своими мастерскими, а о ней, Тоне, и заботы нет.

Она вытащила чемодан, с бесповоротной решимостью принялась укладывать платья, белье, чулки, тетрадки. Взяв полосатую блузочку-безрукавку, она призадумалась: уж больно летняя, стоит ли брать. Но тут же вспомнила, что Ипполитову нравилась эта блузочка. «Если вам придется плохо, помните, что у вас есть друг». Это он сказал, прощаясь. Провожая ее с завода, он шел, опустив голову; длинные ресницы его почти касались щеки. Ей хотелось тогда, чтобы он заплакал. Она вздыхала глубоко и горько. На площади они остановились. Он взял ее руку и, разглядывая ладонь, пожелал счастливого пути. Ей стало приятно от его грусти.

– И больше ничего вы не скажете? – спросила она сдавленным голосом.

Ипполитов, не поднимая головы, исподлобья посмотрел ей в глаза, и вот тогда он сказал насчет друга.

– Всякое бывает, Тонечка, – сказал он. – В любом случае вы можете рассчитывать на меня. Кликните меня, и я немедленно явлюсь.

Он усмехнулся, прикрывая влажный блеск глаз. Ей было жаль его, но она нарочно сжала его руку и чуть запрокинула голову, наслаждаясь его горем и всей этой щемящей сердце игрой. Ничего, пусть не ухаживает за замужними женщинами. Себе-то она могла позволить эту игру, уверенная, что замужество гарантировало ее от всякой опасности.

Из письма Семена следовало, что Ипполитов все же бросил Веру. Так у них ничего и не вышло. Тоня довольно усмехнулась: не я, так и не другая. При мысли о том, что Вера получит Игореву папку, Тоня вновь помрачнела. Она сделает по-своему, наперекор Игорю, посмотрим, кто кого…

Игорь вернулся поздно. Собрание прошло бурно. Обсуждали заявление Вали Исаева. Он хотел уехать на строительство Куйбышевской ГЭС. Игорь с удовольствием отпустил бы его: отношения у них не налаживались, Исаев по-прежнему досаждал ему своими ехидными замечаниями, громко высмеивая малейшую оплошность Игоря. В сущности, это был последний, самый упорный враг Игоря, и отделаться от него было весьма заманчиво. Причина у Исаева самая благородная: желает строить величайшую гидростанцию. У него аж глаза разгорелись, когда начал рассказывать про Куйбышевскую. Его брат там машинистом на экскаваторе работал. Валька принес с собой письма брата – такой агитационный материал, дальше некуда. Волга, Жигули, Степан Разин, а главное – немыслимая техника. В один минский самосвал все мастерские можно запихнуть. Бетонные заводы автоматические. Подвесная дорога через Волгу. Миллионы кубометров. Стройка всему миру на удивление. Центр жизни.

Ребята, вместо того чтобы воздействовать на Вальку, слушали разинув рты. Ахрамеев нервничал. Он собрал ребят с целью переубедить Исаева, получалось же наоборот. Чего доброго, этот Исаев и других сманит, да еще перед самой посевной. Сладить с Валькой было не просто. Ахрамеев начинал про внимание сельскому хозяйству. Валька в ответ – про всенародную стройку. Доспорились до глупостей: что важнее – Куйбышевская ГЭС или механизация полевых работ? Ахрамеев толкнул под столом Игоря, зашептал:

– Выступи. Скажи, как ты откликнулся, как поехал. А то что же получится – встречные перевозки? Авторитетно перетянуть надо его агитацию.

Игорь отказался: на кой ему упрашивать Исаева, пусть катится на все четыре стороны. Хоть и высокий разряд у парня, но лично Игорю одни неприятности. Да разве Ахрамеева переспоришь? Сверкнул своими угольными глазами и объявил:

– Слово имеет товарищ Малютин.

Игорь встал. Видно, дело поворачивается всерьез, и тут не до личных обид. Если уж мериться, так выбирать надо, где ты, Исаев, сейчас нужнее. Кто в самое страдное время ремонт топливных насосов обеспечит? Кто – Черчилль тебе будет ремонтировать? Что у нас тут, шарашка какая-нибудь? Как вы считаете – Чернышева с такой большой работы сорвали и сюда, к нам, направили, это как, зря?

Он повысил голос.

– Я тоже на заводе не в носу ковырял. Нас, выходит, сюда, а вы отсюда? Чем ты, Исаев, лучше тех баб, что на базар едут, когда городские у них в поле работают?

– Что вы сравниваете, – закричал Валька, – что я, шкурник, что ли?

– Эти бабы тоже козыряют – мы, дескать, колхозную торговлю подымаем.

– Вас небось никто не держал, вы вызвались и поехали, – настаивал Валька. – Чего же вы другим мешаете патриотизм проявлять?

Игорь вспыхнул, залился жаркой краской (сколько раз он проклинал свою позорную, мальчишескую манеру краснеть!). Он как-то свыкся с тем, что здесь все считают его добровольцем, вызвавшимся ехать по своей охоте…

– К сожалению, не так все это было. Я не доброволец. Отказывался я ехать. – Чувствуя общее недоумение, он поднял голову (ну что ж, когда-то должна была наступить эта минута расплаты) и сказал громко. – Я поехал в порядке комсомольской дисциплины. Подчинился. – В те дни он ставил это себе в заслугу. Сейчас он вдруг испытал стыд. И все, что он рассказывал, обернулось стыдом.

Он вспомнил письмо Семена и ясно представил себе, как Генька там, в цехе, держал речь перед ребятами. Впервые со дня приезда он думал о Геньке тепло, с прежним восхищением; существовала не объяснимая словами связь между тем собранием на заводе и вот этим. Геньке было не легко, и он, Игорь, тоже не станет легчить.

Откровенность его вызвала короткое замешательство. Костя Силантьев простодушно удивился:

– А мы думали, вы своей охотой…

Но вслед за минутным разочарованием Игорь уловил какое-то новое, уважительное и раздумчивое сочувствие ребят. Он чего-то лишился и что-то приобрел и никак не мог разобраться, хорошо это или плохо.

Лена Ченцова накинулась на Исаева. Видите ли, за шкурника обиделся. Шкурник не шкурник, а в овечью шкуру рядишься. Потому что на самом деле гонишься за красивой жизнью… Он, Исаев, видите ли, особенный. Лена, может, тоже не прочь махнуть на настоящий завод. Там тоже интересно. Выходит, закрывай мастерские, вали кто куда. Малютину тоже не было интереса к нам ехать. Слыхали? Комната у него была и все прочее. А послали – и подчинился. В силу сознательности и долга.

– У нас тут труднее, – сказала она. – Поэтому ты и бежишь. У нас, понятно, не Куйбышевская ГЭС, к нам фотографы с журналов не ездят.

– И природы такой нет, – вздохнул Силантьев, – и Степан Разин не живал тут.

И вдруг с каким-то сердитым удовлетворением они принялись перечислять, чего у них нет по сравнению с Куйбышевской ГЭС: клубов таких нет, и снабжение промтоварами хуже, и в «Правде» про Коркино писали последний раз пять лет назад, и коттеджей не строят, и заработков таких нет, и район отстающий… По мере того как рос список этих бед и недостатков, происходило, по выражению Ахрамеева, полное превращение материи, и Валька Исаев из героя становился дезертиром.

Переубедить Вальку до конца не удалось, он обещал подумать, но теперь уже не имело значения, уедет он или останется. Важно, что ребята другими глазами посмотрели на здешнюю свою жизнь… Кончилось все смехом. У Кости Силантьева лисенок убежал из корзины, девчонки закричали, лисенок вцепился с перепугу Вальке в спину, тот не разобрался, в чем дело, напугался, орет благим матом.

– После собрания Исаев подошел ко мне, – рассказывал Игорь Тоне, – и сказал: «А я думал, вы довольны будете, что я уезжаю». Что я мог ему ответить? Тут осторожно надо. Может, с парнем перестройка происходит.

– Да, конечно, – охотно подтвердила Тоня и, сделав усилие над собой, показала на папку. – Ты твердо решил с этим?

Он упрямо кивнул.

– Тогда я завтра поеду в Ленинград и захвачу.

– Завтра? Ой, неохота! – Он жалобно сморщился, и у Тони сразу потеплело в груди.

– Все равно надо ехать, днем раньше, днем позже – какая разница!

– Трудно мне будет без тебя. Посевная начнется.

– А я зачем тебе? Ты будешь сутками пропадать на своих станах.

– Но мне было бы кому позвонить оттуда. И приехать ночью, разбудить…

– Для меня это, конечно, здорово интересное занятие.

– Не смейся. Мне почему-то очень не хочется тебя отпускать, особенно завтра.

– Почему?

– Не знаю.

– Я бы могла задержаться дня на два… но ведь надо передать твою папку.

– Мы ее отправим почтой.

– Нет, нет, я должна отдать сама, чтобы не было никаких недоразумений.

Он долго, задумчиво смотрел на нее.

– Я понимаю, Тоня… но я не могу задержать…

Она засмеялась, зажала ему рот.

– Ты понимаешь, и я понимаю, мы оба понимаем, и не нужно, – она продолжала улыбаться, – все будет хорошо.

Сколько раз за это время ей приходилось сдерживать себя, так что еще один последний разок ничего не стоит. Больше она не огорчалась его настойчивостью. Ей надо уехать, она устала, ей хочется побыть одной, немного отдохнуть, не утешать, не готовить еду, не ждать, не прикидываться веселой – она очень устала.

Он уселся писать письмо Семену.

Лежа в постели, Тоня разглядывала его склоненное лицо. Под мягким светом керосиновой лампы зимний загар казался еще краснее. Время от времени Игорь касался кончиком ручки подбородка. Он придвинул к себе папку и осторожно погладил корешок. Обтрепанный воротничок рубашки углом стоял над его загорелой шеей. «Забыла подшить», – подумала Тоня. Ей стало совестно за свое лукавство и за недавние мысли об Ипполитове. Теперь, когда все было решено, ей захотелось тихонько встать, подкрасться к Игорю, поцеловать в шею и шепнуть что-нибудь, но тут же, как это случалось с ней последнее время, она на расстоянии ощутила устойчивый тошнотно-сладкий запах солярки, который прочно пропитывал его одежду, даже кожу, уничтожив родной запах его тела. Она натянула одеяло, закрывая нос. Лучше подождать, пока Игорь ляжет. А в наказание за свои скверные мысли она не будет спать, и когда он ляжет и положит голову ей на плечо… Дождь лениво топтался на крыше. В Ленинграде сна никогда не слыхала, как дождь стучит по крыше…

Она уснула, так и не услышав, как он лег.

– Сегодня уезжаете?

Надежда Осиповна стояла в дверях, смотрела, как Тоня, надавив коленкой крышку, закрывала чемодан.

– Да, пора экзамены сдавать.

– И надолго?

– Что надолго? – сухо спросила Тоня, почувствовав в голосе Надежды Осиповны насмешливый укол.

– Покидаете нас надолго ль?

Тоня чуть не ответила: «А вам-то какая забота?» Но удержалась, ради Игоря удержалась.

– Нет, ненадолго.

Надежда Осиповна присела на стул, понимающе усмехнулась.

– Я это к тому, если ненадолго, просить буду: купите мне в Питере фланельки покрасивей на халат.

– Пожалуйста.

– Деньги я вам принесу.

– Не стоит, у меня есть.

– А то, может, в тягость? – протянула Надежда Осиповна. – Чемодан-то, я гляжу, битком набит, и сунуть некуда будет.

Удар пришелся точно. Тоня от негодования разом придавила крышку, щелкнула замками, выпрямилась.

– Не беспокойтесь, вам больше трех не надо. Вы ведь коротенький шьете.

– Нет, ниже колен, – усмешливо сказала Надежда Осиповна.

Она сидела, закинув ногу на ногу, на плечах накинута цигейка, кофточка туго натянута на груди. Она любила ходить без лифчика, и Тоню это всегда почему-то коробило. Надежда Осиповна поболтала ногой.

– Только смотрите, не задерживайтесь.

Тоня отряхнула платье, подбоченилась, принимая вызов.

– Иначе?

– Игорь Савельич скучать станет.

– Шибко вы заботитесь о нем.

Надежда Осиповна длинно засмеялась. Зрачки ее зеленоватых глаз по-кошачьи сузились.

– Это я о вас, Тонечка. Жена в отъезде – муж в гостях.

– И на здоровье, – холодно улыбнулась Тоня. – Он у меня совсем бирюком стал. Кстати, я хочу Писаревых навестить. Может, что передать от вас?

Надежда Осиповна тоже улыбнулась. Притворно улыбаясь, они смотрели друг на друга, потом Надежда Осиповна тряхнула головой и засмеялась по-новому, с горечью.

– Эх, Тонечка, птенчик вы махонький, разве вам меня укусить! Я и так вся обкусанная. Писаревым стыдите. А мне и не стыдно. Где любовь, там стыда нет. Захотела бы, и обневолила его. Ведь он ровно теленочек. И жену его не пожалела бы, не стоит она того. Чего-чего, а, как говорится, присушить я еще могу. Разлучница, да? А как, по-вашему, – право на свое счастье я имею? А вот сама, своими руками отдала, – она недоуменно осмотрела свои раздвинутые пальцы, – хоть и маленькое, поношенное, а счастье. Кланялась, упрашивала отпустить его. Вот где вопросительный знак надо ставить.

Она встала, потянулась, плотно зажмурила глаза.

– Счастливого пути вам, Тонечка! Мне четыре метра, не забудьте.

Тоня закрыла за ней дверь, подошла к зеркалу, долго смотрела на себя. Нет, и это не может остановить ее. Никакой тревоги за Игоря, ничего.

Мотоцикл словно расстреливал вечерний покой пулеметной трелью.

Чемодан подпрыгивал в коляске. Тоня сидела позади Игоря. Воздух свежими ладонями закрыл уши, прижимался к щекам. Вспыхивали и проносились лунные лужицы на асфальте. Игорь, сжимая руль, вглядывался в мглистую даль шоссе. Горячее дыхание Тони щекотало ему шею. При толчках ее плечи, грудь касались его спины. На повороте она схватилась за него руками. «Останься так», – мысленно попросил он. Она осталась.

У них бывали такие моменты, когда они слышали мысли друг друга. Он был в ней, она в нем. Перед ее глазами подпрыгивал склоненный затылок Игоря с пушистой ложбинкой. Что-то укоряюще-робкое было в этом наклоне. «Нет, не надо, я сдам экзамены, нагоню и снова буду с тобой, каждый день», – мысленно утешала она его. Сна чувствовала тоску его предстоящего одиночества, его тревогу перед набегающей на них разлукой, и ей становилось жаль его. Возбужденная радость отъезда делала ее великодушной, она все прощала – свои раздражения, обиды. Ведь это их первая разлука. Ведь у него тоже нет никого, кроме нее. Касаясь губами его уха, она шептала ему, он кричал что-то в ответ, но ветер рвал его слова. Она слегка куснула его ухо.

Тормоза заскрежетали, машину занесло, он обернулся, пригнул ее голову к себе.

Тишина сразу надвинулась на них, затопила их зеленым лунным светом. На земле ни огонька, зато на небе перемигивались звезды, дымы облаков наплывали на прозрачно-желтую луну.

Они стояли посреди шоссе, на широкой и теплой ладони земли.

– Мне так не хочется отпускать тебя! – Подавленная тревога пронизывала его голос.

Сна успокаивающе сжала его руку.

В дорожных кюветах урчали лягушки, сперва тихо, потом громче и громче. Ветер стучал ветками вербы, нес запах березового сока, где-то в темноте лопались почки берез, и Тоне казалось, что она слышит, как, потрескивая, распрямляются зеленые ушки первых клейких листков.

– Смотри, какие горы на луне, – сказала Тоня. – Вот бы полазить!

– Пылища там.

– Потому, что там никто не живет.

Он притянул ее к себе, поцеловал, и тогда она почувствовала, что лицо ее мокро от слез. И он тоже почувствовал это. Они оба испугались этих слез и невесть откуда нахлынувшего предчувствия. Они крепче прижимались друг к другу, заглядывали в глаза – нет, не может быть, им просто показалось.