Текст книги "После свадьбы. Книга 2"
Автор книги: Даниил Гранин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц)
Великодушие Чернышева бесило Игоря. Чем бы ни кончилась эта борьба Чернышева с Кисловым, факт, что Чернышев одолел его, Игоря Малютина. Но, одолев, Чернышев явно щадил его. И от этого Игорю было еще хуже. Он не просил пощады. Он не нуждался в амнистии. Мысленно он пытался спорить, придирался к словам Чернышева и злился, убеждаясь, что слушает с интересом. Конечно, было бы здорово, если бы удалось наладить круглогодовой ремонт! Тогда будет настоящий завод. И на каждый месяц будет своя цифра, и никаких катавасий! Станут уходить тракторы и приходить тракторы, независимо от посевных и уборочных.
Жихарев подмигнул Игорю:
– И каждый колхоз вам наподобие цеха!
Игорь тоже улыбнулся, потому что Жихареву нельзя было не улыбнуться. Но Жихарев посерьезнел. Он посмотрел на Чернышева, и глаза его перестали косить.
– Психологию, Виталий Фаддеевич, одним графиком не перестроишь, – сказал он трезвым и твердым голосом. – Чтобы круглый год ремонтировать, для этого мы из нашего сарая с нарами настоящее общежитие должны сделать. Коттеджи построить. Чтобы радио играло и электричество всюду было. Трамплин для лыжников. И библиотека. И баня с ваннами. Иначе уйдут ваши постоянные рабочие. Даже Малютин с Антониной Матвеевной сбегут. И я им помогу.
– Куда же сбегут? – спросил Чернышев.
– В колхоз! – расхохотался Жихарев. – К этой зиме колхозы наши так разбогатеют – держитесь! Малинин уже заявку на два трактора подал. На будущий год Пальчиков штуки три купит. Единственное спасение ваше – ставить все на заводскую ногу. Ремонтный завод. Заводской поселок. Стадион. Теннисный корт.
– Завод! – восхищенно повторил Игорь и тут же в сомнении добавил: – Такие, как Кислов, никогда не пойдут на это.
Жихарев с Чернышевым переглянулись и засмеялись.
– Кабы эта страсть да к ночи, – сказал Жихарев и светло покраснел.
Жихарев вспомнил свой последний разговор в обкоме. Воспоминание это жило в нем неубывающим, радостным раскаянием. Он ждал тяжелых споров, готовился встретить непонимание, отказ, собирался бороться, а получилось все просто и быстро. «Какие могут быть возражения! – удивился секретарь обкома. – Раз вы считаете, что Писарева надо освободить, освобождайте, вам виднее, мы вам полностью доверяем». И в споре с Кисловым его поддержали, сказав, что вопросы, поставленные в докладной Чернышева, совпали с тем, что обсуждается в обкоме. Жихарев уезжал смущенный, с чувством острого стыда за свои опаски. В обкоме не только сразу все поняли и помогли, но и поняли куда быстрее, чем он сам: они ему верили, доверяли, а он? Стыдно, стыдно…
Чернышев, тот нисколько не удивился, узнав о разговоре в обкоме. Он считал, что иначе и быть не могло, только попросил Писареву ничего не сообщать, пока решается, кто заменит его.
– Славны бубны за горами, – говорил директор школы. – Весна-то поздняя…
Чернышев твердо сказал:
– Это роли не играет. Хоть совсем весны не будет, а план выполним.
– Правильно! – воскликнул Жихарев. – Пять рублей на трудодень. Меньше для начала нам нельзя!
Мужество этих людей поражало Игоря. Ничто не могло поколебать их уверенности.
Стол отодвинули. Жихарев взял баян и начал играть вальс. Игорь рассматривал навешанные на стене репродукции с новгородских фресок. Проходя мимо, Чернышев взял его под руку.
– Нравится? А взгляните на этот образ матери с сыном. Не уступит итальянскому Возрождению! Возьмите только красный цвет. Видите, сколько оттенков! И названия какие чудесные: «брусничный», «червчатый», «кармазинный», «жаркий», «смородиновый»… – со вкусом перечислял он.
Игорь всматривался, открывая то, о чем раньше никогда не задумывался и чего не замечал.
– Для культурного человека тут, в деревне, это, конечно, вроде лекарства от скуки, – сочувственно сказал он.
Чернышев изумленно сморщил лоб, но вдруг сдержанно рассмеялся:
– Нет, Игорь Савельич, искусство нельзя любить от скуки. Да и когда скучать! Времени здесь меньше, чем в городе. Читать не успеваю. Статью мечтаю написать о местной архитектуре. Маше помочь с историей. Да что там! Погодите, осенью кружок организуем по истории края, и вас заставлю туда ходить. Почувствуете, что такое искусство и какие у нас тут кругом клады.
Когда он отошел, Жихарев укоризненно покачал головой.
– Ну и ляпнули же вы! Умница он, что не обиделся.
– Не пойму я его, – упрямо возразил Игорь.
– Это тоже хлеб, – задумчиво сказал Жихарев. – А такие, как Чернышев, всюду живут полной жизнью. Он не считает, что попал в другой мир. Он не подчиняется, а подчиняет. Не потребитель, а производитель. Человек вот этим должен широко пользоваться. – Он постучал себя пальцем по лбу. – Фосфора не жалеть…
И рванул малиновые мехи баяна.
Золотая луковица керосиновой лампы покачивалась, вытягивая и ломая тени. Жар волнами обдавал лица танцующих. Рассохшиеся половицы скрипели, цеплялись за каблуки. Чернышев танцевал старомодно, но легко. Он держал Тоню двумя пальцами за руку и едва касался талии. Танцуя, он рассказывал, как двадцать лет назад он мечтал стать преподавателем танцев и придумать специальный советский танец, что-нибудь вроде стахановской румбы. Тоня громко смеялась, откидывая голову. Игорь сидел в углу, грыз горох и злился. От этого она смеялась еще громче. Внезапно оборвав смех, она сказала:
– Успокоили бы вы моего Игоря, Виталий Фаддеевич.
Чернышев не ответил.
– Или пропесочьте его, – раздосадованно сказала она. – Все лучше, чем так. Неужели вы не замечаете, как он мается?
– Мается? Он мается? Это прекрасно. А с вами танцевать – одно удовольствие, – сказал Чернышев. – Я бы не отпускал вас весь вечер. Увы, гостеприимство не позволяет!
Тоня остановилась.
– Виталий Фаддеевич, вы меня считаете девчонкой?
– Нет ничего полезнее, как самому перестрадать свои промахи, – мягко сказал Чернышев. – Это действует крепче любого наказания.
Его сухое лицо походило сейчас на измятую и затем разглаженную бумагу – все в мелких жестких складках.
Она не до конца поняла его мысль; там было что-то серьезное и важное и, может быть, полезное и доброе для Игоря, но ей вспомнилось, сколько тяжкого пришлось им пережить из-за всех этих неприятностей, и слова Чернышева показались ей бесчеловечно холодными и сам он – сухарем, эгоистом.
В этой душной тесноте трудно было показать высший класс танца. Все же, когда она пошла с Игорем, Надежда Осиповна перестала танцевать и, обмахиваясь платочком, села с Писаревым на диван, продолжая следить за Тоней своими ленивыми зеленоватыми глазами. На этом вечере они были самыми молодыми из женщин, и между ними сразу возникло бессознательное и бесцельное соперничество.
Тоня прижалась к Игорю.
– Бедный ты мой… Когда мы последний раз с тобой танцевали?
Пожалуй, это было недели две после свадьбы. Геннадий потащил их в клуб. Игорь вспомнил скользящий под ногами паркет, сияние хрустальных люстр… Хорошо, что он согласился пойти сегодня…
– Ты доволен?
В коричневых волосах ее белели вплетенные цветки подснежника. Он сорвал их утром у Матвеевой балки. Наклоняясь к ее волосам, он слышал дыхание подснежников – бесхитростный аромат зелени. Он крепко прижал к себе Тоню. Доволен ли он? Не разберешься. Тени опадали и снова вытягивались, ломаясь на потолке. Директор школы играл на гитаре, а Жихарев, уронив голову, сыпал переборами баяна. Русые волосы его прилипли к потному лбу, полузакрытые глаза глядели с ледяным безразличием. Он сейчас в точности походил на тех румяных, русокудрых гармонистов, каких Тоня привыкла видеть в кинокартинах.
– Каков! – шепнула она Игорю.
Он почувствовал, что она мысленно сравнивает его с Жихаревым. Ему тоже хотелось быть таким, как Жихарев. Он сбился с такта и отпустил Тоню. Тотчас к ней подлетел Нарышкин. Игорь подсел к мужчинам. Там обсуждали, где лучше сеять кукурузу. Жихарев посмотрел на Надежду Осиповну и рванул «цыганочку». Надежда Осиповна вышла на середину комнаты и пошла кругами. Она останавливалась то перед Писаревым, то перед Жихаревым, поводя пышными плечами. Сквозь сонно-спокойные движения ее тела вдруг прорывался манящий огонек. Она поднимала руки, и груди ее поднимались, и в эту минуту она словно взлетала вверх. Но уже в следующее мгновение она плыла, удаляясь, закрывая лицо косынкой, скользкая, непонятная, бесстыдно поблескивая зелеными глазами.
– Надежда! – укоризненно сказала Мария Тимофеевна. – Пожалей ты мужиков.
– Чего их жалеть? Они нас не жалеют, – засмеялась Надежда. – Эх, да и какой тут стыд, ежели я под музыку начальства пляшу?
Жихарев не выдержал, расхохотался. От этого смеха Игорю вдруг стало тепло и весело. Если бы Игорь хотя бы умел играть на баяне, как Жихарев!
Он вышел на кухню. Там у печки стоял Писарев и жадно курил. Игорь взял его под руку.
– Я больше вас виноват. Мог и ничего не делал. О себе беспокоился, а дело губил. Я им не верил и вам не верил. Это хуже всего. – сказал он. – У вас все образуется, вы не горюйте.
В благодарной улыбке Писарева было что-то потерянное. Писарев съежился, веки его стали быстро краснеть.
– Да, да, теперь я знаю, что Кислов не прав. Мне сообщили. Теперь мы все наладим, мойку смонтируем, и яльцевскую камнедробилку. Вы не обижайтесь на меня, Игорь Савельевич, мне приходилось…
– Я понимаю, – сжимая его руку, сказал Игорь. – Я сам…
– Да, да, – не слушая его, сказал Писарев. – А я даже телеграмму не получил, с праздником…
Глаза его захлестнуло вздрагивающим, слепым блеском. Он рванулся и, шаря по стене рукой, вышел в сени.
Игорь вернулся в комнату. Шипя, играл патефон. Директор школы показывал карточный фокус. Рядом с Тоней сидел Нарышкин и, захлебываясь, обнимая спинку ее стула, говорил:
– Корма плюс механизация на фермах, Тонечка, – и у нас молочные реки потекут. Не ценят нас, ветеринаров. Наисложнейшая в мире специальность. Животное ничего разъяснить о себе не в состоянии, где болит, как болит, абсолютная индифферентность…
– И как же вы узнаете?
– Здесь-то и заключается секрет. Мне слов – не надо. Посмотрю на вас – и все узнаю. Ветеринар – это самый чуткий человек.
Тоня, заметив Игоря, начала громко смеяться. Когда он подошел, она нахмурилась и спросила:
– Что с тобой?
– Ревнует, – сказал Нарышкин. – Он аллигатор. Как вы с ним живете, Тонечка, это же опасно и скучно! Зачем вам тракторы? Разводитесь с ним и выходите за меня. Вы любите животных?
– Дима, заткнись, пожалуйста, – медленно проговорил Игорь.
Он рассказал им о Писареве. Игорь не обращал внимания, слушают они его или нет, он рассеянно выдавливал слова, и лицо его было отсутствующим, как будто он старался что-то вспомнить и не мог вспомнить.
– Какая же его жена, извиняюсь за выражение, стерва. – сказал Нарышкин. – И зачем люди женятся? Какая-то эпидемия. Надо с детства прививку делать против женитьбы.
– Послушайте, мальчики, так же нельзя, – сказала Тоня. – Мы должны реагировать.
– Что-то надо придумать, – повторил Нарышкин.
Они выжидающе смотрели на Игоря.
– Почему я, какого черта должен я? – сквозь стиснутые зубы, ощерясь, сказал Игорь. – С какой стати? Мне своей хворобы хватает. Мы с Тоней пойдем гулять сейчас. Сядем на мотоцикл и поедем гулять. А ты сиди и придумывай.
Во дворе к самому крыльцу подступила густая звездная тишина. Игорь взял Тоню за руку.
– Ты что? – сказала она. – Пусти сейчас же. Больно!
Они подошли к мотоциклу. Крыло луны вырывалось из частых ветвей березы. Синие тени бесшумно неслись по земле, гася и поджигая зеленым пламенем распластанные лужи. Игорь поставил ногу на педаль стартера. Тишина отпрыгнула, вспугнутая сбивчивым перестуком. Посеребренное луной шоссе призывно вытянулось. Игорь сунул руку в карман, нащупал очки.
– Поехали? – спросила Тоня.
– Подожди.
Он бегом вернулся в дом, вошел на кухню и крикнул с порога;
– Виталий Фаддеевич!
Чернышев вышел на кухню, позвякивая коробкой патефонных иголок.
– Вы что, уже уходите? Рано, рано.
– Собрались покататься, – сказал Игорь.
– Смотрите, осторожнее, дорога сейчас скользкая.
– Ничего, я гнать не буду.
Они замолчали. На дворе тарахтел мотоцикл. «Пусть прогреется», – подумал Игорь.
– Ну что же, – сказал Чернышев, – конечно, вам со стариками не очень-то…
– Нет, нет, все было правильно, – сказал Игорь.
– Виталий! – позвала Мария Тимофеевна.
– Сейчас, сейчас.
Сердце у Игоря колотилось все сильней.
– Вы думаете, как? Чугунный я? – вдруг сказал он. – Посылайте Писарева в командировку. Совсем отпускайте, Виталий Фаддеевич, как предлагали. Я справлюсь. Мне ничего не надо.
– Спасибо, – просто сказал Чернышев. Твердые черты лица его расплавила непривычная мягкая улыбка. – Поскольку вы согласны временно замещать, все улаживается. Только сегодня дело праздничное, вы еще взвесьте и мне послезавтра напомните. Тогда и затвердим.
Игорь кивнул и выбежал на крыльцо.
– Ты что так долго? – крикнула Тоня.
Он засмеялся.
– Забыл одну вещь сказать.
Он уселся, включил скорость и выехал на шоссе.
Глава девятая
Три дня Тоня ездила по колхозам, проверяя отчетность. Когда она вернулась, Игоря дома не было. Тоня растопила плиту, поставила греть ведро с водой. Она с трудом стащила с ног грязные, расквашенные, насквозь сырые сапоги и села у плиты. Пальцы на ногах посинели от холода. Морщась, она гладила натертую пятку. Сырые поленья шипели и стреляли в печке. Огонь поминутно гас, Тоня становилась на колени и дула, плача от дыма. Немыслимо было представить себе, что где-то на свете существует ванная, выложенная белым кафелем, и в ванну можно залезть, вытянуть ноги, и горячая вода зальет все тело по самый подбородок. Неужто она, Тоня, мылась в такой ванне, могла мыться в ней каждый день, и ванная была у нее в квартире, достаточно было повернуть кран с красным кружком!..
После всего виденного в течение этих трех дней вспоминать о ванне казалось дико и постыдно.
По дороге в Леваши им с Надеждой Осиповной встретилось стадо. Страшные, тощие коровы, хмельные от весеннего воздуха, шатаясь, брели через залитое водой поле. Розовые пятна пролежней глянцевито блестели на их ребристых боках. Коровы с трудом вытаскивали дрожащие ноги из жидкой земли. Пастушонок возился возле двух коров, увязших в грязи. Он дергал их за рога, отбегал и манил, протянув пустую руку и прицокивая, в отчаянии колотил их кулаками между глаз. Коровы бессильно вздрагивали и тихо мычали. Надежда Осиповна изругала пастушонка и пошла в деревню за народом. Пастух побежал собирать разбредшееся стадо, а Тоня осталась одна.
Она подходила то к одной корове, то к другой, гладила их, уговаривала и с ужасом замечала, как они опускаются все глубже в расквашенную землю. И стоило самой немного постоять на месте, как ноги тоже засасывало. Надежда Осиповна привела трех женщин с лопатами и веревками. Стали окапывать землю вокруг коровы, а грязь снова наплывала. Тоня стерла кожу на ладонях. Подсунув веревки под облезлый живот увязшей коровы, тянули, снова копали, подстилали хворост, чтобы самим не увязнуть. Одну корову вытянули, на вторую сил не хватило.
– Надо мужчин позвать, – сказала Тоня.
– «Мужчин», – передразнила Надежда Осиповна. – Стрючки да старички, их самих за хвост поднимай.
Уходили с поля, устало ругаясь. Тоня что ни шаг оборачивалась. Корова лежала в подмерзающей грязи и, повернув голову с белой метиной, смотрела вслед людям. Лиловый глаз ее тоскливо блестел. Протяжно кричали чибисы. Серое, точно изрытое небо сочило изморось. Вдали чернели избы Левашей. Коричневый бугор оставленной в поле коровы становился все меньше, белела лишь метина. Всю дорогу Тоня чувствовала спиной устремленный к ней большой, лиловый, по-человечески умоляющий глаз.
Когда зашли на скотный двор, Тоня сперва не поняла, почему там так светло и ветрено. Потом подняла голову и обомлела. Крыши не было. На сером небе блестели мокрые ребра стропил. Несколько пучков старой соломы торчали, зажатые поперечинами. Мелкий дождь сыпал в глаза. Дрожащие телята кричали безумными от голода, сиплыми басами и тыкали сквозь жердины скользкие морды. Тоня скормила им один за другим взятые с собой бутерброды.
Рядом стояла молодая доярка, грызла соломинку и усмехалась. Тоня стиснула губы, достала из кармана шоколадную конфету, развернула и сунула теленку.
– Они же у вас помирают, – сказала она.
Доярку сплюнула с толстой губы откушенную соломинку:
– Подохнут – свиньям скормим.
– Как вы можете так, это же ваши коровы!
– Моя дома стоит! – И доярка вызывающе засмеялась.
Тоня шагнула к ней. С силой вытащила из вонючей жижи ноги в тяжелых, залепленных бурой глиной сапогах. Что-то, царапая, поднялось к самому горлу. Только бы не расплакаться – вот чего она боялась! Она заговорила все быстрее, быстрее, пока на душе у нее не стало холодно и жестоко. Она искала слов, которые содрали бы ухмылку с этой кирпичной физиономии. Таких колхозников надо судить, как самых вредных преступников, – до чего довели хозяйство! Ни совести, ни стыда, это ж надо зверем быть, неужели не жалко животных, даже простое чувство жалости!..
– Жалко у пчелки, – доярка засмеялась ожесточенно и вызывающе, – а у вас конфетки с жалованья заместо жалости. А нам хотя бы все они скорей передохли. – Она издевательски подмигнула Тоне. – А что? Ни денег с них, ни молока. Больше сена для своей скотины останется. Вот какой наш интерес! – И она зажмурила глаза и широко открыла губы, изображая смех.
– Ольга! – крикнула, подходя, Надежда Осиповна. – У Синюшиных мостков солому почему не брали?
– Затопило там все, – сказала Ольга.
– А лошади? Не тянут?
– Где там! – Ольга махнула рукой. – Мы всё на себе таскали. А теперь там вода по пояс.
– Дожили… Хозяева, тьфу! – сплюнула Надежда Осиповна.
– Уж вы-то, Надежда Осиповна… – начала Ольга, лицо ее задрожало, стало маленьким. – Это вот ей языком трепать. – Она дернула головой в сторону Тони. – Приехали тут… А вы-то… Мы третьего дня остатнюю солому с крыши таскали. Анисья до сих пор лежит. Я упала, палец сломала. – Она выставила ногу, обмотанную грязными тряпками, в старой галоше, привязанной веревкой. – Ходить не могу. – И она заревела с отчаянием, навзрыд, слезы затопили все ее лицо. – Ровно лошади, на себе весь месяц таскали. Из-под снега руками собирали… Кормов-то нет.
– Будет тебе, не хлюпай, – крикнула Надежда Осиповна. – Телят-то могла себе парочку поставить.
– Поставила, – всхлипнула Ольга, – и наши все взяли. – А этих вот куда?.. Нам хоть бы Алмаза прокормить. Мы ему свое сено носим. Мы с Федосьей тут одни крутимся. Тут еще нога болит, к доктору не на чем съездить. Пропадут они, совсем пропадут. – Она заткнула рот концом платка, судорожно давясь плачем. Тоня почувствовала, как едкие слезы, обжигая веки, побежали у нее по щекам. Так они стояли и плакали.
Надежда Осиповна обняла их, пошлепывая по плечам. Бабьи слезы унимать бесполезно. Когда пришел однорукий бригадир, сказала ему с веселой злостью:
– Закончите летом новый коровник, заставим не соломой, а шифером покрыть и лишим вас основной кормовой базы. Тогда завертитесь!
И все засмеялись. Все, кроме Тони. Она не понимала, как тут можно смеяться, как Надежда Осиповна умудряется различать что-то хорошее, верит во что-то, шутит!.. Она знала, что колхоз в Левашах считается самым бедным, запущенным, но сейчас ей показалось, что и остальные колхозы не лучше, и там тащат прелую солому с крыш и парят охапки жестких веток.
Ночевали в избе однорукого бригадира. В углу висели почернелые иконы, а внизу – новенький радиоприемник «Балтика». На стене под разбитым стеклом – фотографии, вся родословная хозяев. Женихи и невесты с букетами в руках, новобранцы царской армии в погонах, чубатые парни в буденновских шлемах, бородатые старики в поддевках и картузах, новорожденные на руках у преждевременно постарелых матерей, и снова солдаты на фоне каких-то чужих городов с острыми шпилями, и снова парни в пиджаках со знаками, медалями, с гармонями. Где они, эти плечистые парни, эти бородатые мужики? Тоня вспомнила своего старшего брата, убитого на войне. У них дома, в Малой Вишере, тоже висела фотография брата и отца с матерью в день свадьбы. Отец с лихими усами, с тросточкой для шику, а сейчас он ходит на лесопилку с настоящей палкой, тяжело опираясь, и часто останавливается на подъеме.
Надежда Осиповна куда-то ушла, вернулась поздно вместе с хозяйкой, мокрая, охрипшая.
– Вытащили эту доходягу. Утром поезжайте в колхоз к Малинину за концентратами.
Хозяйка расцвела. Это была маленькая, усталая женщина в засаленной кофте, измученная малышом, которого она с трудом уложила и стала баюкать тоненьким, повеселевшим голоском.
Надежда Осиповна обрадовалась, увидев на столе у хозяина новенькую брошюру о кукурузе, и принялась экзаменовать бригадира.
Радость ее раздражала Тоню. Почему все они притворяются уверенными? Что за притворство, как можно радоваться брошюре и забыть о коровах, не видеть этой тесноты, дощатого, пахнущего кислым стола, пластмассовых тарелок, тряпья, наваленного на печи!
Давно погасили свет, все заснули, а Тоня лежала с открытыми глазами. Из маленьких, тусклых окошек, заставленных чахлыми цветами, с трудом проникал неверный свет луны. На большой белой печи сонно попискивали цыплята. Воздух был душный, тяжелый, и от всего этого на Тоню повеяло какой-то тоскливой древностью.
Она проснулась посреди ночи в ужасе, ей приснилось поле, залитое водой, в черной, расквашенной земле тонул огромный лиловый глаз. Тоня подбежала, хотела вытащить его, но это оказался Игорь. Земля скрыла его по пояс; он протягивал к Тоне руки и что-то кричал. И, как это бывает во сне, все в ней стало ватным, и, вместо того чтобы ему помочь, она убегала, охваченная ужасом и мукой.
Она разбудила Надежду и, крепко прижимаясь к ней, начала шепотом рассказывать про сон. Надежда Осиповна долго ничего не могла понять, потом зевнула, потянулась, по-кошачьи выгибаясь, и, пожалев Тоню, спросила, как Игорь привиделся ей: с рогами или без? Если с рогами – значит, все в порядке. Потом она долго бранила Тоню и доказывала, какой будет хороший колхоз в Левашах через год-полтора. Потом она рассказала о себе. Муж ее погиб в последний год войны. Был он студентом, на агронома учился. И такая взяла ее тоска: год из дому никуда не выходила. Книги стала читать, по которым он занимался, тетрадки его, и решила стать агрономом. Поступила в институт, где он учился, слушала профессоров, которых он слушал. Вроде растравляла себе сердце, а все какое-то утешение.
И только приехав в район после института, увидела, как нужно живым все, что она делала ради себя, ради своей памяти о прошлом. Бедность кругом невылазная, послевоенная. На месте этих Левашей одни головешки торчали! Теперь куда там, не сравнишь, все заново отстроили! Вот в другой раз покажет Тоне, какой Малинин на берегу Маковки коровник отгрохал, ровно санаторий, а к зиме и здесь телятник кончат…
Тоня боялась закрыть глаза. По белой печи скользили дымные тени. Ветер плаксиво стонал за окнами. Утешения Надежды Осиповны казались ей жалкими и бессильными перед огромностью изрытого тучами неба, перед трудной, бедной землей этого болотного края. И Тоня была уверена, что Надежда сама не верит своим словам и говорит их потому, что ей самой страшно и бесприютно и хочется как-то оправдать свою жизнь, заполненную скучными хлопотами о семенах, о гектарах, ночевками в чужих избах, размытыми глинистыми дорогами, сырыми туманами.
– А ты как проектировала? – вдруг грубо, с небрежной жалостью спросила Надежда Осиповна. – Ходить по полям и цветочки собирать? Корову вытащила, а сама увязла. А еще заводская! Пыльца ты, а не человек.
Тоня стиснула руками щеки. Пусть, пусть говорит, лишь бы не остаться одной в этой нескончаемой ночи.
– А ну тебя! Не умею я баб утешать, – засыпая, сказала Надежда Осиповна.
Ничто не могло уязвить Тоню больнее этого слова.
«Заводская» – предмет ее гордости, тщеславия, тайного превосходства над всеми здешними женщинами, над той же Надеждой. Любая из них и пройти-то побоится через прокатный цех!
И вдруг оказалось, что не они, а она, Тоня Малютина, предстала перед всеми беспомощной и жалкой. Все вдруг повернулось, никто ей уже не завидует, не восхищается. Ее утешают, жалеют. Даже эта доярка, и та способна сделать здесь больше, чем она, Тоня Малютина. И Надежда, и этот бригадир, и доярка что-то могут, что-то видят впереди, одна она болтается здесь бесполезной пустышкой, фифочкой…
К приходу Игоря Тоня прибрала комнату, умылась, накинула халатик – чистенькая, свежая, словно и не ездила никуда. Расчесывая мокрые волосы, всматривалась в зеркало и удивлялась, почему ничего не отражается на лице: «Что с тобой творится, милая моя?» И, рассказывая Игорю, тоже удивлялась: почему он не понимает, о чем она говорит? Получалось, как будто ее больше всего трогает история с коровой.
– Мы-то как себе представляли, – говорила она, – электродоилки всякие, доярки в белых халатах.
Игорь смеялся.
– Чудачка. Электродоилки – это легче всего, было бы что доить.
Он шутил с той же веселой злостью, какую она заметила у Надежды Осиповны, относился к этому так же, как если бы у него не хватало каких-нибудь деталей для ремонта, или обнаруживался брак, или кто-либо из трактористов начинал скандалить из-за расценок.
– Да, в Левашах у нас кавардак, – говорил он. – Надо их брать за жабры.
Она слушала его устало и отчужденно. Оба они говорили об одних и тех же вещах, оба возмущались – и не понимали друг друга. И это было хуже, чем если бы они спорили.
Она бросилась на кровать лицом в подушку.
– Дура я, уговаривала тебя ехать!.. Дура!.. Это я виновата!..
Ласково-встревоженные уговоры Игоря только пуще возмущали ее. Не любит он ее, иначе он понял бы, что с ней происходит. Ей хотелось, чтобы он говорил о том, что сидело в ней и мучило ее, а он утешал ее, как маленькую, капризную девочку, лишь бы скорее успокоилась и он мог бы сесть за свои бумаги. С тех пор как Писарев уехал, работа заняла его целиком. Теперь ему не требовалось никакой поддержки, она, Тоня, нужна ему как жена, и только. Приготовь, накорми, прибери, будь всегда веселой и милой, и главное – не мешай.
Так же, как в Ленинграде, когда он решил купить письменный стол.
И как тогда, когда он ничего не сказал про вызов в райком.
Обиды вспоминались легко. Их можно было прощать, но, оказывается, память сохраняла их весьма аккуратно…
Прежний диспетчер вернулся из отпуска. Тоню перевели работать плановиком. Она должна была сидеть в общей комнате бухгалтерии безотлучно все восемь часов. Старик бухгалтер запрещал всякие разговоры. В посевную ей предстояло мотаться по колхозам за всякими сведениями и снова чувствовать себя беспомощной свидетельницей среди людей, занятых настоящим делом. Возня с бумажками, всевозможными отчетами, формами казалась ей теперь кощунством.
Она старалась не думать о будущем. Как будто его вовсе не будет. Вечерами она забиралась на кровать, куталась в платок и часами молчала в угрюмой неподвижности. Это было так не похоже на нее, всегда деловитую, непоседливую, что Игорь не знал, что придумать. А ей вдруг все опостылело. Она рано ложилась спать и часто просыпалась посреди ночи и лежала до рассвета с открытыми глазами, охваченная тупым презрением к себе. В их отношениях с Игорем установилось так, что он всегда искал помощи у нее, она его подбадривала, она его утешала, она считала себя сильнее. Признаться ему в своем ничтожестве было невыносимо. Расспросы раздражали ее. Вид возбужденно-счастливых людей, энергичная деловитость Игоря, его рассказы о работе – все это вызывало у нее почти физическое отвращение. Так больному человеку претят запах еды и здоровые люди, занятые этой едой.
– Тоник, у тебя, может быть?.. – спросил Игорь, покраснев, и обнял ее.
Она замотала головой, но вдруг перепугалась, не того, что она беременна, а того, что может забеременеть. Это было бы ужасно.
– А я думал, ты из-за этого нервничаешь, – смущенно пробормотал он.
Его это, конечно, вполне устраивало бы. Просто и удобно. Он полагает: раз он любит – этого вполне достаточно, чтобы она чувствовала себя счастливой. Ему-то что, он при деле. Но она не желает жить только его переживаниями. Она ничем не хуже его. Она тоже хочет иметь свое место в жизни. Сегодня ее жалеет Надежда, а завтра, чего доброго, Игорь начнет смотреть на нее с жалостью.
– Не хочу я больше строчить бумажки в этой конторе. Не хочу! Не хочу!
– Что ж ты будешь делать? – недоуменно спросил он.
– Найдется, что делать… Заниматься буду. (У нее есть специальность. Надо окончить институт, стать конструктором, и тогда посмотрим, кто пыльца. Она покажет им пыльцу!) Я совсем запустила занятия. Мне нужно нагнать. Ты об этом не беспокоишься. Ты ни разу не подумал, что я не могу и вести хозяйство, и заниматься, и работать…
Она приготовилась к борьбе, к тому, что он будет возражать, но она настоит на своем во что бы то ни стало. Ожидаемое сопротивление воодушевляло ее.
Игорь вспомнил, как в Ленинграде они чуть не рассорились, когда он хотел купить письменный стол, чтобы заниматься. Как Тоня обиделась, а потом сама уговаривала его…
– Чего ты улыбаешься? – спросила она.
Он обнял и поцеловал ее в глаза. Просто он доволен, что она наконец возьмется за учебу.
– То есть все же останусь при тебе, – немедленно возмутилась она, – буду сидеть дома и заниматься? Имей в виду – я поеду в Ленинград сдавать экзамены!
– Что ж, поезжай, – сказал он, – только ненадолго.
Смущенная, разочарованная и довольная тем, что все разрешилось так легко, она благодарно потерлась о его щеку.
В этот вечер они чувствовали себя совсем влюбленными друг в друга. Они без конца целовались, как в первые дни после свадьбы, и боялись, чтобы к ним кто-нибудь не пришел. Они погасили свет и, стоя на коленях перед печкой, раздували огонь. Дым от сырых дров ел им глаза, и они, плача, смеясь, вслепую искали губы друг друга, и комната была полна дыма, и они, обнявшись, сидели перед открытой печкой, исполненные теплой и спокойной нежности.
Тоне всегда казалось, что их не двое, а трое. Третий был некто невидимый, связывающий их. У него всегда было свое настроение, то хорошее, то сердитое. Игорь назвал бы это каким-нибудь магнитным полем, но она представляла его в виде домового, маленького, мохнатого живого существа с множеством курчавых хвостов и лап. Оно что-то лопотало, мягко обнимало их за плечи и радостно прыгало вместе с багровыми языками огня.
Больше не нужно торчать в бухгалтерии. Можно сидеть дома и заниматься, готовиться к экзаменам, чертить, решать задачки. У нее хватит упорства и воли.
Преодолев и дождь и гром Крылом, свистящим в летной славе…
Эти стихи читал ей Ипполитов, дальше она забыла.
– Забросил ты свой «Ропаг» насовсем, – вздохнула она.
