Текст книги "После свадьбы. Книга 2"
Автор книги: Даниил Гранин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц)
В конце концов мастерская и трактористы – не его специальность, не следует забывать о будущем.
Он поморщился: где уж там, вот какая загрузка! – провел пальцем по горлу. В его озабоченности была бодрость и подавленная печаль. У него и в мыслях не было укорять ее, но она устыдилась: эгоистка. Она-то могла позволить себе заниматься, потому что он работает, она-то имела возможность выбирать, потому что он не имел этой возможности.
– А если еще не скоро пришлют инженера на место Писарева?.. Осчастливил ты его. Представляешь, как жена Писарева обрадовалась!
Какая-то странная неловкость возникла при этом упоминании. Она почувствовала, как насторожился тот, третий, он словно снял лапы с их плеч, сжался, готовый выпустить колючки.
«Нет, нет, ведь я не такая, – мысленно убеждала она его, – я уеду и вернусь. У меня экзамены…»
Она вскочила, принесла банку консервов, хлеб, клюквенное варенье, холодную картошку. Они устроили тут же на полу, у печки, кутеж. Они не говорили больше о серьезном. Они ели его любимые бычки в томате, бросали косточки в огонь, там трещало, фиолетово вспыхивало. Тоня лежала на полу, на полосатом половичке, болтала ногами и читала на память стихи Есенина.
Комната, если смотреть на нее с полу, была очень забавной. Под кроватью и под столом обнаруживались всякие забытые вещи: давно потерянная катушка ниток, карандашик, несколько окурков, запихнутых туда трактористами; возле ножек мохнатилась паутина, и вообще оказалось, что в комнате множество ног – железных, деревянных, тоненьких, толстых, – и вот-вот все они двинутся, зашагают…
Увольнение удалось оформить быстро, все понимали и сочувствовали: надо заниматься, – и теперь, проводив Игоря на работу, Тоня с утра добросовестно садилась за книги.
До сих пор к своим занятиям в заочном институте Тоня относилась с беспечным спокойствием, зная, что независимо ни от чего ей придется закончить институт. Как это произойдет, она не представляла себе. Скорее всего обстоятельства заставят ее, так же как заставляли до сих пор. Два года назад тетка устроила ее на завод в КБ. Главный конструктор, узнав, что она окончила десятилетку, заставил ее подать заявление в заочный Политехнический институт.
Всегда кто-то заботился о ней, беспокоился, проверял, и она привыкла к тому, что иначе быть не может. Когда она училась в школе, за ней следили родители, пионервожатые, классные руководители, староста класса, стенгазета. Если она получала двойку, ее вынуждали пересдавать этот предмет, и она знала, что ей придется пересдавать до тех пор, пока она его сдаст. Комсомольцы в КБ следили за тем, как она занимается. На время экзаменов ей давали оплаченный отпуск. Преподаватели в институте старались вытянуть ее. На заводе тоже были заинтересованы в том, чтобы она не бросила учиться.
Образование никогда не было для нее стремлением, целью, за которую надо бороться. Оно скорее было чем-то положенным, так же как и многие другие вещи в жизни, такие, как работа, жилье, отпуск, деньги, дом отдыха. Об этом не надо было беспокоиться, этого не надо было добиваться, это полагалось по жизни, так же как полагается человеку паспорт. Поэтому и здесь, в МТС, она приняла как совершенно естественное, что Чернышев пошел ей навстречу, освободив ее, и дал ей даже выходное пособие, и что Игорь ежедневно контролировал ее занятия, и что занятия считались у них теперь важным и ответственным делом.
Игорь уходил, она убирала со стола и с гудком садилась за учебники. Где-то в мастерских урчали машины, успокоенно шумел движок, но все звуки доносились приглушенно, громче всех стучали на крыльце куры. За несколько дней она покончила со всеми чертежами по деталям машин. Сказывалась практика на заводе. Чертежи получились аккуратные, особенно хороши были надписи и таблицы, сделанные красивым косым шрифтом.
Однажды, когда она вернулась из магазина, дома сидели Игорь и Ахрамеев. Она взглянула на чертеж и ахнула. Посреди листа расплылось огромное черное пятно пролитой туши. Она закричала, заплакала, а они захохотали. Оказалось, что Игорь замазал тушью кальку, вырезал кляксу и положил ее на чертеж. Хорошо, что он удержал Тоню, а то, не разобрав, она рванулась бы разорвать чертеж. Она сама не ожидала от себя такого волнения. Когда все выяснилось, она вспомнила, что первая ее мысль при виде залитого чертежа была: «Какой ужас! Я не успею к сессии – значит, не смогу поехать в Ленинград!»
И ей стало ясно, что надежда побывать в Ленинграде хотя бы несколько дней бесконечно дорога. Эта надежда крепла по мере того, как появлялась уверенность, что удастся нагнать запущенные занятия. Она с азартом принялась за скучнейшие задачи по сопромату. Некоторые из них показались ей даже любопытными. Она с яростью одолевала громоздкие формулы органической химии. Постепенно она входила во вкус. О поездке в Ленинград не говорилось ни слова. И сама она гнала от себя эти мысли, но ожидание помогало ей.
Раз в два-три дня она ходила в соседнюю деревню Ногово за продуктами.
Тропинка пересекала поля напрямик, через взгорья, мимо кладбищенского холма. Тоня поднималась на кладбище и подолгу сидела на скамейке. В старых березах жила шумная колония грачей. Большие, растрепанные гнезда торчали на каждой ветке. Грачи с криками носились над маленьким кладбищем, дрались, ремонтировали свои гнезда: распушив крылья, качались на ветках, смешно рыча. Сюда залетели чибисы и птицы, похожие на городских воробьев, но с зеленоватой грудкой. Непрестанный веселый птичий гам разгонял печальную торжественность кладбища. Несколько могил было обнесено железными оградами, остальные были простые холмики, обложенные дерном. На почернелых деревянных крестах висели застекленные маленькие иконки, обмытые добела металлические венки. Кладбище заросло ежевикой, маленькие липы и березки таращили отовсюду свои красные, налитые весенним соком прутья. Видно было, что на кладбище давно никого не хоронили. Хозяйка, у которой Тоня покупала картошку, румяная, хлопотливая старушка, жаловалась: «И хоронить некого. Рождаться рождаются, а смерть никого не берет, а если помирают, так всё больше в чужих местах. Вырастут – и уезжают».
Может быть, потому, что не было свежих могил, кладбище не вызывало у Тони грустных мыслей. С холма, далеко, покуда доставал глаз, простирались поля с буро-зелеными полосками межей, яркой, обмытой зеленью озимых. Канавы были полны синим блеском талой воды. И небо было такое чистое, голубое, что Тоне хотелось окунуться в него, потереться щекой о его холодную гладь. В городе она не замечала прихода весны. Вдруг становилось тепло, вдруг оказывалось, что на пляже у Петропавловки загорают, вдруг заводские садовники высаживали цветы и на заводе объявляли первый выезд куда-нибудь в Репино, где уже зеленел лес и можно было собирать ландыши.
Здесь все было иначе. Весна наступала медленно, и Тоня видела малейшее ее движение. Тоня срывала почки, растирала между пальцев их зеленую мякоть и чувствовала, как день ото дня густеет запах зелени. Из бесформенной массы возникали, свернутые крохотные, липкие листки. С нежностью она расправляла их сморщенные тельца.
Белые колонны берез уходили далеко ввысь, черные, тонкие ветки сквозили в дрожащем, пропитанном синью и светом воздухе. На солнечных местах сквозь прелые, прошлогодние листья вылезли зеленые иголки травы. Они были такие маленькие, что ветер не мог пригнуть их.
Тоня замечала все, самую ничтожную малость, и радовалась оттого, что видит все. На душе у нее было светло, счастливо и немного печально. Она смотрела вокруг внимательно, добро, словно стараясь запомнить и камни ограды, заросшие голубым лишайником, и залитые водой кусты, поля с коричневыми буграми наземи, и далекий дымок мастерских. Было грустно, как человеку, который прощается с этими местами, и не увидит ни цветущих кустов ежевики, ни птенцов в грачиных гнездах, и не узнает, каким цветом расцветут эти мохнатые ветки у партизанской могилы с красным деревянным столбиком и звездой наверху.
– Так ведь я и не прощаюсь, – улыбалась она, удивленная своей печалью. – Мы скоро увидимся, – обращалась она к двум молоденьким березкам. Они росли рядом, и ветви их срослись между собой. Тоня впервые видела такое, в этом чудилось что-то человеческое. Березки, солнечный простор полей, и птичий гам, и новенькие желтые домики деревни – все, что навевало на нее раньше тоску, вдруг показалось сейчас дорогим, трогательным и прекрасным.
Глава десятая
«Здравствуй, Игорь!
Пишет тебе твой бывший друг Семен Загода, которого ты, видно, забыл, потому что давно от тебя вестей нет.
Ясное дело, ты стал теперь начальством, командуешь большим производством, мы все читали твое описание и рады за тебя. Один только Чудров высказал ехидное сомнение, поскольку, он говорит, бывал когда-то в ваших мастерских. Но мы ему вправили мозги, указали на прогресс техники и его собственную отсталость, из-за которой он сбежал из колхоза.
Привет тебе и Тоне от всех наших ребят, от Кати особо, на Первое мая пили за ваши успехи. Привезли нам новые пресса. Сила! Для чехов будем насосы делать. Чуешь, для Чехословакии! Это тебе не Турция, это передовая страна на Западе, вот куда мы двинулись! Производим также запчасти для комбайнов по линии вашего сельского хозяйства. За прошлый месяц план вытянули и премию получили. А как в этот квартал будет – сплошная неизвестность, скорей всего плохо, ввиду многих событий. Опишу тебе во всех подробностях, а почему – узнаешь в конце.
Полагалось у нас закончить реконструкцию «Ропага» к 10-му числу. Но монтаж затянулся. Известно, как наши снабженцы чикаются. То кабеля нужного нет, то пружин, то штуцеров. Все идет через Абрамова, поймать его невозможно. Вера за ним по всему заводу гонялась на высшей скорости, вместе с нашим технологом засады ему устраивали. Подстерегут где-нибудь, накинутся, он от них стрекача, у него тренировка многолетняя. Это просто заслуженный мастер ускользания, никак его не ухватить. Прямо посреди цеха в главном пролете стоит, говорят с ним, и вдруг нет его, словно растворился. Черная магия! Под конец наши приноровились: технолог как поймает, так держит его за пояс от пальто, а Вера сует свои бумажки на подпись. Какие уж тут темпы!
Геньке про эту волынку сигналю, с его стороны – непонятное равнодушие. И даже озлился, катись, говорит, со своей Сизовой, у нее есть кому плакаться. Но, между прочим, приходят в цех Шуйский, Юрьев и Лосев, расспросили Веру, и Лосев возмутился на Абрамова и обещал принять меры. Но Абрамов хоть бы что, по-прежнему продолжал бегать зайцем. Получает Вера, к примеру, контроллер, а к нему соленоидов нет, и снова в путь-дорогу. Вера начисто замоталась, потому что, как она сказала мне, для нее это решающая ставка.
Заказ метро полагали пустить на «Ропаге», оснастку заготовили, соцобязательство взяли, объявили комсомольское шефство, полный порядок, но время идет, работать нельзя, станок на монтаже, народ начинает волноваться.
Ипполитов тоже нервничает, и дает он распоряжение в ночную смену запустить «Ропаг» с отключенной ихней автоматикой, чтобы хоть чего-нибудь наработать.
Не знаю, кто у них там напутал, только шаговый двигатель пшикнул, одна вонь от моторчика осталась. Чего-то, видать, не отключили. Ипполитов наш, известно, барин, ручки марать не любит, скомандовал сменному, тот – участку, и будь здоров! Моторчик – может, помнишь, – специальный, запасного нет, на Урал за таким ехать надо.
Вера утром приходит. Ипполитов ее у входа ждал. Фасад у него полинялый, и она, конечно, слушает его в ужасе. Губы кривит и отворачивается. Бледная. Он за руку ее держит. Приходит начальство, главный инженер на Ипполитова: «Какое право имели, станок выведен из эксплуатации! Находится в ведении Сизовой! Если что, надо согласовать! Вы поставили под угрозу план и заказ!» Ну, думаем, конец Ипполитову, горит он ясным пламенем, вроде того самого моторчика. Но он тоже парень высокооборотистый. Помнишь, как быстро он в начальство вылез?
И тут выступает вперед Вера и сообщает, что она сама разрешила Ипполитову запустить станок и забыла загрубить какую-то защиту. Все головами качают и переключаются на Веру. Один Юрьев продолжает докапываться: как же так, не может быть? А она стоит на своем: моя вина, Ипполитов ни при чем.
Ну, тут посыпалось! Лосев потребовал комиссию создать, В многотиражке статья появилась. Метро наседает. Ребята ворчат, потому что если метровский заказ на другие станки рассовать, так тут целая морока: приспособлений нет, всё вручную, расценки аховые, Лосев на совещании речь толкнул в нашу сторону: пятно, дескать, на комсомол ложится и, в частности, на наш цех. Конторщики переживают: если с программой зашьемся, то премия фукнет. Логинов из Москвы, говорят, звонил, потребовал разобраться со всей строгостью. Ну, тут уже и без него на строгость не скупились. Комиссия шурует. Кто виноват? Ясно, Сизова. Вали на нее! Мы тоже жару поддали, озлились на нее, а она еще этаким фертом держится, будто мы не правы. Пробовали ее защищать, в частности Юрьев, но толку нет. Она сама все пути отсекает. Это с ее стороны неблагодарность.
Лосев написал заявление прямо в горком и на Логинова и на Юрьева. Это Генька мне под секретом рассказал. Лосев написал, что Леонид Прокофьич из личных соображений. Про то, что Логинов пошел против технического совета, на своем хотел настоять, потому что когда еще мастером был, но Лосев его зажал при обсуждении проекта.
Между прочим, тут мы виноваты. Мы с Бурилевым подбивали Леонида Прокофьича пойти на то обсуждение. Еще писал он, что Логинов не послушал возражений главного механика и начальника цеха и ввел в обман горком, чем сорвал план, и всякое такое, и про Веру. А надо сказать, слухи про нее нехорошие пошли: старое вспомнили, как она тебя выдвигала в деревню послать, в этом интерес ее увидели. А Чудров приходит и сообщает, что у них, в фасонке, толкуют, что Сизова с Ипполитовым стала крутить специально для своих целей, и Геньку она охмурила и приспособила, чтобы он бегал хлопотать за нее. Спасибо, что Геньки дома не было, а то отделал бы он Тихона по первому классу точности. Тут еще приплюсовали всякую всячину. С термообработкой затерло – у них печь досрочно вышла в ремонт. А Лосев все неприятности в одну кучу сплюсовал, а сверху кладет историю с «Ропагом» и преподносит. И кто б, ты думал, подписывается под этой бумагой? Ипполитов!
Пока суд да дело, насчет Веры приказ – отстранить.
Но тут всякие непонятные вещи происходят. Инженеры, что с Верой работали, стоят за нее горой, технолог наш, Колесов, говорит при всех Ипполитову: «Удивляюсь вашему поведению».
А тот – «товарищ Сизова спекулировала на техническом прогрессе, занялась авантюрой». А Вера стоит тут же, и смотрит на него, и молчит. Поди разберись в этой женской аппаратуре.
Я Геньке про это рассказал и говорю ему: «Ты был прав насчет Веры, ну ее к чертям со всеми ее фокусами», – так он на меня с кулаками. Просто псих! Я сильно подозреваю, что он влюблен, все влюбленные – психи, иначе невозможно понять такое противоречие в человеке.
После работы забегает он за мной и говорит: «Пойдем». Приводит меня в наш «Голубой Дунай». Там сидит Абрамов. Как Генька сговорил его, не знаю. Взяли мы по стопке, выпили. Старик расклеился. Генька заводит его, и тот давай выкладывать. Лосев, говорит, пуще всего боится за свое место, потому что инженер он никудышный, на старшего не потянет, его с «Ропагом» Вера и Логинов прищемили, а впредь еще грозит дальнейшая автоматизация, а он в ней ни бум-бум, и вообще ему наплевать на всю эту механику, у него принцип жизни простой: зачем мне это нужно? Ко всему как шаблон приставляет: нужно ему это или нет?
Старик разошелся. «Надоело мне, говорит, лосевские подлости смазывать. Мне, говорит, пора о боге думать и станки, говорит, жаль; ведь на износ работаем». Генька его все жмет к «Ропагу», старик насчет «Ропага» тоже выложил. Сыграть Лосев на аварии хочет, обрадовался несчастью и составляет себе авторитет. А надо тебе иметь в виду, что на этом деле Лосев у нас капитал заработал, перед всеми-то выходит, что он знал и предупреждал. Абрамов в грудь себя бьет, чуть не плачет. «Поверьте мне, ребятки, говорит, никаких личных соображений у меня к Лосеву нет. Мне обидно, как он заставлял меня тормозить Сизову, и я чувствую, как она, в сущности, из-за меня страдает, что мне теперь делать?» Довели мы его до дому. Генька внушал ему, чтобы Юрьеву все рассказал, но только я боюсь, что в трезвом виде старик не способен на такую инициативу.
На этом я пока кончаю: сейчас поздно уже. Хотел я покороче, но не умею. Такая сложная конфигурация получилась, что зараз не опишешь, а надо тебе знать все подробности, чтобы ты мог принять правильное решение. Завтра я продолжу».
Генька держался весело и деловито, как будто ничего не произошло, как будто он забежал к Вере случайно, показать план месячника по сбору рацпредложений, и как бы между прочим напомнил про сегодняшнее комсомольское собрание в механическом. Ей придется прийти, ничего не поделаешь, будут обсуждать всю эту бодягу.
Он сидел на высоком, круглом табурете за ее чертежным столом. Комната была проходная, люди входили и уходили. Чертежная доска была опущена. Из выдвинутых ящиков Вера доставала бумаги, рвала и бросала в корзину. Движения ее были вялые и безостановочные. Если бы она обиделась или не слушала, он понял бы; человек занят своим горем и знать ничего не хочет. Но она слушала его и согласно кивала, и Геня растерялся.
– Ты что ж это, эвакуируешься? Белый флаг выкинула? – сказал он умышленно грубо. В такого рода положениях он признавал грубую прямоту единственным лекарством. Не жалеть, не сочувствовать, лучше разозлить. Так он привык действовать с ребятами.
– Ты киснешь, а Лосев тем временем… Хочешь, я тебе расскажу про этого подлеца?
Вера медленно рвала бумагу.
– Не интересуюсь.
– А твой Ипполитов тебя интересует? Вера, хочешь, я ему морду набью? Ведь он заслужил, а?
– Глупый ты… – Она взяла справочник, вытащила оттуда бумажные ленточки и скомкала их. – Зачем же бить морду начальнику цеха? От этого ничего не изменится.
Рука ее бессильно легла на стол. Тускло блестели никелированные часики. Стрелки показывали восемь. Забыла завести. И Вера была тоже какая-то тусклая, потушенная, как будто в ней самой кончился завод, и говорила она ровно, утешающе.
– Ты на собрание пойдешь? – спросил Геннадий.
– Я знаю, мне надо пойти, но, пожалуй, я не пойду. Трудно очень, ну как я буду смотреть ребятам в глаза? Нужно держаться, а у меня сейчас нет сил. Как ты думаешь, за что они меня так? Я ищу все время какого-то объяснения и не могу найти. – Она размышляла вслух грустно, спокойно, как будто речь шла о ком-то знакомом.
– Тьфу, какая ты размазня стала, вот не ожидал!
Вера задумчиво покачала головой.
– Наверное, Ипполитов был прав. Он умный. Он очень умный человек. Он всегда прав. Послушайся я его, и было бы хорошо. Все шло бы нормально. Ты не злись, Геня. Я вела себя как дура, как девчонка. Теперь я исправлюсь, и все будет хорошо. Помирюсь с Лосевым, признаю свои ошибки, покаюсь. Лишь бы скорее все ото кончилось. Скажи Шуйскому, что я себя паршиво чувствую. И разбирайте без меня.
– Струсила! Пощады запросила у этих… – Бесноватая злость, и горе, и гнев, и ненависть закружили его. – Эх, ты! А я-то считал тебя… Вера, я понимаю, тебе сейчас худо, но ты не должна быть такой. Это же не твое личное дело! У тебя же есть друзья!
– Спасибо, Геня, но мне…
– Плевать мне на твое спасибо! – с бешенством сказал он. – И чего ты прикидываешься? Ты прекрасно знаешь, что и Юрьев тебе верит, и Логинов, и Колесов. И нечего напускать на себя. – Он взял ее за руку. – Вера, ничего не изменилось, даже наоборот. – Во рту у него вдруг пересохло, и голос охрип. – А, черт с ним! Если хочешь знать, так я люблю тебя! – Он передохнул и остановился, зная, что останавливаться нельзя. Вера сидела прямо, на щеках ее остывал тусклый, словно искусственный румянец.
К ним подошел чертежник, положил перед Верой синьки.
– Я все собрал, Вера Николаевна.
– Спасибо, Коля.
– Вам по кузнице надо?
– Нет, спасибо.
«Что это я наделал, – подумал Геня. – Скорее встать и уйти». Но он сидел, чувствуя ее взгляд на своем лице. Кругом ходили люди. Кто-то разворачивал кальку, и она шумно хрустела. Чей-то мужской бас повторял: «Абсолютно несовместимо. Не полезет».
Генька развязно сказал;
– Дело мое гиблое, это как пить дать. – Он умоляюще посмотрел на нее, он все еще надеялся, что она придет к нему на помощь, но она молчала. – Ладно, вопрос ясен, – твердо сказал он.
– Почему ты об этом сейчас? – спросила Вера.
– Я давно хотел… вот решился.
– В порядке товарищеской помощи? Думал, я обрадуюсь? Стану благодарить? Нет, Генечка, не нуждаюсь. Ничего мне не нужно. И я не верю никому…
Она вымещала на нем накопленную горечь, наслаждаясь его мучительным стыдом. Пусть она жестока, пусть несправедлива, пусть, а если б он ее сейчас взял за плечи, обнял и при всех поцеловал, – она, никого не стесняясь, заплакала бы, уткнувшись в его крепкое плечо. Ее всегда слишком уважали, чтобы осмелиться сделать такое без ее согласия. Не нужно ей сейчас этого уважения, отнеслись бы сейчас к ней просто как к девчонке, не считаясь с ней, не обращая внимания на ее слова.
И оттого, что Геннадий не осмеливался на это, а любил ее так, как она сама считала положенным, она ненавидела его и казнила словами, взглядом, чем могла.
«Продолжаю тебе, Игорь, как обещал.
Вчера состоялось у нас собрание.
Красный уголок у нас еще на ремонте. Собрались в «Усладе лодырей»: знаешь, закуток между инструментальной и сверлильным?
Вера не явилась, наши давай ее чистить. Валят на нее. Поскольку она не из нашего цеха, то всю вину на нее спихнуть выгодно. Ребятам свой цех, конечно, дороже, и за чужие грехи никто отвечать не хочет.
Попробовал я выступить за ослабление напряженности, так меня живо заткнули. Нашел о ком, говорят, беспокоиться! Она про нас не думала, когда эту свинью нам подложила. Оратор я никакой, между двумя словами перерыв обеденный. Катя мне: «Ты лучше прислушайся, как коллектив воспринимает». А коллектив воспринимает без пощады. Виновата – пусть отвечает. Слухи обратно повторять стали, да еще с припуском, ну, а что я могу? На чужой рот пуговицы не нашьешь. Шуйский поддерживает, его задело, что Веры нет. А Генька стоит, слушает, и никакого протеста. Ну, думаю, нашел-таки парень себе какую-то установку в полном согласии с общественной линией, привел к общему знаменателю, и все сошлось.
Выдыхаться уже прения стали, Генька слово берет. Заговорил он как-то не похоже на себя, тяжело. «Эх, вы, говорит, храбрецы, навалились на лежачего, развили активность и героями себя чувствуете». И так он начал стыдить, что всем стало не по себе. А Генька кроет дальше. «Вместо того чтобы обсуждать меру наказания Сизовой, подумали бы лучше, как помочь заводу». И предлагает устроить комсомольский аврал, перекантовать заказ метро на другие станки и сделать его во внеурочное время, сверх всякого плана.
И «Ропаг» тоже отремонтировать своими силами, мотор перемотать, коробку и всякое такое. Тут наши забуксовали. Кому охота за чужое пиво принимать похмелье? Бурилев заявляет, что Генька хочет замазать грех Сизовой. Шуйский тоже понял так, что перекладывают вину на комсомольскую организацию. Ипполитов встал и говорит; конечно, от лица администрации помощь комсомола приветствуется, надо будет только посмотреть, как это претворить в жизнь, потому что выступление Рагозина не отражает действительности. Действительность заключается в том, что Рагозин приходил и всячески уговаривал по поводу Сизовой и требовал ее поддержать, и теперь, мол, действия Рагозина Ипполитову ясны. Тут шум, гам; вот, мол, Генька добивается благодарности от своей симпатии и свои личные дела устраивает… Уж на что Генькин авторитет уважали, а тут слушать не хотят, обиделись.
Генька побледнел, до чего мне больно стало, вижу, прихлопнули парня, а как оборонять его, не знаю. Ипполитов не врет, но и правды нет в его фактах. Сволочь, а как ухватить его – неизвестно.
Так бы все и погибло, если бы не Юрьев. Откуда он взялся; никто не видел, но вдруг, слышим, подает голос. Стыдно, говорит, не тому, кто любит девушку и защищает ее, а тому, кто бросает любимого человека в беде. И называет Геньку рыцарем. Тут девчата наши ахнули и подключились на полную мощность. И на нас поворот этот произвел полное впечатление. И речь Ипполитова оказалась перед нами в самом некрасивом виде.
Генька вскочил на ящик, рванул на себе куртку да как закричит. В точности как в кино показывают комиссаров гражданской войны. Отыгрались на Сизовой, вышли чистенькими, дальше что? – спрашивает. Практически польза какая заказу метро? Никто не даст нам избавления! Всякие есть комсомольцы, есть которые по призыву на целину едут, на. Север, ни с чем не считаются, а есть такие, которые лишний час отказываются работать! А числятся рабочим классом. Для меня, говорит, это просто авария – такую молодежь обнаружить на нашем заводе. Что бы, говорит, сказали про них комсомольцы, которые первыми ушли добровольцами в Отечественную войну и составили целый заводской полк? Перед горкомом партии срам и позор! И в конце он объявляет: поскольку такое настроение, то заказ этот ребята со второго механического сделают без нас, а мы можем выносить резолюции и катиться домой!
Я не стерпел и спрашиваю: что же, мы не годимся на настоящее дело? И сообщил, что я лично остаюсь и буду работать. Тут Катя поддержала: на примере Геньки, говорит, видно истинное отношение к женщине, истинная дружба и производственный подъем.
Закругляюсь: никто домой не пошел, и мы вторые сутки шпарим метровский заказ. Ребята из ремонтного подсобляют приводить в порядок «Ропаг». Шумский работает, и весь комитет. Весело в цеху, девчата чай варят. Юрьев насчет оснастки конструкторов мобилизовал, иначе бы мы зашились.
Игорь, пишу я тебе во всех деталях, чтобы ты почувствовал обстановку и принял решение насчет своего автомата. Лосев все на него ссылается. Если пришлешь, тогда ссылаться не на что будет. Иначе что ж выходит – пусть Лосев побеждает? И вообще стыдно мне слышать эти разговоры про тебя. Не могу. Ну, вышла тогда накладка, так с тех пор коренные изменения. Про это письмо я никому ничего, так что посылай по своей инициативе. Не может быть, чтобы ты после всего этого остался инертным и нереактивным.
Строго научно подходить, так модернизация «Ропага» – не выход. При нынешнем уровне механическая обработка отдельными станками есть отсталость. Согласно данным, пора переходить на автоматический цех. Факт, литература имеется. Допустим, я даю задание и ухожу, автоматическая линия дальше сама действует до конца. Вопрос, куда я ухожу и что делаю в остальное время, еще я не додумал в смысле, куда используется освобожденная энергия рабочих. Так что наша модернизация – это временная необходимость и первый шаг, и меня лично она волнует только в связи с несправедливостью. Спешу кончить. Надеюсь, Игорь, что я правильно в тебя верю и никакой ошибки быть не может. А пока остаюсь
твой друг Семен Загода».
