Текст книги "После свадьбы. Книга 2"
Автор книги: Даниил Гранин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 16 страниц)
Глава шестая
Командировку Игорь получил совершенно неожиданно. После наезда Кислова ему казалось: придется свернуть все начатые работы, прекратить всякое переоборудование, переделку тракторов – и вдруг вместо этого Чернышев предлагает; «Будьте добры, поезжайте в область, доставайте все, что нас держит». – «Но, Виталий Фаддеевич, а как же?..» – «А так же… Никогда нельзя останавливаться на полдороге. Полурешение – самое неудачное из всех решений».
Мужественный человек этот Чернышев, ему все нипочем.
Закончив дела, Игорь не спеша шагал к вокзалу. Командировка прошла отлично, и теперь было стыдно вспоминать, как Чернышев уговаривал и подбадривал его.
До отхода поезда оставалось полтора часа. За хлопотами он толком не успел осмотреть город. По булыжной мостовой, мягко подпрыгивая, неслись новенькие красно-желтые автобусы, многоместные, такие же, как в Ленинграде, и старенькие, голубые, дребезжащие. На огромной, уже пустеющей базарной площади стояли возы с сеном, визжали в мешках поросята, бились куры. Из собора, крестясь, выходили старушки в черных платочках. Белый с зелеными куполами собор высился на крутом берегу реки, откуда шел спуск к маленькому лыжному трамплину. Игорь заприметил трамплин еще из окон областного управления и украдкой вздохнул. Низкие, вросшие в землю дома делали улицы широкими. Во дворах бродили собаки, куры, на крышах торчали антенны. К желтоколонному Дворцу культуры сходилась молодежь – местные франты в синих макинтошах с поднятыми воротниками, в шелковых кашне и хромовых сапогах. Игорь насмешливо прищурился – провинция, не поймешь; не то село, не то город. Но все же это был город, настоящий город, и глаза Игоря жадно вылавливали все городское: афиши театра, башенные краны, газетные ларьки, трубы заводов. Его волновал сладковатый дымок автомобилей, и эта молодежь, и витрины. Он отвык ступать по каменной панели так, чтобы слышать стук каблука. Если бы не Тоня, он остался бы на вечер в городе, сходил бы в кино, а то и в театр. Но он представил себе, как Тоня сегодня третий вечер будет скучать одна, и, нахмурясь, зашел в магазин, купил ей второй флакон духов.
На вокзале в ресторане он увидел Пальчикова. Игорь подсел к нему. Пальчиков тоже возвращался из командировки вместе со своим бригадиром Игнатьевым и сухонькой женщиной, которую они звали Прокофьевной. Они обрадовались Игорю, налили ему полстакана водки, подкрасили для приличия вишневым лимонадом, отобрали у него все свертки с покупками и требовательно понукали, пока он не выпил весь стакан и не закусил огурцом и лепешкой, подсунутой ему Прокофьевной. Кисловатая лепешка, начиненная картошкой с грибами, пахла холщовой тряпицей. Запах этот придавал лепешке особый, приятный вкус, и от этого по-домашнему приветливого запаха, от заботливых коричнево-сморщенных, чистых рук Прокофьевны, от раскатистого голоса Пальчикова Игорь почувствовал себя среди своих, как будто он встретился с земляками на чужбине.
Пальчиков хвалился добытыми семенами особенного сорта льна. Игорь вытащил накладные, ему тоже не терпелось похвастаться. В областном управлении удалось все-таки выпросить рамы, сварочный аппарат, сверлильный станочек. От Игоря пробовали отделаться, но он держался настойчиво, он спросил инспектора по механизации: кто для кого существует, кто кого должен обслуживать? Он пробился к главному инженеру управления и, нисколько не смущаясь, спокойно повторил свои требования, даже попросил призвать к порядку инспектора.
Великолепно самочувствие человека, ради которого существует этот большой дом со множеством кабинетов, пишущими машинками, несгораемыми шкафами, телефонами, инженерами. Вроде мальчишка, техник, приехал из какой-то дыры, а вот имеет полное право не просить, а требовать, и может спорить с кем угодно, хоть с главным инженером, потому что никто тут лучше него не знает нужд мастерских, и лично он ни в чем не зависит от всех этих людей, ни к кому ему, не надо подлаживаться. Кто прав, тому ничто не страшно. Вероятно, эта твердая уверенность действовала на людей. Дали даже мойку, на которую он не рассчитывал. Полсотни быстрорезов, гибкий шланг для камнедробилки. Не нужно будет самим кустарничать с мойкой. Поставим ее в тамбуре. Кончится наконец мытье вручную. Мука это, а не мытье. У Лены Ченцовой руки содой разъело – страшно смотреть. А тут сунем в мойку, включим мотор, вжик-вжик – и готово, вынимайте чистенькую детальку…
– Вы кушайте, угощайтесь, вот кокорочка, – сказала Прокофьевна и положила в его вытянутую руку лепешку.
– Ты чего за ним ухаживаешь? – расхохотался Пальчиков. – Это из-за него у нас трактора будут стоять. Он наш главный обидчик. Верно, Елисеич?
Игнатьев, угрюмого вида пожилой человек, с черной, диковато-разбойной бородой, усмехнулся неожиданно белозубой огромной улыбкой.
– С него весь спрос впереди. Может, и он с нас спросит. Наперед не угадаешь, кому по ком плакать.
– Пока мы по ним слезы льем. Они нам воду льют, а мы слезы! Не торф возили на поля, а воду. Поля водой удобрял, а? – погрохатывал Пальчиков, беззлобно нападая на Игоря. – А кому на них пожалуешься?
Подмигнув Елисеичу, он принял таинственный вид и, глубоко вздохнув, наклонился к Игорю, советуясь, стоит ли покупать молотилку и конную жатку. Елисеич и Прокофьевна, мол, уговаривают его и даже спаивают, подбивая на покупку. Глаза его плутовато мерцали.
– Вы что ж это, на нас не надеетесь? – спросил Игорь. В лукавости Пальчикова чувствовался розыгрыш, рассчитанный на то, что Игорь обидится. И, понимая это, он все же не мог удержаться от обиды.
– Скажи на милость, догадался! – захохотал Пальчиков. Он не умел улыбаться. Как только Игорь начинал наседать на него, пытаясь узнать, шутит он про покупку или всерьез, Пальчиков хохотал, глаза его прятались в узких щелках смеженных век. Он обнял Игоря и сообщил ему: – Погоди, ты меня не знаешь, на будущий год разживемся и трактор себе справим. А? Тогда как?
Из-под тяжелых бровей Игнатьев недовольно косился на своего разболтавшегося председателя.
– Летось так вышло, – сказал он, – прислали комбайн, когда зерно сыпалось да дожди перемочили. Одну солому собрали. А денежки отдай МТС полностью…
– Нынче людей обманывать не годится, – сказала Прокофьевна, – посулили порядок навести, народ надеется.
Игнатьев, положив на колено тяжелую руку, объяснял, что все равно трактора дольше стоят, чем работают. – Шестьдесят сил лошадиных, и ни тпру, ни ну из-за какой-нибудь железяки. И никого из них не отпряжешь. А конь что, справный конь в одну свою лошадиную силу пыхтит круглый год и никаких тебе подшипников.
По тону его Игорь понял, что вопрос о покупке машин решен. Это обидело его.
– Мы стараемся, а вы… – Он вдруг обозлился, схватил Пальчикова за пиджак. Кто дал право тратить деньги общественные впустую? Против техники идете! Шутка ли, столько денег! – Он то грозился рассказать колхозникам, пожаловаться Чернышеву, то умолял Пальчикова поверить, что с тракторами все будет в порядке.
– Ты почему мне не веришь? – твердил он. – Я тебя что, подводил? Нет, ты скажи, подводил?
– Над твоим словом еще господа есть, – поддразнивал его Пальчиков. И таинственно добавлял: – У меня проект есть. Самим хозяевать. Без вашей МТС.
В ресторане было жарко, пахло паровозным дымом и кухонным угаром, радиола хрипло играла «Хороши весной в саду цветочки». Когда пластинка кончалась, буфетчица не глядя переставляла иголку, и снова неутомимый певец начинал заигрывающим баритоном ту же песню. А за окном дробно лязгали вагоны, и на путях коротко и печально перекликались рожки сцепщиков.
– Конечно, я для вас человек новый, – грустно сказал Игорь. – Честно скажу, я и трактора-то еще не очень освоил. Курсов даже – и тех для нас не было.
Пальчиков раздвинул посуду, положил локти на стол. Слегка покрасневшее лицо его с золотистыми волосами выражало веселое несогласие. Он чем-то по-хорошему напоминал Геннадия – ловкий, ладный, знающий себе цену, знающий, что и как делать.
– А я сам от курсов отказался. Задержись я месяца на два, так остались бы мы без грубых кормов на зиму, и тогда… – Он выразительно присвистнул. – Полный конфуз – садись государству на закорки.
– Это верно, – согласился Игнатьев, – полное безобразие творилось.
– Вот видишь, – обрадовался Пальчиков, – повезло тебе, Игорь Савельич, самый ремонт захватил. Прокофьевна, это вот он гудок устроил.
– Не покупай: я тебе гарантирую, – не слушая его, твердил Игорь.
Пальчиков хитро жмурился, обещал подумать, но провозглашал:
– Даешь независимость! Свои трактора, и ваших нет!
В тряском, полутемном вагоне Пальчиков забрался на багажную полку и сразу заснул. Игнатьев рассовал под низ мешки, полные мягких батонов. Раньше и черный из города возили, теперь, слава богу, своего кое-как хватает. Он свернул цигарку, закурил, деликатно отмахивая дым широкой ладонью.
– Болеет Пальчиков за колхоз. Это – первое качество. Второе – честный. Счастье, что такого прислали. Мы-то, дурни, артачились, – спасибо Жихареву, уговорил. Ведь у нас как было: председатели всех мастей – и рыжие, и плешивые, три Александра, три Петра, ровно дом Романовых, – а все одно: все счета в банке арестованы. Поди вывернись. Ему, чтобы купить, допустим, к примеру, сбрую, надо закон переступать. Людей тоже поначалу чем-то приманить хотелось. Он как сделал? Продал кое-что, в банк не сдал – и народу. Хоть копейка, а все же внимание. Мы видим, рискует человек ради общества.
– У него копеечка к рукам не налипла, – сказала Прокофьевна. Игорь посмотрел наверх: красная отекшая рука Пальчикова свесилась вниз, болталась в такт ходу поезда.
– А если б я мойку не достал, мы бы месяц целый ковырялись, – сказал Игорь. – Шутка, листы гнуть в полтора миллиметра.
– Конечно, дело хорошее, – согласился Игнатьев. – Теперь деньжата у нас, слава богу, на счету появились.
– А вы на дореволюционную технику хотите их тратить.
– Погоди, милый человек, весна все покажет. Теперь на ноги встаем. Пора свое заиметь. Твоя машина что глина, от воды размокнет, ни тпру ни ну. Бортовые да кормовые.
– А ваша?
– А у нас петушиное слово есть, – Игнатьев хитро засмеялся. – На своем дворе и щепка плясать будет.
Игнатьев встал на скамейку и осторожно положил руку Пальчикова ему на грудь.
– Больно плохая еще у нас жизнь, особенно приезжему, с непривычки, – вздохнул он. – Другой помается, помыкается и уедет.
– И уедет, – встрепенулась Прокофьевна. – Вам, правленцам, невдогад выделить новому председателю телочку.
Они заговорили между собой, какую телку лучше дать Пальчикову и возьмет ли он ее.
– А мы и без телки не уедем, – обиженно сказал Игорь, – что нам телка? Может, мы большим пожертвовали, чем ваша телка.
– Ты спи, спи, – строго сказал Игнатьев и взял у Игоря с колен свертки.
– Думаете, я пьян? – пробормотал Игорь, не понимая, что лучше сейчас: разбушеваться и заставить этого Игнатьева пообещать, что они не станут покупать никаких машин, либо заплакать с горя. Ведь обидно. Он разве не сознает, почему они покупают всякие жатки? У них ведь каждая копейка на счету. А потому, что не доверяют. А он в лепешку расшибется, чтобы отремонтировать на «отлично». Себя не пожалеет. Что ему себя жалеть? Он готов и за себя работать и за Писарева. Думаете, он не видит, сколько тут ему работать предстоит? Он все видит. Конечно, не верят. Ничего, подождем, что осенью скажете! Постыдитесь, милые вы, хорошие люди. Ему хотелось сейчас обнять и расцеловать Игнатьева. Тот сочтет, что это спьяну. Какое там, Игорь совсем не пьян. Голова абсолютно прозрачная. Вакуум! Может быть, для него эта Прокофьевна – самый дорогой человек. Только не дороже Тони. Тоня, та бы ему поверила. Пальчиков-то спит, хоть бы что. У него совесть спокойна. Ему верят. Ишь как о нем заботятся. А вот скажет ли кто об Игоре Малютине такое же хорошее? Чтобы так же заботливо, любовно… Ахрамеев? Мирошков? Нет, все не то. Он перебирал окружающих его людей одного за другим. Ему надо было, чтобы его любили вот так, как Пальчикова. Утешая себя, он перекинулся мыслями на завод. И вдруг с испугом обнаружил, что там тоже никто не скажет о нем, как о Пальчикове, самые близкие друзья, и те… Семен, наверное, до сих пор простить ему не может, про Геньку нечего и вспоминать.
Мимо окна мчалась огромная ночь. Изредка мелькал ближний огонек, и неотступно под верхней перекладиной окна теплилась зеленая звезда. В вагоне давно спали. Игнатьев похрапывал, положив голову на откидной столик. Спала Прокофьевна. Морщинки ее разгладились, лицо порозовело. Один Игорь бодрствовал. Проносились полустанки. Свет фонарей обегал спящий вагон. Блестели мокрые дощатые платформы. И снова редкие огни деревень. Каждый огонек обозначал дом, чем-то занятых людей, чью-то неведомую жизнь. Вместо Коркина его могли послать сюда, и этот огонек обозначал бы его дом. Но тогда он не встретился бы с Чернышевым, с Пальчиковым, с Прокофьевной… И все совершилось бы в Коркине без его участия. Но и здесь, наверное, живут такие же Пальчиковы, и тут творятся сейчас такие же важные вещи, он просто не знает об этом.
Его охватил восторг перед огромностью мира и какое-то щемящее чувство оттого, что он никогда не успеет узнать людей, чьи огни горят в ночи, помочь в их делах, и они тоже ничего не узнают о нем…
Первая новость, какую сообщила ему Тоня: приказом по областному управлению Писареву записали строгий выговор, Чернышеву тоже попало. Формулировку в точности она не знает, – кажется, за недостаточные темпы ремонта, за какие-то демобилизационные настроения. Писарева вызвал к себе Кислов, нагнал страху, он ужасно переживает, мечется, как подбитый воробей. Чернышев, тот спокоен, вчера по рации разговаривал с кем-то из области и всадил такую фразу: «Принципы побеждают, а не примиряются. За меня не беспокойтесь, можно наказать того, кто сказал правду, но нельзя наказать саму правду».
Игорь растерянно смотрел, как Тоня разворачивала подарки, вертелась перед зеркалом, примеряя кофточку.
– Подожди. Как же так? И самому Чернышеву попало? Не может быть!
– Представь себе. В тот вечер Писарев выпил. Мы с Надеждой Осиповной привели его сюда. Плакал он. Жалко его, беднягу. Это счастье, что тебя не было. А то бы тебя тоже вызвали.
Взяв бумаги, он отправился к Чернышеву доложить результаты поездки. Чернышев внимательно посмотрел накладные.
– Ого! И быстрорезы. Хорошо, хорошо. – Он с удовольствием почесал подбородок.
Они поговорили о делах. Потом Чернышев спросил:
– В музее вам удалось побывать? Жаль, жаль, там есть несколько первоклассных картин…
Игорь смотрел на него недоверчиво. Какие картины? К черту картины! Что это такое? Действительно он так спокоен? Или нарочно?
Но после того как он увидел Писарева, он уже не сомневался в притворстве Чернышева. Писарева словно подменили: он осунулся, глаза его то лихорадочно блестели, то вдруг пугливо меркли. Превозмогая свою стеснительность, Писарев целыми днями не выходил из мастерской. Суетливо подгонял трактористов, вмешивался, упрашивал, сам подносил детали. Он приостановил оборудование инструментальной, перебросил плотников на ремонт кабин; заготовленные для стеллажей полки распиливали для кузовов. Кладка фундаментов приостановилась. Никакие доводы на Писарева не действовали. С упрямством, которое слабым людям заменяет характер, он настаивал на своем. Добытое Игорем оборудование привело его в ужас. К чему это все, если сейчас некогда этим заниматься. Сейчас надо жать на ремонт изо всех сил, и больше он знать ничего не хочет. Моторы, рамы. Из областного управления спросят: как вы используете то, что получили? Обязательно спросят.
Он ныл и жаловался, и наконец Игорь не вытерпел.
– Что вы паникуете? Говорите об этом с Чернышевым. Я тут при чем? – Ему стало жалко Писарева. Смягчившись, он попробовал успокоить его: – Чернышев, наверное, знает, что делает.
– Неужели вы не видите? Чернышев прикидывается спокойным. Играет. Поверьте мне. Это хорошая мина в плохой игре. Вы не разбираетесь в обстановке. Не сумел ведь он меня защитить. Втащил в такую историю и подвел. Что Чернышев! Ничего Чернышев не может. Я его за это не виню. Честный человек, но фанатик. Ему себя не жалко, никого не жалко. Он нас всех погубит. Хочет бороться с Кисловым! Это же безнадежно. И Жихарев не сумеет помочь. Кислов сильнее их.
Слушать Писарева было тягостно. На него даже трудно было по-настоящему сердиться. И в мастерской относились к нему с терпеливой жалостью.
– Чего ты хочешь, – сказал Игорю Ахрамеев. – Перетянули гайку и сорвали резьбу человеку.
– Что же делать?
– Как постановили, так и надо действовать.
– Действовать, а если мне за это всыпят?
Ахрамеев засмеялся.
– На потную лошадь овод садится. Писарев сам перепугался и тебя на испуг хочет взять.
– Верно? – с надеждой спросил Игорь.
– Послушай, – сказал Ахрамеев необычно серьезно. – Я не знаю, как ты понимаешь комсомольскую должность. Бывает, проведет человек в комсомоле годы, а вспомнить нечего. Разве что взносы платил да сидел на собраниях. А по-моему, уж если комсомолить, так чтоб было что рассказать. Эх, если б я на твоем месте… – Он повел плечами, и чувствовалось, как под стеганкой заходили его мускулы. – Ты, главное, не робей. Я вот доберусь до Жихарева, он мужик правильный, он растолкует что к чему.
– Я и не думаю робеть. Чего мне робеть.
Писарев приказал все поступающее оборудование сгружать у склада. Но когда прибыла мойка, Игорь распорядился поставить ее у ворот мастерской. Куб, обшитый досками, осторожно спустили на землю. Подошла Лена Ченцова.
– Это и есть мойка? Наконец-то! Игорь Савельич, когда же фундамент для нее закончат? Никто не работает. Давайте мы субботник проведем.
– Хотите, покажу ее? – спросил Игорь, не спуская глаз с мойки; взял ломик и бережно начал отдирать доски. Лена помогала ему. Подошло еще несколько человек. Костя Силантьев вынул нож и с треском надрезал толь. Искристый лист упал, обнажая масляную стену мойки.
– Хороша? – улыбаясь, спросил Игорь и погладил дверцу. Стояли, любуясь; трогали железные стены, и Лена вздыхала от умиления.
Потом Писарев позвал Игоря к себе и кричал, ломая пальцы:
– Кто разрешил вам вскрывать мойку? Демонстрация! Вы у меня ответите!
Наморщив лоб, Игорь холодно смотрел на Писарева.
– Пожалуйста, не кричите.
Писарев разом, как-то послушно, замолчал. Умные глаза его в красном ободке воспаленных век прояснели.
– Простите меня… – Он покраснел и потер грязными пальцами высокий влажный лоб. – Со мной творится что-то… Но все-таки, Игорь Савельевич, так нельзя. Я вас понимаю, у вас самые лучшие намерения. Но поймите и вы меня. Существует партийная дисциплина. Пусть меня считают плохим коммунистом, но мне моя партийность дорога. Хватит с меня, я больше рисковать не могу. И откуда мы с вами знаем, какие там, наверху, у Кислова, соображения? Мы слишком мало знаем, чтобы судить, прав он или нет. Может быть, существуют какие-то высшие доводы. Зачем вы спешите? Для чего вам это? Пройдет посевная – быть может летом поставим вашу мойку и займемся всеми делами как следует. Ведь в принципе никто не против… Давайте скажем трактористам, что вы просто хотели осмотреть устройство, запакуем ее снова и на склад, чтобы не дразнить гусей.
Игорь отвернулся.
– Делайте это сами.
– Хорошо, хорошо, – обрадовался Писарев.
В воскресенье после обеда явились Лена Ченцова с Ахрамеевым и уговорили Малютиных пойти на лыжах «закрывать сезон».
Вернувшись с флота, Ахрамеев энергично принялся насаждать лыжный спорт в своей деревне. Из сформированной команды на тренировки аккуратнее всех являлась Лена Ченцова, что было совершенно непонятно, поскольку, добравшись до оврага, она усаживалась на пень, и никакие призывы не могли заставить ее скатиться вниз.
Игорь согласился идти с видом человека, который уступает Тоне, дабы не лишать ее удовольствия. Его же самого земные радости исцелить не могут.
Снег истоньшал, кое-где оставались лишь белые островки, искрапленые черными макушками бугров. Только на северном склоне оврага, по дну которого протекала река, зима сохранилась в полной силе. Там росли молодые ели и сосны, и снег под ними был бурым от опавшей хвои.
– Хорош снежник? Это ж заповедник, а? – закричал Ахрамеев, лихо скатываясь вниз.
Игорь, страхуя Тоню, скользил впереди, наискосок, петляя между деревьями. Потом они, расставив лыжи «елочкой», поднимались по склону, Лена сверху кидала в них снежками. Игорь видел перед собой туго обтянутую мохнатым свитером легкую, гибкую фигуру Тони, ее рассыпанные волосы, плечи, запорошенные блестками. Она ударяла по белым, пушистым аркам согнутых елей, комья снега отваливались, ели оживали, распрямляясь, стряхивая остатки снега, роняя старые, рыжие иглы, и вставали, распушив неожиданно яркую зелень хвои. Ему захотелось, чтобы Тоня коснулась и его своей волшебной палочкой, захотелось барахтаться в снегу, дурачиться, забыв обо всем. И, не в силах устоять перед этим желанием, он вдруг закричал, подпрыгнул, ухватив лапу тоненькой ели. Хлопья снега посыпались на Тоню, на него, за шиворот, облепили лицо, он слизывал с губ этот пахучий, вкусный снег и снова кричал. Этот дикий, неистовый, вызывающий клич подхватил Ахрамеев, затем Лена и Тоня. Вчетвером, покраснев от натуги, они вопили во всю силу своих легких.
– Вот это да, – обессилев, сказала Тоня, удивленно глядя на Игоря. – Если бы оставить в этом овраге зиму на все лето.
– Вы накаркаете, – сказал Ахрамеев, – и так уж она половину весны отхватила.
– Кислова бы сюда, – сказал Игорь, – показать ему…
Ахрамеев как-то странно посмотрел на него.
– Не пойму я тебя, – сказал он. – Чего ты боишься?
Игорь сразу же понял, о чем он, но принял недоуменный вид.
– Я? Чего это я боюсь?
– Кислова боишься! С Писаревым на пару дрожишь!
– С чего ты взял! Никого я не боюсь!
Тоня вздохнула.
– Завели. Охота вам портить такую прогулку?
Ахрамеев сверкнул глазами, но сдержался.
– Поехали!
Они вдвоем скатились вниз. Остановились у ельника.
– Имен в виду, – заговорил Ахрамеев, глядя вверх, на обрыв, где стояли Лена и Тоня. – Ты сам заварил кашу с этим переоборудованием, а теперь, когда пришлось драться, ты в кусты. Так не пойдет.
– Какой ты храбрый на меня. А ты с начальством поговори!
– Я-то говорю. Но и ты говори. Ни с кем ссориться не хочешь? Нет, милый. Ты комсомолец и выполняй решение организации. А не то спросим с тебя со всей строгостью.
– Не пугай. Меня не запугаешь. Не на такого напал. – упрямо повторял Игорь. Пусть знают. Не подчинится. Наперекор.
– Это верно, и так весь запуганный. – Угольные глаза Ахрамеева запальчиво блеснули. – Соберем собрание, тогда покрутишься! Ребята цацкаться не станут… Вплоть до взыскания!
– Вот в чем твоя смелость!
– Ты что ж это хочешь сказать? – медленно проговорил Ахрамеев. Голова его подалась вперед, плечи развернулись.
Они стояли друг перед другом, стиснув палки. Коренастый, ширококостный Ахрамеев и сухощавый, весь острый, как лезвие, Малютин.
– Драться нам с тобой невозможно, – с усилием, хрипло усмехнулся Ахрамеев. – Должность моя не позволяет. – И, сделав над собой еще одно крайнее усилие, он усмехнулся. – Ну, так как? По рукам? Ведь ты сам знаешь, что не прав.
Игорь не слушал его, в ушах его звучал горячий, испуганный шепот Писарева: «Вот увидите, Кислов съест и Чернышева и Жихарева, а тогда от нас с вами только пыль полетит. Кислов сильнее их всех. У Чернышева ничего не выйдет. Он не умеет переносить несправедливость. Такие, как Кислов, всегда будут правы. Потому что у них нет самостоятельных суждений. Они не ошибаются. Не суйтесь. Вы наивный мальчишка. Вас растопчут».
Рука Ахрамеева висела в воздухе…
– Эй! – позвала Лена. – Вы чего там застряли?
– Думаем! – крикнул Ахрамеев.
– Не за свое дело берешься!
Подпираясь палками, Ахрамеев быстро полез наверх.
По дороге к большому обрыву Тоня показала Игорю на дальнее поле. Там, на самом горизонте, сверкали, лучась, окна какого-то домика. Самого домика не было видно, только оранжевый блеск обнаруживал его.
– Красота, – сказала Тоня, – такая красота, сохранить бы это на всю жизнь.
– Да… – Игорь криво усмехнулся. – Стоило уезжать из Ленинграда, чтобы тут исключили тебя из комсомола.
Он вдруг стал расписывать угрозу Ахрамеева, придумывать грозящие опасности. Ему хотелось стать в глазах Тони героем. Чтобы она восхищалась им, волновалась и жалела его.
– Ахрамеев – железный парень. Никакой деформации, – сказал Игорь. – Он ни перед чем не остановится. Он не понимает, что такое производственная дисциплина. Я ведь человек подчиненный.
– Правильно, без тебя разберутся.
Он вздохнул.
– Но и так тоже работать неинтересно.
– Довольно. Можешь ты в воскресенье побыть со мной?
Но через несколько шагов она сама сказала:
– Ты бы лучше закончил свой автомат для «Ропага».
– Где там… Обещал Яльцеву заняться камнедробилкой, а теперь прохожу мимо него – отворачиваюсь. Мне в глаза им стыдно смотреть.
– Перестань сейчас же!
Он обиделся. В гневном восклицании Тони ему послышался все тот же тайный, позорный упрек в малодушии.
На излучине реки берег был обрывистый. По круче росло несколько толстых, кривых сосен. Четыре из них стояли на одной линии, как шесты при слаломе.
– Повертим? – предложил он Ахрамееву.
Тот поежился, показал на свои деревенские крепления из сыромятных ремней.
– Ага, боишься? – громко, торжествующе сказал Игорь.
Угольные глаза Ахрамеева похолодели.
– Не куражься. Знаешь, как учил нас капитан-лейтенант, – непонимание опасности не есть еще храбрость.
– Ай-я-яй, – пропела Лена:
Наш залетка агитатор, агитатор боевой.
– Не вздумай тут ехать, – сказала Тоня.
Ах, трус? Так вот же вам, получайте!
Согнув колени, он толкнулся вперед, вниз, навстречу воздуху, ставшему сразу плотным и шумным.
Чтобы попасть в узкий промежуток между первыми двумя соснами, Игорь круто свернул вправо, выгадывая наиболее удобный угол. Очевидно, какое-то лишнее мгновение он промедлил, и его вынесло прямо на вторую сосну. Он попробовал выправиться, забрать левее, с тем чтобы все-таки проскочить между соснами, но ноги его вдруг ослабли, лыжи скользнули вниз, и он объехал вторую сосну снаружи, пригибаясь под ее низкой ветвью. Наверху ребята, наверное, смеялись. Он и впрямь становится трусом. Четвертая сосна росла на самой крутизне. Игорь развернулся и помчался прямо на нее, ветер облепил ему лицо; мускулы на шее, на спине сводило от напряжения, где-то позади летел звон прорезаемого наста. Мимо этой сосны он пройдет впритирочку. Он толкнулся палками, увеличивая и без того большую скорость, и вдруг почувствовал, как под снегом ребро наружной лыжи скользнуло вниз, наверное, по обледенелому корню. Ноги его разъехались. Он попытался опереться на вторую лыжу, она тоже скользнула вниз.
Объехать сосну снаружи было невозможно: вниз по откосу торчали высокие пни. Сосна неслась на него, он различал прозрачно-желтые чешуйки коры на ее локтем выгнутом стволе. «Снег виноват, – подумал он. – Слишком тонкий. Если бы были металлические подреза, лыжи не соскользнули бы. Лыжи виноваты». Мысли были отчетливые и какие-то неторопливо-равнодушные. Он даже успел улыбнуться про себя. Не все ли равно, из-за чего это случилось? Только бы не лицом. Он втянул голову. Лучше упасть, выбросив ноги вперед. Отделаться переломом, ничего страшного. Несколько недель больницы…
Но тело его, ноги, руки не слушались его мыслей, они действовали самостоятельно, они не хотели лежать в больнице. Ожила накопленная годами тренировки на крутых кавголовских спусках та мгновенная, точная реакция, которая подчиняет себе тело, независимо от воли, от головы. Руки его кинулись в сторону, разворачивая корпус, ноги оттолкнулись от ускользающей земли, подбросив падающее тело вкось. Острая боль заставила его на мгновение закрыть глаза. Ему показалось, что мускулы его, сухожилия рвутся от нечеловеческого напряжения. Слышно было, как лыжа чиркнула по стволу, выгнутая ветка мягко погладила его плечо. Он открыл глаза. Колени дрожали. У берега он наконец заставил себя притормозить. Ахрамеев что-то кричал сверху и грозил кулаком. Игорь взял горсть снега, сунул в рот.
Когда он поднялся наверх, бледность еще покрывала лицо Тони.
– Сумасшедший, – проговорила она, нервно улыбаясь.
– Я не сумасшедший, там корень…
– Ты сумасшедший. Пижон несчастный.
– Сумасшедший пижон, – сказал Ахрамеев. – Что ты доказал? Что ты пижон, больше ничего ты не доказал. – Он зябко поежился, и все четверо, глядя друг на друга, начали нервно смеяться.
Домой возвращались медленно, с остановками. Ахрамеев и Лена шли впереди. Длинные тени их то сливались в одну четырехногую, то разделялись. Солнце садилось. Снег стал розовый, теплый. По густому синему небу плыли маленькие облака, похожие на льдины. Их было тысячи. Среди тишины казалось удивительным их быстрое, бесшумное движение.
– Ох, как чудесно! – сказала Тоня. – Там уже настоящая весна.
Игорь посмотрел на ее запрокинутое к небу счастливое лицо, наклонился и быстро поцеловал в холодную щеку.
– Не смей, – сказала она, – я тебя ненавижу. Я так испугалась.
Он засмеялся. Хорошо, что хоть для нее он не трус. А на самом деле? Да, ничего он не доказал. Куда легче скатиться с любого обрыва, рискуя сломать себе шею… И почему он должен что-то доказывать? Как все могло быть хорошо: и это небо, и снег, и Тоня, и ребята. Ну что еще, казалось бы, надо человеку для счастья?
Потянулись дни, долгие, разделенные числами, как дорога километровыми столбами.
После выговора Писарев во всем видел угрозу новых взысканий. Каждое свое действие он обдумывал: а что скажет Кислов, а как к этому отнесутся?.. Стыдясь своей мнительности, он оправдывался: «У Кислова всюду свои люди, – он знает все!» Спорить с ним было невозможно. Действительные опасности не так страшны, как ужасы воображения. Он ходил за Игорем по пятам, контролировал каждое его распоряжение. Как все слабые, испуганные люди, Писарев ожесточенно, с исступленной решимостью настаивал на своем. Не стоит менять ходовую часть у «КД»: некогда, план! Скорее! Сдавать машины! Потом, потом!..
– Будет вам трястись, – не выдержал Игорь. – Не такой уж ваш Кислов Ахиллес, каким вы его ставите. «Он все знает!» Ну что это все? Ведь он не знает, что мы с вами иностранные шпионы.
– Вы все шутите, – грустно сказал Писарев. – А Чернышева-то снимают. Есть такие сведения. Кислов добился своего.
– Не может быть! Ведь Чернышев прав!
– А кто не прав, тому легче, – с торжествующей горечью сказал Писарев.
В памяти Игоря вдруг возник Лосев. Кислов был чем-то похож на Лосева. А Игорь привык к тому, что Лосев всегда оказывался сильнее. Такие, как Лосевы, умели вывернуться. Их не спихнешь. Они способны одолеть даже Чернышева.
