Текст книги "После свадьбы. Книга 2"
Автор книги: Даниил Гранин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)
Глава третья
Под вечер Игоря вызвали в контору, звонил Пальчиков: за Левашами у Лены Ченцовой авария с трактором.
– Ночь работать собирались, – сказал Пальчиков. – Ты же понимаешь, каждый час дорог, и вот тебе на.
Как назло, у Игоря все ремлетучки были в разгоне.
– А где бригадир? Посадили девчонку на ночную работу. Она ж первый сезон! – возмутился Игорь. – Чем вы там думаете?
– Это ваша забота! – закричал Пальчиков. – Режете нас без ножа! Понадеялся я на тебя, послушался. Помнишь, клялся, уговаривал: не покупайте, мол, сеялку и никакого инвентаря. Я, дурак, поверил в вашу технику.
– Не такой уж ты дурак, каким представляешься. Жатку-то я твою видел, – беззлобно отругивался Игорь, размышляя, что делать, кого послать. И вдруг он сообразил, что это за трактор. Это был один из тех «КД», у которых ему так и не удалось усилить ходовую часть. Он догадывался, что произошло.
– Какой-то подшипник рассыпался, – подтвердил Пальчиков. – Ченцова сообщила через прицепщицу, а та толком не разобрала.
– Ладно, поеду сам, – сказал Игорь.
Пальчиков принялся объяснять дорогу: за старым овином свернуть на проселок, там с пригорка будет виден костер возле трактора.
– Так я в надежде, Игорь Савельич.
– Еще бы, – сказал Игорь, – ответственность возложил, теперь можешь спать спокойно.
Оставался самый ветхий «драндулет» – скрипучий, расшатанный «газик». На каждом ухабе его фанерный, перелатанный кузов жалобно охал. По дороге машина два раза глохла, и в Леваши Игорь добрался поздно вечером. Колхозный бригадир, однорукий парень, вызвался проводить, но Игорь пожалел его. «Ничего, сам доберусь», – решил он.
За околицей его затопило мглистым туманом. Игорь ехал медленно. Завидев черное пятно овина, он остановил машину, сошел, отыскивая проселок. Свернуть на луг мешала канава. На таком «драндулете» можно основательно засесть. Игорь заглушил мотор, достал сумку с инструментами, сунул туда подшипник, сальники, все, что могло пригодиться, и, взвалив тяжелую сумку на плечо, отправился пешком. «В крайнем случае, если понадобится, Лена сбегает к машине. Может быть, есть какой-нибудь объезд, тогда подгоним летучку». Тот ли подшипник он взял? Он вдруг усомнился: «Почему обязательно наружный? Почему не конический?»
Луны не было. Росистая трава поблескивала, будто светилась собственным светом. Высокая между наезженными колеями, она сочно и как-то вкусно хрустела под ногами. Вдали сквозь туман крохотным багровым пятнышком забрезжил огонек костра. Игорь решил махнуть напрямик, через пашню. Где-то впереди должен быть овраг. «Ну, ничего, перелезем, тем интересней». Зимой они здесь катались на лыжах. Лихо он крутил тогда между соснами! Перед ребятами старался показать себя. Нет, настоящая храбрость не нуждается в зрителях.
Продравшись сквозь колючий кустарник на краю пашни, он остановился перед склоном, уходящим в глубину оврага. Там было непроглядно и тихо, как в ущелье. Эх, была не была! Придерживая тяжелый, неудобный мешок, он стал спускаться. Склон забирал все круче. Трава скользила под мокрыми подошвами, заставляя бежать. Чтобы не упасть, он расставил ноги, пробуя катиться на подошвах, как это они делали в Кавголове на снежных горах. У горнолыжников это называется глиссировать. Тоня неплохо умела глиссировать. Будь она дома, он взял бы ее с собой в эту ночную поездку, и они бежали бы сейчас наперегонки по травяному склону, и Тоня что-нибудь кричала бы или пела. Улыбаясь, Игорь побежал быстрее, ощущая встречный ветер и ту удивительную легкость, когда кажется: стоит раскинуть руки, и можно взлететь на воздух. Вдруг нога ощутила пустоту, потом удар; он покатился кувырком, выпустив мешок, оставляя позади грохот рассыпанного инструмента. Он ткнулся лицом в землю, тут же попробовал вскочить и не смог, не понимая почему. Сидя на земле, он ощупал правую ногу и вдруг со страхом и отвращением почувствовал, как нога мягко прогибается где-то посередине между коленом и ступней. Не веря себе и все еще не понимая, он стал поднимать ногу, но ступня, свернутая набок, не отрывалась от земли. И только тут пронзительнейшая боль захлестнула его сознание.
Когда Игорь очнулся, он лежал боком, скрючившись; тело его само нашло наиболее удобное положение. Теперь боль не отпускала его, но стоило ему пошевельнуться, как, еще усиливаясь, она пронизывала его всего. Обезумев от этой невыносимой, дикой боли, Игорь закричал, скребя ногтями землю.
Нигде ни отзвука, даже эха не слышно. Осторожно, стараясь не шевелить сломанной ногой, он огляделся, пошарив вокруг себя руками, нащупал большой, с острым выступом камень, похожий на наковальню. Поискал коробку спичек. Ему захотелось осмотреть ногу. Натыкаясь на жгучую крапиву, он водил по земле руками, но вместо спичек попадались оброненные прокладки, болты, и он машинально подбирал их. Охая и отчаянно ругаясь, отыскал большой разводной ключ, снял с себя ремень и попробовал привязать ключ к ноге. При первой же попытке боль свалила его на землю. Он стиснул кулаки, чтобы унять дрожь в руках. Некоторое время он лежал, собираясь с силами, затем принялся выправлять ступню, приказав себе не обращать внимания на боль. Ему казалось, что он слышит, как острые края поломанной кости трутся о мышцы, друг о друга, и этот скрежет приводил его в ужас. Он понимал, что, если сейчас не привяжет ключ к ноге, у него не хватит сил начать сызнова. Пот заливал его глаза. Он не представлял себе, какой нестерпимой, поглощающей все силы может быть боль.
И все-таки он справился. Вряд ли такая шина могла сколько-нибудь помочь, но от сознания, что добился своего, ему стало легче. Несколько минут он отдыхал, прижавшись лицом к холодной, мокрой траве. Потом, подхватив ремень сумки, пополз наверх. На краю оврага осмотрелся, отыскал глазами далекий огонек костра и понял, что кричать бесполезно: не услышат. Опираясь на локоть, он пополз, стараясь продвигаться боком, чтобы не цепляться переломанной ногой за землю. Опять потянулась пашня. Локти уходили в мягкую землю, впереди под руками земля была утомительно рыхлой, а позади борозды казались каменно-твердыми, и нога подпрыгивала на них. Все его ощущения сосредоточились в этой немыслимо тяжелой, огромной ноге.
После первого же десятка метров Игорь убедился, что не выдержит и лучше всего вернуться назад, к машине; до нее гораздо ближе, он заберется в кабину, положит ногу на сиденье, начнет сигналить, дождется какой-нибудь встречной, его отвезут в больницу. Через час-полтора он уже будет в больнице, ему впрыснут какой-нибудь наркоз, и он перестанет чувствовать эту проклятую ногу. Главное, ему не надо будет двигаться.
Уговаривая себя вернуться назад, он продолжал ползти в полном отчаянии от бессмысленности своих усилий. Было что-то, что, не отвечая на все его уговоры и доводы, не отвечая на боль, заставляло его, закусив до крови губу, двигаться вперед, и он почему-то вынужден был подчиняться этому неумолимому, странному, неизвестно кем отданному приказу.
Время от времени он ложился отдыхать; огонек костра исчезал, и тогда Игорь оставался один перед слитой воедино тьмой земли и неба. Он стонал, чувствуя свою затерянность и беспомощность в этой бесконечной, черной пустыне. Где-то, недалеко у костра, грелась Лена Ченцова: может быть, она даже спала, подстелив ватник, может быть, болтала с прицепщицей. Горькая обида сменялась негодованием: ну и распушит же он ее, когда доберется до трактора! Но Тоня, Тоня, почему она не чувствует, как ему сейчас плохо? Она спит и не думает о нем. Как она смеет сейчас спать? И Пальчиков не тревожится о нем, и никто, ни один человек знать не знает. Но Тоня, Тоня, она-то обязана знать, что с ним…
Стертая на руках кожа горела. Сумка, бренча, волочилась по Земле, становясь все тяжелее. Он собрался выбросить тяжелый торцовый ключ, но это был новенький ключ, и Игорь пожалел. Приподнимаясь на руках, швырял сумку вперед и, хрипя, ругаясь, полз к ней, снова швырял и снова полз. Единственное, к чему невозможно привыкнуть, – это боль. Сейчас он готов был согласиться, чтобы ему отрезали ногу. Только что он бежал, здоровый, сильный, и вот какая-то нелепость, и он ползет, крича, ругаясь, жалкий, беспомощный.
– На кой шут ползти к трактору! Дурость тут, а не геройство. Мало ли аварий. Пропади они пропадом со всеми подшипниками! Провались и сумка и ключи. К черту! Все к черту!
Он почувствовал, что у него не хватает сил швырнуть проклятую сумку. Значит, дошел до точки. Еще бы немножко. Хотя бы тридцать метров. Чтобы не заплакать, он принялся издеваться над собой. Ничтожество… Еще назывался физкультурником, спортсменом! Подумаешь, страсти какие: нога сломанная! Сколько ребят каждое лыжное воскресенье ломает ноги в Кавголове, и ничего, никаких истерик…
Но и это не помогало. И вот тогда он сказал себе: этот трактор стоит из-за тебя. Очевидно, погнулась старая рама, и подшипник рассыпался. Если бы ты не струсил перед Кисловым и Писаревым, раму бы заменили. Ты струсил, ты виноват в аварии, ты должен доползти, иначе останешься трусом и подлецом. Если ты этого не сделаешь, ты навсегда останешься ничтожеством. Ты сам виноват во всем, и ногу ты сломал потому, что трус. Если бы ты не струсил тогда, то не было бы аварии, и не нужно было бы ехать, и ты бы не сломал ногу. Ты просто трус, жалкая тряпка, дерьмо, а не человек. Хорошо, что Тони нет здесь. Она презирала бы тебя.
Он привязал сумку к здоровой ноге и пополз дальше, прямо на приближающийся свет костра. Больше он не давал себе передышки, не стонал, он остервенело и молча работал, словно поворачивая на себя всю эту огромную, черную землю.
В метрах ста от костра он попытался крикнуть. Хриплый голос вяло рассыпался где-то рядом. Игорь в ярости погрозил кулаком лохматому, теперь уже ясно видному огню. Внезапно ему явилась счастливая мысль. Он обтер пальцы, сунул их в рот и засвистел неистово, с перекатом, как когда-то свистел мальчишкой.
– Эй, кто там? – донесся к нему голос Лены.
Он снова свистнул.
– Давай топай сюда! – закричала она.
Игорь лег и закрыл глаза. Трава колола ему щеки. Пахли какие-то невидимые цветы. Нудно и тонко, все сильнее звенели комары, где-то рядом, перед его лицом, прошуршала ящерица.
Лена приближалась, обрадованно аукаясь. Он крикнул, чувствуя, что не в состоянии шевельнуться. Лена бежала, что-то мурлыча, прерывая это мурлыканье криком: «Игорь Савельич, да где же вы?» – и опять пела, посасывая эту песенку, как леденец.
Ему пришлось обнять ее за плечо, и она почти потащила его на себе.
– Да как же это, батюшки! – причитала она над ним совсем по-бабьи. – И рубашку порвали.
Он все пытался рассказать ей, а она охала и твердила про рубашку.
Игорь лег у костра. Лена подложила ему ватник. От испуга у нее дрожали губы. Вид у Игоря действительно был страшный. Пламя освещало измазанные землею, зеленью, протертые до дыр штаны. Игорь лежал прикрыв глаза, бледный, и бил кулаком о землю. Его раздражала невозможность в присутствии Лены как следует выругаться. Не испытывая стыда, он позволил ей подтянуть штаны, вытереть лицо. Она хотела бежать в деревню. Он остановил ее.
– Что с трактором?
Она наспех рассказала. Все так, как он предполагал: погнулись лонжероны, затем полетел подшипник. Прицепщицу Лена послала к Пальчикову, и та еще не вернулась.
– Погоди, – сморщился Игорь.
Он не хотел, он боялся снова остаться наедине с болью. Лена помогла ему повернуться, поправила волосы. На минуту он закрыл глаза, и ему почудилось, что возле него сидит Тоня и это ее прохладная ладонь гладит его лоб.
– Очень больно?
– А ты как думаешь!
– Я этот вредный овражек знаю, – сказала Лена. – Он рядом с дорогой. Чего ж вы сюда ползли?
– Чего, чего! – пробурчал он. – Нечего аварии устраивать! Ты гусеницу снимешь сама? А как подшипник будешь менять?
Выслушав ее, он покачал головой; ничего у нее не получится. Посадили на «КД» такую тюрю.
– Так никто другой не хотел брать эту машину! – Она всхлипнула, убитая его презрительной злостью. – И сменщика мне не дали.
– Ты мне еще поплачь, поплачь! – крикнул он.
Лена испуганно высморкалась, вытерла глаза.
– Так я побегу, Игорь Савельич.
– Подожди, – попросил он.
– Неужели начисто обе кости сломали?
– Одну-то наверняка, – сказал он. – Гнется. – Он содрогнулся, вспоминая, как нога мягко прогнулась под руками, и тут же сказал: – Подумаешь, перелом, ничего страшного. – И, подстегнутый мужественностью своих слов и почтением, с которым Лена смотрела на него, он решительно приказал: – Снимай гусеницу, давай поглядим, что там творится, и тогда побежишь.
Он заставил ее достать кувалду, разложить инструмент. Ей одной было явно не под силу выбить палец из трака. Игорь ворочался с досады, видя, как неумело, впустую она колотит кувалдой. Он нервничал, честил ее на чем свет стоит.
– Костер подправь! – раздраженно сказал он.
Лена послушно нарвала сухих веток, подбросила в огонь. Трескучее пламя взметнулось, стреляя вверх рассыпными искрами. Лена виновато и испуганно смотрела на Игоря.
– Попробуем спокойненько, – терпеливо сказал он. – Ты в два счета справишься, тебе нужно только какую-нибудь стоечку приспособить под выколотку. А без этого никто не сумеет. И у меня бы так не вышло.
Лена притащила из кабины сиденье, поставила на ребро, положила сверху выколотку. Стоечка помогла. Палец поддался.
– А ты боялась, – похвалил Игорь. – Сейчас мы мигом сварганим, ты только не торопись.
Искры гасли над пламенем, но были такие, что взлетали высоко, и лежащему на земле Игорю казалось, что они уносятся к звездам и сами становятся звездами. Оттого, что Лена непрестанно восхищалась им, он не мог позволить себе даже постонать. Вдруг она прислушалась, вскочила в кабину и закричала тонко; «Эге-ге-ге!» И начала включать и выключать фару.
Вскоре в темноте показался жужжащий светлячок, и знакомый мужской голос сказал;
– Иду, иду, своей охотой иду. Всех комаров разбудишь своим писком.
На свет костра, держа в руке электрический фонарик, вышел Жихарев.
– Эге, да тут целая компания! Никак шабашите? Ночной загар! А я-то собрался посмотреть, как ночная работа идет.
– Нет, тут авария, а я ногу повредил, – опередив Лену, пояснил Игорь.
Не обращая внимания на его протесты, Жихарев присел на корточки, осмотрел ногу.
– Немедленно эвакуировать надо. – Он укоризненно посмотрел на Лену. – А вы ремонтом занялись.
Лена вдруг вспылила;
– Я ему говорила! Да с ним разве сладишь! – Она торжествующе показала на ногу. – И вовсе у него не повреждение. У него перелом.
– Беги в деревню, – приказал Жихарев. – Я остановился у бригадира. Разбуди шофера, и катите сюда.
Лена обрадованно кинулась в кабину за платком, но Игорь остановил ее. Он доказывал Жихареву, что ремонта тут осталось всего ничего и ему необходимо досмотреть, что там приключилось, а потом можно и эвакуироваться.
Жихарев махнул рукой.
– Без тебя справимся.
– Не справитесь. Бригадир наш к полдню явится, в лучшем случае. А Ченцовой самой не разобраться. В конце концов я не маленький, я сам отвечаю за себя, – резко сказал Игорь. – Вы меня простите, но тут, в вопросе ремонта, я хозяин, и разрешите мне командовать.
Наступило неловкое молчание. Жихарев полез в карман за портсигаром. Лена присела на корточки, вытащила из костра горящий прутик, подала Жихареву прикурить, словно извиняясь перед ним за больного ребенка, с которого нечего спрашивать и на которого нечего обижаться.
– Сутки можно потерять, – смущенно, но упрямо бормотал Игорь. – Сейчас каждый час…
И вдруг Жихарев с его чудесной способностью идти напрямик, открывая себя нараспашку, засмеялся, и от этого смеха, в котором слышались и откровенная досада, и удивление, и радость, вся неловкость разом пропала.
– Грубиян ты, братец, – сказал Жихарев, скидывая кожанку. – Я уже не говорю, что я секретарь райкома. Хотя бы мой возраст уважал! Мальчишка. Скажи спасибо, что Лена тут… Барбосы вы оба. Стыдно? Постыдись, постыдись!
Он накрыл Игоря своим пиджаком и, свирепо засучив рукава, стащил гусеницу, начал снимать колпак. Торцовый ключ у Лены, конечно, был сбитый, и Игорь обрадовался, что он не выбросил свой новенький.
– Осторожнее. Подставьте ведро, – попросил он. – Так не снимают. Там левая резьба.
Неловкие движения Жихарева сердили его. Ну разве так обращаются с замком? Ясно, порвали! Не тяните! Эх, нет съемника. Покачайте шпильку еще. Чувствуете, что задирает?
Жихарев, красный, потный, послушно вытаскивал подшипник, мерил.
– Я был прав, – счастливо объявил Игорь, и в эту минуту для него было радостью, что он не ошибся и взял нужный подшипник.
В деревню отправился Жихарев. Лена осталась работать у трактора. Стараясь забыть о ноге, Игорь говорил громко, безостановочно;
– …За таким, как Жихарев, куда угодно можно. Замечательный он человек. Лена, на этом «КД» теперь берегись камней. Осмотри гон наперед. На будущий год спишем эти «КД». Ну их! Будь я женщиной, я бы влюбился в Жихарева. Сейчас мне бы водки стакан. Как ты думаешь, помогло бы? Тоня сухарей мне насушила. Чудачка. Целое ведро сухарей. Знает, что я люблю грызть их. Она у меня рассеянная, а тут ничего не забыла. Смотри, никак уже светает. Скоро Жихарев приедет. О чем это я?.. Да, память у Тони просто ненормальная; все числа помнит, когда ей чего сказал, где полгода назад мы были, с точностью расскажет. Танцует она – блеск! Вообще у нее способности большие. За ней ребята на заводе толпой ходили. И что она нашла во мне, до сих пор не понимаю! С ней можно десять лет на необитаемом острове жить, и не соскучишься. Мы с ней из-за ее прически часто спорим. По-моему, ей лучше всего, когда она волосы распустит. Верно? Ты ключ торцовый можешь взять себе. Только оформи. Как тут кончишь, подвези Пальчикову бревна для свинарника. Я обещал ему. Богатый свинарник будет. С водопроводом. Тоня приедет, я заставлю ее чертежи сделать. Для чапаевцев. Знаешь, как Тоня чертит? Исключительно!
Рассказывая о Тоне, он почти не чувствовал боли. Оставалось только тупое нытье где-то под коленкой. И когда его несли к машине, и по дороге в больницу он продолжал рассказывать про Тоню.
В больнице его положили на белый стол, сестра разрезала голенище сапога. Ужасалась, как распухла нога. Он слышал, как лязгали ножницы в ее руках, и думал о том, что Лена, наверное, уже запустила трактор. И еще его беспокоило, возьмется ли сапожник сшить голенище по разрезу, или нужно будет покупать новые сапоги. И это было последнее, о чем он думал, засыпая под наркозом.
Кость срасталась хорошо. Вскоре Игорь добился, чтобы его перевезли домой. Здесь он все же был при деле. Он возился с документацией, посылал требования в Сельхозснаб, к нему приходили из мастерских, из конторы. Поздняя весна потребовала исключительно сжатых сроков полевых работ. Сев не кончился, а тут посадка картофеля, капусты, подъем паров. Начинался сенокос.
Чернышев, Надежда Осиповна, Нарышкин, все работники МТС дневали и ночевали в колхозах. Игорь был единственный из начальства, кто оставался на усадьбе, и все, кто приезжал из района, из области, из соседних МТС, с льностанции, – все шли к нему.
Только вечером он оставался один. Почему-то в эти часы кожа под гипсом начинала чесаться, и, чтобы избавиться от зуда, Игорь брал костыли и осторожно бродил по комнате. Услышав стук, приходила жена Мирошкова и силой укладывала его в постель.
Кровать стояла у окна. В поля медленно входило большое, красное солнце. Если прилечь на подоконник, можно было видеть, как тень от молодой березки в палисаднике росла, удлинялась, переходила через канавы, шоссе, подбиралась к далекому прутняку, и был такой короткий миг, когда эта тень вытягивалась до самого горизонта. Кирпичные стены новой мастерской блестели как мокрые, все вспыхивало красным и разом гасло. Наступал мягкий полусвет, и вместе с ним приходила тишина. Собственно, тишины не было, за окном шумела листва, бегали ребятишки, мычали коровы, рокотал трактор, но в комнате была своя внутренняя, задумчивая тишина.
Тоне Игорь написал, что вывихнул ногу, ничего страшного, пусть не волнуется. Где-то в душе он остро жалел, что соврал и что она поверила.
Как никогда, он чувствовал ее отсутствие. Ведь это была их первая разлука! С отъездом Тони даже комната стала другой. До перелома Игорь приходил сюда только ночевать, не обращая внимания на пыльные, засохшие цветы в горшках, на затхлый воздух. Теперь комната прибиралась каждый день. Выскобленные половицы влажно светились. Стояли ромашки, принесенные Марией Тимофеевной. Но все равно комната оставалась безуютной, и чистота ее была безжизненно чужой. Напрочь выветрился запах Тони, этот теплый, смешанный запах ее платьев, тела, волос. Днем здесь пахло мастерской, железом, а вечером из окна тянуло томящим настоем цветущей зелени. В небе не спеша блекли краски, переходили в белесую прозрачность, и лишь там, куда опустилось солнце, еще долго остывал багровый накал.
Впервые Игорь физически ощущал время, часы, заполненные тягучим наплывом сумерек и необходимостью о чем-то думать. Впервые он пребывал наедине с собой. Общество это показалось ему скучным, он предпочел бы любое другое, но выбора не было. Он пробовал читать, слушал радио, и все же вынужденность этих занятий лишала их интереса. Приходил час, когда, заложив руки за голову, он лежал и думал.
Раньше он никогда не занимался этим. Чтобы так, ничего не делая, лежать и только думать. Размышлять. Задавать себе вопросы. И самому искать на них ответы. Как-то так складывалась его жизнь, что он больше жил глазами, ушами, ногами. Учился, работал, ел, гулял, решал, какой сталью можно заменить дефицитный пруток и на чем заправлять развертки. Но никогда, он не спрашивал себя: а зачем все это, зачем он живет, чего добивается и ради чего все: его работа, переезд сюда, переживания из-за этой гнилой весны?.. Ради той тысячи рублей, которые он получает? Но, честное слово, он даже всерьез не огорчился, когда выяснилось, что премию за весенние месяцы им не дадут, хотя деньги были очень нужны, и, подвернись случай подхалтурить, он не отказался бы. Нет, не в зарплате главное. Для кого он работал? Для людей? Но ведь каждый, любой человек работает на людей…
Напрягаясь от непривычных усилий, он вылущивал из мелочи повседневных своих работ сокровенное. Восемь часов отработал, а потом? Остальное время для себя? Но что значит для себя? Последний месяц у него не было и дня для себя, и все же то, что он делал, он делал для себя. Никто не заставлял его, ему самому так хотелось. Это была уже не работа, это была жизнь для урожая, для хлеба. И для себя?
Он все пытался определить ту долю, какую занимал его нынешний труд в жизни всей страны, и что именно из того, что он делал и делает, дойдет до того, будущего, которое называется коммунизмом.
Однажды, настраивая приемник, Игорь поймал голос, говорящий очень точно по-русски и в то же время не по-русски. Неуловимость этого «не по-русски» заставила его прислушаться. Диктор быстро-быстро, взахлеб, с притворным возмущением описывал бедственное положение в запущенных колхозах, беспорядки с трудоднем, уверял, что затея с целинными землями провалилась… Нелепая, злобная до глупости ложь почему-то никак не затронула Игоря. Он весело смеялся и пожимал плечами, дивясь тупости организаторов этой передачи. Как ни странно, его задела и возмутила та часть передачи, где приводились факты. Именно потому, что он знал эти факты, он мог судить, как хитро их передергивали, искажали. Получалась видимость правды, более бессовестная и несправедливая, чем самая явная ложь. Он, Игорь, Малютин, мог бы привести факты куда похлестче, но то он. Малютин, он мог позволить это себе, потому что это мешало ему, было его собственной бедой, издержками его работы, его неприятностями. Когда же он услышал то же самое оттуда, услышал, чувствуя злорадство за притворными вздохами заграничного голоса, в нем все восстало. Он почувствовал перед собой врага, не гнушающегося ничем, непримиримого, смертельного, его личного врага, который смотрел на него прищуренным зеленым глазом приемника. И, глядя в упор на тот глаз, Игорь представил себе тысячи километров, сквозь которые летел этот голос, земной шар и ту ничтожную точку, которую занимала на нем вся МТС, и даже весь Коркинский район. И вот, оказывается, откуда, из-за рубежа, жадно следят за этой ничтожной точкой, и все, что творилось здесь, было важным не только для него, Игоря, но и для того, чужого мира. Здесь, в Коркине, в Левашах, за Лискиной рощей, делалась международная политика, и каждый лишний пуд зерна или льна был не просто хлебом или тканью для людей, это был пуд на весах мира. Он делал страну сильнее. С ним считались дипломаты и генералы. Игорь представил себе огромные весы, на одну чашу которых положено все наше, а на другую – все чужое…
Он писал Тоне:
«Понимаешь, как важно быстрее сделать нашу страну самой богатой в мире. Чтобы у нас не осталось ни одного бедного человека. Ведь бедность для человека, царя природы, – это унизительно. Тогда каждый рабочий в другой стране скажет: «На кой мне дался капитализм, если при советской власти я стану богаче? Даешь советскую власть!» Никогда раньше не чувствовал я такого нетерпения: скорее, скорее работать, делать так, чтобы мы с тобой при жизни увидели земной шар нашим, коммунистическим. Мы с тобой можем успеть. Мне, думаешь, бесплатные пирожные нужны? Мне охота людей коммунизма повидать. Чтобы, куда ни поедешь – в Африку или на Кубу, – всюду свобода, никакого капитализма. Чтобы построить гидростанцию на Средиземном море (есть такой проект). Или, например, туннель через Берингов пролив…»
Случайно вспомнив свои рассуждения через год, он улыбнется их наивности, но сейчас они волновали его, как может волновать только собственное открытие. Так в школе на уроках физики он равнодушно заучивал закон Ома и схему электромотора, но как потрясло его, когда он своими руками смастерил моторчик, включил его, и мотор завертелся!
За время болезни Игорь как-то по-новому сошелся со многими людьми. Часто забегала Лена Ченцова, дочерна загорелая, с вечной «авоськой», в которой позвякивали какие-то детали.
– А как вы в ту ночь про Тоню рассказывали! О ноге забыли, – вспомнила Лена. – Меня завидки забирали.
– Чего завидовать! У тебя на этом участке без аварии обходится, – улыбнулся Игорь.
– Оно, конечно, само собой… – неопределенно тянула Лена. – Вот объясните: Тоня, когда за вас замуж шла, боялась?
– Чего же ей бояться?
– Ну да, по вам это – одно только счастье.
– Чего ты темнишь?
– Ничего не темню. У одной моей сестры свадьбу сыграли, а через полгода ушла она от мужа. Гулял. Никакой возможности не было. Вторая сестра тоже. Обманул ее один парень, киномехаником работал. Уехал, а ее с маленьким оставил.
– Ваню ты в подлости зря подозреваешь.
– Я этого не боюсь. – Лена подумала. – Мне что страшно; вдруг у нас не получится.
Игорь улыбнулся ее откровенности: что значит больной, за мужчину не считают.
– Не хозяйственный он, – размышляла Лена. – Городом порченный. Живет у родителей, строиться не хочет. Что ж это у нас получится?
– Мы тоже не строимся.
– Вы городские. У нас так не положено. Не век же нам по чужим людям жить.
– Не там ты счастье ищешь. Мы с твоим Ваней люди техники, у нас другие интересы.
– Оно, конечно, само собой. А я, Игорь Савельич, тоже человек техники. А вот боюсь: как поженимся, так мне с трактора уходить придется.
– Почему?
– Накормить надо, по хозяйству заняться, скотину прибрать, без этого какая я жена? – Она задумчиво развела руками, и коротенькие, тугие косички ее разошлись в стороны козьими рожками.
Игорь расхохотался.
– Полный кавардак у тебя в голове. Самане знаешь, чего боишься. Хозяйство требуешь заводить, трактористкой хочешь остаться, веришь не веришь, – каша у тебя форменная.
– Вот и я полагаю, что каша, – уныло соглашалась Лена.
А Игорь думал о том, почему в чужой жизни так просто все оценить и легко разобраться и видно, как надо и как не надо? Советы даешь, утешаешь. А вот у себя самого…
Последнее письмо Тони встревожило его. Показалось оно каким-то возбужденным, вкрадчивым, с непонятными намеками на важные дела: что-то должно решиться, кто-то что-то обещает. Ей, как всегда, удивительно везло: их комната, где жил Логинов, освободилась; Леонид Прокофьич переехал в новый дом, и она живет теперь на их прежней квартире.
Он ответил сдержанно: сиди там сколько тебе нужно, обо мне не беспокойся, у меня все хорошо. А сам перечитывал ее письмо, пытаясь угадать, как она писала его, как сидела, какое платье было на ней.
Он кидался в сон, старался избавиться от своей тоски по Тоне, но ему снились ее руки, ее губы, он просыпался среди ночи и, лежа в темноте, не мог понять, куда она исчезла и почему они оба сейчас так далеко друг от друга… Он заставлял себя думать о другом: о мастерских, о заводе, о чем угодно. Вот, например, ремонтное дело. Да, именно ремонт. Система ремонта тракторов, в сущности, куда прогрессивнее ремонта станков на том же Октябрьском. Допустим, на тракторе испортился мотор, его снимают, увозят на центральный ремонтный завод, берут оттуда взамен исправный и ставят на место снятого. Быстро и удобно. Станок же демонтируют тут же, в цехе, и возятся, возятся с ним недели две, а то и больше…
…Как они оба не ценили того, что были вместе! Она была здесь, а он занимался, куда-то уходил, вместо того чтобы сидеть рядом с ней, держать ее руки и смотреть на нее. Он вел себя по-скотски. Она тысячу раз права, что не торопится вернуться.
Взять бы сейчас ее волосы, запрокинуть ей голову и смотреть в коричневый блеск ее глаз…
Заходил Чернышев. Аккуратно вытирал ноги о половичок, доставал обернутую в газету книжку о каком-нибудь художнике. «Вот, обратите внимание», – он указывал на торчащие ленточки закладок. Игорь поделился с ним идеей централизованного ремонта станков. Вначале Чернышев торопливо поддакивал с тем преувеличенно оживленным видом, каким отвечают больным. Устало потирая глаза, он прикинул в блокноте экономический эффект и вдруг загорелся. Игорь воодушевился. Он вдруг подумал: значит, автомат для «Ропага» не единственное, на что он, Игорь, способен. Значит, его серое вещество, как говорит Жихарев, действует.
Они славно обговорили подробности реформы, но это не помешало Игорю тут же крепко схватиться с Чернышевым относительно строительства новой мастерской. Игорь требовал людей. Он не намерен был упускать строительный сезон. Мастерскую нужно к зиме закончить! Хоть тут посевная, хоть уборочная, он не позволит ни на один день остановить стройку! Не хватает людей в поле? Ничего, обойдетесь.
