Текст книги "После свадьбы. Книга 2"

Автор книги: Даниил Гранин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 16 страниц)

Вера усмехнулась, презрительно скривив губы. От негодования Тоня резко выпрямилась. Эта мумия смеет презирать ее! Голос ее зазвенел, напряженный до предела.

– Так вы отказываетесь помочь?

– Обращайтесь к директору, – спокойно повторила Вера.

– Понятно. Понятно, почему вы отказываетесь, – произнесла Тоня, уже не слыша своего голоса, а слыша только бешеный стук в висках. И вдруг торжествующе засмеялась. Она смеялась долго, успокоенно, громко, безжалостно оглядывая Веру, ее неуклюжую фигуру с худенькими ключицами, ее неумело накрашенные губы.

Прозрачное лицо Веры начало бледнеть еще сильнее. Тоня смеялась мстительно, победно. Они посмотрели друг другу в глаза, и мелкие ярко-красные пятна вспыхнули на щеках Веры. И хотя все было понятно, Тоня не удержалась;

– Боитесь, как бы я в городе не осталась?

Вера судорожно усмехнулась;

– Вот видите, значит, не в моих интересах помогать вам.

Она изо всех сил пыталась изобразить этакую циничную, неуязвимую особу, но Тоня только смеялась: не так-то легко ее обмануть, она попала прямехонько в цель. Она встала, расправила на груди косынку, ликующая, жалея лишь о том, что не надела свое зеленое платье с вырезом.

…Катя, выслушав подробности об этом свидании, трезво поинтересовалась результатами, на чем договорились.

– Ни на чем, – вздохнула Тоня. – Но факт, что она использует автомат Игоря. Ух, какая дрянь бесчеловечная! Ничего, зато она запомнит меня! И чего Генька нашел в ней?

Решено было, что, поскольку Вера, как она сама призналась, использует разработку Игоря, есть все основания обратиться к Логинову.

В этот день Геннадия вызвали отрегулировать пускатель, установленный на «Ропаге».

Новенький пускатель пахнул лаком, краской и той особой, прохладной свежестью, какой пахнут все новые вещи. Геннадий подтягивал контакты, пластины гудели, то сердито вибрировали, то успокоенно отзывались на малейший поворот винта. Перед ним стоял пускатель, совсем молодой, еще неуклюжий, неумелый, капризно-неприрученный, со своим характером, в котором еще надо было разобраться.

Геннадий заулыбался. Внезапно его охватило великолепное ощущение собственной силы и значимости. Он был той последней инстанцией, где завершался труд Веры Сизовой. Да и не только ее, но и Колесова, и конструкторов их группы, электриков, исследователей. Перед ним возникла длинная цепь усилий разных людей; инженеров, ученых, расчетчиков, – цепь, в которой он был заключительным звеном. В итоге все кончается этими рабочими руками, серыми от железных опилок руками слесарей, блестящими от масла руками наладчиков, руками монтеров, пропитанными смолистым запахом. Вот его руки, вот машина. И больше никого между ними. Один на один он вступал в конечный поединок с норовистыми моторами, с путаницей монтажных проводов, с капризными маленькими реле. Это из-под его рук линии, вычерченные на бумаге, превращались в осязаемые медные шины. Наполнялись гудом сердечники. Становилась теплой тугая обмотка катушек. Он соединял провода, паял, чистил, включал. Ток заполнял аппаратуру. Стоило чуть-чуть раздвинуть контакты, и затаившийся ток обнаруживался, его можно было увидеть, ткнуть в него отверткой. Он был живой, и Геннадий тревожил его, усмирял, поддразнивал, озорно заставляя выдуваться золотой фырчащей дугой.

Ему нравилось работать руками. Нравилась скрытая опасность этой работы, волнующее соседство высокого напряжения. Тревожные запахи горячей изоляции. Грозовая свежесть озона.

Нравилось властвовать над электричеством, которое многим внушало страхи. Он изучил его хитрости. Каждодневные схватки требовали непрестанной настороженности. Обманчивая тишина в коридорах подстанции поглощала все его внимание. Он улавливал легкую дрожь шин, сдержанный гул трансформаторов, выключателей, внешне бездеятельных. Отсюда, из этой тишины, рождалось движение прокатных станов, стрекот компрессоров, в цехах выли воздуходувки, ухали молоты… Проверяя троллеи на крановых путях, Геннадий, глядя вниз, в цех, как никогда чувствовал себя хозяином всего этого движущегося, работающего металла. Люди нажимали кнопки, включали прессы, пускали станки и считали само собой разумеющимся, что идет ток, есть напряжение; никто не размышлял, каких усилий стоит эта постоянная готовность энергии. Заводской монтер, Геннадий в любом цехе имел моторы, контроллеры, кабели, контакторы, – и повсюду его хозяйство было главное. Он чувствовал себя главным человеком на заводе, двигателем.

Защелкали контакты, включился мотор. Геннадий присел на корточки, прислушался, пощупал подшипники двигателя, потрогал щетки, и вот тогда-то, сидя на корточках перед мотором, он увидел Веру. Она подошла вместе с технологом, мастером участка, вместе с Ипполитовым и встала совсем рядом. Он увидел ее сильные, красивые ноги в коричневых туфлях на тонком каблуке, в светлых чулках, подол ее халата, а под ним – краешек клетчатой юбки. Он узнал Веру, увидев только ее ноги. Где-нибудь в другом месте Геннадий поспешил бы уйти, отвернулся бы и ушел, но тут, окруженный своими моторами, соленоидами, он чувствовал себя уверенно, поднялся как ни в чем не бывало, начал обсуждать вместе со всеми схему пускателя, спокойно смотрел на Веру, слушал ее и что-то отвечал. Пока инженеры рассматривали синьку, он как бы невзначай спросил у Веры про Тоню Малютину:

– Приходила? Ну, и как ты, поможешь?

– А зачем мне это нужно? – спросила Вера. Она посмотрела в сторону Ипполитова и с тихой, холодной улыбкой повторила: – Зачем мне это нужно, ты можешь объяснить?

И он почувствовал в ней нечто похожее на угрожающую дрожь включенного высокого напряжения, когда самый воздух кругом насыщен электричеством. И в ответ в нем тотчас возникло привычное, профессиональное спокойствие.

– Государственный подход, – насмешливо сказал он.

– Только так и следует рассуждать. Единственно оправдавший себя метод, – верно, Алексей Иванович? – обратилась Вера к Ипполитову.

Геня не понимал, к чему она вовлекает в их разговор Ипполитова.

– При чем тут твои интересы? – угрожающе начал Геннадий.

Она слушала его цинично спокойно. У нее было множество предлогов уклониться от разговора; к ней обращался технолог, она что-то показывала на чертежах – и всякий раз с любопытством возвращалась и напоминала Гене:

– Что же дальше?

– А как вы считаете, Алексей Иванович? – спросила она вдруг у Ипполитова.

Он замялся под пристальным взглядом обоих и вдруг улыбнулся вкрадчиво и обрадованно:

– Я полагал, Вера Николаевна, вы и сами превосходно справитесь. Стоит ли нам лишать деревню ценного работника?

Вера весело оглядела Ипполитова.

– Слыхал точку зрения старших товарищей? – сказала она Гене.

Ипполитов с озабоченным видом обернулся к инженерам.

Вера удовлетворенно усмехнулась и ушла.

Генька догнал ее в полутемном проходе за контрольным участком, схватил за руку, грубо повернул к себе.

– Ты с ума сошел? Пусти, я занята!

– Мне плевать. Подождут.

Она остановилась.

– Вера, ты можешь, конечно, мне назло, потому что прошу я. Но я не за себя… Я бы для себя к тебе не обратился. Будь уверена. Ты пойми, как все это серьезно для Малютиных. У них все разорвется. Люди из-за тебя несчастными станут. Шутка ли, семью разбить. Тебе нельзя их в такой момент отталкивать…

– Бот как! – Она с интересом посмотрела на Геню. – Что же, Тоня не хочет возвращаться к Игорю?

– Не знаю. Им там очень тяжело. Нельзя доводить их до этого.

– А здесь что, очень легко? Разве что таким, как Тоня. – Она тихо, зло засмеялась.

– Прекрати! – крикнул он. – Игорь отдал тебе свое предложение без всяких условий. Ты используешь – ты обязана по: мочь ему. Иначе будет несправедливо. Тебя заподозрят… Если ты думаешь, что он Тоню просил, – чепуха! Тоня сама, я тебе ручаюсь.

– Ты уверен?

– Я тебе его письмо покажу.

– Чье? – удивилась она.

– Игоря.

– Да я не о том. Ты уверен, – она запнулась, – ты уверен, что я использую его предложение?

– А что, оно не годится?

– Не знаю, – протянула она.

Геня рванул ее за руку.

– Не финти! Чего хитришь? Как тебе – не стыдно! Какой ты стала!

Она наклонилась к нему так, что он почувствовал ее дыхание и увидел совсем рядом огромные, блестящие глаза на бледном лице.

– Хитрю и буду хитрить. Так же, как Ипполитов и Лосев. Им разве плохо? Они хитрят, приспосабливаются и всегда в выигрыше. Они всегда правы. А если кто от этого страдает, какое им дело! И как бы вы ни старались, в общем-то их не одолели. Значит, они сильнее.

– Ты это серьезно?

– Вполне, и я себя отлично чувствую. У меня прекрасные учителя.

– Они учителя! Тогда ты… Ты такая же гадина, как они! И я еще… Ты мне и даром не нужна такая. Теперь-то я справлюсь с собой. Не то что любить тебя… Ты дрянь, настоящая дрянь…

Вера широко усмехнулась.

– Ну, вот и договорились.

Он смотрел, как она уходила, на ее напряженно выпрямленную спину, ровную походку, на ее ноги. Воздух стал душным. Геннадий открыл рот, часто и жадно дыша, ему хотелось что-то закричать, схватить Веру за плечи, прижать к себе. Но он словно одеревенел. Он не мог пошевельнуться. «Не может быть, не может быть», – тупо и больно толкалось в голове, разрывая, раскалывая ее. Механически, ничего не понимая, ни о чем не думая, Геннадий вернулся к пускателю и долго стоял в страшном изнеможении от заполнившей все его существо тоски и боли. И опять он бессмысленно повторял; «Не может быть», – с отчаянием, заглушая в себе мучительное понимание всего случившегося, которое было чудовищным, потому что в нем страшно соединялось ненавистное и любимое, то, без чего он не мог, и то, что он сейчас навсегда уничтожил. Он включил пускатель, стиснул гудящую катушку, не обращая внимания на ток, дергающий пальцы. Если бы у него под рукой были не эти двести вольт, а тысяча, он мог бы схватиться за голые шины и ничего не почувствовать.

Сотрудники ушли домой, и Вера осталась одна в тесной, заставленной чертежными досками комнате группы автоматики. В раскрытое окно доносился мерный шум завода, шум без дневного, пульсирующего напряжения – успокоенный, сосредоточенный шум малолюдных цехов вечерней смены.

На одной половине стола Вера аккуратно разложила эскизы из папки Малютина, на другой – собственные чертежи.

Ну что ж, с точки зрения истории техники такое совпадение было закономерно. Многие, даже крупнейшие изобретения возникали почти одновременно. Идеи носятся в воздухе. Случайность есть проявление необходимости. Патентная заявка на телефон, как известно, поступила от двух изобретателей с разницей в два часа. Сколько открытий происходило независимо друг от друга в один и тот же год в разных странах! Взять радио или турбину. А ядерная энергия?.. Вполне естественно. Как полезно хорошо знать историю!

За исключением некоторых частностей, в ее чертежах полностью повторялась идея Малютина. Другая деталировка, другие размеры, а в остальном принцип тот же, все сходится.

И представить себе, сколько она билась, пока добралась до этого автомата! Ей и в голову не приходило менять резцы, она всячески пробовала использовать систему регулирования, возилась с обратными связями, пыталась установить теоретическую зависимость, пересмотрела сотни журналов, наконец где-то натолкнулась на систему с двумя резцами. И постепенно добралась. Вымучила. У Малютина была находка, внезапная догадка, счастливая случайность, когда вдруг почему-то совершенно иначе увидишь такой же станок, или чертежи, или даже какую-то совсем другую машину – автомобиль, пылесос, что угодно, – и трах! Словно ударит… Ей тоже выпадали такие счастливые нечаянности. Их не сравнить с тем, как выстрадала эту схему она. Почему ж она должна признать Малютина автором, отдать ему свою работу? Потому, что он додумался раньше? Но ведь он не отдал этого. Если бы он, уезжая, передал свой автомат, «Ропаг», может быть, уже работал бы на программнике. И многое страшное из того, что случилось, наверное не произошло бы. Во всем виноват он, Малютин. А теперь, когда она своим потом, кровью дошла, добралась, он, видите ли, совершает благородный поступок, и она, Вера Сизова, должна остаться в стороне, объявить его автором и хлопотать, чтобы его вызвали на завод.

Лосев будет торжествовать: как же, он предупреждал, сигнализировал, – смотрите, как Сизова обанкротилась…

А если она отложит схему Малютина? Возьмет и отложит, заявит, что схема негодная? Найдет какую-нибудь ошибку и докажет. Ведь все можно доказать.

Вера углубилась в бумаги. Перебирала эскизики Малютина, расчеты, сделанные наспех на вырванных из клетчатой тетрадки листах. Строки, написанные чужой рукой, чужим почерком; мелкие цифры, карандашные чертежики карикатурно повторяли ее собственное; они выглядели отвратительно, словно наспех, воровато списанные, украденные у нее. Ага, не та марка стали! Не тот профиль! Нет, это мелочи, чепуха! Господи, найти бы какую-нибудь настоящую оплошку, что-нибудь существенное! К чему-нибудь прицепиться. Она бы все простила Малютину, если бы он ошибся. И тогда ей больше ничего не нужно.

Ужасное беспокойство ее по мере приближения к последней странице возрастало, заставляя возвращаться назад, медленнейшим образом пересматривать все снова и снова, лишь бы оттянуть наступление конца, когда у нее не станет больше ни свободы рассуждать, ни воли искать выход. Так и не решившись перевернуть последнюю страницу, Вера с исступленной злостью сгребла все эскизы Малютина, схватила его тетрадь и принялась их комкать. В это мгновение ей показалось, что в комнате ходят. Она испуганно прислушалась, огляделась. Серый, толстый кот, выгибая спину, терся о ножку стула. Ей стало мерзостно от собственного испуга. Глядя на кота, она вдруг вспомнила Лосева. У него была такая же круглая кошачья физиономия с острыми ушами. Усмехаясь, Вера наклонилась и погладила кота. Конечно, Лосев ей не поверит, ни на одну секундочку не поверит, что она сама додумалась. Но ведь и никто, никто ей теперь не поверит. Неужели она когда-то искренне считала, что главное – доказать Лосеву прогрессивность созданной схемы? Каким же глупейшим, наивным существом была она!..

Кот мурлыкал, подняв пушистый хвост.

Со двора донеслись голоса. Такелажники что-то кричали крановщику. Вера вздрогнула, выпрямилась, с отвращением отдернула руку от кота и закрыла глаза.

Это произошло несколько дней назад, когда испытывался программник на «Ропаге».

В момент пуска Вера не выдержала, отвернулась, зажмурилась.

Когда она открыла глаза, станок уже работал.

Люди стояли поодаль. Никто не касался кнопок, переключателей. Станок остался один. Вертелась заготовка, и станок все должен был решать сам.

Оцепенев, Вера следила за движением резцов. Выточив нужный диаметр, резец отошел и остановился в неподвижности. Станок словно задумался. Суппорт сбивчиво дернулся вверх, потом чуть вниз и снова неуверенно замер. Вера почувствовала, как холодеет спина. Неловко, изо всех сил она прижала кулаки к груди, удерживаясь, чтобы не кинуться на выручку. В эти изнуряющие мгновения огромный станок стал для нее ребенком, ее собственным ребенком. Он взывал о помощи, он ждал ее.

И вдруг произошло что-то удивительное и чудесное. Она почувствовала это на мгновение раньше, чем резец осторожно скользнул вниз и решительно и точно перешел на новый профиль.

Это выглядело чудом. В этом было нечто таинственное, сверхъестественное. Именно эта заминка, по-детски беспомощная неуклюжесть сделала для Веры станок одушевленным. Все, что до сих пор существовало в ее сознании в виде схем, отдельных узлов, усилителей, датчиков, все это вдруг слилось в единое живое существо. В нем действовал разум, который она вложила в него. Ее собственный разум. Ее мысли превращались в движения стальных масс. Сама она неподвижно стояла в стороне, а станок действовал так, будто там, в сером эмалированном кожухе, помещался ее мозг; он подавал команды, рассчитывал, запоминал, проверял. Не существовало никакой пленки с записанными импульсами, которые поступали через сложную схему в моторы. Движения станка, казалось, повторяли ее собственные жесты; она узнавала свои желания, себя, Колесова, Абашвили. По их бледным, застылым лицам она поняла: они переживают то же самое. Они вдохнули в этот металл частицу своей души, и он ожил.

Потрясенная, она смотрела на дело их рук.

Что бы теперь ни случилось, оно останется жить. Изменится конструкция станка, от этой примитивной автоматики перейдут к полной, можно будет обрабатывать любой профиль, но и тогда, через много лет, в тех совершенных, огромных станках сохранится ее материнская долька.

Нет, она не тешила себя мыслью, что кто-то станет вспоминать именно ее. Веру Сизову. Ведь и она, работая сегодня с радиолампами, моторами, не вспоминала тех сотен людей, которые создали их вот такими. Но они жили, души этих людей, в алом накале ламп, в движении тысяч моторов. Человек смертен своими неудачами и опасениями, бессмертен своими желаниями и трудом.

Она любовалась «Ропагом», позабыв о трудном годе неустанной работы, поисков, о всех своих разочарованиях, обидах, приступах отчаяния, о своих наивных мечтах, связанных с этой работой, о бесконечных вечерах, отданных опытам, наладке, о ссорах с Лосевым, о разрыве с Ипполитовым.

Она видела только станок.

Ради этой минуты стоило пережить все то, что она пережила.

Она видела будущее. Тысячи таких станков. Целые цеха, оборудованные программным управлением. Люди запишут на карточку необходимые операции, вложат в программник, и станки всё выполнят сами – точно, быстро, экономно…

Перед лицом этого будущего все ее горести и обиды показались ей мелкими и ничтожными. Да и он жил уже, ее станок, и он мог постоять за себя и защитить ее. Ее воля, сила были умножены теперь на силу его моторов, на крепость его стальных мускулов.

Вера открыла глаза и посмотрела на скомканные бумаги.

«Что же это? Что же это я?» – забормотала она, торопливо разглаживая, распрямляя листки. «Дрянь, дрянь», – она повторяла это слово, ухватившись за него с какой-то безотчетной надеждой. Придвинув малютинские бумаги, она поспешно переносила туда из своей тетради поправки, переписывала размеры. Закончив, положила папку Малютина в ящик, взяла свою тетрадь, чертежи и стала быстро рвать. Она складывала, рвала, снова складывала и снова разрывала в мелкие кусочки и с каким-то невыразимым наслаждением отчаяния швыряла обрывки в корзину.

Назавтра с утра Вера отнесла папку Малютина и докладную на имя Логинова в дирекцию.

Выйдя из заводоуправления, она обессиленно опустилась на скамейку в скверике у бетонной русалки. Некоторое время она сидела, прислушиваясь к себе, не понимая, что с ней происходит. Не было ни мыслей, ни желания, внутри осталась какая-то безжизненно мертвая пустота. Вера достала зеркальце, подпудрилась, жирно намазала губы. Лицо ее напоминало ярко раскрашенную маску.

Существовало нечто неясное и от этого томительно-тревожное, что она должна была вспомнить.

Она вернулась к себе. Когда она подходила к столу, ей бросилась в глаза пустая мусорная корзина. И вдруг знобкий ужас перед случившимся прохватил ее всю, с головы до ног. Она рванулась к столу, выдвигая ящики, перерывая лихорадочно все в поисках черновиков. Что она наделала! Как же теперь доказать? Так никто и не узнает. Как она могла? Зачем, зачем ей это было надо? Ведь она, она тоже создала такой же автомат, она сама, сама, без Малютина. Непоправимый ужас случившегося привел ее в смятение. Несколько жалких набросков, отрывки первоначальных расчетов… Теперь, на людях, вчерашний поступок казался ей нелепой выходкой. Что заставило ее?.. Не оставить ничего, никаких доказательств!.. Как она могла!..

Страстная жажда кому-то немедленно рассказать обо всем охватила ее, жажда куда-то кинуться, бежать, найти того, кто понял бы и поверил ей. Если бы она не скрывала от Колесова, от остальных… Неудачи обозлили ее, и все последние попытки она держала в секрете. Они – славные парни, но сейчас они не поняли бы ее, слишком много надо объяснять, а сейчас она не могла много говорить. Больше же всего она страшилась прочесть в чьих-либо глазах недоверие.

Сунув в карман эти несколько жалких листков, она отправилась в электромеханический. Геннадия там не было. Она побежала в литейный, оттуда в термический. Он только что ушел оттуда. Возле щита торчали концы расплетенного кабеля, и на ограждении висела табличка: «Стой! Высокое напряжение». Вера бежала по двору, отыскивая глазами знакомую куртку. Все сговорились против нее. Солнце слепило глаза. Кто-то здоровался, и она должна была что-то отвечать. На переезде ей преградил путь бесконечный железнодорожный состав. Платформы лязгали, дергаясь то в одну, то в другую сторону. Вера вскочила на площадку тамбура, перебежала, спрыгнула на ходу.

В комитете, в комнате Шуйского, она застала Юрьева. На столе перед ним сверкали металлом две модельки новых насосов, заказанных заводу. Среди ребят, окруживших Юрьева, она увидела Геннадия. Он обернулся к ней, и остальные тоже обернулись.

Вера опустилась на диван.

– Иди сюда, смотри, какие лопатки! – позвал ее Костя Зайченко.

– Что с вами, Вера Николаевна? – наклонился к ней Юрьев.

Было бы ужасно, если б они сейчас принялись ее расспрашивать. Но в это время Шуйский взял модельки и сказал Юрьеву:

– Владимир Юрьевич, лучше бы собраться у вас, вы тогда и Леонида Прокофьевича пригласите.

И решительно направился к дверям, подталкивая остальных. На ходу он что-то буркнул Геннадию, и тот остался. В коридоре Юрьев с усиленной пристальностью посмотрел на Шуйского.

– Умница. Нет, право, ты просто молодец. – И с задумчивым удивлением покачал головой.

Встретив твердый, отталкивающий взгляд Геннадия, Вера вдруг вспомнила все то безобразное, что произошло между ними вчера, и слабо и обессиленно поразилась, как она могла забыть об этом, зачем она бежала, искала Геннадия. Но остановиться и заставить себя молчать у нее не было сил, и, уже рассказывая, она с каким-то мстительным удовлетворением думала: вот и хорошо, тем лучше, что она все это говорит ему.

Он слушал ее, хмурый, жесткий, пружинно сжатый.

– Ты мне веришь? – спросила она. – Вот у меня осталось несколько черновиков.

Она умоляюще протянула ему скомканные бумажки.

– Вот смотри. Здесь была уже общая идея.

Он пожал плечами, не спуская с нее глаз.

– Но ты мне веришь? Или ты просто так? Ты действительно веришь? Мне это очень нужно. Я сама не знаю, зачем. Чтобы хоть один человек знал.

Он кивнул и, не разжимая губ, заверяюще тронул ее руку.

И она вдруг почувствовала, что никому другому она не хотела и не могла бы признаться и ни от кого другого, кроме него, не нужно было ей получить этого заверения. Что-то неудержимо-благодарное скользнуло от нее к нему и вернулось к ней, понятое и обожженное скрытым волнением.

– Ну, ладно, – в замешательстве сказала Вера.

Геннадий хотел что-то сказать, но она опередила его.

– Ты думаешь, я это ради тебя сделала? Как бы не так! Я просто хотела… Тоня считает, что я ревную ее к Ипполитову, так вот, чтобы не ходили такие сплетни… – Она подождала и грубо засмеялась: – А может, это всего-навсего очень ловкий ход. Как по-твоему? А ты-то, конечно, бог знает что подумал. Не тут-то было! Обрадовался, ну, скажи, обрадовался?

Он стоял, перед ней уже совершенно спокойный, только синие жилки вспухли на висках, и смотрел на нее так, что горячо и стыдно краснели ее лицо, шея, плечи, и она чувствовала это. Потом он вздохнул и вышел, осторожно и плотно прикрыв дверь.

Вера вытерла ладонями потный лоб.

– О чем это я?.. – растерянно сказала она вслух.

И вдруг слезы покатились по ее щекам. Она не сдерживалась, содрогаясь и всхлипывая от рыданий, не представляя себе, что от слез может быть так хорошо, как будто вместе со слезами она освобождалась от чего-то тяжкого, скверного, скопленного за все эти месяцы. Она медленно шла вдоль длинного стола заседаний, гладила кумачовую скатерть, закапанную чернилами, и не было для нее сейчас ничего дороже вот этого стола, этого комитета, ребят, гудящих в соседней комнате, Геньки, который, она это чувствовала, стоит там, за дверью… Слезы бежали из ее больших, широко раскрытых глаз; она не понимала, о чем она плачет и почему она счастлива, если она плачет. Она видела эту комнату и завод там, за распахнутыми окнами, и весь мир таким, каким она никогда раньше его не видела: со всеми его красками, солнцем, теплом, со всеми его истинными радостями и бедами, истинной любовью и ненавистью. И этот истинный мир был прекрасней всего того, что она до сих пор представляла себе.