Текст книги "После свадьбы. Книга 2"

Автор книги: Даниил Гранин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 16 страниц)

Юрьев почесал затылок.

– Послушай, директор, а ведь с такими наследниками нас с тобой скоро начнут оформлять на пенсию! – И они добро, довольно и чуть грустно улыбнулись друг другу.

В подъезде заводоуправления Игорь столкнулся с Ипполитовым. Он хотел пройти мимо, но Ипполитов задержал его.

– Слыхал, что вы возвращаетесь к нам.

Игорь улыбнулся.

– Нет!

Ипполитов испытующе вгляделся в него.

– Так, значит, уезжаете?

За рассеянным безразличием этих слов чувствовался напряженный вопрос. Игорь инстинктивно насторожился.

– Да, уезжаем.

– Что ж, и Антонина Матвеевна едет?

– А вы как считали?

Ипполитов принужденно улыбнулся. Улыбался только его маленький, красиво очерченный рот. Игорь шагнул, собираясь идти. Но, взглянув на Ипполитова, увидел, что улыбка его стала скверной.

– Для Антонины Матвеевны это будет несчастьем, – сказал Ипполитов.

Игорь стиснул палку.

– Вам-то что? Вы-то о чем заботитесь?

Ипполитов мягко, с оттенком покровительства взял Игоря за локоть.

– Я бы мог ответить, что забочусь о вас же. Допустим, Антонина Матвеевна уедет с вами. Но там все время ее будет грызть мысль об упущенной возможности остаться. И это, как коррозия, будет разъедать ваши отношения. Хотите уйти? Это легко. Не торопитесь. Гораздо труднее иметь мужество выслушать до конца. – Он говорил все быстрее, переходя от вкрадчивости к страстной настойчивости, напуская на себя иронию, которая тотчас прорывалась вызывающей злостью. При этом Ипполитов, выгибая длинную, тонкую шею, выжидательно и с любопытством засматривал Игорю в лицо. – Сейчас-то вы считаете себя героем. На самом же деле совершаете поступок, о котором впоследствии будете жалеть.

– Вы что ж, хотите, чтоб я остался? – с интересом спросил Игорь. – Вам-то от этого какая выгода?

Ипполитов оживленно усмехнулся.

– Вот-вот, я ждал этого вопроса. Именно никакой! Видите, насколько я бескорыстно действую! Более того, вам кажется, что я действую вопреки своим интересам. Вроде рублю сук… Впрочем, если говорить откровенно, я просто хочу сдернуть с вас павлиньи перья, всю мишуру самопожертвования, которой вы себя украшаете.

– Что ж это вам даст?

– А то, что вы перестанете выглядеть героем.

– Перед кем? – деловито спросил Игорь.

– Прежде всего перед самим собой и перед Антониной Матвеевной.

– Ага, проясняется! А если я вас пошлю подальше со всей вашей психологией?

– Это, повторяю, легче всего. Я готов напороться на любую грубость. Как только вы сказали мне, что уезжаете, так я и счел себя вправе. А почему? А потому, что из вашего решения следует, что вы не любите Антонину Матвеевну. Да, да! Погодите, я убедился, что вы себя любите куда больше. А впрочем, и себя-то вы любите нелепо, уродливо, подавляя в себе все нормальные чувства. Вы продукт того же типа, что и Сизова. И такая женщина, как Антонина Матвеевна, не может чувствовать себя с вами счастливой. Она вам не пара. У вас совсем разные понятия о жизни.

Этот странный разговор все больше занимал Игоря. Постепенно он переставал ощущать странность того, что спокойно выслушивает признания Ипполитова и слышит из его уст имя Тони. Он удивлялся себе, куда исчезла его прежняя робость перед Ипполитовым, красавцем, начальником цеха, инженером, которому он всегда втайне завидовал.

– Вы считаете, что вы правы, и презираете меня, – говорил Ипполитов. – Не так ли? Но, согласитесь, быть неправым куда легче и естественней. Вы обречены на поражение. Вам никогда не удастся добиться полностью того, чего вы хотите. Это в лучшем случае, а скорее всего вас согнут, сломают, заставят отступиться от цели…

Игорь слушал его внимательно, но Ипполитов вдруг замолчал и усмехнулся, показывая, что он увлекся и весь разговор рассчитан не на Игоря, который не в силах дать сколько-нибудь серьезный ответ.

– А я не спорю, – с веселой задумчивостью сказал Игорь. – Вам, может быть, и легче, а лично мне куда приятнее считать, что я прав, и драться за свою правоту. Ведь легче не значит счастливее. Сказать, зачем вы затеяли этот разговор? – Игорь впился глазами в Ипполитова. – Боитесь, что мы уедем и останетесь вы голеньким перед самим собой! Ведь вы можете существовать, когда кругом плохо, скверно, гадко. А так все лопнет. Все ваши хитрые рассуждения – от страха.

Ипполитов отвел глаза, усмехнулся.

– Ищете утешения? Да, нелегко быть жертвой долга.

– Долг, обязанность – это хорошие качества. Нечего их стыдиться.

– Но есть еще свобода.

– От чего? От обязанностей? Шиш вам! Вот я свободен, – с внезапным удовольствием сказал Игорь, – я знаю, почему мне надо ехать; мне хочется ехать, и я еду. Вы знаете, Ипполитов, свобода – это когда человек поступает по совести.

Ипполитов насмешливо покривился.

– Свобода суть осознанная необходимость.

Игорь подумал.

– Правильно! – обрадовался он. – Только для вас это пустые слова из учебника… Жаль мне вас. Неужели нет у вас настоящей цели? Для чего вы? Для себя? Я тоже раньше был для себя. Но я тогда был щенком, мальчишкой. А вы уже взрослый человек. У вас это сознательно. Жалко, что Тоня вас не слышит. Ей было бы полезно. Теперь даже ревновать ее к вам невозможно. Я бы сам себя презирал, если бы приревновал ее к вам.

Они подошли к проходной.

– Мне очень жалко, что я уезжаю, – сказал Игорь, улыбаясь от озорного удовольствия. Было неожиданно, что он мог говорить с Ипполитовым тоном спокойно поучающего превосходства. – Но я надеюсь, что вы сами разберетесь раньше, чем в вас разберутся. Вас тоже полезно было бы встряхнуть, послать куда-нибудь. У вас, наверное, слишком гладенько все получалось.

Вечером собирались зайти ребята, чтобы всем вместе отправиться в Дом культуры. Тоня купила бутылку вина, наварила картошки и сейчас чистила на кухне селедку. Сегодня исполнился ровно год с того дня, как Игорь и она стояли тогда, на мосту. Игорь, разумеется, не помнит этой даты, и никто из ребят понятия о ней не имел. То был ее собственный, тайный праздник. Кроме того, она была уверена, что сегодня произойдет разговор Игоря с дядей и все решится.

На кухне хозяйничала Олечка и сидел, покуривая, старик Коршунов, дожидавшийся Трофимова. Они весело болтали, и все бы ничего, если бы Коршунов не принялся вдруг нахваливать Тоню за то, что она поехала в деревню и продолжает учиться.

– И снабжение там хреновое еще. Верно, Тоня?

– Никакого там снабжения! – с гордостью сказала Тоня. – Одни консервы. Попробуй отмой руки от селедки! Здесь вот горячая вода.

– Разница громадная, – сказал Коршунов. – Особенно между северными колхозами и, например, Кубанью. Там колхозы богатющие. Нет, вы, ребята, молодцы, в самую нашу слабину забрались.

– Да, легко вам тут нахваливать! – вмешалась Олечка. – Вас бы туда!

– Ты молчи, квочка! – внезапно рассердился Коршунов. – Ты ничего не можешь понимать. У тебя кухонная позиция. Я, к твоему сведению, эту самую дорожку в МТС первый протаптывал.

Ты, Тоня, на втором курсе? А у меня тогда вся диссертация четыре класса составляла. Послали меня по партийной мобилизации в двадцать девятом году. Это ж сколько, Тоня, тебе было? Да выходит, тебя еще и в заготовке не существовало. Ты кем там работаешь?

Тоня смешалась.

– Плановиком.

– Вот видишь! А меня кем послали? Директором! Куда? На Дон. Никто и ведать тогда не ведал, что за штука такая МТС. Только-только первые тракторы наловчились выпускать. «Фордзон-путиловец». Слыхала такую марку? Просто удивительно как вы ничего не знаете! Небось про римскую катапульту учат, а наш «Фордзон-путиловец», милый мой, это была самая сильная катапульта из всех катапульт. Практику мы, конечно, проходили на американском «Фордзоне». Поскольку свои еще в процессе освоения были. Кто я тогда был? Мастер-наладчик. Известно, нашему брату, мастеровому, к машине не привыкать. Машина есть машина. Одна на станине крутится, другая колеса вертит. Тем более практика у меня богатая: в гражданскую на броневиках катался. По сельскому хозяйству я, конечно, слабее. Тут, в Автове, в голодное время огородишки ковырял, картошку, морковь – вот и вся моя агротехника. А там, на Дону, понятно, масштабы другие. Земля сумасшедшей силы, всякие бахчи и буквально тропические овощи. Народ какой? Известно, большинство казаки. Много кулачья такого, прямо из наглядной агитации. Вот подходит ко мне такая борода с лампасами. «Жаль, говорит, мало мы вас, питерских, в девятьсот пятом нагайками били». В девятьсот пятом они нагайками, а в девятнадцатом вот такой корниловский гад шашкой порубал брата моего. Стою, значит, я перед ним и замечаю: лезет моя рука в карман, где наган лежит. Ну, я, конечно, совладал с ней, сунул ее за спину и отвечаю ему с полным достоинством: «Вы нас нагайками и шашками, а мы вас техникой». Не мог я давать себе воли, потому что – власть. Представитель пролетарской диктатуры. Собирали мы тогда деньги на тракторы.

– Как так деньги? – спросила Тоня.

– Акции Тракторцентра! Опять ты, конечно, слыхом не слыхала. Ну, понятно, пришлось перешибать вражескую агитацию. Все же поверили нам мужики, не нам, советской власти поверили. Потом прислали нам двадцать тракторов. Собирали мы их прямо на берегу Дона. Каталогов не было. Под пасху выпустили в поле. Народ, который в церковь шел, позабыл всю свою святость, побежал за тракторами. Вот тогда-то кулачье почувствовало, что дело и впрямь пахнет керосином.

И началось… Уборка картошки идет – агитируют: рубай картофель, чтобы не забрали! Большевики трусики нам хотят навязать. Что за трусики, до сих пор не пойму, но очень эти трусики на народ подействовали. Верно, считали, что при коммунизме в трусиках ходить будут. В молотилку зайца засунули. Ну, заяц, известно, трепаться не любит… Сутки простояли: ремонтировали молотилку… Заместителя моего по политчасти – тоже с нашего завода, Сережа Литов, – сожгли в риге. Такая работа была тогда в МТС…

– А у нас, думаете, нет борьбы? Знаете, какой трудный сев был этой весной! – внезапно заволновалась Тоня. – Такое напряжение! Я тогда диспетчером работала. Здесь я что, мелочь, а там у меня все хозяйство находилось в руках…

– Нет, моя сковородоси, та в избе томилась. Уеду я куда, а она запрется на все замки, сидит, дрожит. Детей двое, за них боялась… А все же в город не просилась. Хоть и малой грамотности баба, но сознание рабочее имела…

Бесхитростная, нежная гордость Коршунова напомнила Тоне Анисимова и Жихарева в минуты, когда они с таким же горделивым удовлетворением вспоминал и о военных и послевоенных годах в деревне. И она подумала, что через много лет нынешние деревенские дела, наверное, тоже будут казаться увлекательными и героическими. Если бы Коршунов узнал сейчас, что Малютины остаются в Ленинграде… Она сморщилась, помотала головой. С минуты на минуту мог вернуться Игорь. Он войдет на кухню и начнет рассказывать, и она почувствовала, что если это услышит Коршунов, радость ее будет испорчена.

Торопливо обмыв руки, она ушла в комнату.

Впервые она явственно представила, что произойдет сегодня вечером, когда ребята узнают о возвращении Игоря на завод. А завтра, когда она придет в КБ, как ее встретят там девушки, которым она расписывала жизнь в Коркине? Представила себе ухмылку Кости Зайченко и взгляд Веры Сизовой. Еще, чего доброго, придется благодарить ее… Она посмотрела на часы: ровно пять. Может быть. Игорь прямо поехал на совещание? Сегодня заключительный день. А часы, вот эти часики – подарок ребят перед отъездом. Кто-нибудь возьмет и намекнет: не оправдала, мол, подарочек.

Она начала прибирать в комнате. Как назло, ей попался под руки сверток с фланелью, купленной для Надежды Осиповны. Широкое, скуластое лицо Надежды Осиповны словно выглянуло из цветного узора и торжествующе подмигнуло. Тоня в ярости отшвырнула фланель в дальний угол.

Не для себя же она старалась! В сущности, лично ее ничего особенного в Ленинграде не ждет. Вернется в КБ копировщицей. Начнет снова переводить с бумаги на бумагу чужие чертежи. Но при чем тут она? Ей самой ничего не нужно. В сотый раз она твердила себе, что готова жить где угодно и как угодно. Бее делается ради Игоря. Потому что ему оставаться там – это засохнуть, это идти назад. Ей-то что! Она там, в МТС, все же была фигурой. А вот Игорю там не на чем развернуться. Здесь и «Ропаг», и может появиться еще многое… Он сам даже не понимает. Но почему она решила, что он не понимает? А вдруг для него это все сложится по-иному? Она вспомнила его слова прошлой ночью… А что, если она зря заставила его согласиться? И ему самому ничего этого тоже не нужно? И все это она придумала, сочинила? И он пожертвовал собой ради нее? Не она, а он, он втайне чувствует себя жертвой. И что, если Ленинград не принесет им счастья?

Только теперь, когда все, наверное, уже решилось, она испугалась…

Из Таврического дворца, где происходило заключительное заседание, Игорь ехал на трамвае. Задумавшись, он по привычке сошел на остановке у общежития. Он обнаружил это перед самым подъездом общежития, улыбнулся и вошел.

В комнате были все трое. Чудров собирался в ночную смену. Генька, лежа на полу, разрисовывал плакат. Семен наклеивал на картон фотографию Лосева.

Генька объяснил: ребята из отдела главного механика предложили справить юбилей большого расточного станка. Повесить плакат с таким текстом: «Уважаемый юбиляр! Сегодня исполняется шестьдесят лет вашего пребывания на заводе. Вместо того чтобы уйти еще двадцать лет назад в переплав, вы по воле главного механика продолжаете скрипеть, честно делая все, чтобы снизить выработку и увеличить брак».

– Сверху нацепим портрет Лосева, – сказал Генька. – В обеденный ребята поднесут венки. Никакой возможности нет уже работать на этой развалине, а твой Лосев и не чешется.

– Чего тебя начальство вызывало? – спросил Семен.

– Предложили вернуться на завод.

– Ну?

– Я отказался.

Семен присвистнул. Геннадий уселся на полу, обхватив руками колени.

– Между прочим, это Вера добивалась, чтобы я остался, – сказал Игорь.

Геннадий смотрел на него с необычным волнением.

– Ты это с чего взял?

– Леонид Прокофьич мне ее докладную показал.

Подошел Чудров.

– Вы как же это, – встревоженно сказал он Игорю, – напрочь отказались?

Семен ткнул Геньку кулаком в живот.

– Видишь какая она! Сама написала!

– Это как же так? – недоверчиво продолжал Чудров. – Вы назад поедете?

– Да, поеду.

– В Коркино?

– А Тоня? – спросил Семен.

– Что Тоня, что Тоня! – вдруг вспылил Игорь.

Чудров потянул его за рукав.

– Зарплата у вас там больше или что?

– Не больше! – закричал Игорь. – Да катись ты, не до тебя мне сейчас!

Семен обнял Чудрова за плечи.

– Тихон, друг мой, гулять тебе перед работой надо, плохо ты выглядишь. Резонно?

Чудров пошел к дверям.

– В сомнении все-таки находится, – пробормотал он. Надежда, прозвучавшая в его голосе, возмутила Игоря.

– Никаких сомнений, – жестко и устало сказал он вдогонку. – Это ты в сомнении. А я уезжаю потому, что хочу, потому, что надо.

– Ну что, Тихон? – крикнул Генька. – Вот тебе и шатуны!

– Какие шатуны? – спросил Игорь.

– Да так, был тут один спор. Послушай, Игорь, бывает, ведь, что со стороны виднее. Может человек увидеть себя со стороны?

– Ты о чем?

– Так… вообще. Ну, к примеру, Леониду Прокофьичу может быть виднее?

– Виднее или не виднее, а я его убедил, – сказал Игорь и похлопал Геньку по плечу. – Хватит, братцы, я теперь и сам мало-мало разбираюсь, где голова, где хвост.

Семен любовно посмотрел на него.

– Здорово ты Чудрову вспрыснул! Полный переворот психики.

Геннадий продолжал, думая о своем:

– А бывает так, что и переворот кругом идет, все к лучшему, а для человека уже поздно?

Семен внимательно посмотрел на него.

– Дошел до полной диалектики. Я думал ты рад за Веру.

– Я рад.

– Так чего ж ты киснешь?

– Сам не знаю. Ничего у меня не получается. Вроде все хорошо – и ни к чему. Уеду я, братцы.

– Ну чего он городит, Игорь? – растерянно сказал Семен. – Ну, объясни ему.

В этой комнате, где стояла кровать, на которой Игорь часами лежал, уткнувшись в подушку, а они утешали его, учили жить, работать, – в этой комнате они теперь обращались к нему как к старшему.

«Мы привыкли, что у нас все должно получаться, – думал Игорь, – но не всегда так бывает. Иногда надо уметь отказаться и остаться самим собой».

Тоня была в бешенстве, никогда еще он не видел ее такой. Когда он попытался ее обнять, она, покраснев от гнева, оттолкнула его кулаками в грудь изо всех сил.

Как он посмел отказаться? Не посчитавшись с ней! Наперекор всему! Она чувствовала себя оскорбленной, униженной. Сомнения, которые только что мучили ее, исчезли: теперь для нее существовало единственное, всепоглощающее желание: во что бы то ни стало, любой ценой заставить его подчиниться!

– Но ведь я тебе говорил, – робко оправдывался он.

– Ничего подобного! Ты ничего не говорил, я тебе поверила.

– Ну как же, помнишь…

Он стоял посредине комнаты, противная, потерянная улыбка липла к его губам, как застывший жир. Ему было нестерпимо жаль Тоню, он готов был покорно принять любые ее попреки. И что было хуже всего: слушая ее, он все время ощущал в себе что-то огромное, счастливое, уверенность и спокойствие, накопленные от всех встреч с дядей, с ребятами, с Ипполитовым. И от этого тайного непоколебимого счастья и сознания своей правоты он чувствовал себя виноватым перед Тоней, и даже жестоким, и жалел ее.

– Не помню, ничего не желаю помнить! – исступленно твердила Тоня. – Если бы ты меня как следует попросил, я, может, и согласилась бы. А ты меня ни о чем не просил. Ты не подумал обо мне. Тебе наплевать на меня. Ты эгоист!

Он не выдержал.

– Точно так мне говорил Ипполитов.

– Ипполитов? – Она вспыхнула. – Ну что же! Он по крайней мере… Ты эгоист, эгоист! – злорадно повторяла она.

– Замолчи сейчас же!

– Не замолчу. Ты эгоист!

– Ну, хорошо.

– Что хорошо? Ах, хорошо? Ну, так можешь уезжать.

– Что это значит?

– А то, что я останусь.

– Как?

– Вот так, я останусь. Я навсегда останусь, – выпалила она.

– И пожалуйста. Видно, тебе дороже комната и все это…

– Мне? И ты смеешь!.. После того как я поехала!.. Не смей подходить ко мне, я тебя ненавижу!

– Ты будешь там несчастлива. И тебе там нечего делать. Все в точности по Ипполитову, – с наслаждением сказал он.

– Да, да, – подтвердила она с тем же ненавидящим наслаждением. – А ты бы хотел, чтобы я там сидела, перебирала бумажки и стирала твои рубахи?

– Не обязательно. – Он сунул руки в карманы, покачался на носках. – Можно и слесарем поработать. Полезно для будущего инженера.

– Я сама знаю, что полезно. Между прочим, слесарем и здесь я могу поработать. Еще лучше.

– Значит, ты думаешь только о себе. Где тебе получше.

– Это я? Я только о себе?! – Она даже задохнулась от гнева. – Ну, если так, то нам нечего… Тогда все.

Она ненавидела его всего, его узкое, холодное лицо с прозрачно-голубыми льдинками глаз, – неуклюжий пиджак с ватными плечами и то, как Игорь стоял посреди комнаты, не зная, куда девать руки. Напрасно она искала в нем страх перед ее угрозой, даже это не остановило его, в его огорчении она прочла жалость к себе.

– Я остаюсь, – повторила она.

– А я?

– А ты уезжай.

– А ты? Что ты будешь делать? – ошеломленно спрашивал он, вдруг поняв, насколько это серьезно.

– Это уж моя забота.

– Тоня, но я же не мог иначе. Кто там без меня… Я же там нужнее, чем здесь.

Она не слушала его оправданий. Она вдруг с ужасом почувствовала; несмотря на его жалкий, приниженный вид, она бессильна перед ним… Она могла причинить ему горе, сделать его несчастным, но она не в состоянии заставить его остаться. Незнакомое унизительное чувство беспомощности перед чем-то совершенно незыблемым, что стояло за всеми его словами, возбуждало еще большую ненависть к нему.

– Но ведь тебе самой там нравилось. А стенды? Ну кто их без меня будет там устанавливать?

В передней зазвенел звонок. Они прислушались.

– Это, наверное, ребята, – растерянно сказал Игорь.

Тоня смахнула слезы.

– Все. С этим вопросом все, – сказала она и ушла в ванную обмыть лицо.

Пришли Семен, Катя и Генька с Верой. Все собрались сразу идти в Дом культуры, но Игорь задержал их:

– Посидим хоть десять минут. У нас бутылка вина есть. Разопьем.

Игорь заставил их сесть. Тоня накрыла на стол. Она держалась спокойно, приветливо и усиленно предлагала Вере закуску.

– Вера, тебе большое спасибо, – сказал Игорь.

– Не стоит. Тем более, что тебе не пригодилось.

– Все равно.

– Вы уезжаете?

Он кивнул.

– Это ты хорошо решил.

Генька вздохнул.

– Завидую я тебе. Махнуть бы куда-нибудь! Я все чаще об этом думаю.

– Ну что, выпьем? – предложил Семен.

– Тонечка, у вас там грибы растут? – спросила Катя. – Обожаю ходить за грибами.

Игорь посмотрел на Тоню.

– Не знаю. Понятия не имею, – сказала она.

– Игорь-то вконец расстроил нашего Тихона. – Семен захохотал и принялся рассказывать про Чудрова.

– Мало я ему выдал, – перебил его Игорь. – Этого бы Чудрова к нам на совещание. Нам обещали специальные машины для наших болотистых мелкоконтурных полей. Тогда пойдет совсем другая житуха. Эх, братцы, до чего же богатые есть районы! А уж про юг и говорить нечего. У нас рядом, на Псковщине и в Ленинградской, есть миллионеры… Конечно, ленинградцы здорово помогают своим колхозам… Но ничего, мы и сами, без вас дотянемся. Во-первых, налог снимают. Да, да. Во-вторых, вообще, братцы, перспектива. – Он прищурился, вспоминая энергичное, открытое лицо секретаря ЦК и то увлечение, которым этот человек заразил весь зал Таврического дворца, когда развернул планы на ближайшие годы. – Не на Украину надо оглядываться, наше Коркино должно Соединенные Штаты перегнать! Вот какое соревнование предстоит!

Рассказывая, он словно призывал этого человека к себе на помощь, как зовут в трудную минуту товарища.

– Все в колхоз! – Вера улыбнулась.

– Да, да, вот именно, – подхватила Тоня, покраснела и тотчас сделала насмешливую гримасу. – Что значит посидеть на совещании!

Все замолчали.

– Вечер, а как светло, – сказала Катя. – Уже белые ночи.

– Скоро ожидается противостояние Марса, – сказал Семен.

Вера наклонилась к Геннадию.

– Что с Тоней? Они договорились?

– Он не должен ей поддаться. – тихо проговорил Геннадий. – Это было бы черт знает что.

– Но ведь он ее любит!

– Тем более.

Вера усмехнулась и, не глядя на Геннадия, спросила вполголоса:

– Ты, кажется, собрался уезжать? В деревню или на новостройку?

– На новостройку, – медленно проговорил Геннадий.

– Ты разве не передумал?

– Зачем? Это ничего не даст. – Он посмотрел на Тоню. Если бы Вера хоть немного походила на нее. – Может быть, поеду на Камчатку.

– Что же там?

– Все равно у нас с тобой…

– Что же там?

– Там будут строить электростанции на подземном тепле.

– Очень интересно.

– Почему бы тебе не произнести речь о том, что нам необходимо создавать энергетику на окраинах, укреплять кадрами…

Она сидела прямо, устремив взгляд в стену.

– Все так, все правильно. – пробормотала она, и Геннадий заметил, как губы ее задрожали.

– То, что ты рассказывал, замечательно, – громко сказала Вера, обращаясь к Игорю. – Но, по-моему, мы все же часто недооцениваем трудности.

– Еще чаще мы переоцениваем их, – сказал Игорь.

Тоня выпрямилась. Каждая его фраза таила угрозу, в любую минуту он мог открыть; «Вот Тоня не едет со мной». И все обернулись бы к ней. Да, она не едет, да, она остается, потому что он разлюбил ее. От этого напряженного ожидания у нее все болело внутри. Мускулы рта сводило от боли, когда она улыбалась, что-то отвечала, потчевала. «Не любит, – снова думала она. – Если он может притворяться, рассказывать о своих мастерских!.. В такую минуту! Чужой, совсем чужой». Зачем он ей? А что, если она ошиблась, еще год назад ошиблась, приняла его совсем за другого? А на самом деле это маленький человечек, который занят только собой?

– Нет, нет, – услыхала она голос Геньки, – правильно прожить нелегко, во-первых, надо найти работу, которую любишь…

– Это не всегда удается. – сказал Игорь. – Надо не работу искать, а себя в работе. Тогда можно встать и за тиски и вкалывать и год и три. Сколько нужно.

– Обязательно надо за что-то бороться. – Это сказала Вера, и скрытое волнение размягчило строгие черты ее лица.

Семен положил вилку, вытер рот.

– Я вообще удивляюсь, откуда берутся несчастливые люди, – самоуверенно объявил он. – А бывают личности, которые за всю свою жизнь так и не находят счастья.

Все рассмеялись, и даже Тоня улыбнулась. Это же самое Игорь и она говорили друг другу ровно год назад, в такую же белую ночь.

Катя решительно поднялась.

– Терпеть не могу философии! Эти мужчины получают удовольствие, болтая о счастье, вместо того чтобы идти на вечер. Мы же опаздываем!

– Вы шагайте. Мы скоро придем, – пообещал Игорь. – У нас тут еще дело есть…

Комната имела двадцать два квадратных метра. Это была крохотная, тесная комната. Пять метров в длину и четыре сорок в ширину. В ней невозможно было разойтись и укрыться друг от друга. Четыре голые стены ее давили, замыкаясь камерой. Она источала горечь воспоминаний.

Они сидели за опустевшим столом, уставленным грязными тарелками, как в ту ночь после свадьбы, когда они остались вдвоем.

– Тоня, я, может, наговорил тебе лишнего, но ты пойми суть… Ведь ты не можешь остаться, Я там не могу без тебя. Как же мы можем врозь?..

– Оставайся ты.

– Тоня.

– Тебе нужны новые мастерские, а не я. Ты в восторге от своей твердости. Только, знаешь, перешагнуть через любовь – это не подвиг.

– Что ты говоришь? – Он поморщился, как от боли.

– Ну, ладно, сколько можно! – Она встала, начала собирать тарелки. – Твоя жена – обывательница и мещанка. Все ясно. Можешь спокойно отправляться на вечер.

– Я сегодня уеду.

– Пожалуйста. Тогда я пойду на вечер.

– Понятно. – Он усмехнулся. – Все понятно.

Она продолжала убирать со стола. Он пошел в ванную, взял свою мыльницу, зубную щетку. Положил в чемоданчик. Это был совсем маленький спортивный чемоданчик, с которым он когда-то ходил на тренировки и в техникум. Тоня отнесла тарелки на кухню, вернулась и, стоя у окна, начала причесываться.

– Ну, вот и все, – сказал он.

Она не обернулась. Она смотрела на свое отражение в стекле, прилаживая половчее кружевной воротничок.

– Тоня! – В холоде его голоса чувствовалось усилие; как будто он выполнял какой-то последний долг перед ними обоими.

Раздались шаги. Тоня слышала, как у дверей Игорь остановился. Может быть, он смотрел на нее, может, окинул взглядом комнату. Что выражали его глаза в эту минуту? Спина ее похолодела…

Дверь закрылась, и Тоня почувствовала, как воздухом шевельнуло волосы. Потом хлопнула дверь в подъезде. А она еще стояла, не понимая, как же так, почему она не может представить себе, каким было его лицо в ту минуту и зачем он остановился перед дверью.

Она чуть выглянула в окно. На улице накрапывал частый, мелкий дождь. Тоня увидела, как Игорь подошел к автобусной остановке. Синий плащ висел у него через плечо. Игорь стоял в очереди. Тоня отодвинулась в глубь комнаты, боясь, что он поднимет голову и увидит ее. Но он стоял неподвижно, и плечи его и чемоданчик становились блестящими от дождя.

Тоня переобулась, взяла лакированные лодочки, села на кровати, устало закрыла глаза. Что он имел в виду, сказав: «Понятно, все понятно»? Она повертела туфли, силясь вспомнить, зачем держит их в руках. Их надо завернуть в бумагу, чтобы взять с собой на вечер. Она вернулась к окну. Шел дождь, и на остановке уже никого не было. «Что ж это? – ужаснулась она. – И это все? Но я ж ему ничего не сказала!» Как слепая, она заметалась по комнате, выбежала в коридор, снова вернулась.

Время шло, она чувствовала каждую утекающую секунду. Нестерпимое ощущение уходящего времени поглощало все ее силы. Уходило не время, уходило то самое дорогое, что когда-то поселилось с ними в этой комнате.

В углу она наткнулась на сверток с фланелью Надежды Осиповны, бросила туфли, схватила сверток и побежала, в чем была, на улицу.

Она остановилась посреди мостовой, подняла руку. Машины мчались мимо, обдавая ее брызгами. Дождь усилился, бурный, с раскатами грома, летний дождь. Платье намокло, холодно облепив кожу.

Наконец, скрипнув тормозами, остановилось такси.

«Понятно… Что ему понятно? А может, он решил, что я его не люблю? Ну да, конечно». Вдруг она увидела себя его глазами в ту минуту, когда он, уходя, смотрел на нее, а она стояла у окна, прихорашиваясь. И ничего не ответила ему. Не сказала, что его любит. Она должна была сказать, что любит его. Это все потому, что она промолчала. Он уверился, что она не любит его, и он садится сейчас в поезд с этой мыслью и уедет с этой ужасной, несправедливой уверенностью. Он не имел никакого права так думать.

Возле вагона, болтая с проводницей, стоял Ахрамеев. Завидев Игоря, он крикнул:

– Двигай сюда! И ты сегодня едешь? А Тоня где?

– Она тут задержится еще.

– И не провожает?

– Занята она.

Ахрамеев внимательно посмотрел на него.

– Задания учебные ей надо еще получить. Понимаешь, у нее масса дел. Ей обязательно надо получить задания. Все студенты получают задания, – сказал Игорь.

– Давай чемоданчик, – сказал Ахрамеев. – Пошли.

В вагоне света еще не зажигали. Вполнакала тлела дежурная лампочка. Они сели к окну. На перроне нарастала предотъездная суета.

Ахрамеев развернул вечернюю газету с материалами совещания.

– Вот когда глазами читаешь, совсем не то. А когда живого человека слышишь, совсем другое впечатление и как-то понимаешь в два раза больше.

– Да, конечно, – сказал Игорь и вдруг привстал.

Вдоль поезда, расталкивая встречных, заглядывая в окна вагонов, бежала Тоня.

Увидев его, она остановилась посреди перрона, прижала сверток к груди. Ее толкали чемоданами, чьи-то головы то и дело заслоняли от нее окно. От быстрого бега она задыхалась, не могла ничего крикнуть. Ахрамеев тоже увидел ее, помахал рукой, застучал в стекло.

Следовало подойти, но она стояла неподвижно. Заверещал свисток, Игорь подался назад. Была секунда, когда, казалось, он выбежит из вагона, но, прежде чем поезд тронулся, он снова прильнул к окну. Ему помешала не больная нога, не пассажиры в проходе, а что-то другое.

Разделенные тусклой пленкой стекла, они, побледнев, смотрели друг на друга. Игорь что-то искал в ее глазах, и она старалась помочь ему, открывая себя всю. Окно сдвинулось, удаляясь, скользя вдоль перрона…

Игорь задергал раму, потом рукавом начал быстро протирать стекло, не отрывая от нее взгляда. В уходящем косом блеске окна она все яснее, все четче различала его бледное лицо, глаза, упрямые морщины на переносице, как будто он не отдалялся, а приближался.

Среди всех прощающихся, провожающих только они двое словно встречали друг друга.

Перрон опустел.

Она все стояла, оцепенело стиснув мокрый сверток. Сталь рельсов, казалось, еще дрожала, две ясные, блистающие линии, что уходили, сливаясь, вдаль, всегда вместе, невозможные, ненужные одна без другой.