Текст книги "Шайтан-звезда"

Автор книги: Далия Трускиновская

Абриза напрочь забыла о том, что рассказала ей мать про подмену детей в колыбелях, и в этот миг искренне считала себя дочерью полководца франков.

– Разве я не видел франкских всадников и разве я не рубил их, так что клинок выходил, блистая, из их спин? – крикнул свирепый аль-Асвад. – Не говори мне о них – они даже не умеют сидеть на конях, и клонятся назад, как будто им мешают животы, и не знают, что такое замах и удар!

И он в гневе принялся перечислять все признаки убожества франков, совсем забыв, что перед ним – прекрасная женщина, подобная драгоценной жемчужине или луне в ночь ее полноты, невысокая ростом и стройная станом, с выдающейся грудью, насурьмленным оком и овальным лицом, с худощавым телом и тяжкими бедрами, и ее ноги делают немым звон ее ножных браслетов.

Как ни странно, именно эта речь несколько усмирила аль-Асвада, он проклял всех франков наихудшими проклятиями и как будто успокоился, а последние их прегрешения привел уже с презрительной улыбкой, словно рассказывал о проделках черных рабов.

Невольницы и евнухи, которых он, ворвавшись, разогнал по углам и закоулкам, осмелились и появились из-за ковров и дверных занавесок. Мудрый евнух Масрур, пока длились бурные речи молодого царя, послал маленького раба на дворцовую кухню – и, стоило Ади перевести дух, как несколько юных невольников внесли подносы, словно Абриза предвидела приход аль-Асвада и приготовилась к нему, как полагает благородной обитательнице харима.

Повара знали толк в украшении накрытой скатерти – и они переложили сирийские яблоки, турецкую айву и персики из Омана жасмином и дамасскими кувшинками, а египетские лимоны и султанийские апельсины – анемонами, фиалками и душистым шиповником.

– Наконец-то я вижу достойный прием, – все еще сопя и пыхтя от возмущения, сказал аль-Асвад. – А теперь отошли всех своих людей и женщин, ибо я должен задать тебе важный вопрос.

И опустился на ковер.

По другую сторону подносов с фруктами, напитками и сластями села Абриза, готовая к наихудшим схваткам.

– Задавай свой вопрос, о аль-Асвад, – отвечала она. – И я постараюсь удовлетворить твое любопытство.

– Мое любопытство, о женщина? – молодой царь снова начал закипать, но сдержал порывы. – Хорошо, ради Аллаха, пусть будет так! Удовлетвори мое любопытство, о владычица красавиц, и объясни – почему меня покинул аль-Мунзир? Может быть, ты скажешь также, почему вслед за аль-Мунзиром скрылся бегством Джеван-курд, верный, надежный? А если милость твоя надо мной продолжится, то ты известишь меня и о том, куда девался мой почтенный наставник Хабрур ибн Оман! Клянусь Аллахом, в этом деле не обошлось без тебя!

В тоне аль-Асвада была явственная издевка.

Абриза помолчала, составляя достойный ответ.

О том, что аль-Мунзир скрылся в неизвестном направлении, ей рассказал Масрур, которого она не однажды посылала за новостями. Исчезновению Джевана-курда Абриза попросту не придала значения – она как-то осведомилась о нем, но Масрур ничего связного не мог ответить, и они вместе решили, что он выполняет обязанности владельца немалого харима. Про Хабрура же она даже не догадалась спросить.

Сейчас, когда яростный аль-Асвад перечислил все эти три имени вместе, Абриза поняла, что и все три исчезновения каким-то образом связаны между собой.

– Почему ты называешь меня владычицей красавиц, о счастливый царь? – напустив на себя скорбь и печаль, спросила она. – Разве я не покинута и заброшена всеми? Вот уже который день я живу в твоем хариме, а ты лишь теперь вспомнил обо мне и навестил меня, да и то затем, чтобы задать свои вопросы! Теперь я вижу, что красота моя поблекла, и прелесть моя увяла, и достоинства мои потускнели…

Вздохнув, Абриза подняла глаза к потолку и произнесла стихи:

 
Аллахом клянусь, в разлуке с тобой нет стойкости,
И как мне быть стойкою, расставшись с надеждами?
И после любимого могу ль насладиться сном,
И кто наслаждается, живя в унижении?
 

– Это – из сочиненного тобой, о госпожа, или из переданного? – осведомился аль-Асвад, вспомнив о манерах благовоспитанного собеседника и сотрапезника.

– Из переданного, – призналась красавица, но с некоторым сомнением.

После того, как болезнь сочинительства оставила ее, Абриза, тяжко переживая свое выздоровление, старалась избегать стихов, ибо чужие напоминали ей о безвозвратно утерянном даре и сопутствующей ему славе, а свои – о диковинно вспыхнувшей и так же диковинно иссякшей страсти к аль-Асваду.

Но сейчас ей нужно было сбить Ади с толку, чтобы выиграть время, разумно построить оборону и перейти к нападению. И ей это удалось, ибо благородные арабы не упускают случая насладиться прекрасными стихами.

– Твоя прелесть и красота все еще при тебе, о госпожа, и нет тебе нужды жаловаться на унижение, – достаточно мирно сказал аль-Асвад. – Но до меня дошли странные слухи, и я хотел бы из твоих уст услышать подтверждение или отрицание.

– Если ты веришь слухам, то мое подтверждение или отрицание для тебя равнозначны, – стараясь выдержать достойную печаль в голосе, заметила Абриза.

– Мне передавали, что тебя посетил мой брат аль-Мунзир, и после этого он собрался и в большой спешке покинул Хиру! Было ли это посещение?

– Было, о счастливый царь, – согласилась Абриза. – Брошенная всеми и даже тем, кто оказал мне в своем дворце гостеприимство, я хотела узнать о событиях и позвала человека, которого хорошо знала и которому доверяла – ведь мы год прожили под одной крышей. И он рассказал мне о том, что я хотела знать, и ушел своей дорогой.

– А не убежал ли он своей дорогой? Люди видели, как он выскочил в зал, взволнованный до крайности, и как беседовал с Хабруром ибн Оманом и Джударом ибн Маджидом. После чего Хабрур ибн Оман и Джеван-курд плели мне о его отъезде какую-то околесицу – якобы он проведал нечто о твоем ребенке и вынужден был спешить. Я бы поверил им, если бы вскоре и они не исчезли. Тогда я стал расспрашивать людей. Что произошло между тобой и аль-Мунзиром? Почему я в эти нелегкие дни своего правления лишен поддержки своего брата, своего наставника и Джевана-курда, для которого я был как бы наместником пророка на земле?

– Разве я отвечаю за поступки твоего наставника и сумасбродного курда?

– Что ты сказала аль-Мунзиру? – строго спросил Ади аль-Асвад. – Ради Аллаха, объясни мне, что заставило его бежать из Хиры?

– Может быть, тебе следовало спросить, что он сказал мне?

Аль-Асвад помолчал.

– Если ты собираешься сейчас оклеветать аль-Мунзира, то лучше бы тебе и на свет не рождаться, о госпожа, – негромко, но очень внятно произнес он. – Знаешь ли ты, что бывает, когда женщины вмешиваются в дела мужчин?

– Да, знаю, – отвечала Абриза. – Они сводят мужчин с помоста для казни и делают их царями!

Аль-Асвад провел рукой по золотой маске.

– Ты бы могла и солгать тогда! – и упреки полились с его прикрытых золотом уст подобно ливню над пустыней. – Ты же видела, что все мы зашли в тупик, а твое слово оказалось решающим! А теперь Джейран ушла со своими людьми неведомо куда, и моя клятва не выполнена, и я не ввел ее в свой харим! Разве ты такая праведная христианка, что слово лжи, произнесенное ради спасения многих людей, было для тебя запретно? Чему же тогда учит ваша вера? Я хотел заключить брачный договор наилучшим образом, и тогда уж разослать людей на поиски твоего ребенка, и найти его, и возвести на престол Хиры! А что получилось? Мои самые надежные приближенные исчезли неведомо куда – и я еще раз клянусь Аллахом, что в этом деле не обошлось без тебя!

Абриза молчала не потому, что не нашла бы подходящих слов для ответа. Она пыталась понять, этому ли человеку она посвящала изумительные стихи. И все яснее становилось, что наваждение той любви, породившее те стихи, давно схлынуло, и все участники похода на Хиру, спешившие на помощь Ади и сражавшиеся за него, были как бы во хмелю, и вот протрезвели… Они несли ему, как дар, прекраснейшую женщину – и кто теперь помнит об этом? Она сама – и то сомневается, была ли та бешеная скачка, была ли та внезапная и опьяняющая страсть…

– Что же ты не отвечаешь? – спросил аль-Асвад.

– А что я могу тебе ответить?.. – тут Абриза как бы опомнилась. Во всей длительной речи аль-Асвада не прозвучало ни слова о ее замужестве с ним, и нужно было положить конец этому унизительному положению.

– Ты хочешь знать правду? – голос Абризы сделался таким пронзительным, что Ади под маской поморщился. – Тебе непременно нужна правда, о счастливый царь? Ну так вот она – я призналась аль-Мунзиру в любви, а он отказался от меня и скрылся!

– Ты призналась в любви аль-Мунзиру? – ошарашенно повторил Ади аль-Асвад. – Ты – бесноватая, или твой разум поражен?

– А почему любовь к аль-Мунзиру свидетельствует о моей бесноватости? – напустилась Абриза на аль-Асвада примерно так же, как только что – он на нее. – Разве аль-Мунзир – не лучший среди детей арабов? Разве доблесть не сверкает между его бровей, свидетельствуя за него, а не против него? Разве он один не идет среди арабов за пятьсот всадников? Разве он не красив, не статен, не строен и соразмерен, не умен, не знаток адаба? Что в нем ты нашел такого, что мешало бы женщине полюбить его?

– Опомнись, о женщина! – грозно сказал аль-Асвад, вскакивая с ковра. – Вспомни, в чьем хариме ты находишься! День моей свадьбы с Джейран должен был стать и днем моей свадьбы с тобой! Во имя Аллаха милостивого, милосердного, прекрати эти речи!

– А откуда мне было знать, что это – день и моей свадьбы? – Абриза тоже поднялась. – Разве ты говорил мне о своей любви? Разве ты просил моей близости, о аль-Асвад? Откуда вообще взялась эта общая ошибка – будто я почему-то непременно должна стать твоей женой?

– Об этом знали все… – не очень уверенно ответил аль-Асвад.

– Об этом знали все, кроме невесты? – Абриза торжествующе рассмеялась. – О аль-Асвад, из-за этого нелепого слуха я лишилась близости аль-Мунзира – и ты еще хочешь, чтобы я признала себя твоей невестой? Аль-Мунзир не захотел встать между мной и тобой – и вот в чем причина его бегства!

– Но зачем аль-Мунзиру такая жена, как ты? – с не меньшим торжеством спросил молодой царь. – Он же знал, что я непременно женю его на дочерях своих вельмож, и это будут очень полезные для него браки. А до заключения договоров он на те деньги, что я подарил ему, приобрел себе двух невольниц, высокогрудых дев, и он разрушил их девственность и насладился их юностью!

– О царь, я повторяю – мы провели год под одной крышей, и он не отходил от меня ни на шаг, и его взгляды были выразительнее его слов! Он мог бы приобрести хоть двадцать красивых невольниц, это его право, но отказался от меня он лишь потому, что был уверен, будто ты хочешь взять меня в жены!

Абриза приводила доводы, как всегда, уже не зная, что в них правда, а что – ее домысел. И, желая прекратить свою речь красиво и достойно, произнесла стихи:

 
Мы были как пара веток ивы в одном саду,
Вдыхали мы запах счастья, жизнь была сладостна.
Но ветвь отделил одну нож режущий от другой —
Кто видел, что одинокий ищет такого же?
 

– Значит, ты останешься в моем хариме на правах знатной гостьи, а не войдешь в него как жена? – спросил аль-Асвад.

– Если ты желаешь мне блага, сделай так, чтобы я соединилась с аль-Мунзиром, – кротко попросила Абриза, с притворным смирением опустив голову. Она чувствовала, что ее игра сильно раздражает молодого царя, и наслаждалась этой женской победой.

– Я не знаю, что было между вами из близости тогда, когда он охранял тебя, о госпожа, но прекрасно помню, как он отзывался о тебе во время нашего последнего совместного пира, – заявил аль-Асвад. – И это не были речи человека, сжигаемого любовью!

– А мог ли он говорить при тебе иначе?

– Он мог говорить при мне все, что угодно, клянусь Аллахом! И если бы он пожелал тебя – он сказал бы мне прямо, и я подарил бы тебя ему, ибо…

– О аль-Асвад, разве я – твоя невольница?

– А разве ты не в моей власти?

Они стояли друг против друга – и Абриза снова ухватилась за рукоять джамбии, подаренной Джабиром аль-Мунзиром, а аль-Асвад, видя это, изготовился, по всей видимости, вывернуть красавице вооруженную руку.

– С каких это пор я в твоей власти? – прошипела Абриза. – Я могу покинуть этот дворец, когда захочу!

– Нет, клянусь Аллахом! Вся Хира твердит о том, что я ввел тебя сюда, но не женился на тебе, – а что скажут люди, если ты покинешь дворец?

– А что они сказали, когда его покинула Джейран? Только то, что женщины не хотят царя Хиры и убегают от него без оглядки!

Абриза чересчур увлеклась спором, чересчур возжелала победы – и последние ее слова явно были излишними.

– Я не могу ударить женщину, как бы ни желал этого, – с немалым трудом совладав со своей яростью, сказал аль-Асвад. – Но повторяю – ты в моей власти! Я прикажу собрать караван, и тебя отвезут к твоему отцу, и ты не достанешься ни аль-Мунзиру, ни мне. Это будет справедливо, клянусь Аллахом! Мой брат узнает об этом и вернется ко мне, а вместе с ним, очевидно, и Хабрур с Джеваном! Готовься к отъезду! А до того часа тебя будут строго охранять.

– Как ты полагаешь, о аль-Асвад, разве любовь моя такова, что ее можно вытравить из сердца приказами? – осведомилась Абриза. – Ты можешь отправить меня к отцу – но я по пути сбегу, и отправлюсь искать аль-Мунзира, и непременно найду его, и мы о чем-нибудь договоримся! Ибо любовь к аль-Мунзиру – это как колодец со сладкой водой, внезапно появившийся в пустыне, это как дорогое вино, навеки опьянившее душу! Ни одна женщина не любила тебя так, о счастливый царь, и, я надеюсь, не полюбит!

– Какой прок утоляющему жажду от сладкой холодной воды, если он утонул в ней? – насмешливо спросил аль-Асвад. – Какая сладость пьющему чистое вино, если он им подавится? У тебя не осталось больше пути к аль-Мунзиру! Если ты найдешь его, он не прикоснется к тебе, пока не снесется со мной! А я сделаю все, чтобы спасти его от тебя, о пятнистая змея!

– Да, я люблю того, кто ко мне несправедлив, и хочу того, кто меня не хочет, и при этом я испытана наблюдением соглядатаев! – пылко воскликнула Абриза. И так велико в этот миг было ее чувство к Джабиру аль-Мунзиру, что Абриза словно взлетела ввысь на гребне высокой волны, как те волны, которые она видела, когда плыла на венецианской галере в земли арабов. И она заговорила стихами:

 
Коль впрямь ты простил меня, о тот, к кому я стремлюсь,
Мне дела нет до всех тех, которые сердятся!
И если появится прекрасный твой лик, мне нет
Заботы о всех царях земли, если скроются!
Хочу я из благ мирских одной лишь любви твоей,
О тот, к кому доблесть вся, как к предку, возводится!
 

Изумленный этим бурным порывом и лицом Абризы, Ади сделал шаг назад.

Ему случалось видеть священную ярость на лицах воинов в сражении и он, будучи сам подвержен такой ярости, ценил ее, поклонялся ей и считал одним из наилучших даров Аллаха. Аль-Асвад не ожидал встретить подобное чувство в ущербной разумом и нестойкой в вере – однако оно сверкало в ее черных глазах, и воительница на путях любви показалась ему прекраснее и опаснее воителей на путях погонь и схваток.

Абриза же, выкрикнув стихи, окаменела, ибо осознала, что прекрасное безумие вернулось к ней, и сила вновь родилась в ее груди, и продолжается полет, и никому нет дела до того, что крылья несут совсем в другую сторону!

Стихи, желанные стихи вернулись к ней – и по этому безошибочному признаку она поняла, что вся ее замысловатая и порой непонятная ей самой ложь преобразилась в правду, а правда эта была – любовь к аль-Мунзиру.

И сердце ее наполнилось радостью, и Абриза вдруг расхохоталась, глядя на растерявшегося царя.

Он повернулся и вышел, не прощаясь. Он опомнился уже за порогом комнаты, где все еще звучал смех, но вернуться уже не мог.

Евнух Масрур склонился перед ним, стараясь заглянуть в лицо – а оно под золотой маской, как догадывался умудренный годами евнух, исказилось от возмущения и злости.

– Шайтан вселился в эту женщину, – сказал аль-Асвад. – Хорошенько следите за ней, не спускайте с нее глаз, охраняйте ее – она может причинить себе немало бед.

– Хорошо, о господин, мы будем смотреть за ней, – отвечал евнух.

* * *

Договорившись с Джейран о том, какие слова он скажет Хашиму (а не Шакунте с Барзахом), Хайсагур покинул помещение, куда через разрушенный дверной проем забрались по веревке остальные четверо мальчиков, и выбрался наружу известным ему лазом, недоступным для обычного человека. Именно этим путем он проник в Пестрый замок, а знал он тайну лаза от здешних горных гулей, которые и рассказали ему, как их отцы жили в замке и как были изгнаны оттуда новыми владельцами. Но он боялся, что не сумеет пробраться там, будучи обременен ребенком, и потому нашел для мальчика иной сравнительно безопасный путь – тот, которым бы не протиснулся он сам.

Хайсагур собирался внедриться в тело одного из часовых, чтобы в таком благопристойном виде дойти до Хашима и подготовить вместе с ним поход за угодившей в ловушку Джейран. О том, что это именно ловушка, он знал доподлинно – аш-Шамардаль допросил невольников, уверился, что ребенка из замка еще не вынесли, посмотрел с самой высокой башни на лазутчиков, тех самых, что возвели на престол аль-Асвада, и приказал не чинить препятствий никаким вооруженным людям, стремящимся проникнуть в замок. А вот любого человека, пусть даже безоружного, стремящегося этот замок покинуть, следовало предавать смерти скорой и беспощадной.

Если бы Хайсагур был один – он бы преодолел препятствие после захода солнца и в облике гуля, ибо ночью он видел не хуже, чем днем, поступь его была бесшумна, а силой его Аллах наделил немалой. Но он не мог явиться к людям в своей истинной плоти, хотя припрятал неподалеку хурджин со своим имуществом. Во-первых, там не было накладной бороды с усами, а во-вторых, Хайсагур боялся, что до ночи случится еще много неприятностей.

Он добрался до тех мест, где уже можно было встретить часовых, опустился наземь и полз до тех пор, пока не нашел желаемого.

Прямо перед собой Хайсагур увидел широкую спину, обтянутую коричневым халатом неброского цвета. Мужчина, охранявший с луком и наложенной на тетиву стрелой эту часть окрестностей Пестрого замка, был высок и крепко сложен. Им стоило воспользоваться для того, чтобы пересечь опасное место.

Гуль подкрался, встал за спиной у лучника и тихо свистнул. Тот резко обернулся, был схвачен за плечи и душа его улетела прежде, чем он успел понять, что за клыкастое чудовище с расщепленной головой приблизило свое лицо к его лицу.

Собственное же тело Хайсагура обмякло и свернулось клубочком у ног лучника.

После одного неприятного приключения гуль стал прятать свою подлинную плоть даже в тех случаях, когда на расстоянии десяти фарсангов не наблюдалось угрозы. Тем более, Джейран сгоряча пригрозила, что ее люди могут выследить его, и тело станет в таком случае залогом в деле с ребенком. Вот и сейчас он перевернул себя вверх лицом, приподнял себя снизу за плечи и оттащил туда, где между двумя камнями было узкое пространство. Из этой щели торчали кусты с длинными и удивительно жесткими стеблями, которые можно было выдернуть с корнем, но не сломать. Между ними Хайсагур и спрятал самого себя, придав телу такую позу, чтобы легко было выбираться.

Он вернулся к тому месту, где стоял лучник, и встал точно таким же образом. Глядя со стороны, можно было подумать, что тот отошел по малой надобности и вот явился облегченный.

Как и положено мужу бдительному, Хайсагур обвел местность не только взглядом, но и наконечником стрелы, готовой при малейшей тревоге сорваться с тетивы.

Это предназначалось для тех товарищей лучника, которые, возможно, издали видели его.

Хайсагур постоял некоторое время, переминаясь с ноги на ногу и заново привыкая к тесноте и подошвам обуви. Сыны Адама обременяли себя таким неудобством, как скользкие подметки. Хайсагур, сердясь из-за этого, забывал, как всегда, что сыны Адама не обладают ногами и ступнями горного гуля, привычного карабкаться по скалам босиком.

Однако лучник, чьей плотью завладел гуль, заботился о своей обуви. Потоптавшись, Хайсагур решил, что эти разношенные сапоги – еще наименьшее из возможных обувных зол, так что в них можно будет бежать сверху вниз без риска полететь кувырком и расквасить нос о камни. Он присел на корточки, оценивая расстояние и собираясь с силами, – и вдруг понесся стремглав и наискосок, прыгая не хуже горной козы.

Сразу же стрела свистнула мимо его уха, а вторая стрела, с другой стороны, вошла ему в бок, причинив острую боль. Ноги подкосились…

Бросив на волю Аллаха чужую плоть, Хайсагур вернулся в собственную и высунул голову из кустов. Ему пришлось проползти несколько шагов, прежде чем он увидел сверху рухнувшего лучника.

Гуль затаился – он ждал, что стрелки чем-то выдадут себя. И они действительно окликнули друг друга, выясняя, чья стрела поразила беглеца, и проклиная его неверность.

Хайсагур невольно почесал в затылке. Лучники стояли густо, так густо, что между ними было не более трех десятков шагов – человеческих шагов, а не тех, которые делают на бегу прыгучие гули. Кроме того, за те мгновения, что он осваивался в плоти несчастного стрелка, Хайсагур кое-что узнал о нем. Лучники до такой степени были преданы тому, кого называли Великим шейхом, что малейшее отступление от преданности уже почитали подлой изменой. Шейх велел своим муридам охранять Пестрый замок и карать изменников – так они и поступили, не задумавшись, что за дурь ни с того ни с сего погнала их товарища вниз.

Мелькнула также в памяти этого человека некая картина, показавшаяся Хайсагуру знакомой. Он увидел увитую виноградом беседку, серебряный кувшин, накрытый зеленым шелковым платком, блюдо сладкого риса и обнаженные женские ноги, а вдали, на склоне, – эйван небольшого здания, в котором можно было узнать райский хаммам, хотя бы потому, что выбежавшая украдкой женщина сдернула с перил сохнувшее на солнце белое покрывало и скрылась с ним в глубине помещения.

Это была Джейран.

Но нельзя же было сидеть меж двух камней, пока не вернутся сборщики мимозы из племени Бену Анза! Хайсагур двинулся иным путем, рассудив, что если в скалах, где так много укрытий, лучники расставлены часто и смотрят бдительно, то на открытом месте вряд ли их так уж много, да и настроены они безалабернее – ибо какой ишак добровольно полезет под отравленные стрелы?

Прячась за валунами, он почти спустился вниз и определил, на каком расстоянии лучник справа и лучник слева.

Перед Пестрым замком с этой стороны было довольно ровное пространство, нечто вроде большой площадки, и одновременно с Хайсагуром с другого ее конца появился оседланный конь без всадника.

Он шел медленно, как бы неуверенно, нюхая воздух и чуть заметно поворачивая красивую голову – ведь Аллах так устроил глаза лошади, что ее взору недоступен лишь крохотный кусочек ее собственного лба и затылка.

Затем этот конь, вороной и с белыми ногами, с белой проточиной во лбу, встал, опустив голову и как бы размышляя.

Очевидно, лучникам был дан приказ обращать внимание лишь на людей. Конь беспрепятственно пересек ту воображаемую линию между двумя стрелками, которой не дано было пересечь несчастному, в чьем теле пытался сбежать Хайсагур. И он бродил вдоль нее, то как бы решившись направиться вверх, то отступая.

– Клянусь Аллахом, вот подходящее тело! – обрадовался Хайсагур. – Он пробежит от Дамаска до аль-Джезиры и не почувствует жары и усталости. Вот кто вынесет меня отсюда.

Гуль до такой степени не привык пользоваться седлом и стременами, что прежде всего подумал о том, как бы пересечь опасное место в конском облике.

Ему доводилось входить в плоть животных и он довольно легко к ней приспосабливался. Одно то, что животные обходились без обуви, уже радовало его душу. Но возникало другое бедствие – как ему, не обладая человеческим языком для речи и человеческими пальцами для письма, сообщить Хашиму условный знак?

Никогда еще Хайсагуру не приходилось переходить из тела в тело – если нужда в этом возникала, он предварительно возвращался в свою истинную плоть. Общение с учеными научило его многому – знал он также, что когда проводят опыты с металлами и минералами, очень часто первая попытка бывает более или менее удачной, и обнадеживает, а потом начинаются недоразумения, так что после пятисотого опыта человек проклинает тот день и час, когда Аллах вложил в его глупую голову эту затею.

Хайсагуру предстоял опыт… Но предстоял в том случае, если бы удалось войти в плоть коня и беспрепятственно попасть в лагерь осаждающих. Тогда он бы отыскал того несчастного, чья глупость лишила его обладания прекраснейшей в мире женщиной, ибо с его плотью и сознанием гуль уже имел дело. И его устами сказал бы Хашиму то, что убедило бы его в надежности посланца.

Но как же подманить сюда коня?

Гуль помнил, какой переполох устроил точно такой же конь в караван-сарае… А может, это был тот же самый? В караване было несколько вороных лошадей, но те мелкие зримые отличия между ними, которые для каждого сына арабов яснее букв, написанных в книге, для Хайсагура как бы не существовали. Он мог отличить одно животное от другого разве что по запаху.

Во всяком случае, он твердо знал, что лошади не боялись запаха гулей так, как боялись запаха шакалов.

Хайсагур приподнялся настолько, чтобы дать коню увидеть себя.

Тот остановился и мотнул головой, всем видом показывая, что ближе не подойдет.

– О конь, о любимец Аллаха! – прошептал Хайсагур, зная, что слух у этих исчадий шайтана очень острый. – Подойди ко мне! Я не сделаю тебе дурного! Я не обременю твою спину!

Подобрав мелкий камушек, он протянул его на ладони коню в надежде, что тот издали примет камушек за кусок лепешки.

Конь ударил копытом оземь.

– Неужели он – из тех проклятых коней, которых дети арабов держат в своих шатрах и кормят вареным мясом и рисом? – удивился Хайсагур. Он не мог отличить высокородного коня, имеющего родословную, от коня просто породистого, но на всякий случай заподозрил наихудшее. – Неужели мне придется разводить костер, и доставать котел, и варить ему пилав?

И он заговорил снова, кротко и ласково:

– Подойди ко мне, о конь, подобный Абджару, коню Антара! Я отведу тебя в город, и мы пойдем в харчевню, и я куплю тебе десять ритлей кебаба из утки, и десять ритлей кебаба из баранины, и десять ритлей наилучшей харисы, и десять ритлей молочного риса, и десять ритлей сарида из хлеба и мяса, а ведь сказано пророком, да благословит его Аллах и да приветствует, что превосходство сарида над кушаньями подобно превосходству Аиши над прочими женщинами.

И тут же любознательный гуль стал соображать, сколько для всего этого потребуется котлов, и какой величины, и сможет ли лошадиное брюхо вместить такое количество сытной еды, и не попросит ли конь, чтобы запить жирные блюда, сладкой воды с мускусом, или ивового сока, и много ли ему потребуется…

Мгновенно произведя подсчеты и представив себе всю эту гору снеди в котлах, мисках и кувшинах, под которой подломилась бы спина ишака, Хайсагур зажал себе рот рукой и повалился за камни. Хотя обстоятельства не располагали к смеху, но и удержаться было крайне трудно.

И, лежа вверх лицом, он вдруг услышал громкое и заливистое ржание, которое во всем было подобно смеху.

Хайсагур высунулся.

Конь мотал головой подобно человеку, который желает прекратить свой смех, но никак не может.

– Ступай сюда, о наилучший из коней! – снова тихо позвал гуль. – Я не причиню тебе зла!

Животное, как будто поняв, направилось к камням, но, подойдя почти вплотную, остановилось и вздернуло верхнюю губу, показав крупные зубы. Весь его вид выражал готовность кусаться и бить копытами.

Хайсагур выполз, опасаясь подниматься в полный рост.

– Вот видишь, как униженно я приближаюсь к тебе, о конь, – прошептал он, – и недостает только, чтобы я принялся целовать твои стремена, ибо я не нахожу на тебе рукавов и подола халата или фарджии!

Очень медленно, позволяя животному убедиться в своей безопасности, он подполз к самым конским копытам и притянул к себе за поводья морду животного настолько, что его ноздри коснулись ноздрей коня.

Гулю-оборотню Хайсагуру для лучшего вселения в тело живого существа требовалось встретить его взгляд. Но темные и выразительные глаза коня не впускали Хайсагура, как будто что-то в животном оказалось способно к сопротивлению.

Гуль сосредоточился и сдвинул брови.

Конь не пускал его в себя!

– Клянусь Аллахом, с этим конем дело нечисто! – прошептал, не выпуская поводьев, Хайсагур. – Уж не вселился ли в него шайтан?

Тут оборотень понял, что тело коня уже действительно содержит какого-то жильца.

– Ради Аллаха, кто ты? Я не причиню тебе зла, – сказал он как можно мягче. – Может быть, на тебя наведены чары и ты только кажешься мне конем? Если ты не владеешь человеческой речью – трижды ударь копытом!

– Я владею человеческой речью, о гуль, – раздалось у него в ушах, и Хайсагур мог бы поклясться, что голос возник где-то посередине между ними и чуть повыше горла. – На меня не наведены чары, но я не могу покинуть это тело.

– Никто и не просит тебя покидать его, о друг Аллаха, – успокоил обитателя лошадиного тела Хайсагур, приподнимаясь и садясь у его ног. – Впрочем, может быть, ты не веруешь в Аллаха? Скажи, чтобы я остерегся поминать его имя.

– Меня зовут Маймун ибн Дамдам! – высокомерно прозвучал голос. – И я, как всем известно, из подданных Синего царя!

Конь красиво вскинул голову и ударил копытом оземь. Очевидно, иначе проявить свою гордость его обитатель не мог.

– А что это значит, о Маймун ибн Дамдам? – осторожно спросил Хайсагур, припоминая, что уже наталкивался в чьей-то памяти на это имя. – Я ведь не знаю ваших царей.

– Это значит, что я – из правоверных джиннов, о гуль. А из каких гулей происходишь ты?

– Я из рода горных гулей, о Маймун ибн Дамдам, – сказал Хайсагур. – И я унаследовал кое-какие их особенности, которые передаются через три, а то и через четыре поколения. Мой отец – гуль, а мать – из арабского племени Бену Асад Шануа. Мое имя – Хайсагур.

Конь опустил голову, как бы снова погружаясь в размышление.

– Вы, гули, не знаете разницы между добром и злом, – заявил он. – К тому же, я помню тебя. Это ты вломился во двор караван-сарая, о Хайсагур, и это я тебя учуял! Надо быть бесноватым, чтобы полезть за добычей в караван-сарай!

– Я искал не добычи, о Маймун ибн Дамдам, я хотел понять, почему тот караван возглавляли женщины и куда они вели его.

– Что за дело тебе до тех женщин? – осведомился джинн в облике коня.

– Я спас одну из них от большой беды – и опасался, что ремесло этой женщины – отыскивать на свою голову всевозможные бедствия.