Текст книги "Шайтан-звезда"

Автор книги: Далия Трускиновская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 56 страниц)

– Мы делаем такое снадобье из красной мирры, которую толчем, смешиваем с уксусом и разводим розовой водой, – отвечала Джейран. – Есть и другое – из толченого гиацинта с уксусом и розовой водой. И мы готовим их про запас, так что когда ты будешь отдыхать в предбаннике, я принесу тебе их, о госпожа.

– Счастлив хозяин хаммама, которому Аллах послал такую умелицу, как ты, о Джейран! – воскликнула Фатима. – Должно быть, он препятствует твоему замужеству, чтобы ты не покинула его! Или он приблизил тебя к себе? Таких, как ты, нужно беречь и охранять, потому что они приносят благополучие тем, кто ими владеет!

– Для чего ему приближать меня к себе, когда он может купить красивую невольницу, о госпожа? И повернись, ради Аллаха, чтобы я могла наконец заняться твоей спиной, – строго сказала Джейран.

– А для чего ему покупать красивых невольниц, когда рядом есть ты? – с искренним удивлением поинтересовалась Фатима. – У тебя сильная шея, и широкая грудь, и втянутый живот, и груди твои невелики, но прекрасной формы, как две чаши. И талия у тебя тонкая, как у женщин Синда, а они ценятся среди знатоков!

– Аллах наказал меня голубыми глазами, о госпожа, – немало удивленная и обрадованная словами Фатимы, призналась Джейран. – Очевидно, ты не заметила этого…

– У многих невольниц-гречанок голубые глаза, и все же они ценятся за уступчивость и верность, так что их покупают за немалые деньги, – возразила Фатима с таким знанием дела, что Джейран забеспокоилась – не был ли покойный муж этой госпожи торговцем рабами и не помышляет ли Фатима о том, чтобы приобрести ее, Джейран. – Правда, у них обычно длинные и тонкие носы, а также мягкие черные волосы. Но мы-то с тобой знаем, о Джейран, за что любят нас мужчины!

Тут обе невольницы, молча наблюдавшие, как Джейран растирает спину их госпожи, негромко рассмеялись. Очевидно, их разговорчивая госпожа частенько держала речи о тайных достоинствах мужчин и женщин.

И действительно – немало знала веселая Фатима о мужских айрах и женских фарджах, об их свойствах, качествах и наилучших способах совокупления, и обо всем этом она говорила легко, радостно, как о наивысшем благе, но чем громче соглашались с ней невольницы, тем строже взглядывала на них Джейран и тем сильнее разминала она спину женщины, как бы вкладывая в каждое свое движение скопившееся за многие годы недовольство.

Наджия, подойдя, чтобы предложить подслащенной питьевой воды из медного кувшина, прямо заслушалась, посмеиваясь и кивая.

Однако Фатима, перечисляя хитроумные названия для айра и для фарджа, как бы не замечала упрямого молчания молодой банщицы. Вволю повеселив невольниц, смотревших на свою хозяйку влюбленными глазами, Фатима заговорила о том, что, по ее мнению, должно было бы понравиться Джейран. И это были недостатки женщин.

– Осваиваясь в жарком воздухе парильни, смотрела я на жительниц этого города, жен и наложниц купцов и купеческих сыновей, о Джейран, и ни одна не порадовала меня безупречной красотой, – сказала Фатима. – Ты недовольна своим носом и своими глазами, а ведь нос и глаза – из наименее заметных пороков, о Джейран! Нос и глаза мы прячем под покрывалом или под изаром, а куда спрячешь широкую талию, бугристую спину, и отвисшие груди, подобные содранным шкурам, и большие ноги? Когда мы заворачиваемся в изар, мы охватываем его тканью свои бедра и плечи, и даем правоверным случай оценить нашу походку, а до наших лиц им нет дела, о Джейран, ведь даже жених впервые видит лицо невесты лишь после заключения брака.

Как бы нечаянно Фатима перечислила именно те недостатки, которых не было у угрюмой банщицы, и добилась-таки ее благодарной улыбки.

– Не увидела я в этом городе подлинной красавицы, – заключила Фатима, – и не о чем будет мне рассказать женщинам, когда я вернусь домой. Но, может быть, ты, о Джейран, видела здесь красивых женщин, достойных харима повелителя правоверных?

– Я каждый женский день вижу столько лиц и бедер, что смешались они в моих глазах и нет больше меж ними разницы, о госпожа, – отвечала Джейран. – Но как раз сегодня у нас побывала одна женщина, которая если и спасется, то только ради своей красоты, ибо нрав у нее прескверный.

– Разве это возможно? – удивилась Фатима. – Я всегда полагала, что красивой женщине Аллах дает и добрый нрав, потому что ей незачем завидовать, злобствовать и строить козни.

– Не все таковы, как ты, о госпожа, – возразила Джейран, и тут глаза банщицы встретились с глазами Фатимы, и снова робкая улыбка появилась на губах Джейран, а Фатима ответила ей улыбкой благодарной, поняв, видно, что не так уж часто девушка слышит от кого-то ласковое слово, и еще реже появляется у этой девушки желание ответить собеседнице таким же ласковым словом.

– И кто же эта злонравная? – спросила Фатима. – Видишь ли, о Джейран, у меня есть сын, и он слабого здоровья, и врачи сказали, что мне следует поспешить с его женитьбой, так что я всюду, где бываю, осведомляюсь о красивых девушках и женщинах, потому что мы, матери купцов, не должны пренебрегать молодыми богатыми вдовами, особенно если те красивы. А девственниц пусть покупают за большие деньги вельможи.

– Я не знаю, вдова ли эта женщина, или же ее муж жив, но путешествует, – сказала Джейран. – Но у нее есть маленький ребенок, которого приносит невольница, и она ждет с ребенком, пока его мать вымоют, и разотрут, и разомнут ей кости, о госпожа. А может, муж бросил эту женщину из-за ее скверного нрава. Она часто приходит в наш хаммам, и нет никому из-за нее покоя, потому что покрывала для нее недостаточно велики и чисты, и вода для питья слишком холодна, а вода в водоеме слишком тепла, и она всем приказывает и требует подчинения, и учит меня, как правильно растирать шею, о госпожа! Но красотой Аллах наделил ее воистину несравненной!

– Черны ли ее косы? – поинтересовалась Фатима для начала. – Длинны ли они?

– Когда она распускает косы, то стоит как бы в черном сверкающем шатре из вьющихся волос, так что не виден ни ее перед, ни ее зад, Аллах мне свидетель. И Наджия тоже может подтвердить, о госпожа, – Джейран показала на подавальщицу воды.

– И когда она погружается в водоем, то лицо ее окружено черной грозовой тучей, о госпожа, – добавила Наджия. – Только плавает она не как наши женщины, а загребает руками вот так! И волосы попадают ей под руки, мешая плыть.

Наджия показала, чуть не расплескав при этом воду из кувшина, как именно волосы попадают под руки красавице.

– Выходит, она не здешняя, – сделала вывод Фатима. – Ты прекрасно потрудилась, о Джейран, я чувствую себя словно тринадцатилетняя девушка. Сейчас я поплаваю в водоеме, а потом посижу в предбаннике и выпью чего-нибудь прохладительного… Что ты можешь принести, о подавальщица?

– У нас есть вода десяти сортов: розовая, померанцевая, сок кувшинок и ивовый сок, – принялась перечислять Наджия. – А еще я могу отрезать кусок арбуза и полить его соком сахарного тростника, о госпожа.

– Это будет превосходно! – воскликнула Фатима. – Ну-ка, зачерпни теплой воды и обмой меня, о Джейран, и вы, о девушки, тоже обливайте меня, чтобы ни крупинки бобовой муки не осталось. Ты порадовала меня и облегчила мне душу, о Джейран. Что скажешь ты о том, чтобы оставить хаммам и перейти ко мне в услужение? Я охотно выкуплю тебя у хозяина хаммама, и ты будешь жить в моем доме, и я со временем найду тебе подходящего мужа, и дам приданое. А ты будешь хозяйничать в нашем маленьком домашнем хаммаме, и у тебя будут всего два посетителя, я и мой сын, но иногда я буду приглашать в гости своих подруг и родственниц, как у нас в городе принято, так что тебе придется трудиться в парильне целый день, но это будет не часто, клянусь Аллахом.

– Хозяин не продаст и не уступит меня, о госпожа! – быстро ответила Джейран. – Он сам обучил меня мастерству, и я зарабатываю для него немалые деньги, и я не покину его…

Услышав это, Наджия улыбнулась, и Фатима заметила эту улыбку, ибо Наджия как раз и хотела, чтобы улыбка не осталась незамеченной. И Фатима сделала Наджии знак глазами и пошла к водоему, покачивая бедрами, а Наджия пошла за ней следом, Джейран же осталась, чтобы вместе с невольницами приготовить для госпожи согретые покрывала.

– Клянусь Аллахом, ты знаешь, как уговорить Джейран, о девушка! – сказала Фатима, садясь на краю водоема возле большой каменной птицы, что извергала из клюва струю воды, и это была птица с человеческим лицом и орлиным клювом, и она имела четыре крыла, что никого не удивляло, потому что такие украшения были едва ли не в каждом хаммаме.

– Аллах свидетель, вот этого-то я как раз и не знаю, о госпожа! – прошептала Наджия. – Она влюблена в нашего хозяина, и любовь эта длится уже много лет, ведь он взял ее у шейха бедуинов еще совсем девочкой, в уплату за лечение, а теперь ей то ли девятнадцать, то ли двадцать лет, и она еще не знала мужчины. Джейран сгорает от любви, а ему нет до нее дела, о госпожа, и хорошо сделает тот, кто увезет ее из нашего хаммама, чтобы она забыла о хозяине, и утешилась, и позволила выдать себя замуж.

– Хорошо ты поступила, что сказала мне об этом, о девушка, – одобрила ее Фатима. – Я непременно увезу ее с собой! А теперь ступай и дай мне поговорить с Джейран. Видишь, она идет к нам с покрывалом?

Фатима соскользнула в водоем и, откинув на спину длинные волосы, поплыла, и с середины водоема сделала знак Джейран, и крикнула ей:

– Плыви сюда, о Джейран, и если кто-то расскажет твоему хозяину, что ты вместо работы плавала в водоеме, я найду, чем смягчить его гнев!

Девушка охотно оставила покрывала и прыгнула в воду.

– Как ты догадалась, что я люблю плавать, о госпожа? – спросила она.

– Все женщины из бедуинских племен, что растут в оазисах и до десяти лет бегают полуголыми вместе с голыми мальчишками, купаются с ними в заводях ледяных ручьев, и я знаю это, потому что видела своими глазами, – отвечала Фатима. – Жительницы городов избалованы теплой водой, а дочери истинных арабов находят удовольствие в холодной воде, о Джейран, разве я не права?

– Я прихожу поплавать сюда поздним вечером, когда водоем немного остывает, – призналась Джейран.

– Почему бы тебе, Джейран, не поехать со мной на месяц или на два, как позволит Аллах? – спросив это, Фатима перевернулась на спину и раскинула руки. – Мой сын нуждается в тебе, клянусь Аллахом, ибо он расслабленный, и у него плохая спина, и он больше лежит, чем ходит. А он у меня единственный, и я уже не рожу другого, и если ты поможешь его вылечить, я дам тебе хорошее приданое, о Джейран. И ты сможешь вернуться сюда, и купить себе дом, и украсить его, а потом ты найдешь толковую старуху, и она обойдет несколько кварталов, и расскажет тебе, где живут хорошие женихи, и сосватает тебя с тем, кого ты выберешь. – Джейран ничего не ответила. – Когда хаммам закроется, приходи ко мне, о девушка, и мы поговорим об этом, – продолжала Фатима.

– Я не могу прийти к тебе сегодня, о госпожа, – сказала Джейран. – Та чванливая гордячка с лицом гурии и нравом шайтана забыла в раздевальне свои браслеты, и я непременно должна ей их отнести. Когда я нашла их, то сразу накинула рубаху и изар, и побежала за ней следом, но у ворот хаммама уже собрались люди, чтобы послушать рассказчика, и я потеряла ее в толпе, и задержалась немного, потому что его история увлекла меня. Скажи, о госпожа, неужели на самом деле случилось все то, о чем кричат рассказчики? И похищения младенцев, и любовь царевичей, и явления джиннов и ифритов из старых кувшинов?

– Может, в давние времена и случалось, а теперь давно уже не случается, и в этом я могу тебе поклясться и Аллахом, и его пророком, и всеми святыми, – отвечала Фатима, самой клятвы, однако же, не давая. – А то, что ты должна отнести браслеты, лишь упрощает дело, о Джейран. Мы дадим их моей невольнице, и ты расскажешь ей, где живет та красавица с ребенком, а сама пойдешь ко мне, и мы вместе поужинаем и побеседуем о твоем будущем. Ибо я этого желаю, о Джейран, и желаю тебе добра, так что слушайся меня, и ты не пожалеешь об этом.

– На голове и на глазах! – сказала Джейран.

* * *

– Я сбился с ног, отыскивая тебя, о презренный, сын презренного, о бесстыдный распутник! Где это ты пропадал столько времени? Правоверные собрались, чтобы послушать твои нелепые истории, а ты сбежал и оставил меня без поддержки и без своей проклятой книги, да покарает тебя Аллах всеми карами, какие только существуют в аду!

– Тише, тише, о Мамед, не вопи и не размахивай руками, а то сейчас сюда сбежится весь город! Молчи, о заблудший, сын заблудшего! Ты так трещишь, словно бросаешь мне в уши пригоршни камушков! А скажи на милость, что я должен был делать, видя, как тебя уводит хитрая старуха, о лицемерии которой свидетельствуют четки, которые она носит на шее вместо ожерелья? Ведь это были четки не из бусин, о Мамед, а из целых арбузов! Как только не сломалась ее шея под тяжестью этих четок?

– И я не смог взойти на возвышение, и продолжить историю, и не заработал ни дирхема, и кошелек мой был пуст, потому что все деньги ты унес с собой, о несчастный!

– А как иначе я должен был поступить, видя тебя в когтях этой хищной старухи, подобной кошке, подкараулившей мышь? И я сказал себе – твой ученик и напарник сегодня уж не вернется, о Саид, потому что его пригласила на ложе красавица, так стоит ли ждать его возле хаммама? В таком случае мне пришлось бы просидеть там до утра, о Мамед!

– И я не имел на что купить себе лепешку на ужин, не говоря уже о мясе, о рисе, о финиках! А твоя невольница Ясмин тоже куда-то подевалась, так что дом ваш был заперт, и я не знал, где искать пристанища, и бродил по улицам голодный!

– Но когда это бедствие из бедствий в образе злоумышленной старухи увело тебя, я сказал себе – радуйся, о Саид, ибо кошелек с деньгами остался у тебя, и женщины не смогут выманить деньги у Мамеда, и он получит удовольствие, но не уплатит за него ни гроша!

– И все мое удовольствие свелось к кувшину пальмового вина, о Саид, потому что эта развратница дала мне лишь платок с тремя дирхемами, и я пошел в кабак у городской стены, и выпил на все деньги вина, справедливо полагая, что ты покормишь меня ужином, но ты пропал, ты сгинул, точно джинн, убоявшийся гнева Аллаха, и я искал тебя по всему городу, заглядывая во все сточные канавы!

– Во имя Аллаха, какой платок и что за дирхемы? О чем ты толкуешь, о несчастный?

– О трех дирхемах, которые я уплатил за скверное пальмовое вино, из тех вин, что пьют бедуины, о Саид!

– С какой стати тебе ты должен уподобляться бедуину, о Мамед? Разве ты – Ан-Надр ибн Шумайль, который сорок лет прожил среди бедуинов, чтобы изучить наичистейший арабский язык?

– Пропади он пропадом, этот ибн Шумайль, и ты с ним вместе, о Саид! Ради Аллаха, при чем тут бедуины?

– Вот и я никак не могу понять, при чем тут бедуины, о которых ты мне толкуешь, о Мамед.

– Ятолкую тебе о бедуинах, о Саид?.. Не сбивай меня с толку, да поразят тебя лихорадка и кашель! Я прошу тебя лишь выслушать меня, но с большим успехом просил бы я глухие гранитные скалы, чтобы с их высот слетела ко мне белая ворона!

– Я слушаю тебя со всем вниманием, о Мамед, но не могу понять, о каких дирхемах и бедуинах ведешь ты речь…

– Замолчи, о несчастный! По твоей милости я ночевал на сырых камнях в заброшенной крепости!

– Разве ты не остался у той женщины, к которой столь стремительно увлекла тебя гнусная старуха, о Мамед?

– Говорю тебе, она выставила меня за ворота с тремя дирхемами в платке, о Саид!

– Неужели то, что ты совершил ради нее, она оценила в три дирхема? Скверные настали времена, если близость такого мужа, как ты, о Мамед, ценится у женщин так дешево!

– Не было у нас ничего из того, что бывает между мужчиной и женщиной, о Саид, не было, не было, клянусь Аллахом!

– Так за что же ты получил три дирхема?

– За напрасное беспокойство, о несчастный! Старуха привела меня к этой развратнице, и она посмотрела на меня из-за оконной занавески, и потребовала, чтобы я продолжил историю о царевиче Салах-эд-Дине, а потом послала со мной черного раба, чтобы принести твою книгу с историями, о Саид! И эта распутница слышать ничего не желала, и не было ей нужды ни в чем, кроме твоей скверной книги!

– Воистину распутница, порази Аллах всех распутниц в сердце и в печень! Знаешь что, о Мамед? Мы должны непременно проучить ее!

– Как же ты собираешься проучить ее, о Саид?

– Плесни-ка мне еще, о Мамед… так, хватит. Мы отправимся сейчас к ее дому, и возьмем с собой паклю, и зажжем ее, и перебросим через забор, и закричим: «Пожар, пожар! Спасайте свое имущество и своих детей, о правоверные!» И начнется переполох, и она выбежит со своими невольницами во двор в одной рубашке, и мы увидим ее лицо, и высмеем ее, и крикнем ей: «Что это ты носишься с открытым лицом, о бесстыдница?»

– Одного из нас Аллах лишил разума, и это либо ты, либо я, о Саид! Как это мы среди ночи пойдем с паклей по городу, и будем прыгать под забором, чтобы перебросить ее во двор, и кричать, и шуметь? А если нас поймает городская стража? И повелителю правоверных доложат утром, что его придворный поэт отыскался? Я же проведу в темнице ослепленным остаток дней моих, о Саид!

– Куда ты запропастилась, о Ясмин? Не заснула ли ты там за своей занавеской? Вставай немедленно, отыщи нам как можно больше пакли!

– Мало того, что я приготовила тебе ужин всего за пять дирхемов, хотя одни жареные цыплята стоят целых два дирхема, и мало того, что я весь вечер пила вместе с вами и пела вам обоим непотребные песни, так ты еще хочешь, чтобы я посреди ночи встала и пошла будить соседей в поисках пакли, о Саид?

– О Аллах, что может сделать с человеком лишняя чарка вина из черного изюма! Успокойся, о Саид, положи на скатерть нож, и ты, о Ясмин, спокойно спи дальше! Клянусь Аллахом, у меня весь хмель из головы вылетел от такой затеи! Давай лучше выпьем еще немного, о Саид, сейчас я нацежу в кувшин еще настойки…

– Нет, о Мамед, этого так оставлять нельзя! Поставь кувшин на скатерть, поднимайся, а ты, о Ясмин, ступай будить соседей в поисках пакли, и греми погромче дверными кольцами, во имя Аллаха, пусть все знают, что нам нужна пакля!

– О Аллах, я пела во дворцах вельмож, а теперь вынуждена прислуживать этому бесноватому! Соседи пошлют за городской стражей…

– Выпей этого, о Саид, и закуси фиником!..

– Нет, мы непременно должны проучить эту распутницу! Пусть знает, как оскорблять тремя дирхемами такого мужа, как ты, о Мамед! Идем, идем немедленно! Пакли мне, пакли! И огня!..

* * *

Видно, Аллаху было угодно отвести в ту ночь отряд городской стражи подальше от улицы, где проживала любительница старинных преданий, готовая уплатить любые деньги за книгу с диковинными историями. Поэтому Мамед и Саид с целым узлом пакли добрались до ее ворот без помех. Вот только они спотыкались на каждой ступеньке, ибо узкая улица вела вверх, и они хватались за выбеленные известкой стены домов и заборов, а потом друг за друга, и к той минуте, когда среди многих ворот нашли искомые, были перемазаны в известке с головы до ног.

И Мамед показывал Саиду дорогу без лишних напоминаний со стороны рассказчика, даже с некоторым ехидством, как будто он стал находить некое удовольствие во всей этой затее.

Следом за ними шла Ясмин и призывала на голову своего непутевого хозяина и его совсем ошалевшего ученика многие бедствия.

И таким образом явились эти трое к дому, где хотели устроить ночной переполох, и развязали узел, и достали паклю, и заспорили – кто кому встанет на плечи, чтобы перебросить горящую паклю через забор. В пылу склоки Саид и Мамед воззвали даже к науке аль-джебр, но как ни цитировали они ученые труды, выходило одно: встанет ли маленький Мамед на плечи к высокому Саиду, и встанет ли Саид на плечи к Мамеду, рука стоящего сверху достанет до одного и того же места.

Внесла свою лепту в общую суету и Ясмин – если Саид перемажет грязными туфлями фарджию Мамеда, то ее это не касается, но если Мамед испачкает фарджию ее хозяина Саида, то чисткой придется заниматься ей, Ясмин, а на ней и так лежит вся забота о хозяйстве рассказчика!

Если бы столь длительный галдеж устроили три каких-либо других человека, то они бы и протрезвели малость от собственного шума, и передумали затевать переполох. Но не таков был Саид, чтобы забыть о новом пьяном сумасбродстве, и не таков был Мамед, чтобы быстро протрезветь.

И они наконец решили, что на плечи к Саиду встанет Ясмин, которая выше ростом, чем Мамед, к тому же поверх расшитых кожаных туфель на ней надета вторая пара туфель, из сафьяна, предназначенных для улицы, так что она не испачкает фарджию своего хозяина. А Мамед будет снизу подавать зажженную паклю.

Так и поступили.

И первый, и второй клок пакли полетел через стену во двор, и заполыхал там огонь, и Ясмин добавила еще, но тихо было в доме, никто не выскакивал с визгом, никто не призывал на помощь соседей.

– Крепко спят, чтоб им шайтан приснился! – проворчал Саид, переступая с ноги на ногу. – Уж не крикнуть ли нам самим: «Пожар, огонь, спасайтесь, о правоверные!»? Как ты полагаешь, о Ясмин?

– Если ты еще раз двинешься, то я упаду, и сломаю ногу, и так закричу, что мой голос услышат за городской стеной, о Саид!

– Мне нет дела до твоих ног, о женщина, довольно того, что я столько времени держу их своими руками! Тебе больше не выпадет такого случая, клянусь Аллахом!

– Чем это тебе не угодили мои ноги, о Саид? – в голосе невольницы было такое возмущение, что Мамед, возившийся с паклей, съежился, зная по опыту – когда женщина берет такой тон, то обретают крылья блюда и сковородки, и отправляются в полет башмаки, и нежные, казалось бы, кулачки наливаются оловом и свинцом.

– Чем тебе не угодили твои ноги, о женщина, что ты заставляешь их таскать такой нешуточный вес? Клянусь Аллахом, на месте твоих ног я бы давно отказался тебе служить, и покинул тебя, и…

– Ну так отпусти меня, о Саид, и купи себе на рынке другую невольницу, не обремененную весом, а потом тоскуй весь остаток дней своих о крутых боках, подобных кучам песку, и о бедрах, подобных мраморным столбам, и о ягодицах, подобных… О Аллах!..

Случилось то, чего не могло не случиться, – разъяренная Ясмин не удержала равновесия, в страхе присела на корточки и полетела с плеч Саида прямо на Мамеда и развязанный узел с паклей. А поскольку Саид стоял на самом краю ступеньки высотой в половину рабочего локтя, то и он с этой ступеньки сверзился. И все трое оказались у ворот дома, в нескольких шагах от которых затеяли бросать зажженную паклю.

Эти деревянные, покрытые красивой резьбой и открывавшиеся вовнутрь ворота, единственное украшение дома со стороны улицы, в такое время суток должны были быть крепко заперты на засов, и все же Мамед не сказать чтоб влетел, ибо Аллах не дал ему крыльев, а скорее вкатился в них. И тут обнаружилось, что хозяева забыли на сей раз про засов.

– Во имя Аллаха, тихо! – приказал, поднимаясь, Саид, и голос его был голосом трезвого человека. – В этом доме стряслась беда. Оставайтесь тут оба, а я пойду погляжу, что там у них случилось. Отпусти мой рукав, о женщина, отпусти, я говорю! Мне ничего не угрожает!

И он сунул руку за пазуху, и вынул, и в руке его заблестело лезвие прекрасной, длинной, слегка изогнутой, серой стали джамбии не только из индийской стали, но и отличной индийской работы.

Мамед отшатнулся.

– Оставь этот дом и его обитателей в покое, о Саид! – воскликнул он. – Если с ними случилась беда, и сюда придет городская стража, и найдет тебя в этом доме с джамбией в руке, то бедствия ожидают нас, всех троих, клянусь Аллахом!

– Молчи, о несчастный, и уноси отсюда ноги, – негромко приказал Саид. – А ты, о Ясмин, отойди к перекрестку и посмотри, не тащит ли сюда шайтан кого-нибудь, кто, наподобие нас, перепутал спьяну день и ночь!

– Если бы мы были сейчас в медине, о Саид, где улицы прямые и дома построены разумно, то имело бы смысл кому-то из нас встать на перекрестке, – возразила Ясмин. – Но это рабад, и здесь каждый ставил свой дом так, как хотел и как ему было удобно при его ремесле, и когда я встану на ближайшем перекрестке, то ни вы меня, ни я вас уже не увижу, и если кто-то приблизится к перекрестку, я обнаружу это, когда его нос уткнется в мой изар, а борода упрется в мою грудь!

– Она права, о Саид, – поддержал невольницу Мамед, – и не бежать же ей через весь рабад в медину, чтобы встать на безупречном перекрестке, ибо раньше города возводили по планам, одобренным повелителем правоверных, а теперь улицы возникают как бы сами по себе, без всякого порядка, и это – верное свидетельство, что мир движется к упадку… О Саид!..

Но тот уже скользнул в ворота.

– Я предлагала ему поселиться в медине, – сказала Ясмин, – но ему непременно нужно было найти не дом, а конуру поблизости от хаммама. И я сказала ему: «О господин мой, о Саид, мало ли почтенных хаммамов в этом городе?» Но он из упрямство выбрал построенный совсем недавно, и пяти лет тому не будет, и поселился возле него! Знал бы ты, о почтенный Мамед, как я не люблю жить в рабаде, среди простонародья, я, певшая в домах самых знатных вельмож и получавшая от них богатые дары! А теперь я рада тому, что меня купил уличный рассказчик историй, и мне приходится одной вести все его хозяйство…

Тут Ясмин насторожилась и, мгновенно прекратив свои жалобы, сунула руку под изар. А когда достала – то и у нее в руке был недлинный, очень широкий у основания клинок, который она держала каким-то необычным образом. И рукоять так влегла в руку невольницы, что Мамеду стало ясно – не впервые в жизни эта рука уверенно берется за оружие.

Очевидно, Ясмин услышала шум в доме, который ей очень не понравился, потому что, откинув изар с лица, она высвободила из-под него обе руки и, толкнув ворота так, что они совершенно распахнулись, вбежала во двор.

Мамеду не оставалось ничего иного, как последовать за Саидом и Ясмин, и у него хватило соображения не только закрыть за собой ворота, но и вставить в петли засов.

Поскольку Мамед, мирясь с Саидом за накрытой скатертью, влил в себя куда больше густого вина из черного изюма, чем диковинный рассказчик, то и не мог сейчас двигаться с той же ловкостью, что Саид и его вооруженная невольница, тем более, что в проходе с двумя поворотами, ведущем с улицы во двор, было темно, как у шайтана в брюхе, и стояла каменная скамья для тех посетителей, которые во дворе почему-то были нежелательны. Разумеется, и на скамью Мамед налетел, и к углу приложился локтем, а когда он выбрался во двор, то чуть не свалился в водоем.

Едва устояв на самом краю, по счастью, выложенном плиткой не из самого скользкого камня, Мамед замер, пытаясь вспомнить расположение дверей и окон в этом дворе. А двор был весьма просторный, с колоннадой, с беседками и скамьями, и при доме имелись всяческие пристройки, чуланы и кладовые, над которыми были опущены занавеси. Все это Мамед видел всего лишь раз в жизни, да и то можно сказать, что не видел, потому что был занят разговором со старухой, выпытывавшей про книгу с историями, да ее молодой хозяйкой, которая приказывала из-за оконной занавески.

– Что ты стоишь, точно столб в мечети, о несчастный? – раздался вдруг строгий голос Саида. – Ступай сюда скорее, в доме действительно случилась беда. Кто-то усыпил его обитателей банджем, и они живы, но нуждаются в помощи! И этот человек сделал свое дело и вышел, но закрыть за собой ворота не сумел или не пожелал.

Мамед пошел на голос, и пересек двор, благоухавший цветами, и дорожка привела его к двери. Он шагнул – и попал в то непременное для жилища правоверного большое помещение, где хозяин дома принимает посетителей-мужчин, хотя как раз в этом доме и не было хозяина. Ему навстречу с возвышения спустился Саид, уже отыскавший впотьмах светильник и запаливший его.

– Там, на скамье, лежит старуха, – сообщил он. – И рядом – одна из невольниц. Другие женщины, очевидно, в помещениях второго этажа, как им и полагается. Ясмин пошла туда поискать их. Странно, что в доме нет ни одного мужчины, хотя ты говорил мне, о Мамед, что здесь держат огромного чернокожего раба по имени Рейхан. А теперь пойдем и поищем кухню.

– Уж не собираешься ли ты состряпать нам завтрак, о Саид? – осведомился Мамед. – И мы будем вкушать его, слушая пение твоей невольницы, пока сюда не придет городская стража?

– Нет, я хочу согреть воду, – сказал Саид, – а пока горшок будет закипать, поищу на кухне крепкий уксус, ведь должен же он у них быть, если только в этом доме едят мясо. И еще мне нужен ладан.

– Что за странное кушанье собрался ты готовить, о Саид? – изумился Мамед. – Горячая вода с уксусом и ладаном?

– Увидишь, если на то будет соизволение Аллаха, – отвечал Саид. – О Ясмин, кого ты нашла в женских покоях?

– Там нет ни души, о Саид! – крикнула, спускаясь с лестницы, невольница. – Постели не разостланы, а вещи и одежды разбросаны.

– Плохо, клянусь Аллахом, – проворчал Саид. – Я так и знал, что с этим домом неладно.

– Заклинаю тебя Аллахом, пойдем отсюда прочь! – взмолился Мамед. – Мало разве мне моих собственных бедствий, чтобы я прибавлял к ним чужие бедствия?

– Нужно осмотреть все помещения, – сказал Саид, не обращая внимания на этот вопль и стон. – Человек, которому дали банджа, может многое натворить, прежде чем угомонится и уснет. Не удивлюсь, если кого-то из них мы выудим из водоема во дворе уже упокоившимся навеки.

– И нужно заглянуть во все уголки и закоулки, – добавила Ясмин, – потому что в доме был маленький ребенок. Вряд ли нашелся враг Аллаха, способный дать бандж ребенку, но он мог ползать по коврам, и заснуть в самом неподходящем месте, и никто не укрыл его, а ночи теперь прохладные, хотя днем все еще жарко…

– Погреб, клянусь Аллахом! – воскликнул Мамед. – Нам надо осмотреть погреб. Во многих домах только под землей и спасаются днем от жары. Если это несчастье случилось еще днем, то люди могут оказаться именно в погребе, у проточной воды. Слава Аллаху, в нашем городе целы еще подземные водопроводы!

– Да ты никак протрезвел окончательно, о Мамед? – с великим недоверием осведомился Саид. – Ты напрасно сделал это. Потому что лучше для тебя было бы проспаться от хмеля твоего и забыть все то, что видел ты этой ночью…

И все трое нашли вход в погреб, и Ясмин осталась на кухне греть воду и готовить снадобье из горячей воды, крепкого уксуса и ладана, а Саид с Мамедом спустились вниз.

Там они обнаружили лишь черного великана. И он лежал у проточной воды, так что струи почти касались его лица. А вода вытекала из одной трубы, и втекала в другую, и если бы напор ее сделался чуть побольше, то она залила бы нос и рот Рейхана. Но, очевидно, смотрители водопровода уменьшали на ночь напор.