Текст книги "Шайтан-звезда"

Автор книги: Далия Трускиновская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 56 страниц)

– Да будет так, по воле Аллаха! – согласился Сулейман. – Но, как только пройдет с этого часа двадцать лет, он может вмешиваться в течение событий, чтобы доказать свою правоту, а ты, о Барзах, теряешь это право! И берегись, если окажется, что девушка или юноша погибли!

И Сулейман призвал своего визиря, Асафа ибн Барахию, и они составили договор, и записали его золотыми буквами, и Сулейман взял его и отдал своим слугам, чтобы они положили его на хранение в сокровищницу. И собрание разошлось.

А когда джинн доставил Барзаха во дворец царя Садр-эд-Дина, мудрец не остался в своих покоях, а направился к женским покоям, и велел невольнице позвать к нему аз-Завахи, и старуха поднялась, и явилась, и осведомилась о причине их встречи. И Барзах рассказал ей о споре, который вышел у него с мудрецом Сабитом ибн Хатемом. А старуха была обязана Барзаху, потому что он помог ей скрыть правду о похищении Захр-аль-Бустан.

– О матушка! – сказал ей Барзах. – Нет для нас в этом деле хитрости кроме твоих хитростей! Мы непременно должны выкрасть у франкского эмира дочь, и заменить ее на дочь простой женщины, и в этом наше спасение. Если мы украдем мальчика, то это дело сразу же раскроется, ведь он уже большой, и рабы его отца знают его в лицо. А новорожденные все одинаковы. И мы должны спрятать дочь франкского эмира так далеко, чтобы никто и никогда не нашел ее, кроме нас с тобой. И пусть она достигнет брачного возраста и выйдет замуж за простого человека, горожанина или даже кочевника. А когда настанет должный час, мы покажем ее великому Сулейману и унизим презренного язычника Сабита!

– О сынок! – сказала ему на это аз-Завахи. – Где Афранджи и где ты? И ведь это большая страна, покрытая лесами, и немногие из наших купцов осмеливаются путешествовать по ее дорогам. Нет у меня хитрости, чтобы достичь Афранджи и выкрасть оттуда дочь эмира.

– А что ты скажешь, матушка, о кувшине, который хранится у тебя в сундуке? – спросил Барзах. – Только в нем мое спасение, да хранит нас Аллах великий, могучий!

– Молчи, о несчастный! – возразила аз-Завахи. – Если могущественному Сулейману ибн Дауду станет известно, что мы призвали на помощь раба кувшина, пропали наши головы! Кувшин мне вручен лишь на хранение, и я призываю раба кувшина не чаще раза в год, и не заставляю его делать ничего такого, что вскоре стало бы явным и привлекло внимание недоброжелателей!

Но Барзах позвал раба, и велел принести из своих покоев шкатулки с золотом и драгоценными камнями, и улещивал старуху хитрыми словами, и клал перед ней сокровища, пока она не согласилась и не принесла кувшин. И старуха аз-Завахи прогнала всех невольниц, и осталась наедине с Барзахом, и взяла его за руку, и повела за собой по переходам и лестницам, и вдруг они оказались на крыше дворца. И оттуда был виден весь город, и предместья, и реки, и дороги.

А еще аз-Завахи взяла с собой серебряную доску с песком, и они с Барзахом погадали, и оказалось, что франкского эмира зовут Бер-ан-Джерр, но смысла имени они не уразумели.

Потом старуха аз-Завахи сделала над кувшином знаки, и натерла его крышку порошком, и велела Барзаху снять с крышки свинцовую печать и открыть ее. И Барзах сделал все, что ему было велено, и вдруг из кувшина пошел светлый дым, а из дыма раздался голос, подобный голосу юноши, сына четырнадцати лет, нежный и благозвучный. И это был голос джинна, раба кувшина.

И он явился перед ними в виде юноши, прекрасного лицом и чисто одетого, с лицом как месяц и глазами, словно у гурии, сияющим лбом и румяными щеками, с молодым пушком и родинкой, как кружок амбры.

Но царевич, который как раз в это время подкрался к Барзаху и аз-Завахи, не удивился, потому что он знал о тайных способностях своего наставника, и Барзах научил его некоторым хитростям, которые известны магам. А о том, что его старая нянька аз-Завахи тоже занимается колдовством, царевич еще не знал. И он стал смотреть, что будет дальше.

Когда раб кувшина вышел и принял благообразный вид, старуха аз-Завахи приказала ему:

– О Маймун ибн Дамдам, о раб кувшина, в эту ночь у одного из знатных франкских эмиров, чье имя – Бер-ан-Джерр, родилась дочь. Лети же, и найди ее, и незаметно вынеси из дворца ее отца, и принеси девочку сюда! А потом найди какую-нибудь другую новорожденную девочку и отнеси ее во дворец эмира.

– На голове и на глазах! – отвечал раб кувшина, и поднялся в воздух, и расширился, и заблистал, и из глаз его посыпались искры, и он исчез, а Барзах с аз-Завахи остались его ждать. И они сидели на крыше, и читали заклинания, удерживающие джинна Маймуна ибн Дамдама в повиновении, и вдруг он появляется с младенцем на руках!

– Как удалось тебе унести девочку из дворца, о раб кувшина? – спросила аз-Завахи. – Не замечено ли ее отсутствие?

– Этот дворец – всего лишь высокая башня из больших серых камней, о госпожа, и если бы она была опрокинута и погрузилась в землю, я не отличил бы ее от большого заброшенного колодца из тех колодцев, в каких обитают джинны, – отвечал раб кувшина. – В помещении, где я нашел ребенка, нет дорогих украшений, и наилучшее из них – свисающий кусок ткани с изображением обнаженных мужчин и женщины, и между ними растет яблоня, и на ветвях ее – змей. Женщины, которым эмир доверил ухаживать за своей дочерью, спят крепким сном, который я навел на них, и не скоро проснутся, о госпожа. И старшая среди них, родная сестра матери эмира, тоже спит, и ее-то следует бояться больше всего, ибо на ее груди знаки мудрости и силы, и она единственная может догадаться, что ребенка подменили.

– Что за знаки мудрости и силы ты обнаружил? – спросила аз-Завахи. – Рассказывай все по порядку.

– Я обнаружил ожерелье, в котором золотые цепи переплетены с серебряными, и оно с тремя черными камнями, два из которых продолговатые, и это отшлифованный агат, а один, в середине, – круглый, и это черный хрусталь. Они огранены плоско, как большие изумруды, и на камнях изнутри вырезаны знаки, которые видны, если посмотреть на свет, о госпожа. А эти камни со знаками окружены другими камнями, мелкими и хорошо отшлифованными, и среди них особенно выделяется превосходный черный оникс. И еще на ее груди висят маленькие изображения разных людей, и я не знаю, что они означают, – отвечал раб кувшина.

– Изображения людей означают всего лишь то, что она верует в Ису и Мариам, а ожерелье с камнями потеряет свою силу, когда ты обвяжешь его моим волоском, который я тебе дам, – сказала аз-Завахи. – И этот волосок должен быть незаметен. А теперь покажи нам младенца, ибо мы должны пометить девочку знаком, который потом поможет ее найти.

И раб кувшина положил девочку к ногам аз-Завахи, и она развернула пеленки, и рассмеялась, и стала бить в ладоши.

– Что с тобой, о аз-Завахи? – спросил тогда Барзах. – Что привело тебя в такое состояние?

– Это дитя незачем метить! – воскликнула старуха. – Ибо родители его прогневили Аллаха. Девочка родилась уродливой, она вырастет уродливой и не найдется человека, который пожелает взять ее в жены, разве что слепой, собирающий себе на пропитание у ворот мечети!

А царевич Салах-ад-Дин следил за ними, и изумлялся, и поражался. И он понял, что его старая нянька владеет тайнами колдовства, и скрывает это, и не будет у него пути к ее тайнам, если он сейчас же не обратится к няньке и не попросит ее о помощи.

И он вышел из своего укрытия, и бросился к аз-Завахи, и поцеловал землю между ее руками, и взмолился.

– О матушка! – сказал царевич. – Тебе известны мои обстоятельства, почему же ты до сих пор молчала о том, что у тебя есть кувшин и раб кувшина? Никто не вернет мне Захр-аль-Бустан, кроме Маймуна ибн Дамдама!

И аз-Завахи испугалась, и прервала заклинание, и посмотрела на Барзаха, а Барзах испугался и посмотрел на аз-Завахи. И оба они подумали об одном и том же. Ведь царевич подслушал их разговор, и узнал их тайну, и он…

– Что ты дергаешь меня за халат, о несчастный? Ах, да… Горло у рассказчика пересохло, о правоверные! Рассказчик устал и нуждается в отдыхе! Он нуждается в большой кружке ивового сока, которую никто не нальет ему без денег! Дайте кто сколько может, во имя Аллаха великого, могучего! А когда рассказчик отдохнет, вы услышите, как подменили новорожденных детей, как они выросли, как царевич Салах-эд-Дин искал свою невесту, как дочь франкского эмира встретила своего жениха, и что из всего этого вышло! Расходитесь, расходитесь, о правоверные! Дайте рассказчику промочить глотку…

* * *

И правоверные разошлись, но с большой неохотой. Причем маленький сердитый медник Али сказал большому и благодушному бакалейщику Хасану, чья прекрасная, крашеная хенной борода была гордостью всего базара:

– Больше не заманят меня эти проходимцы слушать свои сказки! Уже третий раз я забываю обо всех делах, и останавливаюсь, и рассказчик начинает историю о царевиче Салах-эд-Дине, и всякий раз, как доходит до того, как он на дворцовой крыше подслушивает мага Барзаха, у него, словно нарочно, пересыхает в горле!

– Не вопи так, о Али! – шепотом приказал ему бакалейщик. – Разве ты не видишь?

– Воистину, ты прав… – шепотом же отвечал медник, кинув взгляд туда же, куда и Хасан. И оба увидели совсем близко от себя закутанную в шелковый изар женщину, которая, очевидно, тоже остановилась послушать историю, а теперь слушала сердитую речь Али. И это была женщина стройная и соразмерная, благоухающая мускусом, а рядом с ней стояла старуха, бедствие из бедствий, с отвислыми щеками, редкими бровями, выпученными глазами, сломанными зубами, пыльной головой, и седыми волосами. И если молодой женщине изар нужен был, чтобы скрыть ее красоту и прелесть, то старухе – чтобы скрыть уродство. Стояла также рядом с ними невольница, и у нее на руках был маленький ребенок в расшитой золотом рубашечке, а у старухи – большой узел.

– Эти женщины посетили хаммам, ведь сегодня там женский день, они вышли оттуда утомленные, остановились у дверей и тоже заслушались рассказчика, а теперь глядят на нас так, будто красавица хочет подослать к нам старуху, – с немалой гордостью прошептал бакалейщик, оглаживая свою замечательную бороду. – И, клянусь Аллахом, я не доставлю красавице разочарования!

– Зато она доставит разочарование тебе, о Хасан! – ехидно сказал медник. – Погляди, куда поспешила старуха! А молодая встала с невольницей за угол и смотрит исподтишка, чем окончится это посольство!

– Что нашла она в этом голодранце? – искренне удивился бакалейщик. – Он даже не сможет сделать ей подарка. А у меня в лавке она набрала бы себе полную корзину очищенных фисташек, и тихамского изюма, и яблочной пастилы, и пряников с лимоном, и марципанов, и халебских лакомств с засахаренным миндалем!

– Очевидно, все дело в бороде… – прошептал медник. – Борода у него вдвое больше твоей, и клянусь Аллахом, тут дело нечисто! Не может у правоверного вырасти такая огромная борода!

А рассказчик и его ученик оба были обладателями бород поразительной длины и ширины. И у рассказчика Саида она была черная, блестящая, с изгибами и завитками, не длинная, но широкая, а у его ученика Мамеда – крашеная хной, лежащая волнами, наподобие овечьей шерсти. И они собирали свое имущество, не заботясь о том, что медник и бакалейщик стоят рядом и злословят о них.

– Бери коврик, скамейку и книгу, – говорил Мамеду Саид. – Ты читал совсем неплохо, о Мамед. Посмотри, сколько дирхемов лежит на твоем коврике! Пожалуй, хватит и на цыплят, и на рис, и на то, что якобы запретил Аллах… Не забудь заложить в книге страницу, на которой ты остановился.

– Чем же я ее заложу? – спросил Мамед. – Я не взял с собой подходящего шнурка, о Саид.

– Впредь будешь брать, а пока воспользуйся моим, – сказал Саид, достав из рукава шнурок, голубой с желтым. – Куда это ты смотришь и что ты там увидел такого, что рот твой открылся, а брови всползли под самый тюрбан?

– Гляди, кто к нам идет, – прошептал Мамед. – Старуха-посредница!..

– Я же говорил, что ремесло рассказчика принесет тебе удачу, о Мамед! – обрадовался Саид. – Часто ли искали тебя старухи-посредницы во дворце повелителя правоверных?

И верно – к возвышению, на котором Саид и Мамед считали дирхемы, подошла, ковыляя, старуха и обратилась к Мамеду.

– Мир тебе, о рассказчик! – сказала она. – Что ты скажешь о том, чтобы посетить женщину, молодую вдову, которой понравились твои речи? Ты мог бы рассказать ей кое-что из своих историй у нее в доме, чтобы она и ее женщины послушали из-за занавески. И мы хорошо отблагодарим тебя, клянусь Аллахом!

– Привет, простор и уют тебе, о матушка! Вот одно из преимуществ нашего ремесла! – воскликнул Саид. – Нас, рассказчиков, охотно слушают даже самые благочестивые из женщин. И если им приятны наши голоса и наши лица, они находят способы вступить с нами в сношения. Забирай его, о матушка, веди его к своей госпоже! Ступай, о Мамед, а я возьму коврик, скамеечку и книгу.

– Не тронь книгу, о несчастный, она мне понадобится, – возразил Мамед, но Саид уже сунул себе под мышку и свернутый коврик, и книгу, и успел поднять скамеечку.

– Пойдем, о рассказчик, – сказала старуха, и вцепилась Мамеду в рукав, и потащила его за собой, а медник и бакалейщик глядели на них издали и держались за животы от смеха.

– Хотел бы я, чтобы это скверная старуха ухватила его за его рыжую бороду, о Хасан! – сказал медник. – И мы увидели бы, что эта прекрасная борода осталась у старухи в руках, и с нее свисают шнурочки и петельки, которыми она закрепляется на ушах! Вот было бы непотребное зрелище, клянусь Аллахом!

Но старуха и без такого непотребства повела за собой Мамеда, и свернула с ним за угол, и пошла по узкой улице, поднимаясь со ступени на ступень, и подошла к воротам, и постучала, и ворота отворились, и они вошли в узкий проход, и сделали два поворота, и оказались во дворе.

– Садись на скамью, о рассказчик, и продолжай! – велела старуха. – Моей госпоже так понравилась твоя история, что она заплатит тебе за продолжение золотой динар. Она опередила нас, и уже вошла в дом, и сейчас она сидит у окна за вышитой занавеской, как раз над твоей головой, и слушает тебя.

– Я не могу рассказывать без книги, – сказал Мамед, с немалым любопытством озираясь по сторонам.

– Рассказывать – твое ремесло, – возразила старуха, – и мы непременно желаем знать, чем окончилась история царевича Салах-эд-Дина. Отыскал ли он Захр-аль-Бустан? Родила ли она дочь? Взял ли он эту дочь в жены?

– Я ничего не знаю, о женщина! – воскликнул Мамед. – Я такой же рассказчик, как и ты! Превратности судьбы лишили меня высокого положения, и меня приютил человек, который забавляет горожан длинными историями, и стал учить своему ремеслу, и сегодня я впервые говорил перед ними, Аллах мне свидетель!

– Разве он не заставил тебя выучить эту историю? – изумилась старуха.

– Я все время смотрел в его книгу, – признался Мамед.

– Стало быть, этот рассказчик знает грамоту, и все его истории записаны в книге? – осведомилась неуемная старуха. – В той самой, которую он забрал и унес?

– Разумеется, он знает грамоту, и читает книги, и знает стихи поэтов, и Коран, и хадисы, и предания, о женщина! – сказал Мамед. – А теперь, если у тебя нет ко мне иного дела, отпусти меня, и я пойду к нему, ибо скоро мне пора опять садиться на возвышение, чтобы созвать слушателей и продолжать историю.

– Я пойду к своей госпоже, и мы обсудим с ней это обстоятельство, а ты сиди на скамье и жди меня, о неумелый рассказчик! – велела старуха. – И не вздумай уйти!

– Что удержит меня, если я пожелаю уйти, о женщина? – строптиво осведомился Мамед.

– Ко мне, о Рейхан! – позвала старуха. – Ко мне, о брат своего брата!

И на этот странный призыв из дома вышел чернокожий раб огромного роста, в синих шароварах со многими складками, обнаженный по пояс, и на боку у него был ханджар в тисненых ножнах, а за пояс была заткнута большая джамбия, изгибом кверху, и запястья его рук были обмотаны ремешками, и эти ремешки были тесно усажены железными бляшками, так что удар его руки выбил бы даже створку больших ворот. И по виду он был из тех рабов, которых владыки приберегают на случай бедствий, а Мамед, как он сам признавался Саиду, еще недавно был придворным поэтом и видел молодцов, охраняющих внутренние покои дворца. И он изумился тому, что к обычной горожанке приставлена такая охрана.

Этот устрашающий сердца раб подошел к Мамеду, оглядел его, обошел со всех сторон и обратился к старухе с такими словами:

– Не будет от этого человека беды, о матушка, ибо он невысок ростом, толст брюхом, пуглив и вино повредило ему рассудок. Он выполнит все, что ты ему прикажешь, без всякого принуждения, и нет тут надобности во мне.

Мамед же сперва съежился, увидев этого великана, так что голова его ушла в плечи, и колени его сами собой подогнулись, а руки повисли, как две мягкие веревки. Но услышав голос Рейхана, в котором не было ни ярости, ни желания причинять зло, Мамед собрался с духом, и выпрямился, и даже посмотрел рабу в лицо, что было затруднительно, ибо Мамед действительно был ниже обычного для детей арабов роста.

– Сядь на скамью и жди, как тебе велено, о человек, – сказал Рейхан. – И не серди хозяек этого дома.

Тут лишь Мамеду пришло на ум, что раб чересчур непочтителен, и даже со старухой он говорил так, как если бы был одним из хозяйских сыновей, а не купленным рабом. А богато украшенная отшлифованными камнями рукоять длинного ханджара еще больше укрепила Мамеда в его подозрениях, ибо он, как человек придворный, знал цену камням и хорошему оружию.

Пока Мамед разглядывал подозрительного раба, старуха ушла и в непродолжительном времени выглянула в окно.

– Нет нам больше нужды в тебе, о рассказчик, – обратилась она к Мамеду. – Возвращайся туда, где мы тебя взяли, и вот тебе за хлопоты.

Из окна вылетел завязанный узлом платок, и звякнул о каменную плитку, и Мамед понял, что в платке несколько монет. Он подобрал деньги, и поднес к носу платок, и нос его уловил запах дорогих курений.

– А ты, о Рейхан, пойдешь за ним следом, и найдешь хозяина книги, по которой этот несчастный читал свою историю, и купишь эту книгу за любые деньги! – перебил старуху звонкий женский голос, и обладательница его была молода годами, но уже приобрела привычку приказывать.

Мамед немало лет посещал дворец, и ему доводилось слышать разные женские голоса из-за парчовых и шелковых занавесок, и он гордился тем, что по голосу и выговору мог определить, откуда привезли певицу – из Синда, из Медины, из Кандахара, а также где ее обучали – в Мекке или Багдаде. Голос этой женщины, казалось, никогда не покорялся плавному течению мелодии и ее прихотливому ритму. Мамед даже подумал было, что такой голос скорее подстать юноше, привыкшему, играя в конное поло, перекликаться с игроками своего отряда. И смутил его выговор незнакомки, по которому невозможно было определить, откуда она родом, однако же ясно было, что женщину привезли издалека.

Вместо того, чтобы, поблагодарив за подарок, поспешить к Саиду, Мамед замер, как нарисованный, и вдруг на губах его, еле видных из-под длинных усов, того же качества, что и борода, обозначилась радостная улыбка.

– На голове и на глазах, о госпожа! – отвечал Рейхан. – Я пойду с рассказчиком, а вы заприте ворота, и пусть ни одна из невольниц не выходит! Пойдем, о рассказчик. Не стой посреди двора, как упрямый ишак, иначе я возьму тебя под мышку и вынесу, как сундук.

И они вышли из ворот, и ворота за ними немедленно замкнули, и Мамед, поспешая за Рейханом, несколько раз обернулся, желая запомнить дорогу. Он уже не удивлялся тому, что чернокожий великан даже не взял у своих хозяек денег, чтобы приобрести книгу. Очевидно было, что Рейхан имел при себе столько, что хватило бы на много таких истрепанных книг, как у Саида, в переплетах совсем от других сочинений, давно истлевших.

Они пришли к воротам хаммама, чей высокий черный купол с круглыми окнами был виден издалека, и обошли его, и углубились в переулок, и вошли в дом, где поселился рассказчик Саид, но ни его, ни книги не обнаружили, а невольница Ясмин тоже не смогла сказать ничего вразумительного, и Мамед заподозрил, что причиной тому – кувшинчик со сладким хорасанским вином. По ее словам, ее хозяин Саид как вышел после третьей молитвы вместе с Мамедом, велев ей приготовить ужин, так более и не возвращался, и его книга, подстилка и скамеечка – равным образом.

– Может быть, его пригласил кто-то из слушающих, и взял его в свой дом, и он там рассказывает истории для семьи того человека за хорошие деньги? – предположил Мамед. – Или же он пошел по своим делам и, не заходя домой, вернулся к хаммаму, а теперь созывает слушателей, сердясь, что я куда-то запропастился, и призывая на мою голову все кары Аллаха!

– Вернемся к хаммаму, о рассказчик, – сказал Рейхан, и это был голос человека, привыкшего повелевать.

Но и там не обнаружили они Саида, хотя собралось немало желающих послушать продолжение истории.

– Погоди, о Рейхан! – воскликнул вдруг Мамед. – Клянусь Аллахом, я вижу, кто нам поможет в наших поисках! Вот стоит банщица из хаммама, закутанная не в изар, а в какую-то драную тряпку! Саид не раз говорил мне: «Посмотри на эту бездельницу, о Мамед! Вместо того, чтобы делать дело, к которому приставил ее хозяин хаммама, она так и норовит выскочить ради моих историй, накажи ее Аллах!» Может быть, Саида позвал в гости хозяин хаммама?

– Ты прав, о рассказчик, – сказал Рейхан, и подошел к банщице, и обратился к ней:

– О сестрица, не видела ли ты, куда ушел человек, рассказывающий обычно здесь, на возвышении, диковинные истории?

Но вместо того, чтобы ответить, банщица вдруг опрометью кинулась к воротам хаммама. Рейхан и Мамед в недоумении переглянулись.

– Неужели Аллах поразил ее безумием? – удивленно спросил Рейхан, хотя рабам полагалось бы молча ждать, что скажут свободнорожденные.

– Нет, о Рейхан, – сказал Мамед, обернувшись. – Это идет хозяин хаммама, и она просто испугалась. Сейчас я спрошу, не видел ли он Саида…

Тут Мамед замолчал, хотя самое время было бы поклониться хозяину хаммама, подошедшему к нему совсем близко.

Это был статный и красивый мужчина, обладатель черных глаз и сходящихся бровей, с аккуратно подстриженной бородой, и облик его внушал почтение, но странным показался Мамеду сверток, что хозяин хаммама нес под мышкой. А нес он немалой величины предмет, обернутый старым шелковым платком, и с края платок разошелся, и виден был угол книжного переплета, и свисал заложенный между страниц плетеный шнурок, желтый с голубым.

Хозяин хаммама быстрым взглядом смерил Рейхана и Мамеда и, ловко скользнув между ними, исчез в воротах раньше, чем Мамед опомнился от своей растерянности.

– Не нужно было мне сегодня пить это вино из фиников, – сказал Мамед Рейхану, как бы оправдываясь за свою нерасторопность и изумление. – Воистину, покарал меня Аллах, лишив всякого соображения! Идем, о Рейхан, догоним его!

– Ты прав насчет соображения, о господин, – отвечал ему Рейхан. – Если мы сейчас войдем в хаммам, то поднимем шум на весь город. Ведь сегодня там женский день.

– Я напрочь забыл об этом, о Рейхан… – пробормотал Мамед. – Странные дела творятся сегодня со мной попущением Аллаха великого. Неужели все это – из-за кувшина финикового вина, которое и вином-то по-настоящему назвать нельзя, ибо оно – не из винограда? Я всегда полагал, что оно дозволено правоверным…

– Очевидно, тебе, о господин, лучше было бы сегодня обойтись молоком, – заметил Рейхан.

– Да, бывало, что пили люди молоко, являя тем самым свою глупость, особенно если владела ими скупость или у них были слабые поджилки, – сердито отвечал Мамед, – но мы, слава Аллаху, не из таких!

И Рейхан низко склонил голову, как бы признавая превосходство Мамеда над презренными, пьющими молоко, но поскольку чернокожий был огромного роста, а Мамед – роста невеликого, то и увидел несостоявшийся рассказчик, что поклон был всего лишь способом скрыть внезапную и неудержимую улыбку.

* * *

Сбежавшая от Мамеда с Рейханом банщица влетела в ворота хаммама, едва не сорвав висевшую перед входом занавеску – знак того, что в этот день баня принадлежит женщинам. Она столкнулась с выходящими из раздевальни посетительницами, отскочила назад, извинилась и вжалась в стенку. Банщица была уверена, что хозяин не воспользуется главным входом, чтобы не смутить женщин, которые еще не закрыли своих лиц покрывалами и изарами, и все же испуг ее был велик.

– Что ты мечешься, о Джейран, порази тебя Аллах? – спросила ее служительница, сидящая у дверей, чтобы собирать у выходящих деньги. – Ты точно старуха, что выжила из ума и не отличает четверга от субботы! Беги в парильню, о несчастная! Тебя заждалась богатая посетительница! Да не смотри на меня так, о исчадье шайтана!

Джейран, не ответив ни слова, метнулась в дверь раздевальни, а женщина схватилась рукой за ладанку, висевшую у нее на поясе, и прошептала довольно громко:

– Чур меня, чур от зла и сглаза, от короткого носа и синего глаза!

В раздевальне Джейран положила на скамью два дорогих кованых браслета, которые держала зажатыми в руке, дернула за шнурок, удерживавший на ее голове изар, но чересчур торопилась – и ветхий шнурок, пришитый к не менее ветхой ткани, лопнул. Под соскользнувшим на пол изаром на девушке была лишь короткая, всего по колено, и широкая нижняя рубаха – правда, чистая, ибо хозяин хаммама требовал от банщиц и банщиков безупречной белизны рубах, повязок и покрывал. Джейран свернула изар, положила на скамью и старательно упрятала браслеты в его складках. Затем она стряхнула с ног кожаные туфли, вышивка на которых истрепалась и залохматилась, и сунула смуглые сухие ступни в большие деревянные башмаки.

Посреди раздевальни был устроен фонтанчик с холодной водой, и Джейран подошла напиться. Но тут из предбанника вышла разносчица воды со своим медным кувшином. Джейран отстранилась, чтобы девушка наполнила кувшин.

– Где ты пропадаешь, о несчастная? – добродушно спросила ее разносчица. – Раздевайся скорее и соберись с силами, ибо тебе потребуется все твое мастерство, о Джейран! Тебя ждет женщина, у которой мощные бедра, тяжелые ягодицы и широкие плечи! И намучаешься же ты, пока разотрешь и разомнешь это тело, клянусь Аллахом!

– Почему ты не боишься смотреть мне в глаза, о Наджия? – спросила Джейран, скидывая рубаху и наматывая на себя в три оборота набедренную повязку. – Разве ты не веришь, что голубые глаза приносят несчастье?

– Прежде всего они приносят несчастье тебе самой, о Джейран, – сказала рассудительная Наджия, на которой тоже не было ничего, кроме набедренной повязки, обмотанного вокруг головы полосатого покрывала и деревянных башмаков. – Все зло, какое только могут причинить твои глаза, они, по воле Аллаха, причиняют тебе самой. Так что на мою долю уже ничего не осталось и опасаться бессмысленно!

– Права ты, о Наджия, – сказала Джейран, – и не вижу я средства к спасению.

– На твоем месте я бы прежде всего выкрасила волосы, – заметила Наджия. – Ибо я и раньше служила в хаммамах, пока меня не переманил наш господин, и видела много женщин, не только черноволосых, но и светловолосых, и даже с волосами почти белыми. Но ни у кого и никогда не видела я серых волос, и это воистину наказание Аллаха. А если ты выкрасишь их хной, то они, возможно, даже станут мягче и не будут торчать наподобие колючек. Можно и так насурьмить глаза, что они будут казаться черными…

– Мы целые дни проводим в помещениях, где воздух насыщен водой, и вода оседает на наших лицах, о Наджия, и мои насурьмленные глаза будут еще хуже, чем ненасурьмленные, – упрямо возразила Джейран. – И можешь не говорить, что мне нужно больше есть, и есть сладкое и жирное! Раз уж Аллах не дал мне груди и бедер, какие нравятся мужчинам, то не спасут дела ни пилав из риса с изюмом, ни лепешки из плотного теста!

С этими словами она покинула раздевальню и, торопливо обматывая вокруг головы покрывало, захватывая его складками пряди рассыпающихся волос, воистину серых, жестких и прямых, вроде конского хвоста, вошла в предбанник, а затем и в парильню.

И в предбаннике, и в парильне стоял невероятный галдеж, особенно в парильне, поскольку она была велика, и много в ней было устроенных по кругу ниш, а в середине имелся большой водоем с подогретой водой. И если из ниш доносилось лишь негромкое и блаженное кряхтенье, да изредка – вскрик от неловкого движения банщицы, то над водоемом, где плескались, плавали и ныряли обнаженные женщины, висел звон радостных голосов.

Джейран обогнула водоем и подошла к той нише, где обычно трудилась. Там действительно ожидала ее посетительница средних лет, которую Аллах щедро наделил всем тем, что привлекает мужские взоры, и она лежала на возвышении обнаженная и стонала, а две ее невольницы смачивали ей головную повязку холодной водой и почтительно ее утешали.

– О слезинка, мы испытываем тебя, лишь будучи в затруднении! – весьма учтиво обратилась эта роскошная женщина к Джейран, как бы не замечая ее голубых глаз и короткого, даже чуть вздернутого носа, что, впрочем, было и неудивительно – парильня, как ей и полагалась, была полна горячего пара. – Приди и покажи свое мастерство, о девушка, ибо я жестоко страдаю!

– Сперва я вымою тебя, о госпожа, – сказала Джейран, беря в правую руку пальмовые листья, а в левую – горсть муки из волчьих бобов. – Мы начнем с плеч и груди, потом вымоем тебе живот и ноги, и потрем их глиняной теркой, чтобы они стали нежными, как у младенца, а потом уж займемся твоей спиной.

– Мне не напрасно хвалили тебя, о девушка, ведь это ты – банщица Джейран, не знающая себе равных? – как бы спросила, но на самом деле вполне уверенно сказала посетительница. – А меня зовут Фатима, и я вдова купца, и приехала сюда по делам моего покойного мужа, и собрала деньги, которые остались ему должны здешние купцы. А в доме моей сестры, где я остановилась, нет ни мягких постелей, ни хороших ковров, так что спина моя похожа на живую рану, и ты верно это определила, клянусь Аллахом!

Не особенно прислушиваясь, Джейран размазала на плечах и на груди Фатимы бобовую муку и стала растирать ее круговыми движениями, сперва – слегка, потом – сильнее и сильнее, так что мука стала скатываться в колбаски и осыпаться с пышного и упругого тела женщины. Если Фатима и рожала, то не более одного раза – определила по ее груди Джейран, а уж заботилась о себе эта женщина постоянно, ибо кожа ее была гладкой, и изо рта у нее пахло приятно.

– Не умеют ли служительницы этого хаммама готовить снадобье, уничтожающее дурной запах подмышками, о Джейран? – вдруг спросила Фатима. – Один из должников моего покойного мужа отдал мне в счет долга невольницу, и она страшнее шайтана, и от нее пахнет, как от верблюда, и за всю свою жизнь она ни разу не мыла ноги.