Текст книги "Шайтан-звезда"

Автор книги: Далия Трускиновская

– Да, довольно и того, что я спаслась, – согласилась Абриза, и без того не рассказавшая бы курду о загадочной женщине, которая назвала ее дочерью и вызволила из плена. – И я спаслись, и ты спасся…

– Благодарение Аллаху, – перебил ее курд, возведя к небу истовый взор черных глаз. – А теперь нам нужно выбираться отсюда, иначе, клянусь Аллахом, мы сожрем последнее, что у нас осталось, и умрем тут от жажды!

– У нас есть еще немного воды и вино из фиников, – стала припоминать Абриза, – и куски лепешек, и фисташки…

– Вина больше нет, – объявил Джеван-курд. – Вино из фиников – не виноградное, оно не запретно. Вот виноградного я бы пить не стал даже ради спасения от смерти.

Вид у него при этом был несколько виноватый.

– Что ты оправдываешься передо мной, будто я имам! – воскликнула Абриза, обрадовавшись, что нет больше ни вина, ни его испорченного запаха. – По мне, пей хоть пальмовое, хоть финиковое, хоть виноградное! Если бы ты знал, сколько его выпивают наши мужчины, ты даже вспоминать бы не стал про этот бурдючок.

– И ты считаешь, что мужчины вправе пить вино? – осведомился курд.

– Из всех недостатков, какие присущи мужчинам, этот – наименьший, – отвечала Абриза.

– Ты сидела со мной, когда я лежал обессиленный, и растирала меня своими руками, ты поила меня из губ в губы, ты даже смиряешь ради меня свой длинный язык, и ты разумно относишься к недостаткам мужчин… – задумчиво произнес Джеван-курд. – Клянусь Аллахом, мы с тобой поладим, о госпожа! Собирай наше имущество, и пойдем отсюда. Я полагаю, нам следует возвращаться в ту долину, чего бы это ни стоило. Ведь мы не знаем, на сколько дней пути растянулась эта проклятая пустыня. А при выходе из ущелья нас, возможно, ждет аль-Мунзир с десятком своих людей! И в этом наше спасение!

Имущества у них оказалось немного – теплые аба, джуббы, а остатки воды из большого бурдюка они перелили в бурдючок из-под финикового вина, потому что во втором бурдючке было прокисшее верблюжье молоко. И Абриза, сравнив запахи от обоих бурдюков, решила, что один другого стоит.

Джеван-курд, к большому удивлению Абризы, смог даже на каменистой почве найти следы и отряда аль-Асвада и всадников Джубейра ибн Умейра. Кроме того, он еще ночью определил по звездам, куда следует двигаться. И они пошли – неторопливо, сберегая силы и почти не разговаривая, причем Джеван-курд шел впереди, а Абриза – следом.

Так они продвигались под палящим солнцем, накинув на головы джуббы, пока ветер не донес до них гомон человеческих голосов.

– Погоди, о госпожа! – одернул бывалый воин Абризу. – Мы же не знаем, друзья там или враги. Но сдается мне, что не друзья. Аль-Мунзир не стал бы поднимать столько шума. Спрячемся, во имя Аллаха, и посмотрим!

– Может быть, они тоже идут к колодцу и укажут нам путь к нему?

– Я и без них знаю, что вода близко.

Очевидно, раньше возле колодца, к которому они почти подошли, был оазис, и люди возделывали вокруг него поля, но что-то согнало их с места, и от полей остались лишь межевые полосы, обозначенные кучами крупных камней, да торчали из щелей серые метелки какой-то травы, которую Абриза для себя назвала полынью.

За одной из таких продолговатых куч присели Джеван-курд и Абриза, с тем расчетом, чтобы приближающиеся люди их не увидели. Курд даже поставил сверху два камня со щелью между ними, чтобы беспрепятственно наблюдать. То же сделала и Абриза.

А, поскольку голоса были еще далеко, она прислонилась спиной к теплым камням, вытянула ноги и даже попыталась задремать.

– Клянусь Аллахом, к нам движется войско безумцев! – вдруг воскликнул Джеван-курд.

Абриза выглянула между камней – и увидела отряд всадников, которых даже крайне снисходительный человек иначе, как бесноватыми, не назвал бы.

Впереди ехали юноша на старой верблюдице, одетый скромно и безоружный, и старичок на маленьком осле, также лишенный признаков величия. Судя по всему, эти двое возглавляли пять или более десятков черномазых обезьян с голыми руками и босыми ногами, восседающих на разномастных конях, из которых одни были оседланы, а другие – нет. Замыкали причудливый отряд три вьючные лошади и два верблюда. И носились вокруг него со звонким лаем несколько черных лохматых псов.

Обезьяны, очевидно, ограбили купца, везущего женские наряды, потому что они навертели себе на головы разноцветные шелка, и прекрасное тонкое покрывало развевалось за спиной у каждой обезьяны наподобие плаща. Кое-кто из них был и в женских платьях, распахнутых спереди, чтобы не мешать посадке в седле. И у каждого всадника имелось толстое длинное копье с тремя или пятью наконечниками.

Бесноватое это воинство шумело и галдело, как подлинная стая обезьян.

– О Джеван, если эти люди захватят нас, пощады нам не будет, – сказала Абриза. – Судя по их виду и повадке, они нас, скорее всего, съедят!

– Как только родственники выпустили их из их жилищ… – пробормотал Джеван-курд. – До славных же времен мы дожили! Безумцам позволяют соединяться в отряды и дают им лошадей! Посмотри на эти копья, о госпожа! Ни один предводитель не потерпел бы у своих воинов такого безобразия! Клянусь Аллахом, это же стволы бамбука, к которым привязаны какие-то ржавые ножи!

– Но те люди, которые едут впереди, не похожи на безумцев, о Джеван, – отвечала на это Абриза. – Они тихо беседуют и одеты вполне благопристойно. Может быть, мы все же выйдем к ним?

– Посмотрим сперва, что они будут делать, о госпожа… Едут они неторопливо, пойдем за ними следом, и если мы убедимся, что они не совершают ничего недозволенного, то, может быть, и попытаемся познакомиться с ними, – подумав, решил Джеван-курд. – Когда они минуют нас, мы посмотрим на их вьючных лошадей и верблюдов и поймем, далеко ли собрались эти бесноватые, давно ли они вышли из своих домов, каковы их цели.

– Как ты по верблюдам поймешь, каковы их цели? – удивилась Абриза.

– Сейчас увидишь, о госпожа.

Они пропустили мимо себя бесноватое воинство, и тут Джеван-курд показал Абризе рукой на старого красного верблюда, замыкавшего караван.

– Смотри, о госпожа, его горб немного кренится набок. Этот верблюд в пути дня четыре, а то и более. Вот если бы его горб стоял прямо, я бы сказал, что он недавно вышел в дорогу. Погонщики следят за тем, чтобы верблюд перед долгим путем выпил как можно больше воды, и эта скотина вмещает в себя целую бочку. Когда верблюд выступает в путь, вода колышется на ходу у него в брюхе, как в неплотно залитом бурдюке.

– Что ты еще можешь сказать об этих людях? – спросила заинтересованная Абриза.

– То же, что сказал с самого начала, о госпожа – Аллах покарал их безумием! Когда войско в пути всего четыре дня или немногим более, на вьючных верблюдах еще должны оставаться вязанки хвороста. Сперва люди съедают ту пищу, которую готовят на огне, потом – ту, которую готовят без огня. А на этих верблюдах нет никакого хвороста. Хуже того – я не вижу бурдюков.

– В таком случае, о Джеван, нам стоит пойти за ними следом, чтобы ночью увести у них лошадей, ведь безумцы не станут выставлять караулов, – предложила Абриза.

– Чем ездить на таких лошадях, лучше уж ходить пешком, – проворчал сердитый курд. – Это же не лошади, а бедствие из бедствий, и их спины – оскорбление для моей задницы, о госпожа! Но осел, на котором сидит старик, нам бы пригодился.

– Я не сяду на осла! – возмутилась Абриза. – И на верблюда не сяду! Хотя…

– Не надо бояться верблюдов, о госпожа, – неправильно поняв ее, сказал Джеван-курд. – Они не кусаются, а плюются, но только если их очень рассердить. И худшее, на что они способны, – бесшумно подойдя сзади, коснуться твоего уха холодными и мокрыми губами. Вот это воистину – тяжкое испытание, клянусь Аллахом!

Он негромко рассмеялся.

– Я не боюсь их, друг мой Джеван, – посмеявшись с ним вместе, сказала Абриза. – Я лишь вспомнила, что, когда вместе со своими девушками впервые увидела лежащего верблюда, то они назвали его чудовищем, а я возразила – он похож на плывущего лебедя…

– Так оно и есть, о госпожа, верблюды красивы, особенно белые беговые, которых раньше города содержали за свой счет, и если рано утром выедут два всадника, один на таком верблюде, а другой – на лучшем из потомков кобылиц пророка, и пустят их во весь дух, то к закату окажется, что верблюд опередил коня. Он долго берет разбег, но, утвердившись в скорости бега, становится неутомим.

Рассуждая таким образом, они пошли вдоль каменных следом за бесноватым войском, не упуская его из вида.

А войско вдруг остановилось, сбилось в кучу и, как это ни удивительно, притихло. Тем, кто шел сзади, было совершенно невозможно понять, что случилось у безумцев.

– Они что-то нашли, о госпожа! Я схожу и посмотрю, в чем там дело, а ты, ради Аллаха, жди меня здесь и не выглядывай из-за камней! – не столько попросил, сколько приказал Джеван-курд.

– Пойдем вместе, о Джеван, я боюсь оставаться одна, – отвечала Абриза, и курд не мог понять, шутит она или события последнего времени воистину настолько испугали ее.

– Хорошо, о госпожа, но только тихо. Ветер сейчас дует от нас к ним, и даже безумцы отличат шумы пустыни от человеческих голосов.

Когда Джеван-курд и Абриза, сделав крюк и зайдя сбоку, увидели предводителей бесноватого войска, те внимательно разглядывали что-то округлое и сверкающее на солнце. Вещь эту, очевидно, нашел один из обезьянообразных всадников, потому что она покачивалась перед предводителями на одном из острий его ужасающего копья. И юноша что-то пылко толковал старичку, а старичок махал на него руками, как будто юноша плел невесть какую ахинею. И оба то и дело целовали свою левую ладонь.

– Что бы это могло быть, о Джеван? – удивилась Абриза. – С виду похоже на золото…

Курд поднес к глазам руку и посмотрел в узкую щель между пальцами.

– Во имя Аллаха! – вдруг воскликнул он, начисто позабыв, что ветер может донести его голос до безумцев. – Да это же золотая маска аль-Кассара! О Аллах, что же случилось с аль-Асвадом, раз его маска валяется, словно ненужный камень, посреди пустыни?

– Что за маска и что за аль-Кассар? – осведомилась Абриза.

– Был такой мятежник сто лет назад, а может, и раньше, и носил золотую маску! Она – из сокровищ царей Хиры… Горе мне, о госпожа, аль-Асвад убит! По своей воле он не снял бы этой маски! О аль-Асвад, о Ади, ты был могучим витязем, и доблесть блистала меж твоих глаз, свидетельствуя за тебя, а не против тебя!..

– Ади убит?.. – в растерянности повторила Абриза. – О Аллах, этого не может быть! Нет, о Джеван, нет! Ты ошибся!

И сама она не заметила, как на языке у нее оказалось имя Аллаха.

– Он поклялся, что ни один смертный не увидит его лица, пока не отомстит за тебя, о госпожа, и не восстановит твою честь и свою честь! А раз на нем нет больше маски – значит, и его нет среди живых! Никто не должен был видеть его опозоренного лица, о госпожа!

– Да, да, о Джеван! – воскликнула Абриза, невольно перенимая ту бурную скорбь, которая отразилась на лице курда. – Он был именно таков, и он готов был отдать жизнь ради моей чести, и если бы я знала, чем все кончится, я позволила бы ему жениться на мне, лишь бы он не затеял все это ради меня, лишь бы он остался жив! И пусть бы он никогда не прикоснулся ко мне – лишь бы только не умирал!

– Ты права, о женщина! Лучше бы тебе вовсе не рождаться, лишь бы он остался жив! – заголосил Джеван-курд, меньше всего беспокоясь о направлении разносящего их голоса по пустыне ветра. – Лишь из-за тебя он не сумел соскоблить ржавчину позора с зеркала чести! Это был лев пустыни, и Аллах взял его от нас, и мы осиротели, и наши рудейнийские копья сломаны, и наши индийские мечи валяются в пыли!..

– И все это случилось лишь потому, что он не мог жить, зная, что слово не сдержано! – продолжала Абриза. – О Джеван, если бы я знала тогда, что он погибнет ради меня! Я бы осталась с ним в лагере!

– Он был рабом верности и он пал рабом верности, о женщина! – казалось, вовсе не слушая Абризу, возглашал яростный курд. – И верность его была прекрасна! И в тот день, когда люди будут как разогнанные мотыльки, и будут горы как расщипанная шерсть, я не испытаю большей скорби, чем сегодня!

Абриза вдруг охватила голову руками и онемела.

Джеван-курд, упав на колени и взмахивая руками, продолжал славить покойного предводителя и друга, а она не могла понять, что такое с ней происходит. Подступили к глазам горячие слезы – но не хлынули, не выплеснулись, и подступил к гортани хриплый крик, но тоже удержался в горле, и нечто странное переполнило Абризу, похожее на ту силу, что пронесла ее три фарсанга по ночной пустыне.

И она произнесла стихи!

 
Аллахом молю, ко мне пришедший, взгляни
На доблесть погибшего во тьме, и скажи другим,
Что плачу я, вспоминая близость с ним, и скорблю о нем,
и нету конца слезам, во плаче струящимся.
И в сердце моем язык любви говорит о нем,
Вещает он про меня, что я влюблена в него.
Свидетели есть со мной – то дух мой измученный,
И веки горящие, и слезы бегущие.
И раньше к нему не ведала я любви,
Но скор ведь Аллаха суд над всеми созданьями!
 

При первых ее словах Джеван-курд прервал свои сетования, перестал биться лбом оземь, сел на пятки и слушал стихи, самозабвенно кивая.

Когда Абриза, потрясенная словами, слетевшими помимо воли с ее языка, замолчала, он, выждав время, необходимое, чтобы она вновь обрела способность слышать и отвечать, обратился к ней с изысканной вежливостью сотрапезника на царских пирах:

– О дочь благородных, эти стихи – из сказанного тобою или они из переданного?

Абриза пожала плечами. Она никогда и ни от кого в жизни не слышала подобных строк. И сочинить их она также не могла – она и на языке франков, при всей своей любви к стихам, не могла сложить простой песенки, а это был арабский язык, и соблюсти законы его стихосложения было под силу лишь тому, кто много лет изучал их.

Однако же она сказала такие стихи, что Джеван-курд преклонился перед ними и ждал ее ответа с почтением.

Абриза повторила в памяти эти внезапные и скорбные строки – и вдруг покраснела так, что вынуждена была отвернуться от собеседника, впервые пожалев, что плохо исполняла его требование и не закрывала себе лицо хотя бы широким рукавом джуббы.

До этого прискорбного дня ей и в голову не приходило, что она любит аль-Асвада. Слезы, наконец-то прорвавшись, потекли по горячим щекам.

Джеван-курд вздохнул и тоже отвернулся.

Его такая вспышка чувств не удивила – скорее его удивило бы и даже возмутило, если бы красавица Абриза осталась равнодушна к аль-Асваду.

Подстелив край джуббы, он определил направление Киблы, наступил коленями на джуббу, повернулся в нужную сторону и стал негромко читать молитвы.

Абриза же принялась вспоминать, как впервые увидела лицо Ади аль-Асвада, поразившее ее своей чернотой, и тонкими чертами, и огромными сверкающими глазами, и как он произнес стихи в защиту белизны, и как он говорил стихами о красоте самой Абризы…

Вспомнила она также, как он вернулся в лагерь после удачного сражения, и вошел в палатку, возбужденный боем и погоней, таща за собой тюк с пестрыми шелками, и вспорол его джамбией, и набасывал эти полупрозрачные шелка на Абризу, пока оба они не стали смеяться, а аль-Мунзир стоял у входа в палатку, удерживая там Хабрура ибн Омана и Мансура ибн Джубейра, которые узнали от пленника нечто важное и стремились известить о том предводителя.

И еще она вспомнила, как стоял перед ней великан аль-Мунзир, уговаривая ее стать женой Ади, а она, в скорби и в бешенстве, оплакивая свою утраченную честь, отказывалась, не желая погубить еще и его честь в придачу…

А потом она вспомнила, как собирались они по вечерам во дворе городского дома, и ребенок засыпал на руках у няньки, а Джабир ибн Джафар аль-Мунзир, сын благородных арабов, сменивший имя на рабскую кичку Рейхан ради преданности названному брату, рассказывал ей о доблести, подвигах и стихах аль-Асвада…

Окончив молитвы, Джеван-курд осторожно дернул Абризу за край джуббы.

– Все, что миновало – миновало, а принимать соболезнования годится лишь девушкам да женщинам, скрытым за завесой, – хмуро сказал он. – Мы отомстим за аль-Асвада. Не может быть, чтобы всадники Джудара ибн Маджида были разгромлены! Они где-то поблизости! Мы найдем аль-Мунзира, найдем Джудара ибн Маджида и отомстим, клянусь Аллахом!

– Не клянись… – горестно возразила Абриза. – Если и ты не сдержишь слова, то и тебе придется носить какую-нибудь маску, чтобы правоверные не видели на твоем лице стыда…

– Молчи, о женщина, – огрызнулся курд. – Я знаю, что говорю. Если я сказал, что отомщу, – значит, я отомщу.

– А кому, о несчастный? Джубейру ибн Умейру? Так ведь он выполнял приказ своего царя! Он был верен царю, как ты – аль-Асваду… – Абриза вздохнула. – Может быть, ты вызовешь на поединок вашего дряхлого царя?

– Я отомщу этой пятнистой змее! – вдруг заявил Джеван-курд. – Все войско знает, почему наследником стал проклятый Мерван, а не аль-Асвад! Не нужно было царю жениться на той женщине! Любил он всю жизнь чернокожих – вот пусть бы и оставался им верен! А как только он взял себе молодую жену из царского рода, она и стала думать, как бы извести мать аль-Асвада.

– Разве это не мать аль-Асвада хотела извести мать Мервана? – удивилась Абриза, которая знала эту историю от Джабира аль-Мунзира.

– Мать аль-Асвада была из благороднейших женщин.

– Разве ты знал ее?

– Довольно того, что я знаю аль-Асвада. Хабрур рассказывал мне, что когда царевичу исполнилось шесть лет и его передали из женских рук в мужские руки, это был львенок, готовый спать на голой земле и знающий цену своему слову. Вот каким она воспитала сына – и разве эта женщина может изводить кого-то ядом? Если бы ярость ослепила ее, она бы пошла в покои царской жены и заколола ее джамбией! Мать аль-Асвада не могла совершить дурного – значит, дурное совершила Хайят ан-Нуфус, царская жена. Ты видела ее, когда жила в хариме царя, – ты знаешь, какова она.

– Я видела ее всего лишь раз, о Джеван, – подумав, сказала Абриза. – Она сперва прислала ко мне своих невольниц с подарками, а потом навестила меня. Но нам не о чем было говорить – эта женщина озабочена лишь своими нарядами и драгоценностями…

Тут Абриза вдруг замолчала.

– Я полагаю, что если кто и виноват в погибели аль-Асвада, так это она, а Аллах лучше знает, – проворчал Джеван-курд, причем в голосе его было больше уверенности в себе, чем в Аллахе.

Так они и сидели, примостившись за межевой кучей, уже не стеная во весь голос, а вздыхая о былом величии аль-Асвада и рассуждая о мести.

Бесноватое войско меж тем подошло к колодцу – и колодец вызвал у него странный интерес. Черномазые обезьяны пытались раскачать каменную кладку и заглядывали вовнутрь с риском полететь на дно вверх ногами. Прошло время, прежде чем они стали доставать воду, плескаться, заполнять пустые бурдюки и поить животных.

Со своего места Абриза видела предводителей этих безумцев, которых Аллах тоже, как видно, лишил остатков разума. Они переговаривались, посматривая на все эти безобразия так, будто перед ними были маленькие дети. И юноша склонялся с верблюдицы к старцу на ослике, а старец что-то внушал ему с мудрой улыбкой.

Вдруг юноша выпрямился, привстал в седле и поднес ладонь ко лбу, потому что смотреть ему пришлось против солнца.

Если бы Абризе захотелось увидеть то, что увидел он, ей пришлось бы сесть иначе. Но горе лишило ее сил – точнее, лишило всякого желания шевелиться.

– О Джеван, нас посетило еще одно бедствие! – плачущим голосом произнесла Абриза. – Посмотри, что там такое! И если это наши враги, то лучше убей меня сразу! Потому что нет больше Ади, который взялся защищать меня!

– Если аль-Асвад поклялся, то поклялись и все его люди! – ответив такими суровыми словами, Джеван-курд выглянул – и в изумлении призвал имя Аллаха.

– Это друзья или враги? – жалобно осведомилась Абриза.

– Это аль-Яхмум!

– Аль-Яхмум? – в недоумении повторила она. – Конь Ади аль-Асвада?

– Ну да, о госпожа, это его вороной жеребец! Достаточно взглянуть на его прекрасную голову, чтобы понять – этот конь может принадлежать лишь царям и сыновьям царей! Он из потомков кобылиц пророка, и в нем смешались две крови, кохейлан и сиглави, и от кохейлан в нем прочность костяка и масть, а от сиглави – легкость и красота!

Но все эти восхваления Джеван-курд произнес рыдающим голосом, как будто вместе с аль-Асвадом и его былым величием оплакивал заодно и коня.

Абриза выглянула.

Вороной красавец аль-Яхмум неторопливо шел по каменистой равнине, сверкая нарядным седлом, и время от времени опускал точеную голову, как бы принюхиваясь.

– Он ищет хозяина, о госпожа… – и Джеван-курд громко вздохнул. – Но не вздумай подходить к нему, он признавал лишь Ади, да простит ему Аллах все его грехи. Думаешь, зря его прозвали «Убивающий всадников»? Это конь, воспитанный для битвы, но даже он не уберег своего господина… Горе мне, о женщина, мы все его не уберегли, а ведь это был витязь своего времени, и он считался за пятьсот всадников среди арабов…

– А если я попытаюсь? Ведь не съест же он меня? – Абризе в тот миг безумно захотелось сохранить для себя хоть что-то, принадлежавшее аль-Асваду.

– Он кусается, как дикий барс, о госпожа, и посмотри на его ноги с белыми бабками – лошадь с такими ногами в ярости бьет задом. Конечно, надо было бы освободить его от седла – мы, арабы, бережем спины своих лошадей не так, как вы, франки.

Абриза вскочила на ноги, обидевшись чрезмерно и от обиды забыв, что на самом деле, как оказалось, она не дочь, а лишь воспитанница франков.

– А мы, франки, не боимся брыкливых лошадей, как вы, арабы! Сейчас я пойду и расседлаю его!

Она выбежала и встала так, чтобы жеребец заметил ее.

Джеван-курд не успел удержать ее. Но это было и ни к чему – бесноватое войско тронулось в путь, и никто из предводителей даже не обернулся назад, а черномазые обезьяны – тем более.

Увидев Абризу, Аль-Яхмум остановился, попятился, как если бы его осадил невидимый всадник, и чуть приподнял правую переднюю ногу. Это было почти человеческое движение – конь как бы предупреждал, чтобы его не трогали. Он даже не вздернул верхнюю губу, изготовившись к укусу.

Абриза остановилась.

– Иди ко мне, иди ко мне, аль-Яхмум, иди ко мне… – заговорила она, протягивая раскрытые ладони.

Аль-Яхмум помотал головой, расплескав при этом свою великолепную гриву. И упрямо ударил копытом оземь – не со злостью, а как бы показывая, что с ним не совладать.

– Ты хороший, ты красивый, ты умный… – продолжала Абриза. – Ты красив, как сам Абджар, принадлежавший Антару. И звездочка у тебя во лбу лучше настоящей звезды! И про тебя сложены стихи!

 
Прибежал к тебе тот самый конь, что был в бою,
И смешал он землю и высь небес.
И как будто бы его в лоб ударил свет утренний, отомстив ему,
и проник тот свет во внутрь его.
 

Конь выслушал эти стихи, опустив голову, слегка ею покачивая, как бы одобряя и сочинителя, и ту, что привела строчки к месту. Но, стоило Абризе шагнуть к нему, он отскочил и, обогнув ее красивым легким галопом, направился догонять бесноватое войско.

По дороге что-то встревожило его, он замер, как вкопанный, и лишь пышный его хвост неторопливо бил по бокам. Абриза посмотрела на него в щель между пальцами, и вороной конь показался ей сотканным из света.

Нужно было бороться за него до последней возможности!

И она пустилась бежать так, как ночью, по приказу яростной Шакунты.

Абриза неслась наперерез коню, но с таким расчетом, чтобы, если он поскачет, оказаться чуть впереди. И ей это почти удалось. Не ожидавший такой дерзости конь действительно сделал несколько прыжков вперед и в последний миг успел, мотнув головой, плеснуть поводьями мимо рук Абризы.

Она забежала вперед – но он сделал диковинный прыжок вбок.

Тогда она пошла к коню медленно, протягивая руки, и он ждал ее, опустив голову, но, когда она была совсем близко, аль-Яхмум приподнял губу.

– Я не обижу тебя, я буду очень тебя любить, ведь ты – конь аль-Асвада, – сказала Абриза. – Ты будешь есть просеянный ячмень и пить самую чистую воду, сладкую речную воду, а не соленую, из пустынных колодцев!

Она думала, что звуки ласкового и спокойного голоса отвлекут аль-Яхмума.

Но он так помотал красивой сухой головой, что длинная грива встала над лебединой шеей черным облаком. И припустился во весь дух мимо Абризы, так что она еле успела отскочить, и понесся почему-то следом за бесноватым войском.

– Уж не лишился ли и он разума от поразивших его бедствий? – расстроился за коня Джеван-курд.

– Что же ты не помог мне поймать его, о несчастный?

– Я еще не выжил из ума, чтобы ловить аль-Яхмума. Это отродье шайтана, а не конь! Вот сейчас он, скорее всего, учуял какую-нибудь старую и шелудивую кобылу в поре, и помчится за ней, и зубами сдернет ее всадника с седла… Не удивляйся, о госпожа, он еще и не такому обучен! И этот мерзавец смешает свою благородную кровь с вонючей кровью той кобылы, порази его Аллах! Если бы конюхи допустили такое непотребство, аль-Асвад прогнал бы их с позором!

– Может быть, после этого он успокоится и позволит себя поймать, о Джеван? – глядя вслед вороному красавцу, спросила Абриза.

– Если такое чудо и случится, то поймают его те обезьяны, не смыслящие в конях и их достоинствах! – сердито отвечал курд. – С тех пор, как я подружился с арабами и езжу справа от Ади аль-Асвада… мир праху его…

Курд помрачнел и замолчал.

– С тех пор, как ты подружился с арабами, о Джеван?

– Я не видел лучшего коня, клянусь Аллахом! Как ты полагаешь, о госпожа, за сколько дней можно добраться на лошади от Баа-аль-Бека до Дамаска?

– Я не знаю, где Баа-аль-Бек, – призналась Абриза, – Это дальше, чем от Дамаска до Эдессы?

– Я полагаю, не дальше, – туманно отвечал Джеван-курд, явно не желая признаваться в своей неосведомленности. – Если ехать из Баа-аль-Бека в Дамаск на плохих лошадях, дорога займет три дня, на хороших – два дня, а такой конь, как аль-Яхмум, одолеет ее за одну ночь.

– О Джеван, если те безумцы исхитрятся и поймают аль-Яхмума, мы можем выкупить их у него! – радостно воскликнула Абриза. – На мне еще осталось браслеты и жемчуг, к тому же, ночью… той ночью…

Абриза прикоснулась к черному ожерелью. То, как оно угодило к ней на шею, все же было настолько невероятно, что объяснить курду явление матери, о существовании которой было известно лишь из истории уличного рассказчика, она не взялась бы…

– Напрасные все это речи – Аль-Яхмум не подпустит их к себе, о госпожа, – возразил упрямый курд.

– А если они подманят его лепешкой? К тому же здесь, на этих песках, ему нечего есть, а у них при себе – корм для лошадей и верблюдов. И они могут на привале набрать для него воды из колодца. Голод и жажда заставят его…

– Ты не знаешь гордости коней арабов, о госпожа!

– Однако я попытаюсь! Вставай, пойдем, о Джеван, – заторопилась Абриза. – Иначе те безумцы уйдут слишком далеко, и аль-Яхмум – с ними вместе.

– Если ты хочешь вернуться в ту долину, то мы должны идти совсем в другую сторону, – заметил курд, но Абриза тряхнула длинными косами, вскинула на плечо свернутый в длинный жгут аба и пошла следом за аль-Яхмумом. И сперва это был всего лишь быстрый шаг, но вскоре Абриза поймала себя на том, что уже бежит.

– Постой, о госпожа! – раздался сзади голос курда. – Кто из вас бесноватый – они или ты? Я не могу так нестись, клянусь Аллахом! Ты ведь бежишь быстрее аль-Яхмума!

– Ты еще скажи, что я бегу быстрее ветра, о Джеван! – отозвалась, не оборачиваясь, Абриза, но ответа не услышала.

Пробежав еще немного, она все же оглянулась – и увидела вдали курда, который показался ей величиной с шахматную фигуру.

Абриза остановилась, озадаченная. Она не могла настолько унестись вперед, это было совершенно невозможно, разве что курд по вредности своего нрава нарочно побежал в противоположную сторону. Но положение их было таково, что исключало глупые шутки. Абриза, подумав, развернулась и побежала обратно.

– Я впервые вижу, чтобы женщина так бегала, клянусь Аллахом! – набросился на нее Джеван-курд, сердитый до крайности. – А раз Аллах еще не создавал такой женщины, достойной состязаться с беговым верблюдом, то ее наверняка создал шайтан – и прибегаю к Аллаху от шайтана, побитого камнями!

– О Джеван, со мной происходит что-то странное, – не обидевшись, а скорее растерявшись, сказала Абриза. – Вот точно так же я убегала тогда ночью… И ощущала я при этом то же самое… И потом, когда я нашла тебя с твоими тремя ранами… О Джеван, мне страшно, со мной творится непонятное!

– Да, с тобой творится непонятное, клянусь Аллахом, и теперь я верю в твой рассказ о трех ранах, – опасливо отвечал курд. – Может ли быть так, что Аллах дал тебе волю творить чудеса?

– С чего бы Аллаху делать это для христианки?

– Аллах совершил это ради меня, правоверного! – вдруг додумался Джеван-курд. – Он послал тебя мне, чтобы спасти меня!

– Я еще могу допустить, что такой, как ты, представляет ценность для вашего Аллаха, но при чем тут бег?

– Бег – доказательство, о несчастная, – не слишком уверенно заявил курд. – Чтобы я уверовал в твою способность.

– Зачем же Аллаху устраивать такие сложные затеи, когда Он мог просто прислать одного из своих ангелов, и тот исцелил бы тебя прикосновением перышка из крыла? – Абриза думала, что таким богословским доводом сразит упрямца наповал, но он оказался хитрее, а может, просто присутствовал как-то при беседе мудрых людей.

– А почему ваш Бог велит вам идти освобождать свой гроб целым войском, когда Он может послать для этой цели одного ангела с крылом и перышком? – ехидно осведомился курд.

– Чтобы испытать нас! – воскликнула Абриза. – Чтобы оживить в нас веру!

– И сколько же лет он терпеливо ждал, пока в вас оживет вера? И почему многие из вас вместо того, чтобы воевать с нами, распахивают себе поля, и женятся на здешних женщинах, и даже посещают хаммамы? Выходит, ваш Бог просто хотел, чтобы вы поселились в самом теплом и наилучшем из семи климатов?

– Откуда мне знать, каков Его замысел? – честно призналась Абриза.

– Вот и мне неоткуда знать замысел Аллаха.

Они хмуро посмотрели друг на друга. Разумеется, этот ученый спор они могли продолжать и дальше, его хватило бы надолго. Но эти двое не знали, что сулит им следующий час, и будет ли у них пропитание завтрашним утром, и удастся ли им найти аль-Мунзира, чтобы продлить нити своих жизней.

И они, ссорясь и говоря друг другу всевозможные мерзости, все же дорожили друг другом, ибо каждый из них был для другого залогом спасения.

Между тем бесноватое войско, продвигавшееся перед ними, остановилось.

– Они заметили аль-Яхмума и решили его изловить, клянусь Аллахом! – первым сообразил Джеван-курд. – Пойдем скорее, полюбуемся на это зрелище! Аль-Яхмум хитрее самого шайтана, и всем нам иногда казалось, будто Аллах наделил его способностью чувствовать смешное. Однажды новый конюх, которого забыли предупредить, сел ему на спину. И этот конь не стал его сбрасывать, о госпожа, он смиренно опустил голову и зашагал, хотя конюх пытался направить его поводьями и пятками совсем в другую сторону. А у нас в лагере было вырыто отхожее место, и конь привез его туда, и остановился, и стукнул копытом, как бы говоря – слезай, о несчастный, вот твой надел! А еще к нам в лагерь забрел какой-то дервиш странного вида, и он пел молитвы, которых никто из нас не знал и не понимал, и устроился со своими песнопениями прямо перед палаткой аль-Асвада, а аль-Яхмум обычно был привязан там к копью, воткнутому в землю, и не было случая, чтобы он выдернул копье и ушел. Так вот, все мы собрались вокруг того человека и уговаривали его замолчать, но он не слушал нас, а трогать его мы не хотели, ведь проклятия таких людей сбываются. И аль-Яхмум, который стоял рядом, долго смотрел на это непотребство, а потом вздернул голову, как бы говоря – сейчас я вас избавлю от этого несчастья, и учитесь, как нужно спорить с бесноватыми, о правоверные! И он подошел к дервишу так близко, как только мог, и повернулся к нему задом, и испустил громкие ветры!