Текст книги "Рэймидж и барабанный бой"

Автор книги: Дадли Поуп

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 19 страниц)

Как обычно, Рэймидж не хотел идти вниз. Он не питал иллюзий об условиях на нижних палубах британских военных кораблей: спальное место, выделенное каждому моряку, составляло шесть футов на четырнадцать дюймов: в этом пространстве он вешал свой гамак. Один человек на каждые четырнадцать дюймов. В море, конечно, каждый имел вдвое больше места, потому что большая часть команды была поделена на две вахты, условно называемые вахта левого и вахта правого борта. Обычно матрос из вахты левого борта вешал гамак рядом с вахтенным правого борта – и так как один всегда был на вахте, другой имел по пустому гамаку с обеих сторон. В гавани, однако, когда обе вахты спали одновременно, выходила совсем другая картина, и при низких палубах (обычно пять футов четыре дюйма или меньше) все пространство было забито телами спящих, храпящих и потеющих мужчин (и зачастую – женщин). Воздух часто был настолько испорчен, что свечи гасли в фонарях часовых, и матросы просыпались с таким вкусом во рту, как будто сосали медную монету, и головной болью, что было видно по их физиономиям. Но при том на британском корабле палубы были чисты, безупречно выскоблены, и трюмы содержались в относительной чистоте, для чего в ход часто пускались помпы.

Но, как успел усвоить Рэймидж, нижние палубы всех испанских кораблей были хуже, чем загоны для скота на британских судах, когда те полны свиней и быков: они, насколько он мог видеть, редко чистились, и куски овощей и особенно жесткого мяса, которое не смогли прожевать моряки, здесь бросали через плечо и оставляли гнить в темных углах. И вечный запах чеснока – достаточно ужасный, если просто стоять рядом с испанцем, – охватывал человека невидимыми щупальцами, когда он спускался вниз.

Рэймиджа несколько утешало то, что ему пришлось выслушивать жалобы его матросов уже в первую ночь на борту: Джексон клялся, что в самом страшном кошмаре не мог ему привидится такой грязный корабль, а Билл Стаффорд присягал на своем сочном кокни, что в сравнении с этим Флотский канал пахнет как будуар молодой девы, даже если в действительности несет большую часть лондонского навоза и грязи в Темзу. С тех пор он всегда говорил, собираясь сойти вниз, что хочет посетить Флотский канал.

Подошел Джексон и сказал:

– Догадайтесь, что на ужин.

– Бобовый суп.

– Как вы узнали?

– Ну, до сих пор мы ели его каждый день.

Секретарь адмирала позвал их, с ним был первый лейтенант флагмана, который не говорил по-английски.

– Капитан приказал, что вы можете высадиться, как только освободится шлюпка: когда адмиральская свита и некоторые офицеры оставят корабль, – сказал он.

– Пожалуйста, поблагодарите капитана – и адмирала!

– Конечно. Вы должны будете оставаться в определенной гостинице пока что. – Он сделал паузу. – Это – условие вашего освобождения, чтобы вы оставались в этой гостинице, пока не уедете из Испании.

– Конечно, сэр, – сказал Рэймидж. – Но как мы оплатим счет хозяина гостиницы? У нас нет никаких денег – англичане не платили нам в течение многих месяцев.

– Знаю: я прочитал судовые журналы. Адмирал великодушно дал приказ, чтобы вам дали эквивалент жалованья, положенного вам. У лейтенанта есть деньги, а у меня записано сколько причитается каждому из вас. Я дам вам бумагу, и вы раздадите деньги матросам. Вам это подходит? – спросил он Джексону. – И другим?

– О, да, сэр, – сказал Джексон почтительно. – Мы все доверяем Нику.

– Очень хорошо. – Он дал Рэймиджу листок бумаги и переговорил с лейтенантом, который вручил Рэймиджу маленький холщовый мешок, в котором, судя по весу, были деньги, и тоже протянул листок бумаги.

– Расписка за деньги. Вам надо подписать ее, – сказал переводчик. – Пойдемте в мою каюту. У меня есть там перо.

Рэймидж предпочел бы пересчитать деньги, чтобы узнать, насколько их меньше в мешочке, чем указано в расписке, но решил не делать этого, опасаясь, что это задержит их высадку на берег.

Час спустя восемь бывших кэтлинцев вышли из шлюпки на причал и проследовали за испанским моряком в гостиницу – типичный приют вербовщиков. Если бы это было в Портсмуте, Плимуте или в одном из мидуэйских городов, моряк, поселившийся здесь, был бы начеку насчет хозяина гостиницы, только и ждущего, когда пьяные постояльцы завалятся спать, чтобы вызвать вербовщиков (если только сам не занимался вербовкой), которые продадут бесчувственные тела пьяниц шкиперу торгового судна с неполным экипажем или, если время военное, бригаде вербовщиков военно-морского флота.

На восьмерых им дали две комнаты, и Рэймидж собрал всех в одной из них, чтобы раздать плату.

– Я подписал квитанцию на наше невыплаченное жалованье в пересчете на испанские доллары, – сказал он. – Но не верю, что так много долларов наберется в этом мешке.

– Нет, – сказал Стаффорд. – Казначей, офицер, который дал вам деньги, и тот переводчик… Это дает на по крайней мере троих, кто уже взял рифы на в этом парусе.

Рэймидж посчитал монеты. Точно треть испарилась.

– Такие же сволочи, как наши, – сказал Стаффорд горько. – Каждый… о, прощения просим, Ник…

– Не волнуйся, – сказал Рэймидж. – Я не вчера родился. Но все получат на треть меньше, чем положено.

С этими словами он начал делить деньги, но прежде указал на дверь:

– Джексон, проверь…

Джексон распахнул дверь, но никто не подслушивал.

– Отлично! – сказал Рэймидж. – Временно я снова ваш капитан, и я должен сказать вам, что, хотя испанцы освободили вас, вы все еще подчиняетесь Военному кодексу: вы все еще находитесь под моей командой. Теперь любой из вас может сбежать к испанским властям и донести, кто я такой. Никто не может вас остановить. Военный кодекс действует здесь постольку, поскольку ваша личная преданность может заставить вас повиноваться моим приказам. И все же у всех нас есть долг, который надлежит исполнять, и я каждому предлагаю следовать долгу. Но я не принуждаю ни одного из вас следовать за мной: я только хочу знать, кто не хочет идти со мной, кто хочет остаться в Испании или уехать в другое место, – я хочу, чтобы эти люди сказали об этом теперь и не делали ничего, чтобы выдать меня. Как только будет безопасно сделать это, я каждого освобожу от их обязательств. Теперь: кто хочет уйти?

Португальский моряк пробормотал стыдливо:

– Я не видел семью целых три года, сэр, и граница…

– Ладно, ты можете уйти.

– Вы понимаете, сэр?

Рэймидж протянул ему руку в знак своей искренности, и португальцы сжал ее нетерпеливо.

– Я обещаю вам, сэр, я ничего никогда никому не скажу.

– Я знаю, – сказал Рэймидж.

– Вы отметите меня как…

– Отметить тебя как «дезертировал»? Официально я должен, но у меня плохая память на имена, Ферраро. Когда время настанет, будет трудно вспомнить, кто попал в плен, а кого взяли на флагман.

Он оглянулся:

– Кто-нибудь еще?

Никто не шелохнулся. Трудно поверить. Нет ли среди оставшихся шести матросов хотя бы одного, достаточно лукавого, чтобы сообразить, что, симулируя лояльность и вызнав план Рэймиджа, он получит полезную информацию, чтобы продать ее испанцам за высокую цену? Трудно быть совершенно уверенным, очень трудно.

– Очень хорошо. Теперь все идите ужинать. Поосторожнее с выпивкой – помните, что она развязывает языки: кварта красного вина может накинуть испанскую петлю на вашу шею.

Матросы двинулись всей толпой прочь, звеня долларами, но Джексон остался.

– Ну, Джексон, можем мы доверять им всем?

– Каждому человеку, сэр, – включая Ферраро. Вы не можете упрекать его за то, что он пожелал уйти.

– Разумеется, нет, и я не упрекаю.

– Будет дерзостью с моей стороны спросить, каков ваш план, сэр?

– Спросить можешь, но плана пока нет. Очевидно, я должен передать все, что мы можем узнать об испанском флоте, сэру Джону как можно скорее. Пока что я не знаю, как.

– Тут недалеко Гибралтар, сэр. Мы могли бы достать лошадей…

– Слишком опасно – и слишком неудобно. Долго добираться, а затем рисковать во время переправы в Гибралтар. Если испанцы не подстрелят нас, так наши собственные часовые.

– Остается море, сэр.

– Да, – сказал Рэймидж. – Мы – моряки, а не кавалеристы. Кораблю не нужен сон и фураж. Но я нуждаюсь сейчас и в том, и в другом. Мы осмотрим порт утром и увидим, что он может нам предложить.

Глава двенадцатая

Целая ночь сна не освежила Рэймиджа: он был в море так долго, что лежать в кровати, которая не перемещалась по комнате, и в комнате, которая не скрипела, было и неестественно и тревожно, и благодаря бессоннице он обнаружил, что делит соломенный матрац со многими маленькими существами, явно не испанского происхождения, судя по их целеустремленности и настойчивости.

Он оглядел всех семерых матросов, сидевших в комнате, и кивнул португальцу:

– Так как ты оставляешь нас, Ферраро, тебя не касается то, о чем я должен поговорить с другими, но ты можешь помочь нам, если посидишь в прихожей, карауля лестницу, чтобы нас никто не подслушал у двери.

Как только португалец вышел, Рэймидж еще раз оглядел оставшихся шестерых. Пестрая, космополитичная компания… словами их описать не просто. Ну что ж, надо начинать, а то он становится похож на напыщенного пастора. Матросы, однако, видели только глубоко посаженные карие глаза, переводящие острый взгляд с одного на другого. Хотя он не знал, что такова была сила его индивидуальности, ни один из них не замечал, что вместо синего, расшитого золотом мундира лейтенанта, их капитан одет в брюки и рубашку, даже более поношенные, чем их собственные.

– Ребята, вы знаете наше положение, потому что я объяснил вам вчера. Вы свободны: вы больше не обязаны служить в Королевском флоте. Вы все – иностранцы или, как у меня, – он улыбнулся, – у вас есть документы, объявляющие, что вы иностранные подданные. Но несмотря на мою роскошную Протекцию, я – все еще офицер короля, все еще идет война, и у меня есть свои обязанности. Вчера вы все, за исключением Ферраро, сказали, что хотите продолжить служить со мной. У вас была ночь, чтобы обдумать это. У кого-либо были долгие размышления? Если так, говорите теперь. Вы все служили мне хорошо, так что я никогда не вспомню ваши имена, и вас не отметят как «Дезертир». Но я предупреждаю вас – если вы останетесь со мной, то будете не в большей безопасными, чем были на «Кэтлин».

Никто не заговорил; никто не выглядел смущенным, как если бы он хотел уехать, но не осмелиться сказать перед другими. Джексон был прав. Наконец Билл Стаффорд цыкнул зубом – неизбежное предварительное действие, сообразил Рэймидж, прежде чем сделал замечание, – и заговорил с широкой ухмылкой:

– Прощения просим, сэр, но вам от нас так легко не избавиться!

– Спасибо, – сказал Рэймидж почти кротко. Поскольку он был молод, он думал, что эти люди должны быть сумасшедшими, чтобы упустить такую возможность; но по крайней мере он был справедлив и дважды предложил им свободу.

– Еще одна штука, сэр, – продолжил Стаффорд, и от тона его голоса у Рэймиджа упало сердце: здесь есть корысть, ему будут ставить условия, приставят пистолет к его голове.

– Ладно, – он попытался казаться любезным.

– Наша плата, сэр. Как насчет нее? У нас есть несколько долларов, но я слыхал, будто кто-то сказал, что платить прекращают, если ты в плену. Мне кажется, неправильно так делать, но я так слыхал.

Хотя Рэймидж не знал ответа, он постарался, чтобы облегчение не отразилось у него на лице. Но чем больше он думал об этом, тем крепче становилась уверенность, что выплату жалованья приостановят; так или иначе, с утратой судовой роли матросам будет трудно требовать жалованье у пронырливых клерков в Морском министерстве. Однако у него были собственные деньги, и он сказал:

– Вы получите все до последнего пенса: я лично прослежу за этим. Сейчас вам заплачено до последнего дня, благодаря испанскому адмиралу, – минус вычеты испанского казначея.

Это вызвало смех, так как казначеи были печально известны своей изобретательностью в обнаружении бесконечных причин для вычетов из матросского жалованья.

– Вычеты не так чтобы большие, сэр, – сказал Стаффорд философски. – Мы теряем четверть, когда продаем наши билеты; иногда больше. Как получится.

И это, знал Рэймидж, было более чем правдой: одной из наиболее явных несправедливостей во флоте было то, что морякам обычно платили в конце срока службы и зачастую в форме билетов, которые могли быть обменены на деньги только в кассе порта приписки судна. Не всегда им платили именно в этом порту, так что матросам приходилось продавать свои билеты спекулянтам на причале, которые платили только половину или три четверти номинальной стоимости, а затем везли целые пачки билетов в кассу соответствующего порта и обменивали на деньги по номиналу.

Шестеро моряков – трое с подлинными Протекциями, «доказывающими», что они американцы (но только один из них, Джексон, действительно был им); генуэзец, лояльность которого принадлежала республике Генуи (хотя Рэймидж помнил, что после завоевания французы переименовали ее почти сразу); датчанин, страна которого поддерживала осторожный нейтралитет – русский царь смотрел на нее с востока, а французы с юга; и наконец вест-индский парень. Хотя у него не было малейшей идеи, что он собирается делать, Рэймидж знал, что все их жизни и успех плана могут в конечном счете зависеть от храбрости, умения или лояльности одного человека; таким образом, было жизненно важно, чтобы он знал больше о каждом из них – за исключением Джексона, который давно доказал, что заслуживает доверия.

Билл Стаффорд, кокни с американской Протекцией, был одним из самых веселых в команде «Кэтлин». Со вздернутым носом, торчащим на круглой физиономии, коренастый, крепкого сложения, с походкой лондонского простака и при этом – изящные руки с тонкими пальцами. У него была привычка потирать большой палец об указательный, как бы проверяя качество какого-то материала.

– Чем ты занимался, прежде чем стал моряком?

– Слесарил, сэр.

– Работали над замками ночью или днем?

– Ха! – хохотнул Стаффорд. – Всегда при дневном свете сэр, ничего незаконного. Папаша держал слесарную мастерскую на Бридвелл-Лейн.

– Значит, ты был его учеником?

– Отец учил меня работе, сэр, но я не считался учеником. В том-то и проблема – вербовщики не могли бы меня взять, если бы мы подписали документы.

Так, думал Рэймидж, Билл Стаффорд – моряк просто потому, что он не подписал контракт, который сделал бы его учеником собственного отца, – законные ученики были освобождены от насильственной вербовки. Слесарь – что ж, возможно, это объясняет, какие у него руки. Хм.

– Скажи мне, Стаффорд, ты можешь взломать замок?

– Взломать замок, сэр?! – воскликнул тот с негодованием. – Сделать, взломать, починить – мне без разницы.

Генри Фуллер – высокий, угловатый мужчина, сидевший в неудобной позе на полу рядом со Стаффордом и напоминавший Рэймиджу омара, брошенного небрежно в угол, редко думал о чем-нибудь кроме рыбы: для него вид большой рыбины, плавающей вокруг судна и легко различимой в чистой воде Средиземного моря, был куда более заманчив, чем симпатичная девочка на причале или кружка пива в таверне.

Рэймидж знал от Саутвика, что когда корабль стоял в гавани, Фуллер регулярно просил разрешения ловить рыбу с бака, и часто слышали, как он ругает чаек или восторженно восклицает при виде рыбы. Фуллер редко говорил: с его длинным тонким телом, узким угловатым лицом, седыми колючими волосами и тонкогубым ртом, в котором осталось лишь несколько пожелтевших от табака зубов, растущих под разными углами, он сам, возможно, был всего лишь рыбой, гуляющей вдоль побережий Норфолка и Суффолка. Рэймидж не мог разобрать по его акценту, из которого из этих двух округов он происходил.

– Ты был раньше рыбаком, Фуллер?

– Да, сэр.

– И где?

– Родился в Матфорде, сэр; совсем рядом с Лоустофтом.

Лоустофт – один из самых больших рыбацких портов Англии, вход в него окруженный песчаными отмелями, которые меняют расположение после каждого шторма. Однако как рыбак Фуллер тоже должен был освобожден от мобилизации.

– Ты добровольно вызвался?

– Да, сэр. Проклятые французишки – каперы из Булони – украли мою лодку. Это было все, что я имел. Ненавижу их, сэр; они за просто так лишили меня рыбалки.

Рэймидж посмотрел затем на бледного, молодого человека с черными волосами приблизительно его собственного возраста, который приехал из Генуи. Привлекательный на свой особый, грубоватый манер, он начал толстеть – видимо, от обильной пищи на борту корабля Его Величества. Альберто Росси – он был рад, что запомнил имя, так как все остальные звали его «Росей», – говорил на терпимом английском языке и после Стаффорда был вторым самым веселым человеком на борту.

– Как генуэзец оказался в английском флоте?

– Я служу на французском капере, сэр. Английский фрегат делает абордаж. Капитан говорит: «Росси, парнишка, ты получишь очень немного еды и никакой платы в тюремной камере, так почему бы тебе не взять премию и записаться добровольцем, чтобы служить со мной?» Он объясняет, что премия – специальный подарок в пять фунтов от короля Англии, так что… – он пожал плечами.

– Разве ты не хочешь увидеть Геную снова?

Росси постучал по носу указательным пальцем, зная, что Рэймидж поймет его жест.

– Для меня, сэр, в Генуе нездоровый климат.

– Что ты делал, прежде чем стал капером?

– Мой отец имел долю в шхуне, сэр. Маленькую долю. Мои пять братьев и я – команда. Капитан – плохой человек: у него есть все остальные доли.

– И?..

– Он обманывает нас, сэр, и однажды он падает за борт, и мы идем на судне в Специю. Тогда мы слышим, что каким-то чудом он не утонул: он плавал, и его спасли, поэтому мы плыли очень быстро. Мы продаем шхуну французу, который желает стать капером. Я остаюсь на судне.

– Значит, в Генуе лгут о тебе: что ты – пират и пытался убить своего капитана? – спросил Рэймидж насмешливо.

– Да, сэр: люди любят сплетничать.

Оставались еще двое: блондин с ярко-красным лицом и носом, сломанным в переносице и торчащим почти вертикально, а не под углом, и темнокожий житель Вест-Индии. Блондин был датчанином, но Рэймидж не мог вспомнить имя и спросил его.

– Свен Йенсен, сэр. Они называют меня «Свенсен».

– Свенсен? Понятно. Откуда ты родом?

– Нерум, сэр. Деревня к северу от Копенгагена.

– И прежде чем стал моряком?

– Призовой борец, сэр. Получите пять крон, если сможете сбить меня с ног меньше чем за полчаса.

– Тебя когда-либо побеждали?

– Никогда, сэр. Ни разу. У меня хороший удар. Я называю его «Удар на пять крон».

Так, кроме Джексона, думал Рэймидж, у меня есть слесарь, рыбак, пират, готовый пойти на убийство, призовой борец и цветной моряк, которого он только знал как Макса.

– Каково твое полное имя, Макс, и откуда ты родом?

Макс бодро усмехнулся: он ждал вопросов и имел готовые ответы.

– Джеймс Макстон, сэр. Возраст двадцать один год; религия – католик; родился в Бельмонте; доброволец; младший матрос.

Четкий рапорт Макстона показывал, что он, очевидно, служил на нескольких судах и знал, как расположены графы в судовой роли.

– Где это – Бельмонт?

– Гренада, сэр. Через лагуну от Крениговки при Св. Георгии. Это – красивое место, сэр, – добавил он гордо. – И у нас есть большие форты, чтобы защитить нас!

– И до того, как ты пошел в море?

– Я работал на сахарной плантации, сэр, рубил тростник мачете.

– Значит, ты умеешь обращаться с абордажной саблей.

Джексон негромко присвистнул, и Рэймидж поглядел на него вопросительно.

– Подбросьте яблоко, сэр, и он разрубит его пополам, а затем одну часть еще пополам, прежде чем она упадет на землю.

– Я родился с мачете в руке, сэр, – сказал Макстон скромно.

Так, размышлял Рэймидж, вот они – мои шесть человек. Все прекрасные моряки, все с другой профессией – если это правильное слово – на руках.

– Очень хорошо! Мы идем завтракать. Следите за языками – хозяин гостиницы, вероятно, немного говорит на английском и сообщит обо всем, что поймет, испанским властям.

Холодный утренний воздух предупредил Рэймиджа, что скоро декабрь, хотя было достаточно солнечно, чтобы не забывать, что Картахена расположена в Испании, с ее обычными грудами зловонных отбросов на улицах – рай для мух, нищих и стай несчастных, тощих собак. Колокола собора мрачно звонили, когда он спустился к Palaza del Rey – Королевскому дворцу, где главные ворота через высокие стены, окружающие город, охраняли скучающие часовые, не потрудившиеся окликнуть его.

Прямо за воротами была другая площадь с большим прямоугольным доком на противоположной стороне, имевшим один открытый выход к морю. У длинного низкого здания с ближней стороны дока были сложены груды такелажа, а здание, вероятно, было складом рангоута с примыкавшим к нему хранилищем парусов. Со стороны, обращенной к берегу, у дока был большой водоем для древесины, в котором хранили большие бревна, чтобы они не рассыхались на солнце. Рядом с водоемом два больших стапеля опускались в док, и на одном из них плотники тесали новые доски, чтобы заменить гнилые на корпусе маленькой шхуны.

Повернув налево в сторону моря, он пришел к Muralla del Mar – длинному причалу вдоль берега большой, почти наглухо закрытой со стороны моря, гавани. Когда он сквозь узкий вход в гавань бросил взгляд на белые гребни волн в открытом море, он понял, что недооценивал то, насколько Природа обеспечила гавани почти полную защиту.

Справа от него холмистый полуостров выдавался в сторону моря, образуя западную сторону гавани: два самых высоких пика увенчаны небольшими замками, несколько батарей и выстроены на естественных платформах на разных уровнях более пологих склонов.

Слева гряда еще более высоких холмов выдавалась еще дальше в море, образуя восточную сторону гавани, с еще несколькими батареями, оборудованными на холмах и фортом почти на уровне моря, прикрывающим вход.

Старый испанский рыбак в изношенной одежде, беззубый, загорелый и высохший, как грецкий орех, сидел на земле спиной к городской стене, штопая сеть, и кивнул дружелюбно Рэймиджу, который понял, что старик может быть столь же полезным, как план гавани. Рэймидж кивнул ответно, затем стал разглядывать испанский флот на якоре: очень много мачт, так что гавань похожа на лес голых деревьев, очень много корпусов, закрывающих один другого.

Он аккуратно пересчитал их… Двадцать семь линейных кораблей и двенадцать фрегатов. Но за несколько часов до того, как они достигли Картахены, было тридцать два линейных корабля и шестнадцать фрегатов. Джексон был прав в конце концов: без вести пропавшие пять линейных кораблей и четыре фрегата, видимо, были французскими. Судя по тому, что они зашли так далеко на запад, но не остались здесь, они, должно быть, продолжили движение через Гибралтарский пролив в Атлантику. Были они перехвачены? Вряд ли – слишком мало тут британских судов. И что более важно: не нашли ли они какой-либо из британских конвоев с Корсики или Эльбы?

Сколько времени испанский флот планирует остаться в порту? И каков этот флот? Рэймидж знал, что, безотносительно репутации испанцев как военных моряков, они строят прекрасные военные корабли. Ходят слухи, что многие из них сконструированы изменником-ирландцем по имени Маллинз, но независимо от того, правда это или нет, стоявший в гавани флот отличался превосходными мореходными качествами. И самым большим кораблем флота – самым большим в мире, на самом деле, был четырехпалубный «Тринидад Сантиссима» – флагман, заметный издали как из-за его красного корпуса с белыми полосами, так и из-за выдающегося размера. Он нес 130 орудий – некоторые говорили, что 136 – по сравнению со 112-ю орудиями каждого из шести трехпалубников, стоящих на якоре около него.

Рэймидж знал, что до конца своих дней сохранит в памяти вид этих кораблей, и даже теперь он испытывал дрожь страха, когда думал, что они могут натворить. Что Англия может противопоставить им? Ее флот рассеян по всему свету – блокада французского флота в Бресте, защита Тахо против нападения испанцев на португальцев, охрана в Индийском океане и у мыса Доброй Надежды судов достопочтенной Ост-Индской компании, патрулирование Вест-Индии от Наветренных и Подветренных островов до Ямайки и охрана десятков конвоев… А здесь в одной гавани стоят на якоре один 130-пушечник, шесть 122-пушечников, и еще два корабля имеют по 80 пушек и восемнадцать – по 74.

На нескольких линейных кораблях и некоторых фрегатах можно было видеть результаты недавнего похода: многие спустили реи на палубу, а некоторые за борт – ясно, что они настолько сильно повреждены, что их нужно буксировать к верфи для ремонта.

Он внезапно понял: ни «Кэтлин», ни ее захватчика не было в гавани.

Он повернулся, чтобы приветствовать старого рыбака, который отложил сеть и длинную деревянную иглу и, очевидно, заметив его акцент, спросил:

– Вы француз?

– Нет, американец. Я вчера пришел с флотом. У вас прекрасная гавань здесь.

– Действительно! – воскликнул старик. – Можно войти почти с любым ветром. Только не спускайте глаз с Санта-Анны, вот и все!

– Санта-Анна? – спросил Рэймидж.

– Там, – старик сказал, указывая на восточный горный хребет, выступающий в сторону моря с левой стороны от них. – Вы видите пушки на том конце – это батарея Сан-Леандро, затем дальше другая, батарея Санта-Флорентины. Потом форт внизу на маленьком мысу – видите его? Это – форт Санта-Анна на мысу Санта-Анна. Рядом с мысом – утес Санта-Анна – очень опасный. Вы не можете видеть его теперь, потому что флагман загораживает. За ним мыс Тринка Ботиджас с другой батареей на нем. Эти пушки! Плохо для рыбной ловли, вы понимаете? Шум отгоняет рыбу. Они клянутся, что это не так, но почему не ловится никакая рыба после того, как они проводят свои учения? Скажите мне, что это, если не шум?

– Это – шум, согласен, – сказал Рэймидж торопливо. – Но часто они тренируются?

– Нет, – сказал рыбак, – к счастью, нет. Вы когда-либо слышали о правительстве, тратящем деньги? Нет! Собирать – это да. Налоги, налоги, налоги. Но потратить их на порох и ядра? Нет! И это – плохой порох, к тому же. Ведь когда последняя батарея Санта-Флорентины стреляла, знаете, что произошло? Это было смехотворно. Все десять орудий должны были палить разом, но увы! Только одна пушка выстрелила. Когда они выбили ядро и порох из других девяти, они нашли, что это был плохой порох. Влажный и низкого качества. Хорошая вещь, иначе мы рыбаки голодали бы.

– Плохой порох означает хороший лов рыбы, это бесспорно, – согласился Рэймидж. – А как насчет этих? – он указал на холмы справа. – Есть какие-нибудь скалы, чтобы беспокоиться из-за них?

– Нет ни одной. Но эти самые близкие холмы, – он указал направо, на два небольших холма, похожих на сахарные головы, и один более высокий за ними (Рэймидж прикинул, что его высота больше шестисот футов), с замком на вершине, – они гасят ветер с северо-запада. Я видел много трехпалубных кораблей, заштилевавших там и дрейфовавших почти до Санта-Анны, прежде чем они смогли повернуть. А еще они построили тот большой замок на вершине: это делает ветер еще более сумасшедшим. Кастильо де Галерас, они называют его, но я мог бы придумать имечко получше. И та батарея ниже, почти на пляже. Вы знаете, как они называют ее? Батарея Апостолов. Это – богохульство, не иначе: никакой апостол не навредил бы рыбаку – вспомните Св. Петра. Но эти омерзительные пушки…

И еще видите большой холм снаружи, при входе? Это – Пунта де Навидад, и можете догадаться – другая батарея. Богохульные свиньи, – ворчал он. – Я говорил священнику много раз, что это кощунство – называть батареи в честь святых и святых реликвий, когда все пушки только и делают, что отгоняют рыбу и оставляют честных людей, вроде меня, голодать после целого дня возни с сетями.

Рэймидж кивнул сочувственно, потом посмотрел на несколько небольших суденышек каботажного плавания, стоявших у причала под разгрузкой. Ближе всех стояла шебека «Ла Провиденсиа» – прекрасный образчик одного из самых красивых судов в мире и, для своего класса, одного из самых быстрых.

У нее был узкий гладкий корпус венецианской галеры, но с большим числом бимсов, и ее вытянутая изящная корма и тонкий бушприт особо выделялись на фоне неуклюжих, с округлыми скулами, корпусов военных кораблей. Ее корма спускалась к гакаборту изящной кривой, постепенно сужаясь, так что высилась над водой всего на несколько футов. Но для глаза, непривычного к обычаям Средиземноморья, наиболее поразительной особенностью было ее парусное вооружение: у нее было три мачты и латинские парус. Хотя грот-мачта была вертикальной, фок-мачта склонялась вперед, а бизань – к кормовой части. У каждой мачты был длинный, тонкий рей, расположенный вдоль судна и подвешенный диагонально, так что передний конец находился на уровне палубы и мягко изгибался по собственным весом. Треугольные паруса были свернуты, и все, что Рэймидж мог видеть, подтверждало репутацию этого самого простого и самого эффективного парусного вооружения.

«Ла Провиденсиа» была единственным судном у причала, с которого ничего не выгружали. У нее были пушечные порты по обеим бортам, и позади каждого из них – намного меньший порт для весла, так, чтобы в штиль команда могла грести. «Ла Провиденсиа», предположил Рэймидж, вероятно, капер: у нее новые паруса, и ее оснащение выглядит новым. И окрашена она слишком красиво для грузового судна.

Он кивнул на прощанье старику и прогулялся вдоль причала, чтобы приглядеться поближе. Да – через порты он мог видеть, что канаты, крепящие пушки, все новые. Очевидно, владельцы решили, что, раз теперь Испания вступила в войну, можно заработать больше денег каперством (так как британские торговые суда из Леванта должны были проходить в нескольких милях к югу от Картахены, чтобы попасть в Кишку – так Гибралтарский пролив был известен поколениям моряков), чем перевозкой грузов. И они правы.

На палубе был только один человек, и Рэймидж, усевшись на соседний кнехт, тер бровь, словно он вспотел и решил передохнуть, поскольку никуда не спешит. Медленно и тщательно он изучал шебеку, запоминая расположение каждого шкота, фала и браса. Он достаточно часто видел, как шебеки лавируют в гавани, чтобы представлять, как управлять большими латинскими парусами, и как только он возвратится в гостиницу, он сделает несколько эскизов и пошлет матросов на причал изучать судно.

В то время, как Рэймидж осматривал гавань и шебеку «Ла Провиденсиа», Джексон нашел офис американского консула и договорился об аудиенции для четырех обладателей Протекций на четыре часа того же дня. Бой часов собора только заполнил собой весь порт, когда Джексон привел их в консульство, построенное сразу за главными воротами на Королевской площади.