Текст книги "Рэймидж и барабанный бой"

Автор книги: Дадли Поуп

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 19 страниц)

Глава двадцатая

К настоящему времени «Кэтлин» шла за кормой «Превосходного» и в конце британской линии – как щенок, бегущий за сворой гончих. Впереди раздавался непрерывный грохот залпов, и кэтлинцы наблюдали, как «Бленхейм» развернул свои реи и сменил галс вслед за «Каллоденом». Десять минут после полудня – и «Каллоден» прилагал все усилия, чтобы догнать последнее испанское судно.

Чуть не плача от разочарования, Рэймидж впился взглядом в массу судов, образующих авангард эскадры Кордовы: почти четкий клин, «Сан Николас» все еще ведущий, еще по крайней мере семь судов в плотно собранной группе прикрывают его корму, по два и по три в ряд, остальные тянутся вслед вдоль изогнувшейся полумесяцем линии.

– Одно утешает, – прокомментировал Саутвик, – они плывут как стога сена, дрейфующие по ветру…

– Флагман, сэр, – сказал Джексон. – Номер сорок. «Пройти через линию врага».

Пятнадцать минут пополудни. Таким образом, сэр Джон приказывал «Каллодену» попытаться прорезать линию Кордовы, разделив ее надвое.

– Он никогда не сможет сделать этого, – сказал Саутвик спокойно. – Мы никогда не догоним их на таком ветру. И только «Каллоден» и «Бленхейм» повернули – еще тринадцать осталось!

С невыносимой медлительностью «Принц Георг», «Орион» и «Непобедимый» повернули один за другим при легком бризе, а затем, когда «Колосс» начал поворачивать, его фока-брам-стеньга переломилась посредине и начала падать – так медленно, так изящно, что прошла целая минута, пока Рэймидж понял, что ее перебило ядром, причем она прихватила с собой и стеньгу. Потом рей и топсель накренились на одну сторону и рухнули на палубу спутанным клубком дерева, канатов и парусины, лишив корабль возможности лавировать. Его капитан, очевидно, решил отвернуть в сторону, чтобы уйти с дороги тех, кто шел следом, потому что почти сразу Рэймидж увидел через подзорную трубу, что его бизань-топсель начинал хлопать на ветру.

– Ветер немного повернул, сэр, – сообщил Саутвик. – Чистый вест теперь.

И он стал еще слабее. Рэймидж сомневался, делают ли британские суда намного больше, чем узел. Но даже учитывая отсутствия ветра, он был удивлен медленным темпом сражения. Сражения между отдельными судами – его единственный опыт до сих пор – были намного быстротечнее и куда понятнее: разница как между шашками, где два игрока могут двигать их только в одном из двух направлений, и шахматами, где концентрация на диагональных проходах слона, например, оставляет вас беззащитным против коварного прыжка коня. И сейчас сэр Джон играл в шахматы на доске, половина которой была скрыта от него в дыму.

Без пятнадцати минут час. Его ноги горели; он чувствовал, что его мутит от голода. И, как предчувствие сильной зубной боли, стоял острый вопрос: почему Кордова теперь держит на северо-запад? Это уводило его от его подветренного подразделения и, что более важно, далеко от Кадиса. Это была уловка: он был уверен в этом. «Сан Николас», «Сантиссима Тринидад» и остальная часть авангарда скоро будут на траверзе. Но важнее было то, что «Каллоден», «Бленхейм» и «Принц Георг» все еще не догнали последние испанские суда.

В течение десяти минут он шагал взад-вперед вдоль правого борта, время от времени потирая шрам на лбу. Его пистолеты – он нашел ящик и свою одежду там же, в хлебной кладовой, куда засунул их, когда «Кэтлин» была захвачена, – были засунуты за пояс и больно давили ему на ребра. Он вытащил их и отдал Джексону. Не желая говорить с Саутвиком, он послал его вниз за какой-нибудь едой и был благодарен, когда стюард принес половину холодного цыпленка, которого он проглотил мгновенно, разрывая руками.

Медленно суда авангарда Кордовы потянулись на траверзе и дальше. Был уж почти час дня, а «Виктори», идущая вслед за поврежденным «Колоссом», все еще не поворачивала – «Колосс» был, вероятно, на ее пути – но «Каллоден», казалось, выиграл немного у испанского арьергарда и шел хорошим ходом перед «Бленхеймом».

Стюард пришел с миской воды и салфеткой, и Рэймидж ополоснул жирные пальцы. Бессмысленно, возможно, так как он может превратиться в бесформенную массу плоти и крови до того, как стрелки часов доберутся до следующего часа. Что заставило его думать об этом? Он вздрогнул, пытаясь отбросить эту дикую идею, поскольку из всех кораблей британского флота «Кэтлин» была в самом безопасном положении: ни один из испанцев не напал бы на нее.

Когда он вытер руки и отдал салфетку стюарду, он глянул через плечо стюарда, и его желудок свело судорогой.

Вместо бортов «Сантиссима Тринидад», «Сан Николаса» и остальной части авангарда, он смотрел на их правые скулы: за те несколько мгновений, пока он был занят мытьем рук, они привелись к ветру, поворачивая в сторону «Кэтлин» и, очевидно, намереваясь пройти очень близко от конца британской линии, вероятно, обстреливая при этом «Превосходного» (и «Кэтлин» также, так как она окажется на линии огня).

Рэймидж чувствовал, что смотрит на шахматную доску сверху и может предвидеть следующую полудюжину ходов с неестественной ясностью: если сэр Джон не сигнализирует немедленно восьми кораблям, образующим британский арьергард, повернуть все вдруг и перехватить их, ничто не сможет остановить корабли Кордовы, идущие, чтобы соединиться с его другими шестью кораблями с подветренной стороны, как только они минуют корму «Превосходного». И с его флотом, соединившимся снова, Кордова сможет тогда снова лечь на курс, ведущий к убежищу Кадиса. И острова дыма, конечно, скрывают весь этот маневр от «Виктори».

Рэймидж сказал:

– Мое почтение мистеру Саутвику: я хочу, чтобы он вышел на палубу немедленно. Старшина-рулевой, приведите нас к ветру, но я не хочу, чтобы это было слишком заметно.

Идея – фантазия, можно сказать, – захватывала его все сильнее. Так, наверное чувствует себя человек, задумывая самоубийство. От этой мысли у него закружилась голова.

Джексон видел, как он потирает бровь и смотрит с тревогой на корабли впереди, и, предположив, что капитан ждет сигнала от коммодора, от адмирала Томпсона на «Британии» или сэра Джона на «Виктори», американец тщательно навел подзорную трубу. И почти сразу же последовательность флагов затрепетала на мачте флагмана.

– Позывной «Минервы», сэр, и… – Джексон пролистал книгу сигналов, – …и «Колосса»: «Взять на буксир».

Рэймидж, который инстинктивно шел к Джексону в ожидании приказа «Поворот все вдруг», развернулся на пятках, чтобы скрыть гнев и разочарование, и снова увидел ведущие корабли Кордовы. У них теперь был ветер приблизительно на три румба сбоку по корме – что давало им почти максимальную скорость.

Саутвик топал по трапу, звеня ножнами своего меча, и прежде чем Рэймидж обернулся, чтобы заговорить, воскликнул:

– Вот! Они делают это! Я знал, что так будет!

Он глянул вперед, увидел, что «Виктори» и еще восемь кораблей за ее кормой все еще не повернули, и добавил злобно:

– Ничто не может остановить этих пожирателей рыбы, если все мы не повернем все вдруг! Так сделайте это, чтобы я не зря прожил этот день! Только посмотрите на них – тащатся как отара овец, и нет даже собаки, чтобы напугать их гавканьем! Да ведь если бы их ведущее судно отклонилось от курса пару раз, то по крайней мере полдюжины из них столкнулись бы!

Рэймидж сжал кулаки. Идея, план, фантазия, мечта – он не был уверен, как назвать это, – становилась более ясной: значение движения Кордовы и его опасность для британского флота заставляло его думать столь быстро, что он даже удивился, когда обнаружил, что «Кэтлин» и авангард Кордовы все еще движутся прежними курсами. Ничего не произошло – кроме как в его воображении: он был все еще жив – притом что в его воображении он уже несколько секунд назад погиб наряду с каждым человеком на борту куттера.

Возможно, сквозь дым на идущих вслед за «Виктори» кораблях заметили смену курса Кордовы; возможно, прямо сейчас коммодор Нельсон пытается дать сигнал «Виктори». Но факты достаточно ясны: сэр Джон находится в серьезной опасности быть побежденным дымом, слабым ветром – и временем. Независимо от того, что он может приказать, кораблям потребуется время, чтобы переместиться из положения A в положения Б. И Рэймидж знал, что должен лицом к лицу встретить другой неприятный – и для него, вероятно, фатальный – факт: есть только один способ дать нужное время сэру Джону. И все же… Он развернулся в ярости и зашагал взад-вперед под взглядами Саутвика и Джексона.

Кровь отхлынула от его лица, оставив загорелую желтую плоть; сосредоточенность и ужас того, что он знал, заставили его так стиснуть зубы, что нижняя челюсть казалась очерченной четкой белой линией, под кожей выступили желваки. Его глаза, казалось, не просто глубоко посажены, но провалились, словно на последней стадии серьезной болезни. И Саутвик, и Джексон знали, что их капитан переживает что-то страшное в одиночку, и чувствовали себя опустошенными и злыми, поскольку ничем не могли помочь ему.

Рэймидж почувствовал, что чуть не сломал себе пальцы правой руки, сжимая какой-то маленький предмет, и, возвращаясь издалека, попробовал сосредоточить на нем взгляд: это было кольцо Джанны, все еще висевшее на ленте вокруг его шеи. Он засунул его назад под рубашку и, как бы очнувшись после сна, понял, что чайки все еще кричат за кормой «Кэтлин», пушки все еще грохочут впереди, слабое солнце прилагает все усилия, чтобы просиять сквозь туман, и матросы из экипажа судна все еще смеются и шутят. И Саутвик стоит перед ним с озадаченным выражением лица.

«Капитан» начал поворачивать на левый борт, выходя из линии и прочь от врага. Не было поднято ни одного сигнального флага. Казалось, корабль потерял управление – однако его паруса разворачивались. И он продолжал поворачиваться.

– Он оставляет линию и разворачивается! – воскликнул Саутвик недоверчиво.

Рэймидж сразу понял намерение коммодора. Но «Капитан» был милей дальше, чем «Кэтлин»: ему потребуется двадцать минут, чтобы преодолеть эту милю. И если ведущие корабли Кордовы не будут задержаны на двадцать минут, он прибудет слишком поздно.

Фантазия, которая стала идеей, теперь становилась необходимостью, чтобы коммодор мог преуспеть, и Рэймидж чувствовал страх. Он стремительно набросал схему в блокноте, сделал некоторые вычисления в уме и затем обернулся к Саутвику. Он не мог смотреть старику прямо в глаза, когда говорил придушенным голосом, сам едва его узнавая:

– Мистер Саутвик, я попрошу вас развернуть судно и идти на перехват «Сан Николаса».

Отвернувшись быстро, чтобы не видеть лицо Саутвика, он оглянулся назад на «Капитана». После разворота тот лег на курс, направленный мимо кормы «Диадемы» и перед «Превосходным». Идя этим курсом (один и, предположил он, не только без приказа, но и вопреки ему), коммодор может сблизиться с передовым – самый ближним, по крайней мере, – кораблем испанцев.

Саутвик отдал приказы, необходимые для смены галса, прежде чем полностью понял значение того, что Рэймидж планировал сделать. Как только он действительно это понял, он почувствовал себя униженным тем, что кто-то другой, достаточно молодой, чтобы быть его сыном, мог принять такое решение без очевидного страха или сомнения. И теперь продолжает шагать взад-вперед все той же мягкой, почти кошачьей, походкой, как будто он был на часах, и иногда потирает свой шрам.

Не задумываясь, Саутвик шагнул к Рэймиджу, посмотрел на него в упор налитыми кровью глазами и сказал мягко, со смешанным выражением гордости, привязанности и восхищения:

– Если бы вы пережили этот день, вы стали бы таким же великим адмиралом, как ваш отец.

С этим он отвернулся и начал выкрикивать приказы, которые утвердили «Кэтлин» на ее новом курсе в направлении авангарда Кордовы, приближающегося по скуле левого борта; британская линия простиралась далеко на ее левой раковине, а «Капитан» только что миновал нос «Превосходного» и покинул линию.

В течение нескольких следующих минут больше нечего было делать, и Рэймидж прислонился к гакаборту, вглядываясь в сотый раз в корабли Кордовы. Только теперь он увидел реальный результат своего решения, и тут же на него навалился настоящий страх.

Страх прибывал медленно, как осенний туман, поднимающийся почти незаметно в долине; он добрался до его тела, как изморось, пропитывающая рубашку из хлопка. И Рэймидж чувствовал, что раздваивается. Один Рэймидж был просто телом, сила которого внезапно исчезла, чьи руки дрожали, у чьих коленей не было никаких мускулов, живот стал губкой, пропитанной холодной водой, зрение обострилось, так что цвета стали более яркими и стали различимы детали, которые обычно оставались незамеченными. Другой Рэймидж отделился от собственного тела, ошеломленный тем, что должно было быть сделано, ужасающийся тому, что сам запланировал, и притом прекрасно сознающий, что он приказал это и теперь должен хладнокровно наблюдать, как его решение будет выполнено.

И притом он не забывал наблюдать за коммодором и думал, что у маленького человечка часто бывал тот же самый взгляд, что у Саутвика в его боевом настроении. И он не забыл, что недавно задавался вопросом, мог ли бы он сам убить человека хладнокровно. С этим вопросом было покончено. Теперь он знал, что может хладнокровно убить шестьдесят человек – шестьдесят его собственных матросов, не врагов, и от понимания этого его чуть не стошнило.

Он смотрел на бухту каната: страх заставил его видеть его с такой ясностью, словно он никогда в жизни не видел канатов. Через каждый дюйм в нем проглядывала цветная прядь – «Прядь вора», вставленная, когда канат свивали на королевских верфях, так что если канат украдут, всегда можно опознать собственность Адмиралтейства. Есть ли в нем – а также в Саутвике, и в коммодоре Нельсоне, и, возможно, в половине офицеров и уоррент-офицеров во флоте – «Прядь вора», которую воткали в их души, чтобы отделить их от остальных, чтобы показать, что им позволено убивать своих собственных людей и врагов без тени раскаяния?

Однако по мере того, как он смотрел на испанские корабли и сознавал, что ему осталось жить меньше получаса, страх начал уходить так же незаметно, как пришел. Он начал понимать, что страх приходит только тогда, когда смерть – вопрос везения, возможность (или даже вероятность) вне человеческого знания или контроля. Но теперь, поскольку он знал наверняка, что будет убит в результате своего собственного преднамеренного решения – и таким образом не оставив места везению, – он принял неизбежность гибели и неожиданно обрел мир в душе и, что более важно, способность и выглядеть спокойным.

Или это просто равнодушие? Возможно – их трудно различить.

Джексон спас его жизнь – и, несмотря на лояльность и храбрость, Джексон должен умереть.

Саутвику, который бодро повиновался каждому приказу юнца в три раза моложе его (и в десять раз менее опытного), сказали несколько минут назад, что он фактически приговорен к смерти – и он всего лишь выразил искреннее сожаление, что лейтенант Рэймидж не переживет день, потому что иначе он стал бы столь же великим адмиралом, как его отец.

Бедный отец – Джон Оглоу Рэймидж, десятый граф Блази, адмирал Белого флага – также был бы последним графом: его единственный сын был также его единственным наследником, таким образом, одно из самых старых графств в королевстве вымрет. Бедная мать! Он закрыл глаза на мгновение и представил Джанну, но открыл их почти сразу: если кто-либо мог бы заставить его передумать…

Был еще Стаффорд – слесарь кокни, который предпочел бы наблюдать, как падает нож гильотины, если уж ему суждено оказаться в объятиях «Вдовы», вместо того, чтобы закрыть глаза. Бридвелл-Лейн не увидит его снова.

И все остальные, кто был с ним в Картахене – рыбак Фуллер, молодой генуэзец Росси, веселый цветной моряк Макстон и Свен Йенсен…

И сама «Кэтлин» – она ведь как живая, у нее есть собственные желания, свои особые небольшие капризы, которые ее капитан должен был понять и которым должен был потворствовать; она отвечала всей своей деревянной душой, когда ей управляли должным образом, но становилась мертвой деревяшкой, когда человек ошибался с точной установкой парусов или был слишком груб на руле. Дрова – он отправит ее на дрова, превратит в плавающие обломки, которые будут разбросаны по прихоти ветра и течения через месяц, а то и через год по португальскому, испанскому и африканскому побережьям. Люди, говорящие на разных языках, соберут ее деревянные останки и отнесут их домой, чтобы бросить в огонь или использовать для ремонта дома, и никогда не узнают, откуда они взялись.

Он не сводил глаз с нескольких квадратных дюймов настила палубы под ногами: он видел все горные хребты из песчинок, возвышающиеся над крошечными долинами, где более мягкое дерево было выскоблено за эти годы бесчисленными моряками. Он видел песчинки, сучки, самую структуру древесины с вновь обретенной четкостью, как если бы всю свою жизнь, не догадываясь об этом, он смотрел сквозь мутное стекло, которое неожиданно протерли. Он видел сморщившуюся поверхность мягких черных кожаных туфель, отмеченную белыми линиями, где соль высохла в складках. Он чувствовал нисходящий поток от грота и поглядел на него, чтобы понять, что он прежде действительно никогда не видел устройства паруса. Ни, когда он посмотрел за борт, этих похожих на мягкие пирамиды волн. Ни смертоносной группы пяти или шести вражеских линейных кораблей, один из которых был самым большим в мире – самой большой вещью, какую руки человека когда-либо создавали, чтобы плавать по морям и убивать.

Это вид вернул его к настоящему и весьма ограниченному будущему. «Кэтлин» была достаточно близко теперь, чтобы корпуса ведущих кораблей Кордовы, обрисовались целиком над линией горизонта, и на мгновение их размер и медленное продвижение напомнили Рэймиджу эпизод из детства: он присел, грязный, возбужденный и взволнованный, в камышах на берегу озера, его глаза – только на несколько дюймов выше воды – устремлены на лебедей, возвращающихся к своим гнездам с птенцами: красивые, величественные, роскошные в их плавном движении, и притом каждый – с зоркими, внимательными и злыми глазами, готовый напасть на все, что встанет на пути, особенно на маленького мальчика, прячущегося в камышах.

«Сан Николас» все еще шел первым, образуя острый конец клина, с «Сальвадором дель Мундо» на его раковине левого борта, за которым шел «Сан Жозеф». На ближней к нему стороне клина «Сантиссима Тринидад» был на раковине правого борта «Сан Николаса», с «Сан Исидро» по корме. «Сан Николас» был ключевой фигурой, и он был благодарен судьбе за то, что хотя он был 84-пушечным, он был лишь четвертым по величине из этих пяти.

Он почувствовал под рубашкой перстень с печаткой Джанны, сорвал его с ленты, на которой он висел, и надел на мизинец левой руки. Он подошел отлично, так как это был мужской перстень, и Джанна обычно носила его на среднем пальце. Забавно, думал он, что семейная реликвия Ди Вольтерра, передаваемая из поколения в поколение, должна была покинуть фамильное гнездо в Тоскане, чтобы провести остальную часть вечности вместе с ним на дне океана в одиннадцати лигах к юго-западу от мыса Сент-Винсент. А Джанна была и будет пребывать с ним душою: благодарение Богу, не телом.

Мрачные, болезненные мысли, но простительные. Он чуть не рассмеялся над мыслью, что он всерьез считает нужным прощать себя.

Когда Саутвик отходил от Рэймиджа, ему было жаль, что он не пожал ему руку. Но он не мог, потому что экипаж судна увидел бы это и решил, что они прощаются. Это не заставило бы их делать их дело спустя рукава, но долгие годы в море научили Саутвика, что моряки дерутся как черти, когда есть шанс выжить, но приговоренный редко пытается проложить себе путь с эшафота. Человек склонен покоряться неизбежности – которая, ухмыльнулся он над каламбуром, неизбежна.

У штурмана, отдающего приказы не задумываясь, в силу привычки, было время, чтобы осознать, что втайне он всегда боялся того дня, когда будет слишком стар, чтобы выйти в море. Он ненавидел дома, ненавидел сады и больше всего ненавидел саму мысль, что закончит свои дни, поставленный на якорь в одном и том же доме, в одном и том саду, и сможет покинуть их только в простом деревянном ящике (он оговорил это в завещании: обычный дорогой гроб с бронзовыми украшениями будет греховными расходом хорошей древесины, металла и денег).

Взяв курс на «Сан Николас», он сознательно остался около мачты. Мистер Рэймидж прислонился к гакаборту с таким выражением лица, которое ясно говорило Саутвику, что он устремил последний взгляд далеко за горизонт, в свой собственный мир. Вероятно, думает о маркизе. Да, они составили бы красивую пару, думал он печально. Теперь какой-то неведомый молодой щеголь поведет ее к алтарю.

Этот юноша – Саутвик находил, что ему нетрудно повиноваться его приказам, но все же думал о нем как о юноше – родился со всеми возможными преимуществами: сын адмирала, наследника графства, умный (кроме математики, что он сам охотно признавал), с чувством юмора и своей особенной, трудно поддающейся определению способностью вести за собой людей. Всего несколько лет в море, почти достигший двадцати одного года (и неизвестно, достигнет ли) он унаследовал врагов своего отца во флоте и до сих пор побеждал их.

До сих пор – и это все, чего юноша достигнет. Теперь он собирается пожертвовать своей жизнью (против врагов короля, не иначе) в маневре, который, вероятно, потерпит неудачу – не по его вине – и почти никем не будет оценен, кроме его отца и коммодора. Храбрость, думал Саутвик, когда проревел через свой черный лакированный рупор приказ матросам на мачте, не самое подходящее слово, чтобы описать то, что необходимо, чтобы приговорить себя к смерти.

Джексон ощупывал два пистолета, которые мистер Рэймидж дал ему, и задался вопросом, держать их при себе или просто положить куда-нибудь. Они не понадобятся теперь – и он знал это задолго до того, как мистер Рэймидж вытащил их из-за пояса бриджей и начал черкаться в блокноте.

Американец начал предполагать, чем все это закончится, когда мистер Рэймидж прервал обед старого Саутвика, и знал наверняка мгновение спустя, когда старшине-рулевому приказали привестись круче к ветру. Джексон был удивлен, сколько времени понадобилось старому Саутвику, чтобы понять то, что мистер Рэймидж намеревается сделать. Джексон предположил, что это потому, что Саутвик стар и слишком закоснел в своих привычках – почему все еще остается штурманом судна, столь маленького, как «Кэтлин», – чтобы ожидать, что кто-то может сделать что-то необычное. И Джексон понимал, что сам он уже получил урок от мистера Рэймиджа.

– Неожиданность, Джексон, – вот что выигрывает сражения, – как-то сказал тот. – Если ты не можешь обмануть врага тайком, можешь всегда удивить, выкинув что-то абсолютно неожиданное прямо у него перед носом!

Ну что ж, сын старины Пали-Без-Передыху делает, что он проповедовал, хоть это и будет в последний раз. Джексон не чувствовал сожалений, когда смотрел на суда Кордовы, зная, что они, вероятно, убьют его и остальную часть кэтлинцев в течение часа. Он не чувствовал сожалений в день, когда уходил из Чарльстона юнгой на шхуне в Вест-Индию; никаких сожалений, когда побережье Южной Каролины наконец исчезло за кормой на горизонте. Это было почти двадцать пять лет назад, и он до сих помнил это. Никаких сожалений и тогда, когда его насильно завербовали в королевский флот, несмотря на его американское гражданство. И он знал, что если бы получил шанс вернуться назад и поступить по-другому, чтобы не рисковать умереть в этот День св. Валентина, он ничего не изменил бы.

Ноги Рэймиджа теперь болели невыносимо, они пульсировали, а его туфли казались слишком тесными. Туманная ночь оставила после себя усталость, его глаза горели от напряжения, как если бы под веки насыпали мелкого песка. В море чрезвычайные ситуации почти всегда наступают, когда ты физически измотан, и редко – когда ты свеж и бодр. Он так устал, что все вокруг казалось нереальным. Он чувствовал, что использует «Кэтлин» в качестве пугала для испанцев. Или – при этой мысли он чуть не хихикнул – как напуганный маленький человечек, использующий ходули, чтобы сделать себя десяти футов ростом. Он думал, что в густом тумане валуны на корнуолльских торфяниках выглядят бесформенными и огромными, а при свете дня – круглыми и совсем небольшими. Туман… бесформенный и огромный… Слова, казалось, отозвались эхом, когда он повторил их. Туман, туман – дым! Даже линейные корабли выглядели бесформенными (и все еще выглядят) в облаках дыма от пушек, плавающих над ними, – особенно «Каллоден», когда ветер отнес дым его собственных пушек назад на борт и загнал вниз через люки, пока он не потек из орудийных портов снова. Но орудия «Кэтлин» не могло наделать достаточно дыма.

Тогда он вспомнил себя, юного мичмана, вместе с товарищами тайно жгущего влажный порох, чтобы выкурить крыс и тараканов из их каюты. (Это привело к тому, что их всех отправили на топ мачты, потому что они забыли, что запах дыма будет распространяться, и морпех-часовой быстро поднял пожарную тревогу.) Идея возникла в его уме. Но как сделать дымовую завесу достаточно большой, чтобы скрыть «Кэтлин», используя только влажный порох? Может, использовать жаровни, которыми обычно сушат воздух на нижней палубе? Растопить их, подбросить немного дров, а затем влажного пороха? Это может сработать, если поставить жаровни с наветренной стороны, таким образом, чтобы ветер нес дым на судно. Так или иначе это, вероятно, озадачит испанцев достаточно долго, чтобы заставить их не открывать огонь в течение нескольких минут – и ради одного этого стоит попытаться.

И должны ли все матросы умирать? Для некоторых из них может быть шанс. Груды перевязанных гамаков на палубе – они могут плавать и удержат человека. И еще запасной рангоут, который помощник плотника убрал вниз. Вязки с запасного гафеля, лежащего рядом с мачтой, надо срезать, чтобы он плавал свободно. Он позвал Саутвика и Эдвардса, помощника канонира, и дал им инструкции.

Потом, по мере того, как детали его плана постепенно формировались, он стал думать о том, что ему понадобится дюжина матросов, достаточно ловких, умелых с абордажной саблей и готовых драться, пока их не зарубят ли не застрелят. Кого он должен выбрать? Из экипажа целого судна достаточно только отсеять менее ловких, так как все остальные отвечают его требованиям. Ну, если уж выбирать дюжину матросов, чтобы умереть с ними, то для начала он выберет Джексона и тех пятерых, что были с ним в Картахене.

Он приказал Джексону вызвать тех пятерых через рупор, и выбрал еще полдюжины из орудийных расчетов. Как только они все собрались вокруг него, он отдал им приказ.

– Это будет как с раскаленной сковороды соскочить на плиту, – закончил он и отпустил их, заметив при том, что они бодрым шагом, очевидно, довольные, что выбрали их. Бедные дураки, подумал он. Все же, возможно, они не были дураками – он был достаточно честен с собой, чтобы признать, что он был рад вести их, потому что у него не было никакого желания остаться на сковороде.

– Есть у нас шанс, сэр? – спросил Джексон спокойно.

– Рассказать нашим внукам об этом? Нет, ни одного. Выполнить свою задачу – да. По крайней мере, равные шансы.

Джексон кивнул:

– Я рад, что ее нет, ради ее собственного блага, но маркиза хотела бы быть с нами, сэр, и граф Питти тоже.

– Да, – сказал коротко Рэймидж, инстинктивно трогая перстень с печаткой большим пальцем. Он должен сказать это кому-то, хотя бы только то… ну, что он чувствует себя виноватым перед кэтлинцами. – Джексон, если бы был какой-то другой путь… – Он оглянулся на британскую линию, но за исключением «Капитана», идущего к ним, все остальные удалялись от них, хотя еще пара ведущих кораблей сменили галс. – Я попробовал бы, но нет…

– Мы знаем, сэр, но ни один из парней не поменялся бы местами ни с кем, кто разгуливает сейчас в Сент-Джеймсе.

Рэймидж посмотрел на часы. Они повернули только несколько минут назад. А казалось, прошел час. Его мозг разогнался вовсю, и матросы работали очень быстро: уже подняли на палубу жаровни, и кучи гамаков были навалены вокруг переднего люка наряду с теми, что свалены вдоль палубы.

Секретные документы: он забыл сделать коробку со свинцовой подкладкой. Он использует холщовый мешок и пушечное ядро. Джексон должен положить книгу сигналов в последний момент и затем бросить сумку за борт. Внизу в его каюте он еще раз огляделся вокруг, пока укладывал бумаги в сумку. Немногие каюты на военных кораблях хранят такие воспоминания для капитана. Он закрыл верхний ящик и открыл второй. Шелковый шарф Джанны лежал там, куда он положил его, когда возвратился на борт, аккуратно свернутый. Он вынул его, намереваясь обвязать вокруг пояса, затем решил, что ни изящество, ни обычаи службы теперь не имеют значения, и завязал узлом вокруг шеи, подвернув концы под галстук. Если он принес ей немного счастья, то теперь собирается принести равное количество горя.

Затем он снова был на палубе и смотрел на «Сан Николас». Когда он и остальная часть авангарда приблизились, стало видно, что дистанции между отдельными кораблями больше, чем казалось на первый взгляд.

– Подходящий корабль возглавляет их, сэр, – прокомментировал Джексон, пока Рэймидж набрасывал еще один план, отражающий положение судов в данный момент, чтобы вычислить лучший угол сближения.

– Подходящий корабль?

– Разве вы не заметили, сэр? Его назвали в честь того же святого, что и вас!

«Сан Николас» – нет, он не думал об этом и сказал с усмешкой:

– Так как он возглавляет позорное бегство в Кадис, Джексон, я попрошу тебя не упоминать об этом!

Джексон рассмеялся:

– Ну, сэр, давайте надеяться, что святой позаботиться о вас, а не о донах!

«Сан Николас», размышлял Рэймидж: корабль с 84 пушками, весит приблизительно две тысячи тонн по сравнению со 160 тоннами «Кэтлин». Да ведь мачты испанского судна и одни только реи весят столько, сколько вся «Кэтлин», в то время как нос, украшенный фигурой Св. Николая должен быть на приблизительно на тридцать футов выше ватерлинии. Конец утлегаря находится на высоте шестьдесят пять футов – а это высота мачты «Кэтлин»… О, дьявол их забери, сказал он себе сердито, можно подумать, что твои измерения сделают «Сан Николас» дюймом меньше или «Кэтлин» дюймом больше!

– Какие-либо сигналы «Капитану» от «Виктори», Джексон?

– Не могу видеть «Виктори» из-за дыма, сэр; но ничего нет на «Капитане»: никаких подтверждений, только его флаг и вымпел.

Саутвик сказал:

– Капитан Коллингвуд не оставит коммодора без поддержки надолго – есть приказ или нет. Мы скоро увидим, что «Превосходный» следует за «Капитаном».