Текст книги "Рэймидж и барабанный бой"
Автор книги: Дадли Поуп
Жанр:
Исторические приключения
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 19 страниц)
Бедная старая Черная Полоса, думал Рэймидж: это название склоняется попусту почти каждым моряком во флоте. Когда испанским вином заменяют грог, моряки высокомерно именуют это «черной полосой», а быть назначенным в Средиземноморье часто именуют «попасть в черную полосу». И во время штиля сильное течение, идущее на восток из Атлантики часто, несет судно мимо Гибралтара в Средиземное море, и оно должно проводить целые дни, противостоя течению и ветру – пока не задует с востока левант. Это также называют «попасть в черную полосу», так как команда невезучего судна проводит время, разглядывая залив Черная Полоса и мыс Европа под разными углами во время лавирования.
Однако он будет чертовски рад насладиться этим видом; и у «Ла Провиденсиа» такая небольшая осадка, что, если ветер начнет стихать, он может отойти ближе к берегу, где течение намного слабее и можно иногда даже найти противоток.
Стаффорд принес фонарь, открыл стеклянную дверцу в нактоузе и поставил фонарь так, чтобы он освещал компас.
Мыс Подадера был теперь на раковине правого борта, и когда они отошли от высокого берега с ветром на траверзе, Рэймиджу пришлось дать дополнительные приказы по выставлению парусов. Море было спокойно, не считая невысокой зыби, и «Ла Провиденсиа» катилась по воде, как брошенный плоский камень, тогда как «Кэтлин» с ее более глубокой осадкой и совсем другим парусным вооружением, пахала себе борозду в воде. Рэймидж посмотрел на часы. Час назад он лежал на кровати в гостинице, задаваясь вопросом, что делать дальше. Ему было жаль, что он не догадался оставить записку американскому консулу.
Глава пятнадцатая
Конвент находился в пяти минутах ходьбы от офиса Специального уполномоченного. Рэймидж поднял руку, чтобы остановить едущий мимо экипаж, вспомнил, что у него нет денег, и зашагал по крутому мощеному подъему переулка Конвента. С раздражением на грани озлобления он вспоминал встречу со Специальным уполномоченным. Она началась с почти восторженных поздравлений, но в конце концов старый дурак оказался совершенно бездушным. Допуская, что отсрочка отплытия даже на полчаса ради посещения Конвента, конечно, может позволить флоту Кордовы пройти через Гибралтарский пролив, и, вероятно, позволит Наполеону пересечь Канал, он тем не менее дал понять, что молодой офицер должен посетить Конвент, чтобы встретить «нужных людей».
Смесь волнения и нервозности вызвала у Рэймиджа приступ неудержимого смеха, который ему удалось остановить только тогда, когда он видел страшный испуг в морщинистом лице старухи, стоявшей в дверном проеме. Она предлагала ему за пенни связку липких фиников из грязной плетеной корзины, в которую слетелись, похоже, все мухи с Берберского побережья, но убрала ее, глянув ему в глаза, и поспешно перекрестилась свободной рукой.
Поднявшись по переулку, Рэймидж повернул налево на Главную улицу, и его тут же окружила толпа оборванных разносчиков, которые на плохом испанском навязывали все что угодно, от лечебных кореньев и распятий, до больших оплетенных бутылей арака; их настойчивость и фанатичный блеск глаз наводили на мысль о том, каково это было стоять перед судом Инквизиции.
Когда он проходил через большие двойные двери Конвента, двое часовых грохнули прикладами мушкетов в безупречном салюте, однако сумели при этом дать понять, как мало солдаты уважают военно-морских офицерах вообще и молодых лейтенантов в частности.
В приемной высохший маленький человечек, древний парик которого в течение долгих лет служил кормушкой для моли, встал и осторожно спросил о цели о посещении молодого лейтенанта. Целая жизнь, проведенная на службе, очевидно, научила его ничто не считать само собой разумеющимся: изящно одетый джентльмен с томным голосом и при тросточке с золотым набладашником мог потребовать аудиенции с губернатором только для того, чтобы всучить ему поддельный аккредитив, в то время как другой мог оказаться долгожданным кузеном губернатора. На лице бедняги был написан его проверенный опытом девиз: Нельзя Быть Слишком Осторожным.
Рэймидж неохотно назвал свое имя и, объясняя, что привело его сюда, подчеркнул, что это не имеет большого значения, так как он по сути просто посыльный. Старик продолжал кивать, как голубь, подбирающий только что насыпанное зерно, потом указал Рэймиджу на стул и поспешно ушел вдаль по очевидно бесконечному коридору. Рэймидж сознательно позволил мыслям бесцельно блуждать, чтобы ослабить напряжение. Почему резиденцию губернатора называют Конвент, что по-английски означает «женский монастырь»? Он всегда хотел спросить у кого-нибудь. Часовня по соседству первоначально принадлежала францисканскому мужскому монастырю… В испанском языке словом «монастырь» обычно называют религиозное заведение, обитатели которого никогда не покидают его, в то время как те, кто может свободно путешествовать – как францисканцы, – жили в «конвентах». Сколько губернаторских гостей надоедало ему за обедом банальным шутками о монахинях и…
Маленький человечек звал его из дальнего конца коридора с выражением, которое у него, наверное, выражало крайнее нетерпение, и Рэймидж едва удержался, чтобы не вскочить, как нетерпеливый школьник. Вместо этого он поднялся с тщательно отработанной медлительностью, состроил недовольное выражение лица, от которого, он знал, мускулы щеки будут ныть нескольких минут, и пошел по коридору: шляпа прижата левым локтем, рука на эфесе шпаги. Цок-цок-цок – он шагал, надеясь, что резкие удары каблуков задушат глупый смех, который зарождался в области адамова яблока.
С момента, когда Специальный уполномоченный сказал ему, Рэймидж сознательно отгонял прочь эту картину; шагая по переулку Конвента, он вынуждал себя думать о чем-то другом. Даже ожидая на стуле в приемной, он размышлял о монастырях. А теперь… Маленький человек, несущийся впереди, останавливался через каждые несколько шагов и оглядывался, дабы удостовериться, что лейтенант идет за ним, словно тот от страха мог сбежать в боковую дверь. Рэймидж хотел добродушно ободрить его, но вместо этого скорчил еще более злобную гримасу и прорычал:
– Идите, черт побери, чуть помедленнее, у меня только две ноги.
– О, конечно, конечно, сэр, я очень сожалею, – сочувственно сказал маленький человечек, как будто третьей ноги Рэймидж лишился в сражении.
Двумя этажами выше коридор был поуже, двери расположены теснее, значит, и комнаты меньше – он предположил, что они теперь в приватной части резиденции. Маленький человек сделал паузу у двери, постучал и, прежде чем Рэймидж мог остановить его, вошел в комнату и объявил нейтральным голосом, который показывал, что он не потрудился упоминать имя ранее:
– Лейтенант Рэймидж.
После мрачных коридоров комната была почти ослепительно ярко освещена, и на мгновение Рэймидж зажмурился, пока дверь осторожно закрылась за ним.
– Ты похож на сову, которую только что разбудили, – сказала она, подошла и бросилась в его объятия. Шляпа упала, ножны опустились с лязгом, и они вцепились друг в друга с отчаянием разлученных влюбленных или утопающих.
Казалось, прошло несколько часов – часов, в течение которых он хотел сорвать одежду, разделяющую их тела: несколько часов бесконечных поцелуев – ее глаза, губы, брови; несколько часов после того, как он тайком утер слезы со своих глаз и открыто – с ее; несколько часов после того, как отступили волны головокружения и он смог слышать ее шепот:
– Мой драгоценный! Я думала, что ты мертв – и затем этот глупый человек… – Она всхлипнула, но больше не было ни слез, ни печали, один только вопрос, почти невозможность поверить. – …Какой-то глупый человек говорит мне, что пришел флотский офицер, чтобы видеть меня, и у меня…
– У тебя что?
– У меня было ужасное предчувствие, что он собирается сказать мне, будто они узнали, что ты погиб.
– И когда ты увидела, что это я, все, что ты могла сказать, что я похож на сову!
– Сову?
Он отодвинул ее и держал на расстоянии вытянутой руки. Нельзя было не увидеть, что она действительно озадачена. Мог ли он…
– Что ты сказала, когда я вошел? – спросил он мягко.
– Я ничего не сказала. Я был так потрясена, я… я просто не могла поверить…
– И ты не помнишь, как сказала: «Ты похож на сову, которую только что разбудили»?
– Конечно, я не говорила этого!
Неожиданно перед ним возникла картина сражения: морской пехотинец завертелся волчком, когда пуля пробила ему запястье, и когда он упал на палубу, держа обрубок, из которого била струей кровь, он сказал Рэймиджу, будто продолжая беседу: «Видите ли, сэр, я незаконнорожденный; они так никогда и не установили точно, кто был моим отцом…»
Неуместное замечание человека, испытывающего тяжелейший шок. Открытие силы ее любви к нему внезапно напугало его, он почувствовал себя недостойным ее, забыв, что любит ее не меньше.
– Но ты похож на сову теперь!
Он смотрел сверху вниз на ее улыбку, в которой теперь была видна откровенная насмешка: счастье лучилось в больших карих глазах и в пересыхающих ручейках слез на высоких скулах. Насмешка читалась в арке бровей и изгибе губ. Он прижал ее к себе, и в этот момент где-то наверху раздался резкий металлический гром, отозвавшийся дрожью в его спине. Резко оттолкнув ее от направления возможной угрозы, он развернулся волчком, рука инстинктивно ухватила рукоять шпаги. Но прежде, чем он успел выхватить ее, она отступила на четыре шага, хлопая в ладоши и смеялась, пока слезы не побежали по ее щекам.
– Это – час дня, любовь моя! – выдохнула она. – Колокол часовни!
– Кажется, я порвал свой новый мундир, – сказал он с сожалением.
Она приплясывала вокруг него:
– И это точно! Разошелся по швам!
Еще продолжая смеяться вместе с ней, он понял, что в течение часа должен выйти в море. Через десять минут он должен сказать ей «До свидания!»
– Моя прекрасная маленькая царица Тосканская, когда ты прекратишь исследовать доказательство моей страсти, ты можешь найти кого-нибудь, чтобы исправить это?
Она разглядывала его с притворным сомнением, прижав рукой подбородок, и втайне удивлялась, что каждый раз, когда она смотрит на него – на человека, которого она любит так отчаянно и которого воображает почти каждую минуту бодрствования, – в его лице и теле проглядывает что-то новое: часто потрясающее, всегда волнующее и иногда пугающее. Его глаза, глубоко сидящие под бровями, иногда позволяют ей заглянуть в его душу; в иных случаях они превращаются в барьер, не пропускающий никого. Шрам над бровью служит флюгером его настроения – гнев натягивает кожу, вытеснял кровь, и превращает шрам в жесткую белую линию. Его губы – понимает ли он, что легкое движение его губ делает его столь же отдаленным и недоступным, как луна на небе, или таким близким, словно они одно целое? Тонкое лицо – да, но нижняя челюсть, как и шрам, бывает очерчена твердой, бескровной линией, когда гнев сжимает мускулы и обостряет углы, словно лицо выковано из стали. Это лицо, которое женщина может только любить или страстно ненавидеть; лицо человека, к которому никто не может быть равнодушным.
Она видела, что он озадачен, ожидая ответа.
– Нет, мне нравится твоя страсть, даже когда она рвется в клочья. Но если действительно надо это исправить, я сделаю это сама.
– Джанна…
– Ни-ко-лас, – передразнила она его серьезный тон, – давай присоединимся к губернатору: он настаивает, чтобы за стол садились вовремя. Сегодня я буду твоей швеей. О, не смотри так взволнованно – это всего лишь штопка!
Он усмехнулся нервно, пытаясь найти нужные слова, а потом бухнул:
– Нет, дело не в этом. Я не могу остаться.
– Неважно, тогда мы сделаем это вечером.
– Я буду отсутствовать некоторое время…
Она взяла его за руку, заставила его сесть в кресло и пристроилась у него в ногах, положив голову на его колени.
– Скажи мне, что происходит, – сказала она спокойно, – и почему ты должен уехать так скоро.
Он провел пальцем по линии ее бровей, крошечному римскому носу, мягким и влажным губам и высоким скулам, а затем она приподнялась, чтобы взять его руку и прижать ее к своей груди, как будто для того, чтобы утешить его.
– Это действительно было так ужасно, caro mio [9]9
На морском жаргоне – Гибралтарский пролив.
[Закрыть]?
– Нет, – сказал он быстро, понимая, что она неправильно поняла его молчание. – Нет, это было совсем просто.
Он кратко описал захват «Кэтлин», способ, которым Джексон помог ему изобразить из себя американца, и их освобождение в Картахене. Он опустил проникновение в доме Кордовы и информацию, которую он там нашел, и рассказал ей, как они угнали «Ла Провиденсиа» и приплыли в Гибралтар.
– Но почему вы так долго оставались в Картахене? Недели и недели. Разве вы не могли угнать судно раньше?
– Испанский флот стоял там: я хотел узнать, когда они отплывут и куда они отправятся.
Она почувствовала недосказанность прежде, чем он закончил.
– Но как вы могли сделать это, не дождавшись, чтобы они отплыли, и не увидев, каким путем они пошли? Они еще не отплыли, не так ли?
Рэймидж проклинал свой непослушный язык, который поставил его в опасное положение: единственным человеком в Гибралтаре, который знал о приказах Кордовы, был Специальный уполномоченный, который настаивал, что сведения должны сохраняться в абсолютном секрете. Весь Гибралтар, сказал он горько, кишит шпионами, и в кругу губернаторских друзей болтают слишком много.
– Хорошо, – сказал он неубедительно. – Я узнал кое-что, что заинтересует сэра Джона, но ты не должна упоминать об этом. Теперь – и это тоже абсолютно секретно – я должен найти сэра Джона и доложить ему.
– Но, любовь моя, – сказала она с откровенной иронией, – все, что ты сказал мне до сих пор, – то, что я должна держать факт в секрете. Ты знаешь тайну!
– И на этом пока все!
Она подняла на него глаза, неестественно яркие от слез, и в них он читал гнев и печаль.
– Значит, даже при том, что я – правитель государства, которое присоединилось к Англии как союзник, мне нельзя доверить какую-то глупую маленькую тайну?
Гнев, горечь, обида – да, и капля высокомерия патрицианки. Несколько минут назад они были как одно существо; теперь у его ног сидел чужой человек.
– Я… ну, в общем, Специальный уполномоченный дал мне строгий приказ. Даже губернатор не знает.
– Очень хорошо, – сказала она холодно. – Вы узнали эти сведения, так что давайте больше не будем говорить об этом. Но почему вы – посыльный, уплывающий, чтобы найти сэра Джона? Заставьте Специального уполномоченного послать кого-то еще. Вы заслуживаете отдыха: в течение многих месяцев вы рисковали своей жизнью – сначала спасали меня, затем захватили «Сабину», затем играли в шпиона в Картахене. Но ведь – добавила она с дрожью, – если бы испанцы обнаружили, что вы не американец…
– Меня расстреляли бы – но ведь не расстреляли. И я прибыл сюда, чтобы найти вас в ожидании меня! И кстати, юная леди, – ухватился он за возможность сменить тему, – почему вы здесь а не в Англии?
Она пожала плечами изящно – и холодно, и отдаленно. Ее голос был безразличным и нейтральным. Она была незнакомкой, правительницей Вольтерры – но больше не женщиной.
– Очень хорошо, вы можете сменить тему. Когда «Аполлон» прибыл сюда, я должна была ждать две недели. К тому времени мы услышали, что «Кэтлин» захвачена. Я не спешила в Англию, поэтому я решила остаться – мне было любопытно знать, живы вы или мертвы.
– Любопытно…
Слово ударило туда, где у него не было брони. Теперь вряд ли ему поможет то, что он знает, как глубоко ранена она сама, неспособная понять требования службы. И ее безразличная поза была поистине королевской: даже при том, что она сидела у его ног, он чувствовал себя так, словно все обстояло наоборот, как если бы он был скромным (и неправым) подданным, стоящим на коленях перед правителем государства Вольтерры.
– А Антонио? – спросил он, ошеломленный и едва соображающий, что говорит.
– Он ушел на «Аполлоне». Он хотел остаться, но я приказала ему плыть в Лондон в качестве полномочного представителя к вашему королю, чтобы он мог составить проект союза.
Это была гордая речь, но правительница вновь стала для него просто девушкой, когда он вообразил Антонио в качестве полномочного представителя уже оккупированного врагом государства в 20 000 человек, обсуждающего сроки и формулирующего соглашения Вольтерры с Великобританией, которая уже боролась с объединенными силами Франции и Испании и для которой Вольтерра была просто еще одной статьей расходов в уже и без того перегруженном бюджете.
– Как вы могли убедить испанцев, что вы американец, если носили этот мундир?
Она протянула ему очень маленькую и сохнущую на глазах оливковую ветвь, но он ухватился за нее нетерпеливо.
– Я носил матросский костюм. Я только что купил этот. Лейтенант моего размера – немного более узкий в плечах, пожалуй, – только что выкупил его у портного.
– Он был добр, что согласился вам его продать.
– На самом деле не был: фактически он отказался, но Специальный уполномоченный приказал, чтобы он продал его мне.
– Ваш специальный уполномоченный любит давать неприятные приказы…
– Боюсь, что так, – сказал Рэймидж лицемерно. – Но – ладно, когда вам приходилось отдавать неприятные приказы кому-то в Вольтерре, вам и в голову не приходило, что вам не повинуются, хотя, вероятно, вы не любили отдавать их…
– Это правда. Я предполагаю, что тут – то же самое, – признала она.
– Абсолютно то же самое. Основа флота или государства – и даже семья – опираются на дисциплину, – сказал он напыщенно.
– За исключением того, что я люблю тебя.
В ее голосе звучал вызов, и он знал, что это означает, что она не признает ни правил, ни препятствий. Боясь, что она заставит губернатора использовать свое влияние, чтобы другого лейтенанта послали к сэру Джону, Рэймидж целовал ее до синяков на губах, и только бой часов заставил их подскочить.
Почти час прошел: Специальный уполномоченный уже наблюдает за якорной стоянкой. Он встал, помог ей подняться и, прежде, чем она могла сказать что-либо, поцеловал ее крепко снова, затем обнял ее так, чтобы она не могла видеть его глаз, и начал говорить быстро, низким, срывающимся голосом, как если бы должен был сжать целую жизнь в оставшиеся минуты.
Когда он спустился по стертым и скользким ступенями причала Рваных Парусов, Рэймидж чувствовал внутри ту самую пустоту, которую почти каждый испытывает, возвращаясь в морю в военное время: он оставлял кого-то, кого любил, ведомый неким внутренним побуждением… ну ладно, долг – слишком напыщенное выражение и охватывает лишь одну десятую из того, что движет им. То, что впереди недели, возможно, месяцы неудобств и однообразия, было настолько бесспорным, что краткие моменты опасности станут облегчением – как острый вкус во рту после бесконечно долгого питания солониной, что заставляло моряков жевать табак. Но ни один человек еще не нашел, что можно пожевать, выпить, сделать или сказать, чтобы ослабить боль сознания, что прощание может оказаться последним. Это, вероятно, еще хуже для женщин, которые остаются на берегу, сидя наедине со своими воспоминаниями и никогда не зная, пощадили ли их мужчин сражения, болезни и несчастные случаи.
Так что он действительно искал в океане? Честь и славу? Власть над людьми, которая приходит вместе с постом капитана? Почти эротически острое чувство страха в сражении? Он настолько сосредоточился на поисках честного ответа, что его пятка соскользнула с края ступеньки, и он чуть упал, но даже стараясь удержаться на ногах, он знал, что ответ будет «Нет» в каждом случае.
Так что мешает ему просить отставки с половинным жалованьем (или вернуть свой патент) и возвратиться в Англию, к жизни джентльмена, помогая отцу управлять поместьями и, возможно, балуясь политикой? Нет ни бесчестья в этом (кроме баловства политикой, и он отверг эту идею), ни трудности в исполнении. У флота слишком много молодых лейтенантов – по крайней мере четверть из них, не имея должности, осаждают Адмиралтейство или просят друзей со связями обраться к Первому лорду, чтобы им дали место. Он пожал плечами и почувствовал, что еще несколько стежков разошлись в мундире. Черт бы побрал дурака, который продал это ему и трижды черт побери его портного и того, кто сделал эти нитки, и пусть они все гниют в аду!
Он внезапно понял, что в течение нескольких секунд стоит и смотрит на дохлую кошку, плавающую в воде, и оглянулся, чтобы увидеть, что Макстон держит шлюпку у причала и его блестящее коричневое лица сияет от удовольствия. Джексон наблюдал за ним с любопытством и, вероятно, пытался прочесть его мысли – он был на руле, а остальные матросы, которые были с ним в Картахене, сидели на веслах. Все они были в новых синих рубашках и белых широких штанах и свежевыбриты. Он поднялся в шлюпку, кивнул, и несколько мгновений спустя матросы дружно гребли через якорную стоянку.
Возможно, если бы он знал ответ, то мог бы покинуть море. Но найти ответ это все равно, что найти Золотое руно – если оно уже найдено, значит, нечего больше делать всю оставшуюся жизнь: ни стремлений, ни целей, ни задач…
Он оглянулся для еще одного последнего неторопливого взгляда на Гибралтар, и на мгновение он снова стал ребенком, лежащим на животе на корнуоллском пляже, упираясь взглядом в большой валун на расстоянии в несколько футов. Здания, громоздящиеся на крутых склонах, казались крошечными раковинами; серые крепостные стены с пробитыми амбразурами – просто трещинами в камне, заросшими морскими водорослями… Смотрит ли Джанна с балкона Конвента? Он не был слишком уверен: они расстались и как любовники, и как незнакомцы, не хватило нескольких спокойных минут, чтобы…
Он оглянулся и увидел «Ла Провиденсиа» на якоре на расстоянии в сто ярдов. Он надеялся, что сэр Джон купит ее на службу. Даже если он не откажется от своей доли призовых денег, эти шесть моряков получат по несколько сотен фунтов – больше, чем они заработают за всю матросскую жизнь.
– Она служила нам хорошо.
– Да, сэр, – сказал Джексон задумчиво. – Я не возражал бы иметь ее как капера!
Всего за три дня и четыре ночи «Ла Провиденсиа» дошла от Картахены – достаточно быстро при таких слабых ветрах, и Рэймиджу, как и Специальному уполномоченному, оставалось только молиться, чтобы испанский флот задержался с выходом, затем встретил те же самые встречные ветры и нашел конвой из семидесяти транспортных судов – если они отплыли в то же самое время – столь же медленным, упрямым и глупым, какими обычно были все конвои.
Но вероятность того, что они двигались медленно, была небольшой – ветер теперь дул с востока и становился порывистым, и тонкие облака, начинающие течь на запад от вершин Гибралтара, как пар от кипящего чайника, предупреждали, что сильный восточный ветер левант, уже двигается через Средиземноморье. Неся с собой проливной дождь и плохую видимость, этот ветер обеспечит быстрый проход Кордовы через Пролив.
Покуда он вел «Ла Провиденсиа» вокруг большого скалистого мыса Европа, вблизи пляжа Мертвеца и до залива Росия, он был поражен, видя, что, за единственным исключением, на якоре в заливе нет ни одного военного корабля: очевидно, каждый доступный корабль был в море, или помогая коммодору Нельсону эвакуировать Средиземноморье, или с сэром Джоном Джервисом.
Шлюпка подошла к борту, и матросские ухмылки были шире, чем обычно, пока Рэймидж забирался по баттенсам под трели боцманских дудок. Это, конечно, ребячество, но одна из самых приятных сторон командования судном – это когда тебя встречают под свист дудок на борту…
Несколько мгновений спустя он ответил на приветствие Саутвика и пожал ему руку, в то время как экипаж судна, выстроенный на палубе в две шеренги, разразился дикими приветственными криками, которое Саутвик и не подумал остановить.
– Добро пожаловать обратно на борт, сэр: «Кэтлин» не была бы прежней без вас!
Рэймидж моргнул и совсем не к месту вспомнил о разошедшихся швах мундира. Джексон был первым, кто увидел «Кэтлин» на якоре, когда «Ла Провиденсиа» огибала мыс Европа, и Рэймидж был и счастлив, и встревожен, покуда не добрался до конторы Специального уполномоченного и не узнал, что фрегат «Задира» вернул и «Кэтлин», и испанский фрегат, буксирующий ее в Барселону, и освободил всю ее команду из заключения на фрегате. Его тревога исчезла полностью, когда Специальный уполномоченный, выслушав рассказ о бумагах Кордовы, приказал, чтобы он вновь принял командование и нашел сэра Джона «со всей возможной поспешностью».
Но он не ожидал, что это будет означать возвращение домой – потому что именно это напоминало его возвращение на куттер, и стоял с открытым от удивления ртом в проходе, покуда матросы приветствовали его снова и снова. К тому времени Джексон и вся команда гички поднялись на борт и стали в стороне, и когда Рэймидж махнул рукой, чтобы на них обратили внимание, экипаж судна взревел, приветствуя их.
Саутвик сказал, стараясь перекричать шум.
– Я думаю, что они оценили бы несколько слов, сэр!
Рэймидж запрыгнул на карронаду и поднял руку, прося тишины. Он пытался выглядеть мрачным и преуспел в этом: узкое лицо, твердый взгляд, светлый диагональный разрез шрама на фоне загара, сжатые губы и мускулы челюсти, придавали ему вид человека безжалостного и решительного.
Он дождался тишины.
– Вы должны быть самым глупым экипажем судна, которой кто-либо имел несчастье командовать, – сказал он резко.
Улыбки исчезли. Каждый человек выглядел удрученным, как нашкодивший школьник.
– Я попытался убить вас в деле с «Сабиной» и потерпел неудачу. Я думал, что получу второй шанс с этими двумя фрегатами, но они оказались британцами. Я мог не беспокоиться в третий раз, когда мы встретили испанский флот. И теперь вы настолько тупы, что приветствуете меня, когда я возвращаюсь снова.
После этого матросы разразились оглушительным смехом, сломав ряды, сгрудились вокруг него, и кто-то выкрикнул: «Попробуйте еще раз, сэр!»
– Я попробую! Но на сей раз – и я не шучу – теперь нам, вероятно, придется играть в кошки-мышки с «Сантиссима Тринидад». – Он сделал паузу, чтобы они усвоили эту мысль. – На случай, если вы забыли, у него 130 пушек. Как только мы разберемся с ним, останется шесть 112-пушечных и два 80-пушечных. Потом, если жизнь еще будет теплиться в вас, вы прикончите еще восемнадцать 74-пушечных. Но не думайте, что тогда наступит время пить грог, потому что останется еще несколько дюжин фрегатов в запасе, которые придется привести в Гибралтар или Тахо!
Если бы он думал, что этот список произведет отрезвляющий эффект, он ошибался: матросы снова начали восторженно кричать, и краем глаза он заметил, как Саутвик потирает руки на уже знакомый манер. Если бы у экипажа каждого испанского судна была хотя бы половина их духа, подумал он, большой флот Кордовы был бы непобедим. Пока матросы радостно кричали, Рэймидж представлял себе, как флот Кордовы выходит из Кадиса и присоединяется к французскому флоту в Бресте, дабы предпринять вторжение в Англию. Французские войска идут через Корнуолл, грабят и сжигают Св. Кью Холл и, вероятно, отрубают голову его отцу за то, что был графом и адмиралом. Матросы затихли, и он понял, что его мысли отразились на его лице. Ну, несмотря на необходимость хранить тайну на берегу, нет никакого вреда, если он сообщит им, что происходит, так как все они будут в море через пятнадцать минут.
– Теперь слушайте внимательно. Я рассказал вам, что представляет из себя испанский флот, а Джексон и другие, вероятно, описали, на что это было похоже на якоре в Картахене. Но Джексон и некоторые другие не знают, что весь этот флот получил приказ отплыть позавчера. У испанского адмирала есть приказ следовать в Кадис, так что в любую минуту вы можете увидеть, как они проходят мимо мыса Европа и дальше через Кишку [9]9
На морском жаргоне – Гибралтарский пролив.
[Закрыть].
Он указал на серые холмы Африки менее чем в дюжине миль через Пролив.
– Если они пройдут туда прежде, чем мы сможем выйти и найти сэра Джона и предупредить его, тогда только испанцы и французы знают, какие будут последствия. Если испанский флот такого размера погрузит войска в Кадисе и поплывет на север, чтобы прорвать блокаду Бреста и позволить французскому флоту присоединяться к ним, то мало что помешает им вторгнуться в Англию: у них будет более пятидесяти линейных кораблей. Чтобы остановить двадцать семь линейных кораблей Кордовы, идущих в Кадис, у сэра Джона есть только одиннадцать, насколько мы знаем. Так вот, матросы: наша работа состоит в том, чтобы предупредить сэра Джона, но так как мы даже не знаем, где он, нам нельзя ни секунды потратить впустую… Мистер Саутвик! Мы отходим немедленно!
С этим он спрыгнул с карронады, чувствуя себя драматическим актером, который только что произнес речь Генриха V накануне Дня Св. Криспина – хотя опустил начало:
Когда он шел к трапу, матросы все еще приветствовали его, а он с горечью вспоминал более ранний отрывок из той же пьесы:
Всю славу я отдам
За кружку эля и за безопасность…
Его слава такова, что за нее дадут лишь очень маленькую кружку очень плохого эля.
Рэймидж отстегнул шпагу в крошечной каюте и, когда Джексон положил большой кожаный мешок, развязал его и переложил книги и документы из него в ящик стола. Ключ был все еще в замке ящика – и только небольшая коробка со свинцовой подкладкой, обычно стоявшая под столом и теперь погребенная на глубине приблизительно в тысячу морских саженей, отсутствовала. Он должен поручить сделать новую.
Он сел, чувствуя себя утомленным. Это не была только физическая усталость: его мозг устал. Он мечтал о неделе отдыха – отдыха от необходимости принимать решения, от необходимости постоянно понукать себя, от постоянного страха, что минута слабости позволит врагу – будь то испанцы или погода – продвинуться вперед. Заснуть без страха, что тебя разбудят только для того, чтобы ты оказался перед лицом еще одной чрезвычайной ситуацией.
Слова Специального уполномоченного все еще звучали в его ушах: «Ваш куттер – единственное судно, которое мы можем послать к сэру Джону… Если бы у меня было три фрегата, то я использовал бы их все: но есть только ваш куттер. Не сделайте ошибку, Рэймидж, найдите сэра Джона – вы должны его найти. Вы знаете, чтопод угрозой. Управляйте судном и управляйте людьми так, как вы никогда не управляли прежде, даже если вас каждый день будет встречать шторм. Если вы увидите фрегат, даете его капитану одну из копий приказов, которые я подготовлю. Идите от одной точки рандеву к следующей. Если встретите нейтральное судно, сверните шею его шкиперу, если это – единственный способ заставить его сказать, видел ли он эскадру сэра Джона. И, – добавил он мрачно, – если вы потерпите неудачу, не ищите оправданий».
