Текст книги "Ливень в степи"
Автор книги: Чимит Цыдендамбаев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 14 страниц)
Над улусом Татуур долго ходили темные облака, на землю падала тревожная тень. Но вот налетел свежий ветер, разогнал тучи, вышло солнце, ласковое ко всей земле, на которой происходит столько радостных и горестных событий.
РАССКАЗЫ
БОГАТСТВО
Закройте глаза, оба глаза, вот так, как я, и представьте себе мысленно степь, выжженную беспощадным солнцем, желтую и голую, без сочных трав неярких цветов. Попытайтесь увидеть себя в этой плоской, бескрайной степи – не в серый облачный день, не в прохладные сумерки, а в палящий полуденный зной. Рядом с вами на сухой земле ляжет толстая, короткая тень. Вы будете стоять без движения, и тень будет неотступно, чутко и терпеливо караулить вас. Сделайте несколько шагов, и она, передразнивая вашу походку, зашагает возле. Ускоряйте шаги, бегите во всю мочь, мчитесь, задыхаясь от усталости, тень не отстанет, будет бежать рядом. Когда вы упадете от изнеможения, ваша тень уляжется тоже и будет лежать так, пока вы не подниметесь на ноги.
Жизнь бедных людей в нашем улусе Хандагайта была похожа на выжженную солнцем степь без сочных трав и ярких цветов, тенью бедняков были голод а нищета. У Монтоона же тенью была болезнь, она никогда ни на шаг не отставала от его хилого, беспомощного тела.
Есть на земле люди, которые за всю свою долгую жизнь никогда не болели, ни одного порошка не приняли. Есть счастливые старцы, которых всякая болезнь за двадцать верст обходит, но есть и несчастные дети, которые даже при рождении не плакали, как все, а стонали. В их слабом теле болезнь находит такой же надежный приют, какой птица находит в дупле высохшего дерева. Таким родился и бедняга Монтоон. Его жизнь с колыбели была бесконечным страданием, постоянной борьбой со смертью. Если поделить на три равные части все дни, прожитые Монтооном, то окажется, что две части он пролежал в постели; если взвесить на весах все таны и талханы[15]15
15 Лекарство тибетской медицины.
[Закрыть], то их получится больше, чем хлеба, который за всю свою жизнь съел бедный Монтоон. Из каждой тысячи слов добрая половина была у него из стонов и горьких жалоб на судьбу, на болезни, на жестокие страдания.
Перед самой косьбой Монтоон снова слег в постель. На этот раз и он сам, и жена Балма, тоже болезненная и бледная, сыновья Гомбо и Рандал, десяти и семи лет, поняли, что ему больше уже не подняться.
Родные Монтоона, дальние и близкие, никто не ждал, что он когда-нибудь отобьет косу, снимет рубашку и примется косить сено. Нет, они хотели от него самого малого, – чтобы он, никому не мешая, сидел бы на пороге и, неторопливо ворочая языком, учил бы, в какой день, где косить, пора ли сгребать сено. И то было бы легче на душе, все-таки в семье есть глаза, которые все видят, есть уши, которые все слышат. Но и этого не было… Монтоон слег и стал лишним ртом, тяжелой обузой: вместо того чтобы косить сено для своей коровы и трех овец, Балме пришлось сидеть с больным мужем, греть ему чай, варить суп, подавать простоквашу, отвар каких-то трав.
Иной раз Балме приходили в голову ужасные, греховные мысли: «Зачем он такой живет? Ведь уносит же смерть других… Отдохнуло бы его бедное тело». От этих дум ей самой становилось страшно, в душе она жестоко осуждала себя, становилось нестерпимо жалко мужа – тихого и доброго отца двух ее сыновей. Отец хоть и больной, беспомощный, но живой же, дети при нем нс сироты, сама она – не вдова.
Низкая деревянная кровать больного стояла неподалеку от очага. Он лежал на войлоках, укрытый теплым овчинным одеялом. Лицо было сухое, морщинистое, словно кто-то исчертил его острой костью, глубоко и безжалостно. Лицо бледное, бескровное, тонкие руки с длинными синевато-белыми пальцами безжизненно сложены на груди. В доме стоял густой запах хвои и лиственничной коры: один лама лет пять-шесть назад посоветовал делать отвар из коры лиственницы и держать ноги над паром. Сначала они часто так делали, почти каждый день, а потом стали реже заваривать. Какая-то старуха сказала, чтобы купался в хвойном настое, но это тоже не особенно помогало.
В улусе то там, то тут слышится звон отбиваемых кос. Соседи – здоровые, сильные люди – уже начинают косить. Его семье тоже нужно сено, а он лежит под овчиной. Терзается душа Монтоона. Особенно тяжело ему стало в разгар сенокосных работ. Все люди ставят душистые копны, всюду поднимаются толстобокие стога, а он уже много лет подряд не оторвал от земли ни одной травинки, не только золотого снопа – ни одного зерна не принес домой. Мыши и те суетятся, запасают на зиму зерно, сладкие корни трав, а он…
Рядом с постелью стоит маленькая, сухонькая Балма. На пальце у нее кожаный наперсток, она перешивает младшему сыну старые, стоптанные унты. Руки у нее быстрые, умелые. Вот только подолгу не может вдеть в иголку серую крепкую нитку. Она сама делает нитки из коровьих жил… Когда муж кашлянет или застонет, она бросает на него быстрый, тревожный взгляд. Монтоону в такой миг очень хочется знать, что у нее в голове, о чем она думает. Но не понять, хотя они и живут вместе много лет. То, что в голове даже у самого близкого человека, можно сравнить только с богатством в чужом сундуке.
Монтоон думает о своих делах. Он должен всем в улусе – кому муку, кому мясо, а некоторым даже деньги… Больше всех должен Очиржап-бабаю, самому богатому человеку в Хандагайте: десять рублей пятьдесят копеек, две копны сена и десять фунтов муки. Тот ждал, ждал, наконец пришел, стал просить, чтобы Монтоон вернул долг. А больше не приходит, видно, понял, что бесполезно, смирился: будто, мол, всегда у него было меньше на десять рублей пятьдесят копеек, на две копны сена и на десять фунтов муки… Когда приходил, на всякий случай говорил: «Если тебе станет совсем плохо, не забудь предупредить сыновей, что должен мне. Может, они потом отдадут твой долг».
Вот они, его сыновья Гомбо и Рандал, самые дорогие для Монтоона существа на свете. Полуголые, босые, лохматые, они сидят у чугунка, едят деревянными ложками заваруху из отрубей, без сметаны и без соли. Сыновья, два куска его сердца… Его, Монтоона, сыновья. Ничей другой мальчик не будет так вытирать лоб, так держать ложку, так смотреть на отца. А он, проболевший всю жизнь, скоро покинет этот мир, бедную юрту и милых своих сыновей… Что он оставит им?
Лежа в постели, надоевшей и неудобной, Монтоон думает о том, как будет жить после его смерти Балма с сыновьями. Как было бы хорошо, если бы он нашел много денег… Мог выиграть в карты, или вдруг приехал бы кто-нибудь богатый и добрый, увидел бы, какая бедная здесь живет семья, подарил бы столько денег, что хватило бы заплатить долги, купить муки, хорошего коня, телегу, новый халат Балме, крепкие штаны сыновьям. А то еще можно найти где-нибудь книгу… В книге написана молитва: один раз прочитаешь, и появится все, что захочешь. Захочешь саламата – пожалуйста, полный чугун на всю семью. Или – только попросил у богов коня, а он уже у коновязи стоит и даже с седлом… О чем только не мечтает больной человек, который целыми днями лежит в постели, чего не приходит ему в голову!…
Монтоон задумывается, как он разделил бы жене и детям свое богатство, если бы оно у него было. Мог же накопить по грошу, спрятать ото всех, не истратить никогда ни одной копейки… Ну, скажем, пятьдесят рублей… Нет, даже сто, даже больше – двести рублей. Мог накопить и двести пять, двести десять… Их можно было бы обменять на крупные, ровные монеты, завернуть в мягкую бумагу от чая, потом в старый желтый платок, положить в маленький чугунок, закрыть круглой железной крышкой, выкопать в хлеву, в самом углу, яму и зарыть. А то яму можно у того места, где стояла островерхая куча сухого навоза. Навоз зимой искрошили, сделали подстилку корове. Перед смертью доползти бы до этого заветного местечка… Жена и дети помогли бы, откопали чугунок, он открыл бы круглую железную крышку, достал тяжелый узелок в старой желтой тряпке, высыпал бы из мягкой чайной бумаги блестящие ровные монеты, крупные и тяжелые. Много монет, двести рублей и еще десять. Двести десять рублей чистыми монетами. Отдал бы их жене, она вернула бы долги, на остаток купила бы доброго, смирного коня, для себя – халат, детям – крепкие штаны, потом несколько мешков зерна и муки. И еще осталось бы… Это уже не надо тратить: спрятала бы где-нибудь в укромном местечке до новой нужды…
Балма сама отбила косу и ушла косить. Через три дня к ней прибежал старший сын Гомбо и сказал, что отец еще больше разболелся, совсем плохой стал. Балма расстроилась и очень сильно удивилась: Гомбо сказал, что отец где-то зарыл деньги, двести десять монет, которые накопил для них.
Когда Балма с сыном пришла домой, Монтоона нельзя было узнать: стал сухой и белый как бумага, горячий, его трясла крупная дрожь. Долго смотрел на жену чужими, пустыми глазами, наконец, что-то вспомнил и медленно прошептал:
– Там, где у нас стояла куча навоза, я зарыл горшок… чугунок. В старой желтой тряпке, в чайной бумаге деньги… Двести десять рублей… Отдай долги, купи коня, муки, одежду… Без коня что за семья… Детей одень, чтобы не хуже других… Одень…
Больной проговорил это тихо, назидательно, как старцы завещают перед смертью свою последнюю волю. Жена и двое детей молча сидели возле постели.
В юрту зашла соседка Долгорма, такая быстрая и бойкая на язык, что иной раз и сама толком не знает, о чем болтает. При ней больной снова повторил все о чугунке, желтой старой тряпке, о чайной бумаге, о двухстах десяти рублях… О коне, которого надо купить, о теплой одежде, о зерне и муке.
В тот же день вечером все в улусе узнали о тайне Монтоона. Люди удивлялись жестокости его сердца – ведь всю жизнь такая нужда, такое жестокое страдание семьи, дети оборванные и голодные, сам чуть живой и копил деньги! Столько накопил – и все жаловался на судьбу, все просил у соседей. Бывают же жадные, бессердечные люди, которых и голод родных детей не трогает!…
В тяжелом бреду Монтоон все твердил о своих деньгах в маленьком чугунке… С ним остался семилетний Рандал, а Балма и Гомбо заторопились к тому месту, где прежде была куча навоза, принялись рыть землю, искать то, что всю жизнь копил больной отец, то, что выведет семью из нужды.
Балма и Гомбо копали, руки у них стали черными от земли, на ладонях набухли мозоли, но они все рыли и рыли, надеясь наткнуться на черный маленький чугунок, закрытый круглой железной крышкой. Вместе с ними работала и болтливая Долгорма. Она принесла лопату и не только ею – острыми глазами сверлила землю. Это она и обошла весь улус, всем рассказала, что наконец-то Монтоон признался в том, что накопил денег.
Стали приходить соседи, у всех только и разговоров, что о богатстве Монтоона, все ломали голову, рассуждали, где оно может быть. Рыли то там, то тут, иной раз натыкались на что-то железное, ржавое… Оказывалась то старая подкова, то обломок чугуна…
Больному же становилось все хуже и хуже, он все чаще впадал в беспамятство, твердил о своем кладе: то будто он зарыт у коновязи, то у балагана, то в хлеву. Один раз сказал даже, что у амбара, которого у них никогда не было. Вот уже выросли черные кучи земли по углам хлева, свежие горки чернозема встали у коновязи, а клада все не было…
Вечером к умирающему пришел Очиржап-бабай, злой и язвительный. Поглядел на Балму, проговорил:
– Вы всегда на нужду, на бедность жаловались, а у самих деньги в земле. Чем богаче люди, тем больше прибедняются. Знал бы, никогда не дал бы вам, хитрым гадам, десять рублей пятьдесят копеек. Десять раз кукиш показал бы… Когда найдете свои деньги, сразу несите десять рублей пятьдесят копеек. И за две копны сена, за десять фунтов муки… Поняли? Больше не стану верить тем, кто болтает о бедности.
Очиржап-бабай ходил со своей палочкой вокруг свежих ям, тыкал то сюда, то туда:
– Может, здесь лежит, здесь копайте…
Уставшая за день Балма ткнулась в постель. Она думала о кладе, в душе упрекала мужа за то, что раньше не сказал, где зарыл. Был же он в полном уме, в сознании, помнил же… Всю жизнь прожила с ним, а не знала, что у него на душе. Кто мог догадаться, что он от себя, от родных детей прятал какие-то деньги?
Балма не могла уснуть. Нет, не кашель мужа, не слабые его стоны мешали, к этому она давно привыкла. Горестная, тревожная дума о маленьком чугунке, о двухстах десяти рублях не давала ей покоя. «Бывает же, что злые духи или хозяева гор и степей спрячут что-нибудь от людских глаз, тогда хоть возле раскрытого клада пройди, не увидишь, будто слепой. Стоит чугун, а покажется, что круглый камень… А другой сразу увидит, что не камень, а чугунок. Тот увидит, кому он должен достаться. Может быть, злые духи отводят и мою руку с лопатой, чтобы клад мне не достался… Говорят, что каждый клад караулит пестрая змея, а за змеиной шкурой у нее душа дьявола… Зачем только наш бедный отец зарыл то, что нам так нужно?… Может быть, злые духи заставили его забыть место, чтобы навсегда схоронить деньги от голодных детей?»
Стоны и кашель отца не мешали и ребятишкам. Рандал спал спокойно, видел во сне, что у него много раскрашенных бабок. Ведь они для него – настоящее богатство… И видится, что брат Гомбо вдруг отнял все бабки, роздал ребятам. Рандал жалобно захныкал.
А Гомбо видел во сне, что они не зря целый день копали землю. Вот он, клад… Только не чугунок, как говорил отец, а маленький сундучок, из зеленого блестящего камня, по углам золотые гвоздики. Найти-то сундучок нашли, а как открыть, никто не знает… Ой, какой он тяжелый, будто в нем не отцовские деньги, а каменные глыбы. Вдруг в руке у Гомбо оказался красивый золотой ключик. Гомбо обрадовался, побежал к матери. Во сне он улыбался…
Умер Монтоон тихо, как угасает светильник, когда в нем кончается масло. Позвали ламу, он как раз находился в Хандагайте. Одежда у Монтоона была старая, изношенная, лама себе не взял, отдал нищим. У Балмы же ничего больше не оказалось, чтобы расплатиться с ламой. Она отдала туесок масла, пять копеек и пообещала, что разыщет клад и принесет в жертву денег, чтобы святой лама отправил в рай душу усопшего.
После смерти Монтоона к Балме много раз приходил богатый сосед Очиржап-бабай, требовал, чтобы отдала долг мужа. Сам принимался копать землю, упрекал покойника в жадности и корысти, не переставал громко возмущаться людской хитростью. Балма, бедная вдова, худая и оборванная, и ее осиротевшие дети все еще не теряли надежды, продолжали искать клад, который никогда не существовал, который померещился только затуманенному сознанию умирающего. Ведь несчастный так хотел что-нибудь оставить своей осиротевшей семье…
ЗЕМЛЯ
Весна каждый день приносит новые цветы. Новая жизнь, великие социальные перемены порождают новые слова и понятия. Большая весна в жизни людей, наступившая после Октябрьской революции, принесла в улусы слова: «деление земли», «уравнивание земельных наделов». Эти слова были как невиданные цветы – яркие и не очень понятные: ведь никто не помнил в нашем улусе Тарбагатай, чтобы кто-то делил когда-нибудь землю. Земля же не бабки в руках ребятишек, не овцы и коровы, не халаты и унты престарелого родителя! Очень давно, может, на второй день после создания вселенной, сами боги поделили ее между людьми. Боги были, видно, бестолковые и нарезали землю кое-как: одному дали много, а другим по маленькому лоскуточку. С тех пор все так и есть: у одного – широкие луга, у других – узенькие полоски, все это переходит по наследству – от деда-отцу, от отца – сыну. А тут вдруг у всех на языке стало «деление земли», «деление земли».
Многие все же поверили, что это будет просто, особенно бедняки, у которых покосы были не больше заплатки на подоле халата. Они с надеждой ждали передела земли, уши у них были жадно открыты для всяких толков и слухов. Но дальние и ближние ветры приносили не всегда верные вести… Не беда, конечно, если какой-нибудь темный дедушка или болтливая бабушка, услышав от грамотного человека новости о земельных делах, по дороге к своему улусу половину позабудет и перепутает. Не в этом беда. Плохо другое, когда иные грамотные люди со злыми намерениями нарочно запутывали все, что было в ясных бумагах новой власти. Это были как раз те, кто владел обширными покосами, заливными лугами, те, против кого направила Советская власть беспощадное острие своих законов.
Видимо, те, кто стоял у новой власти, знали, что богачи почти все грамотны. Они раньше всех проведают о новых декретах и постараются извратить их, запутать, чтобы простые улусники ничего не поняли. Вот потому-то люди, стоящие во главе Советской власти, решили как можно быстрее обучить грамоте бедняков: пускай сами все читают, чтобы никто не мог замутить им головы.
Всюду открылись школы ликбеза.
Ох, как трудно было привыкать к тонкому карандашу людям, которые до того держали в руках только оглобли и жерди. К привычным заботам – сколько дней надо отработать богатеям, сколько копен сена, сколько фунтов муки отдать, прибавилась новая забота: не забыть, как пишется «аха» и как «таха». Пожилые люди ходили по улусу и шепотом повторяли: «Аха, таха аба» – «Брат, бери подкову». Это в букваре было так написано.
В те годы на каждый улус, на каждое село из города присылали только два букваря. У нас в улусе один букварь был у учителя, а другой ученики по очереди брали себе домой на одну ночь. Учебник был толстый, в зеленой корочке, с картинками на каждой странице. Такая была красивая книга, что каждый раз хотелось погладить ее рукой.
Однажды букварь получил самый молодой из учеников, двадцатилетний Ананда. Как он ждал этого дня, завидовал тем, чьи фамилии начинаются с буквы «А», ведь книгу давали ученикам по алфавитному списку! Что толку, что его зовут Анандой, когда фамилия Ямпилов? Вот и пришлось терпеть сорок один день, пока дошла очередь. Наконец книга была у него. Но тут случилось ужасное несчастье: маленький братишка Ананды тайком утащил учебник, вырвал первые страницы, исчертил книгу карандашом, измазал чернилами, оторвал корочки, вырезал ножницами картинки, а то, что осталось от букваря, бросил в кадушку с простоквашей. Ну и было же в тот день дома у Ананды шума, крика и слез! А еще больше шума было вечером в школе. Некоторые требовали даже изгнать Ананду Ямпилова из ликбеза, говорили, что он нарочно испортил книгу, чтобы люди оставались неграмотными. Что, мол, это сделано по указке кулаков или подкулачников.
Улусников учил грамоте Данзан Ламажапов, бывший учитель гимназии. Он был богат, имел самые лучшие луга. За последние сорок лет никто в улусе не накашивал сена больше, чем Данзан Ламажапов. Он, конечно, тоже слышал о делении земли, но не показывал вида, что его это касается.
Ученики наблюдали за своим учителем, но тот оставался непроницаемым, хвалил новую власть, говорил, что она разумная, справедливая, никогда не высказывал недовольства. Лицо его так и сияло светлой улыбкой. По лицу Данзана Ламажапова никогда нельзя было догадаться, что у него на душе…
Когда Ананда Ямпилов принес испорченную книгу, учитель заступился за него.
Учитель был умным, он решил, что нечего ему зря суетиться можно только навредить себе. А зачем же вредить себе злонамеренно? К тому же у него оставалась слабая надежда: ведь на свете много государств, где нет никаких революций, нет ликбезов и других никчемных диковин. Может быть, эти государства, большие и малые, снова соберут свои силы в единую колотушку и…
Если же, упасите добрые боги, новая власть окажется долговечной, если все же начнется это уравнивание земельных наделов, тогда… Тогда у Данзана Ламажапова был другой план: он понимал, что главная сила, главная опора Советской власти – это молодежь. Старики– что… И Ламажапов был особенно ласков с молодыми учениками, делал вид, что радуется каждому их успеху, осторожно заискивал. Они потом будут снисходительнее к нему, добрее… в трудную пору окажут какую-нибудь услугу…
Каждый день, закончив работу по хозяйству, Данзан Ламажапов кормил свою больную, ехидную, языкастую старуху и читал молитвы. Помолившись, прятал четки, раскрывал по очереди сорок две тетради и вписывал в каждую что-нибудь из учебника. Вот он написал: «У Абиды появился скот» …На широкой постели, как вчера, как и два года назад, заворчала жена:
– И чего вы на старости лет вздумали удивлять людей ученостью? При старой спокойной власти ничего особенного не нажили своей грамотой, что же наживете при новой суетной власти? Зачем всем стала нужна грамота? Ваши ученики не о книжках думали бы, а чем завтра детей накормить…
Данзан не ответил жене, посмотрел на нее поверх очков, подумал, что на тысячу верст вокруг нет бабы глупее. Поднималась бы на ноги или уж…
На широкой постели перед ним сидела в подушках сморщенная, костлявая старушонка, седая, без передних зубов. Она то слабо шевелила ногами, будто отсидела их на тряской телеге, то размахивала руками, точно ей не давали покоя тысячи комаров… Дымила трубкой, часто сплевывала в старый туесок… Данзан Ламажапов хотел было ответить ей, но пожалел свой язык.
Жена все ворчала. Она была недовольна всем на свете. Данзан слушал, слушал, наконец не выдержал, простонал:
– Почему боги не сделали тебя немою или меня глухим?!
– Я бы и немая не молчала… И до глухого докричалась бы.
– Это верно… От тебя да от новой власти только в гробу можно спрятаться. Сойду с ума – никто не удивится. Надо удивляться, почему я до сих пор нормальный.
Жена не поняла, что он хочет сказать…
Наконец во все сорок две тетради Ламажапов вписал слова, которые должны прочитать и научиться писать его ученики.
«Абида малтай болобо», – прочитал он про себя. – «У Абиды появился скот». – И про себя же добавил: – Абиде можно было жить и без скота… – Встал, надел давно полинявший синий халат, подпоясался толстым зеленым кушаком, взял помятую шляпу с отвисшими полями, которая служит ему без малого десять лет.
– Почему вы не надеваете новый шелковый халат и круглую шапку с красной кисточкой?
– Сейчас, старуха, такое время… Если один рваный, то все в улусе должны в рваном ходить. А если в шелках, то опять все… Нельзя, чтобы один в соболях да в бархате, а остальные в рваных штанах и овчинных шубах.
– Ха… Вы же полную кастрюлю лапши из жирной баранины съели… Араки пили… Есть надо, как все. Почему кислую арсу не кушаете, хлеб из отрубей не грызете?
– Молчи, старуха… Что у меня в желудке – никто не увидит, а бархат и соболь всем будут глаза мозолить. Нельзя… – Он помолчал. – Хорошо бы нам от этого дома избавиться, велик очень. Я его под школу отдам. А мы станем жить в маленькой избушке.
– Да вы ума лишились… Погубить меня хотите…
– Погубить?… Не погубить, а спасти хочу, старая… Данзан запнулся, не смог сразу подобрать слово, которое лучше подошло бы этой бестолковой женщине. Слова «ведьма», «карга», «дура» были уже много раз сказаны раньше…
Ламажапов взял под мышку свою большую сумку, перетянутую ремнем, и заспешил, словно убегая от потока ядовитых жалоб и злобных упреков.
Данзан Ламажапов старался расположить к себе двух смышленых учеников. «Они у новой власти за главными вожжами будут сидеть, – рассуждал про себя учитель. – Будто родились для этого…»
Это были два друга. Один из них – большеглазый беспокойный Шагдыр Самбуев, любопытный и смелый. Говорил он громко и быстро. Ему шел двадцать первый год. Другой был тоже двадцатилетний, широколицый и смуглый тихоня Ананда Ямпилов, тот самый, у которого братишка испортил букварь.
Шагдыр и Ананда дружили с малых лет. Трудно сказать, что их связывало. Может быть, Шагдыру нравился спокойный, тихий характер Ананды, а тому – быстрый, вспыльчивый нрав Шагдыра. А может, что-нибудь другое ценили друг в друге…
В улус приехало начальство из сомонного Совета и из аймачного центра. Созвали собрание батраков, бедняков, позвали на него кое-кого из середняков. На собрании избрали улусную комиссию по переделу земли. В комиссию выдвинули и Ананду Ямпилова.
В тот же день стало известно, что Шагдыра Самбуева направляют в город Верхнеудинск на шестимесячные курсы крестьянской молодежи.
Перед расставанием друзья уединились, чтобы поговорить о своих делах. Шагдыр завидовал Ананде, который остается в улусе и не только увидит своими глазами, как будет проводиться передел земли, но и сам будет «кромсать земли всемирных паразитов». Так сказал Шагдыр. Тихому же, уравновешенному Ананде хотелось уехать подальше от этого земельного скандала… Шагдыр и Ананда завидовали друг другу и не прочь были поменяться местами.
Шагдыр Самбуев в ту же ночь смастерил себе из досок чемодан. Гвоздей не пожалел, а покрасить времени не осталось. Купил большой амбарный замок, маленького в лавке не было. Надел новые брюки из полосатого матрасного материала, новую рубаху. Пообещал родственникам вести себя в чужом месте тихо и достойно, не знаться с худыми людьми, заплакал то ли от радости, то ли от волнения и уехал на дежурной подводе сельсовета, как важный нойон.
Ананде скоро стало скучно без друга. Днем он работал– пас коров, поливал землю, рубил жерди, вечером ходил в школу. На душе было неспокойно: чувствовал, что люди чего-то ждут от него, смотрят как-то по-особенному, стали величать Анандой Базаровичем, на вы. Иные смотрели косо, недружелюбно, и он сожалел, что его избрали в комиссию.
Однажды Ананда увидел сон: в знойный летний день он со своей комиссией измеряет землю… Вот они подошли к самым густым утугам Данзана Ламажапова. Только принялись за дело, к ним подбежал сам Ламажапов. Глаза красные, как у разъяренного быка… Сорвал свой полинялый халат, бросил на землю, на него швырнул зеленый кушак, шляпу с обвисшими полями, выхватил из-за голенища нож, распорол себе живот и заорал: «Не саженью, моими кишками меряйте мои покосы!»
Ананде стало страшно, а кто-то сказал: «Что ж, можно и кишками», – пошел и потянул кишки, как простую веревку. Ананда проснулся и больше уже не смог заснуть. Успокоился только днем, когда увидел учителя живым и здоровым…
Постепенно Ананда начал привыкать к своим обязанностям, ему даже стало нравиться, что он в комиссии.
Рядом с домом Ананды стояла ветхая юрта, в которой жила старуха Борсой, одинокая, бедная, беспомощная. У нее была единственная коровенка с теленком. К осени теленок начал есть так же много, как и коровенка, известная на весь улус обжора. Старуха Борсой никогда не могла запасти сена на всю зиму.
Ананда часто думал об этой старухе, перед его глазами стоял ее покос – сухая высокая трава с колючими цветами, с черными плешинами. И корова ее тоже вспоминалась: тощая, некрасивая, она и мычит-то зимой не как другие – жалобно, точно проклинает свою горестную, голодную судьбу, выпрашивает самое малое, самое нужное для коровьей жизни – клочок сена с овчинную шапку… И Ананда решил добиться, чтобы старухе Борсой нарезали хороший покос.
Эта мысль не стала давать Ананде покоя… Старухе надо выделить покос на лучшем участке учителя Данзана Ламажапова, где самая густая, самая сочная трава. Эта мысль совсем захватила и очаровала Ананду, он даже начал сердиться, что комиссия медленно делает все, что надо.
Но вот пришли долгожданные и беспокойные дни: ранним утром члены комиссии вышли на луга с саженью, принялись мерить вдоль и поперек покосов и утугов, делая саженью огромные журавлиные шаги. Тут сразу и началось… Одни ходили за ними, не отставали ни на шаг, слезло умоляли, чтобы не трогали их утугов… Просили, угрожали, предлагали взятку. Другие требовали, чтобы им дали наделы именно на утугах богачей Данзана Ламажапова, Норбо, Галсана и Гындына. Но члены комиссии никого не слушали, никому не отвечали, словно они были глухи и немы, и неумолимо делали свое дело.
Потом комиссия долго заседала: наверно, за целый год все женщины улуса столько раз не перекраивали овчину и сермягу, сколько в те дни комиссия изрезала бумаги. В иной засушливый год столько воды по канавам не утекло, сколько чернил было истрачено…
Наконец комиссия закончила свою работу. Решение было толковым и справедливым, все бедняки получали в два, в три раза больше покосов, чем раньше.
Все это время Ананда видел перед собою двух улус-ников: учителя Данзана Ламажапова, у которого они изрезали покос, как бычью кожу на подошвы, и старую Ворсой, которая нынче впервые за свои шестьдесят два года будет косить настоящую траву и поставит не семь-восемь копен, а столько, сколько ей самой лет – шестьдесят две, никак не меньше. Ананда добился, чтобы старухе дали хороший покос, и не где-нибудь, а на зимнике Данзана Ламажапова. Так и записали: «Бальжировой Ворсой выделить четыре десятины на зимнике Данзана Ламажапова, от двух сухих сосен вниз, через левую коновязь до большой канавы, между покосами Гатыла Давбаева и Соднома Нимаева». Решение комиссии должны были объявить на собрании.
Накануне собрания приехал из Верхнеудинска Шагдыр Самбуев. Он вернулся совсем другим человеком, будто даже выше стал ростом, красивее, стройнее. Только еще более беспокойным сделался… Одет был в новый костюм, видно, бросил свои полосатые штаны, какие, может быть, одни узбеки носят. На груди у него, на красной ленточке, был приколот портрет Ленина.
В день собрания люди с утра начали собираться возле ликбеза. Всем не терпелось узнать, кому какая земля достанется. Богачи будут злиться на комиссию, на соседей, на Советскую власть, на весь белый свет… На это тоже интересно посмотреть. Ну, а беднота обрадуется!
А Данзан Ламажапов?
Ламажапов надеялся, что его утуги трогать не станут. Его с другими не сравнишь, он ведь учитель, уважаемый человек… Давно не держит батраков, никому плохого не делает, со всеми живет в дружбе, всех угощает, нищих жалеет. Всем делится, даже своими знаниями. И Данзан Ламажапов шел на собрание так же спокойно, как вечерами ходил на занятия в школу.
Из школы ликбеза был принесен стол, накрыт материалом, таким красным, как флаг над крышей школы, таким широким, как сама земля. Вокруг стола было десять стульев. На них разместились представители аймачного центра и сомонного Совета, члены комиссии. Ананда примостился сбоку на табуретке.
Пока вслух читали постановление комиссии, было тихо. Все терпели, знали, что мешать нельзя. Дети и те не шумели. А как только кончилось долгое чтение, поднялся гул. Большинство было довольно, но не все поняли, где именно отведены им покосы, не сообразили сразу, где лучше земли, где похуже, но все радовались, что теперь не будет никакого сравнения со старым.
Ананда следил за бабушкой Борсой. Стриженая, седая, маленькая, она сидела, плотно сжав губы. На ней был коричневый халат, такой же кушак. На груди висели крупные четки, а на коленях она держала короткую толстую палку. На лице у нее не было ни радости, ни огорчения. Ананда подумал, что старуха не поняла, что стала хозяйкой доброго покоса. Вот поймет и вся засияет…
