Текст книги "Ливень в степи"
Автор книги: Чимит Цыдендамбаев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)
Не только Жаргалма, но и Ханда с надеждой и тревогой ждала, что скажет сын.
Норбо молчал, не глядел на женщин.
– Сын, – не вытерпела Ханда-мать, – бабы выдумали про нашу Жаргалму всякие глупости. Обидное говорят… Что нам делать?
Ханда сказала это робко, тихо, точно просила прощения за тяжелую вину.
– Что нам делать, Норбо?
– Откуда я знаю, что вам делать, – грубо ответил Норбо. – У меня других забот полно.
И все же голос у него дрогнул, в нем послышалась боль, тревога. Взгляд был растерянный, жалкий.
Так грубо Норбо еще никогда не говорил. «Он потому, наверное, так, что у меня пестрый язык, – с болью подумала Жаргалма. – Или все мужья так кричат? Я ведь первый раз на чужбине, не знаю, хлебают ли другие женщины черную беду. Из-за меня и Ханда-мать слушает грубости от своего сына… Обидно».
По разгоряченным щекам Жаргалмы бегут и бегут горькие быстрые слезы-бусинки. Она словно нанизывает их на длинную, бесконечную нить. Только бы никто не видел ее слез… А Ханда-мать плачет открыто, не прячет свое горе.
– Налейте чаю! – снова кричит Норбо. – Долго реветь будете?
Больше никаких слов у него не нашлось, торопливо выпил чашку чая, до лепешки с маслом не дотронулся, взял рукавицы и ушел. Жаргалма закрыла лицо руками. «А может, он так утешает нас, – думала она. – Он, наверное, не умеет иначе. Не плакать же ему вместе с нами…»
Выпив чашку чая, Жаргалма сбивчиво проговорила:
– Мама… Я пойду пасти коров. Они ходят там, где и травы нет, голодные приходят домой. Я на хорошем месте буду пасти…
Ханда хотела сказать: «Посиди дома. Коровы сытые приходят, хорошо доятся…» – но подумала и ответила:
– Иди… Еды возьми с собой побольше, день длинный. Простокваши возьми, пить захочешь».
Жаргалма рада, что целый день будет одна, наливает в туесок простоквашу, берет молочных сухарей – айрса. Мать дает ей румяную лепешку с толстой пенкой. Всего ей за день не съесть, но она берет, чтобы мать не тревожилась, что она голодает. Взяла и клубок шерсти со спицами, чтобы было чем заняться.
Жаргалма побежала: надо нагнать коров. Они ушли далеко. Увидела их, когда рассеялся белесый утренний туман. Вот и толстобокая Пеструха, она идет позади стада, жадно хватает траву, всю в утренней росе, сочную, еще по-утреннему прохладную. Пеструха остановилась, смотрит на свою молодую хозяйку, словно размышляет: «Мы, коровы Норбо, самые смышленые в улусе. Мы сами знаем, где искать сочные травы, нас пасти нечего. Мы знаем, что в лесных оврагах притаились волки. Знаем, где можно укрыться от дневного зноя, знаем, когда нам возвращаться домой. Зря пришла, хозяйка. Без тебя ничего с нами не случится. Сидела бы лучше дома».
Одни коровы поднимаются по каменистому склону сопки, другие – лежат у подножья высокой лысой горы. Жаргалма присела на камень, вяжет носок. Вокруг – горький приятный запах яркой травы аяганга, похожей по окраске на цветы багульника. Эту траву не вырвать из земли с корнем: вместе с ней все вокруг поднимается, как легкий войлок. Забавно растет!
Коровы медленно взбираются по склону все выше и выше, к зеленым стогам берез, которые стоят на самой макушке горы. Коровы, живые источники молока, – кормилицы не только своих телят, но и своих хозяев… Жаргалма свернула недовязанный носок, пошла за ними. Вот и большой белый камень, испачканный птичьим пометом. Он виден издалека, похож на лежащего быка.
Жаргалма подошла ближе. Вдруг ей почудилось, что сзади кто-то подкрадывается… Обернулась – никого. Но неприятное ощущение не исчезало, померещилось, что за ее спиной кто-то невидимый размахнулся и бросил в траву длинный, гибкий кожаный бич. Сердце у Жаргалмы остановилось, она вскрикнула: в траве быстро ползла змея, чуть поднимая над землей маленькую, злую, остренькую головку. Змея уползла под камень.
К счастливому человеку не приходят тревожные мысли, не бередят душу. Жаргалма не находит себе покоя, вязанье падает на колени… Раньше только клубок ниток окажется у ее ног, только спицы попадут в руки– нитка так сама и потечет, носки сами начнут расти под спицами. А теперь пальцы не двигаются, будто озябли.
Наступил полдень. Жаргалма развязала мешочек, вытащила из него туесок. Сорвала травинку, обмакнула в простоквашу, побрызгала с травинки на все четыре стороны, помолилась добрым богам – хозяевам этих гор и небес, принесла им жертву – бросила на четыре стороны крошки айрсы и лепешки и принялась за еду. Верно говорят, что в степи всякая еда вкуснее, чем дома… Неподалеку от куста, под которым сидит Жаргалма, растет большая тенистая береза. Ствол у нее раздвоился, похож на рога. Под березой лежит Пеструха, медленно пережевывая жвачку. Жаргалме кажется, что Пеструха знает все ее обиды, все горькие думы.
«Может, я и в самом деле не такая, как все, – беспокойно думает Жаргалма. – Сама не знаю, какая я… Вот пожелаю кому-нибудь смерти – он и умрет. И нечего мне сердиться на людей, раз так… Зачем, зачем я живу на свете? Как тяжело приносить людям одни несчастья…» По щекам Жаргалмы текут слезы. «А вдруг ничего этого нет, никакой страшной силы у меня нет? – испуганно думает Жаргалма. Она подходит к Пеструхе– вон сколько паутов и мух вокруг нее, сколько комаров».
– Сгинь, проклятый комар, лопни! – громко приказывает Жаргалма. Сейчас комар должен лопнуть… Жаргалме страшно, она отшатнулась, отступила от коровы… Комар же по-прежнему сосет теплую кровь Пеструхи, напился так, что стал похож на маленький красный шарик, с трудом вытащил свой острый нос, взмахнул крыльями, полетел.
Нет, на комара ее чары не подействовали. Жаргалма призвала смерть на злого паута. Паут с веселым гудением проворно улетел прочь. Жаргалма сломила зеленую ветку, стала отгонять от Пеструхи назойливую мошкару. Высоко в небе заметила коршуна: взмахнет несколько раз крыльями и парит неподвижно, точно висит в воздухе большой лук с нацеленной стрелой. Тень коршуна стелется по земле… Хищник выслеживает добычу. Жаргалма запрокидывает голову, следит за его полетом. «Падай, – шепчут ее губы. – Упади, разбейся… Боги! Что это?» Коршун сложил крылья и стремительно падает вниз… Сердце у Жаргалмы замерло, перестало биться. Сейчас он ударится о сухую, твердую землю. Она убила коршуна своим пестрым языком… Проклятая, страшная сила!
У самой земли коршун вдруг расправил крылья, схватил в траве зазевавшегося суслика и полетел с ним к дальним скалистым вершинам. Жаргалма провожает его глазами. Там, на скалах далеких гор, движутся белые живые волны. Это, видимо, отары овец. У тех гор раскинулись, наверное, неизвестные ей богатые улусы, там много белых овец. А вон и белые облака кучками бегут по высокому небу. Они тоже будто пасутся по своим голубым пастбищам. А что, если на склонах гор не овцы, а белая тень легких облаков? Нет, тень светлая не бывает, даже от плывущих облаков падает темная тень. Потом облака плывут на восток, а отары огибают гору с другой стороны.
Кто-то спускается на телеге с горы, везет бревна. Его догоняет верховой. Догнал, спросил о чем-то, помчался вперед, телега уже далеко позади, будто не едет, на месте стоит. За всадником, как пламя пожара, гонятся клубы красной дорожной пыли. Конь у него хорош, даже, пожалуй, лучше Саврасого Жаргалмы. На нем и от быстрого ливня можно ускакать… Жаргалма взглянула на небо. Белые облака стали плотнее, сумрачнее, тяжелее. Так весною легкие снежные сугробы пропитываются водой, становятся серыми… Наверху собрались со всех сторон ветры, играют с облаками. Кажется, что в огромном небесном котле кипит какое-то варево, выливается через край, из котла валит пар, дымит костер. Кое-где через тонкие облачка еще виднеется небесная синева. А рядом черным-черно, в лохматых тучах грозная, тяжелая сила. Все двигается, мчится куда-то… Там, где за тучами скрыто солнце, иногда мелькают светлые, золотистые полосы. Нет-нет и налетит порыв прохладного ветра, тогда коровы, лежащие под березами, встают, принимаются щипать траву.
Ветры дуют все чаще, все сильнее. Шумят листья берез. Похоже, что березы рады ветру, скорому дождю – приподняли подолы зеленых халатов и весело кружатся на одной ноге. Цветы же склоняются к самой земле, трепещут; ветер хотел бы, кажется, выдернуть их с корнем, но у него не хватает силы…
Жаргалма любит дождь в степи. Хорошо вымокнуть под стремительным летним ливнем… Осенью тоже забавно: дождь на глазах превращается в снежные хлопья. Другим это быстро надоедает, а ей нравится.
Жаргалма хотела добежать до лиственницы с дуплом, укрыться от грозы. Сделала первый шаг, тут как грохнет – над всеми горами, над ближними и дальними улусами, над лесами, над всей широкой степью грянул оглушительный гром. Треск, грохот, точно рухнули каменные скалы-громады… А молнии не было.
Жаргалма бросилась к лиственнице, вокруг которой густо росли молодые березки. В лиственнице широкое дупло, еще двое могут влезть… Жаргалма думает, что недавний гром, как предупреждение небесного царя: берегись, будет дождь! И верно – хлынул светлый ливень, он пронесся с шумом, с быстрым холодным ветром. Дождь пошел еще пуще, а ветер утих, будто у него промокли крылья, он улегся где-то под деревом, ждет, когда перестанет дождь, чтобы высушить на солнце свои крылья.
Солнце и дождь, ясный стремительный ливень, на земле бурные потоки воды. Не рассказать, какая красота вокруг. Сидя в просторном дупле лиственницы на вершине высокой горы, можно проследить путь дождевых стрел от неба до земли. Кажется, что между серыми облаками и землей натянуты звонкие серебряные струны, к ним прикасаются чьи-то легкие пальцы, вызывают веселую музыку, чистые, радостные звуки. А может, это звучат солнечные лучи, пробивающие черные дождевые тучи?
Ливень кончился так же внезапно, как и начался. Дождя нет, а прохладная дождевая пыль все сыплется с сияющей уже голубой вышины. Жаргалма вдруг увидела перед собой широкий разноцветный столб радуги. Он был совсем близко – у камня, похожего на быка. «Это, должно быть, небесная коновязь, – подумала Жаргалма. – Сыновья небесного отца привязывают у нее своих огненных коней…» Радуга всегда похожа на дугу, а сейчас только один столб виден… «На что похоже? На осколок радуги, – улыбнулась Жаргалма, – Сколько на свете разных чудес, всякой удивительной красоты!…»
Под солнцем золотятся, блестят на молодых березах мокрые листья, будто березы переоделись в новые сверкающие одежды. Коров тоже издали не узнать – вымокли, потемнели.
Совсем недавно дождь шумел, бил во все свои барабаны, без устали прыгал и танцевал, а теперь тишина. Дождь уже далеко где-нибудь, поит землю чужих улусов. Там, наверное, темно, сверкают молнии, гремит гром. Тамошние пастухи промокли, если не успели забраться в дупло лиственницы… А теплый, сияющий ливень все свищет и пляшет!
Дождя нет, Жаргалма вылезла из дупла, сняла унты: трава ведь мокрая… Босиком пошла за коровами. Попила кислой простокваши – тарака, из берестяного туеска, лепешкой накормила Пеструху: она старая, пусть полакомится. Домой лепешку все равно нельзя приносить: Ханда-мать будет думать, что весь день голодная ходила, как ее разуверишь.
В тот вечер и на следующий день ни Ханда-мать, ни муж не заговаривали о том, что болтают в улусе. Жаргалма ждала, что Норбо выйдет из оцепенения, образумится и скажет свое слово мужчины. «Он же поймет, что меня оговорили, обидели», – думала она.
После полудня, когда Норбо пришел домой на дневную еду, к ним заглянул один улусник – невзрачный, низенький мужчина без усов, не старый, но с седыми висками, по имени Доржи. Молча выпил чашку чая, долго набивал свою трубку, не уронил ни крошки табака. Закурил и сказал:
– В просторном летнике Боодия школу для взрослых на днях открывают. Вот какое дело. Ты, Норбо, что скажешь, если мы попросим тебя сколотить для школы широкую черную доску, чтобы ученики могли на ней мелом писать, а?
– Ладно, – кивнул Норбо, – сделаю. А кто мне заплатит за работу?
Доржи быстро-быстро заморгал узкими желтыми глазами, что-то соображая. Наконец спросил:
– Ты, Норбо, неужели для новой школы не хочешь даром выстрогать и сколотить пять-шесть досок? Я бы сам смастерил, да не умею… Тебе же недолго сделать.
– Я не виноват, что умею пилить-строгать, – без улыбки ответил Норбо. – Работаю не потому, что у меня руки зудятся. У меня семья, мне зарабатывать надо.
Доржи долго молча сосал свою трубку, выпускал клубы синеватого дыма. Потом проговорил с глубокой обидой в голосе:
– Ленину, что ли, писать теперь, чтобы прислал нам доску для школы? Он скажет, надо послать, раз среди бурят нет ни одного человека, умеющего выстрогать пять-шесть досок. Нам всем стыдно будет.
– Мне грамоте учиться не надо, – отрубил Норбо. – Я и так читать-писать умею. Кому надо, пусть и беспокоится. Не могут сами сделать, пускай соберут деньги и наймут мастера.
Мать Норбо не вытерпела, тихо сказала:
– Возле нашего хлева лежат сухие, гладкие доски.
Норбо бросил на нее сердитый взгляд.
– Помалкивай. Не твое дело.
Доржи не стал выколачивать свою трубку, так с огнем, с дымом сунул в кисет, положил за пазуху, надел шапку и, не сказав больше ни слова, торопливо вышел из юрты.
В летнике долго стояло неловкое молчание. Было слышно, как жужжат мухи… Жаргалме было обидно, что Норбо потребовал плату.
– Жаль, что я строгать не умею, – глухо проговорила Ханда.
Жаргалма испуганно взглянула на мужа, боялась, что он опять нагрубит матери. Норбо смолчал, будто не слышал. Надел шапку, взял рукавицы и ушел.
В душе Жаргалмы словно оборвалась тонкая шелковая нитка. Как теперь связать ее? «Почему Норбо не захотел сделать этого пустяка, обидел хорошего человека? Долго ли выстрогать доску для школы. Чай не успеет свариться – доска будет готова. Плохо поступил Норбо, очень плохо». Она впервые думает о муже с таким суровым упреком, с такой горечью. Раньше ничего худого не замечала в нем. Правда, был один случай… Через месяц или через двадцать дней после свадьбы к ним пришла старуха улусница, попросила Норбо смастерить колыбельку внуку. Норбо сделал и взял за работу не то восемь, не то десять фунтов муки. «Зачем взял муку? – думает Жаргалма. – В улусе родился новый человек, в семью желанный гость прибыл, ему все рады, а Норбо за колыбель плату потребовал… У нас будет сын, этот мальчик потом скажет ему, что Норбо взял за колыбельку десять фунтов муки, стыдно будет нашему сыну…»
Жаргалма гонит прочь эти горькие думы, но они сами лезут в голову. «Придет какой-нибудь сосед, скажет, что у него отец умер. Помоги, попросит, гроб сколотить. Сколько муки, сколько денег потребует у него Норбо?»
И так пасмурно было у Жаргалмы на душе, а теперь мрак сгустился. «Почему не помочь новой красной власти в полезном деле? Неужели этому Доржи и правда придется писать главному большевику Ленину, чтобы прислали в улус школьную доску? Стыдно писать, смешно…» – рассуждала про себя Жаргалма.
Ленин живет далеко, в Москве. Какой он? Года полтора назад она где-то видела две картинки – на одной был человек с прищуренными глазами, с большим лбом, с бородкой. А на другой картинке у мужчины все лицо заросло волосами, из-за бороды не видно ни ушей, ни рта. На голове настоящая копна волос. Который-то из этих двух – Ленин… Ленин поставил Советскую власть, женщин, говорят, во всем поравнял с мужчинами и теперь открывает школы, чтобы взрослые учились.
Дни идут, приносят Жаргалме новые догадки, новые огорчения.
Норбо запряг утром коня и куда-то уехал. Даже матери не сказал куда. Может, в дацан поехал узнать у святых лам, жить ли ему с женой, у которой пестрый язык… Вернулся поздно, злой и молчаливый, ни слова не сказал ни жене, ни матери. Поел разогретого супу и только тогда проговорил, ни к кому не обращаясь:
– В Ехэ Хутэлэ новая лавка открылась. Кое-какие товары привезли. В летнике Очирдоя лавка… Жена Очирдоя птицей летает, ногами земли не касается, рада дура, что муж красным купцом стал. Седелки, хомуты привезли, дешевых дуг целую кучу навалили. Видать, не березовые. Береза тяжелая, а эти легкие, не из наших лесов дерево. Может, ясень, кто его знает… Одним пальцем можно поднять дугу. Все кинутся в лавку покупать дуги, мой станок можно на дрова распилить. Кто их там гнет, эти дуги? Почти даром отдают. Скоро и полозья для саней по всем лавкам развезут. Руки бы у тех плотников поотсохли.
Жаргалма не хочет верить своим ушам: зачем ее муж так говорит, зачем ругает людей, которых в глаза не видал? Плохо разве, что лавку открыли, дуги привезли? Почему один Норбо может гнуть дуги?
Вечером, когда уже собрались лечь спать, Норбо снова опечалил жену и мать.
– Мне деньги нужны, – сказал Норбо. – Один русский хочет дойную корову купить, я решил продать нашу Пеструху – пока доится, пока сама траву жует… Старая стала.
– Ты что?! – воскликнула Ханда. – Как же это? Продать нашу Пеструху? Раньше она украшением стада была, а теперь плоха стала?
– Хэ, – усмехнулся Норбо. – Старую корову будем беречь, а молодых продавать, так, что ли? Пускай русский покупает старую корову. – Норбо засмеялся. – У русских глаза синие, не видят, молодая скотина или старая, хорошая или плохая.
Жаргалма сделала вид, что занята у очага. Ханда растерянно молчала. В это время за дверью послышался шорох, возня, тихий ребячий говор. И вот, приоткрыв дверь, в летник один за другим вошли трое малышей – один меньше другого, живая ходячая лесенка. Жаргалма очень им обрадовалась: какие славные ребятишки, как хорошо, что пришли. Угостить бы их чем-нибудь вкусным… Жаргалма мелко раскрошила кусок сахара, дала мальчуганам белые сладкие крошки.
Ребятишки живо съели сахар и стали разглядывать висящие на стене серебряные часы Норбо, похожие на большой блестящий пряник.
– А это что на стене? – спросил самый маленький парнишка, самый смелый из троих.
Норбо сделал страшное лицо и таинственно прошептал:
– Это, да? Это чертов домишко. Подите-ка сюда, послушайте… В этой круглой серебряной юрте живут черти. Слышите, как они грызут кости непослушных ребятишек? Слышите – «тяс-няс…» Не будете слушаться старших – и вас загрызут, только косточки затрещат.
Мальчики дружно вздохнули, им страшно. Потоптались еще немного и вдруг убежали.
– Нельзя детей пугать, – строго сказала Ханда. – Маленькие же…
– Послушнее будут, – усмехнулся Норбо.
«Что за человек Норбо, хороший или плохой?» – думает Жаргалма, будто впервые видит его. Давно ли считала лучше всех, ловила каждое его слово. А теперь не знает, какой он. «Обидел того Доржи, который просил доску смастерить. Он же не требовал, чтобы Норбо дом для школы построил… Злится, что в лавке дуги продают. Дуги – это, конечно, мужское дело, но все же… За детскую колыбель десять фунтов муки взял. Старуха, может, последнюю муку отдала. Как я сразу не поняла, что нельзя муку брать? А зачем детей пугать? Сказал бы, что умная маленькая штуковина даже в пасмурный день показывает, где солнце стоит, темной ночью скажет, скоро ли утро придет. А то – черти живут, кости грызут… Нельзя же так…»
С каждым днем Жаргалме все труднее в этой юрте, будто кто-то загнал ее в темный, пыльный сундук, закрыл и сел на крышку. Душно, нечем дышать. Надо уехать, бежать, бежать… Сегодня или завтра, больше не останется сил. Как она не понимала этого раньше? Не видела, не замечала… Однако все девяносто дней она была темная, глупая, бесчувственная, а теперь поумнела, научилась все видеть, все слышать. Нет, это тоже не то, совсем неверно, пожалуй. Непонятно, что с ней произошло в последнее время, почему глаза стали широко смотреть, уши стали все слышать…
Жаргалма уже твердо знала, что уедет от мужа. И все же в душе у нее неразбериха и беспокойство: жалко бросить добрую Ханду-мать, да и Норбо тоже. Может, это и не жалость, а просто она привыкла к ним? Они втроем думали всю жизнь так прожить… А она оседлает своего Саврасого и уедет. Им без нее скучно будет, наверное, юрта словно опустеет. Тосковать, жалеть станут. А может быть, Норбо обрадуется, что она убралась из улуса, не успеет она доехать до родительского дома, как он привезет молодую, красивую девушку, которая к нему стремится, которая пустила про Жаргалму на все четыре ветра злую напраслину. Ну, что ж. Пусть будет так. Лишь бы здесь больше не оставаться, лишь бы уехать. Пусть дома будет в сто раз хуже, чем здесь, она все равно уедет.
Утром Жаргалма сказала мужу и свекрови, что хочет съездить к своим родителям погостить.
– Я, пожалуй, одна верхом съезжу, – проговорила она дрогнувшим голосом, боясь, что муж и свекровь не отпустят ее. Торопливо прибавила: – Я сон плохой видела, не заболел ли кто из наших…
Но Жаргалма зря боялась: ни Ханда-мать, ни муж не сказали ни слова. Свекровь, может быть, не нашлась сразу, что возразить, а почему смолчал Норбо? Ему нельзя было молчать. Пусть что хочет думает, а должен был сказать, ну хотя бы: «Сейчас не время ехать, погоди. Мы потом вместе съездим. Одна поедешь, что люди подумают…» Мало ли что он мог еще сказать. Норбо же сидел молча, уставившись в очаг. «Когда поженились, он не был ни глухим, ни немым», – с горькой обидой подумала Жаргалма.
Первой заговорила свекровь.
– Хочешь уехать, нас оставить, – в голосе у нее слышалась боль. – Как же мы будем без тебя?
Кто знает, искренние ли это слова. Может, и она не особенно горюет, так, одно притворство. Говорит, чтобы загладить глупое молчание сына… Жаргалма чувствует: что-то темное, горькое рвется у нее из души наружу. С трудом сдержалась, чтобы не разрыдаться.
Пока Норбо не напился чая, ничего не сказал. Отодвинул чашку, сухо проговорил:
– Что с собой повезешь? Гостинцы надо, а готового ничего нет.
Как мало надо женскому сердцу? В этих черствых, сухих словах Жаргалма услышала заботливые, виноватые, сочувствующие звуки, почувствовала добрую душу Норбо. При желании все можно найти в чужом голосе, даже в небесном громе нежные звуки можно услышать. Жаргалма с лаской посмотрела на мужа, но Норбо ничего не уловил, не заметил в ее взгляде…
– Ничего не надо везти, – ответила мужу Жаргалма. – Ничего им не надо, все у них есть.
– Тогда пустую суму привяжи к седлу и поезжай! – зло крикнул Норбо.
Ханда-мать собрала Жаргалме гостинцев для родни – небогато, но все же не с пустыми руками приедет, нельзя ничего не привезти. Даже пустой туесок не отдают соседям, надо хоть горсть айрсы положить на дно. Таков обычай.
Кожаный мешок с гостинцами привязали позади седла Саврасого. Перед расставанием женщины налили себе по чашке чая, посидели, как полагается. Трудно расставаться, а говорить об этом еще труднее… Увидятся ли они когда-нибудь, будет ли у них мирный очаг и полная чаша жизни? Женщины не плачут, слезы раньше выплаканы.
«Надо уезжать, не сидеть же вечно… Меня ждет оседланный конь…» Жаргалма вышла из юрты вместе с Хандой, постояла немного у порога, села на Саврасого, тронула его поводом. Соседи видели, что она уезжает, никто ее не остановил, не заговорил. Никто не спросил, почему без мужа едет в гости к родным. Будто и не было в улусе три месяца назад богатой свадьбы, не привозили со щедрыми подарками невесту Жаргалму. А если и была такая невеста, так это ошибка, досадное недоразумение. То, что она теперь уезжала, хорошо: ее все равно надо было выпроводить. Покойников всегда хоронят, дома не прячут. Нельзя держать в юрте и бабу с пестрым языком.
С каждым шагом Саврасого дорога становится все короче, на душе Жаргалмы все легче, степь кажется шире, просторнее. С каждым новым клубом дорожной пыли за бегущим конем, с новой песней птиц на встречных кустах воздух делается прозрачнее. Жаргалме легче дышится. Она не понукает коня, он сам бойко бежит. Когда позади исчезли из виду последние юрты улуса, Жаргалма сдержала коня и вдруг запела давно не петую, позабытую песню. Когда она пела последний раз? Три месяца даже про себя ни разу ни одной песни не вспомнила… Нельзя было распевать, чужие люди могли сказать: «Не успела стать женой, только приехала, новые чулки еще не проносила, а уже песни горланит…» А теперь даже веселые песни почему-то звучат грустно. Не до песен ей, видно… Никто не поверит, что она в таком тяжелом горе, возвращаясь домой одна, без мужа, пробовала петь.
Немного лучше стало на сердце, когда она выехала на прямую дорогу к родному улусу. Запах трав с каждой верстой делался все роднее, цветы вроде ярче, наряднее. Вдруг все переменилось: вспомнился муж, Ханда-мать, стало опять грустно, потянуло назад. Она остановила коня, поставила поперек дороги. Не вернуться ли обратно? Нет, там ее обидели, оговорили. Норбо не защитил, у него сердце трепещет, как хвост на ветру. «Поеду домой. А Норбо через несколько дней соскучится и прискачет за мной».
Она еще в детстве слышала: «Для доброго коня и длинная дорога коротка, для быстрого коня и короткий день длинен». Саврасый так и рвался вперед, будто соскучился по родным местам.
Еще солнце не успело подняться к полудню, Жаргалма была уже на высокой горе Обоото Ундэр, которая стоит посередине ее пути. Чем ближе Жаргалма к родному очагу, тем быстрее скачет вперед, тем приветливее, ласковее кажется ей встречный ветер. Скорей бы улус, родительская юрта! С таким нетерпением разве только голодный грудной ребенок ждет из степи свою мать. Жаргалма теперь и сама не может понять, как она целых три месяца жила на чужбине… Она подвела Саврасого к чистому, холодному ключу. Вода прозрачная, каждый маленький камешек виден. Как медленно конь пьет воду, будто цедит через соломинку… Не попасти ли его на здешней густой траве? «Нет, – решила Жаргалма, – дома для него трава еще вкуснее будет. – Она улыбнулась: – А я отведаю тарака, приготовленного матерью».
Вот и гора Халзан Добо, за ней улус. Скорей, скорей! Гора стала выше и круче… По обеим сторонам дороги пасутся кони. Когда они были жеребятами, с ними играл Саврасый. Он рвется к табунам, раздувает ноздри. «Подожди, – успокаивает его Жаргалма, – приедем домой, отпущу, будешь бегать с табуном».
Все ближе вершина Халзан Добо, уже виднеются вдали синие горы Маахайта, горбатится Майла Байса, скоро покажутся и хребты Улэнтуя. Вот они, опоясанные белым кушаком тумана! Видны, наконец, и юрты родного улуса. Жаргалма закрыла лицо рукой, ей хочется смеяться и плакать, соскочить с коня, прыгать, бежать вперед. От волнения трудно дышать… Завяжите ей глаза, она все равно добежит до улуса, по голосу узнает там каждую собаку. Чувствуют ли родные, что она подъезжает к дому? Должны, должны чувствовать!
Родительский дом – маленький, низенький, почерневший от дождя и солнца. Амбар, крытый темной лиственничной корой. Все на своем месте, ничего не изменилось. Только телеги нет, отец уехал куда-то. Может, соскучился, поехал за нею, да они где-то разъехались… Бедняга Шойроб, старший брат, сидит все там же, пилит дрова. Он слабоумный… А где Очир, младший брат? Увидит, со всех ног кинется навстречу. Родная, милая мама в старом коричневом халате стоит у крыльца, встречает свою дочь. Жаргалме кажется, что она все три месяца стоит тут, ждет, не спускает с дороги уставших, заплаканных глаз. Собака Янгар с лаем выбежала навстречу, но сразу узнала Жаргалму, замахала хвостом. Янгару неловко, что лаял на своих, он то забежит вперед Саврасого, то отстанет, то подбежит к матери Жаргалмы, словно хочет сказать: «Смотрите, кто к нам приехал!»
Мать взяла коня за повод, с ласковым вниманием, с тревогой смотрит на дочь. Жаргалма соскочила с коня, мать поцеловала ее в щеку, вдохнула ее родной запах.
– Ты рано выехала? – спросила мать, избегая главного вопроса.
– Рано, – ответила Жаргалма, будто у нее ничего не случилось. Она смотрела на мать, видела в ее глазах немые вопросы: почему ты одна? Что случилось? Где твой муж, почему он не приехал? Но мать не спрашивала, и Жаргалма молчала.
Они сняли седло и привязали коня, сразу после большой дороги кормить и поить его нельзя, надо дать постоять, отдохнуть. Мать и дочь вошли в летник, там все стояло, как и прежде, – сундуки, божница, чугуны и горшки. Она помнит все это с малых лет. А где лежат ее бабки, которыми она любила играть? Они были гладкие, точно лощеные… Зачем родители отдали ее замуж, разве она мешала им? Как она решилась уехать отсюда, оставила мать, отца, братьев? А чужие люди в новом улусе за что оскорбили ее, обидели?
Жаргалма разволновалась, готова была разрыдаться. Мать видела, что творится с дочерью, отошла к очагу, загремела горшками и вдруг не выдержала, громко заплакала. Это переполнило муку дочери, слезы закрыли глаза Жаргалмы. Ей все было понятно: глупая молва докатилась и до родного улуса – мать все знает, потому ни о чем и не спрашивает, не удивляется ее приезду. «Кто, какой глупый человек привез сюда эту ложь? Сдох бы, дурак, не жалко его. Пусть черви его сожрут», – подумала Жаргалма и тут же спохватилась: она же не знает, кто это был. Что, если ее брань принесет тому человеку несчастье?… А мать стоит возле и все повторяет одни и те же слова: «Не плачь, дорогая… Это сплетни, все со временем забудется…» Жаргалма и раньше много раз слышала это. Кто говорит сейчас – родная мать или свекровка Ханда? «Боги, – стонет про себя Жаргалма, – сплетня расползлась по свету, докатилась до родного дома. Разве можно дальше так жить? Умереть… Родители поплачут и забудут».
– Куда… Куда уехал отец? – сквозь рыдания спросила Жаргалма.
– В сомонном Совете дежурит… Очередь вышла. Через три дня вернется.
– Очир к соседям ушел?
– Нет, овец пасет.
Ни мать, ни дочь не могут остановить слез. В народе говорят, что у сплетни короткая дорога. Может быть… А ноги у сплетни быстрые: она в своих стоптанных ун-тишках бойко бежит от одного порога к другому, оставляя за собой грязные, путаные следы. Матушка-правда не всегда сразу догоняет семенящую старуху кривду. А настигнет ее правда, своими чистыми, сильными руками вырвет у кривды змеиный язык, двинет ее башкой о крепкую лиственничную коновязь. Выползет из расколотой башки вонючий дым, высыплется серая холодная зола, ничего больше не останется от злой кривды – и все. «И вот, – думает Жаргалма, – возьмет меня матушка-правда за руку, выведет на широкую дорогу и скажет: «Идем вперед. Для нас теперь все пути открыты, все нас зовут».
Быстро бегут мысли Жаргалмы… «А что, если отец и мать поверили в сплетню? Что, если по ночам молились богам, чтобы я не делала людям зла? Они знали, что Норбо не захочет со мной жить, ждали домой…» И верно – ее отец Абида и мать Мэдэгма до недавних пор гордились, что хорошо выдали дочь замуж, ждали к себе дорогих гостей. Но вот до их ушей добралась страшная сплетня.
«Поезжай за дочкой», – сказала мужу Мэдэгма. Тот отмахнулся. Когда жена второй раз сказала, чтобы он ехал за Жаргалмой, Абида рассердился:
