Текст книги "Ливень в степи"
Автор книги: Чимит Цыдендамбаев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)
– Я не думала, что вы такое станете говорить, – не поднимая головы, тихо проговорила Жаргалма.
Гэрэлтэ подсел к ней, обхватил рукой, притянул к себе. Жаргалма не отодвинулась. Только опасливо подумала: «Кто-нибудь подойдет сзади и увидит…» Гэрэлтэ убрал руку, встал. Он не знал, о чем говорить, что делать. Спросил, чтобы не молчать:
– Там внизу ручей… совсем близко к вашему улусу течет, вода чистая, прозрачная. Забыл, как он называется.
– Тургэн Горхон – Быстрая речка. В старину, говорят, она называлась Удоон Горхон – Медленная речка. Мутная была, далеко от нашего улуса текла. А в улусе будто жила одна старуха, все думали, что она злая, не любили ее… Когда она стала умирать, к ней в юрту пришла богиня Сагаан Дара эхэ, спросила, продлить ли ей век. Старушка сказала, что не надо, устала, мол, от людских обид. И попросила богиню повернуть поближе к улусу речку, сделать быстрой и чистой, чтобы всем людям была от нее радость. Она добрая была старушка, не имела злобы на людей. Так говорят. Будто кто-то слышал, как с ней богиня разговаривала. И старое русло речки есть до сих пор, овраг с красным песком. Как вода свою прежнюю дорогу забыла, новым путем побежала, удивительно…
– Не только малые речушки, теперь целые народы по новому руслу пошли, – задумчиво сказал Гэрэлтэ.
Жаргалма высыпала ему в руку полную горсть ягод. Ему неловко есть ягоды – не ребенок, не больной же…
– Вот ваша Тургэн Горхон, – показал Гэрэлтэ, – отсюда хорошо видно. Как натянутый лук изогнулась, а дорога к ней подошла, как стрела легла… Ну, ладно, речка речкой, а о себе ты так ничего и не сказала.
Жаргалма хотела что-то ответить, но позади послышался шум, к ним бежали дети во главе с Очиром. Когда ребята немного угомонились, мальчуган, приятель Очира, показал пальцем на цепочку, свисавшую у Гэрэлтэ из кармана.
– Дядь, это что такое?
– Цепочка. Я держу на ней в кармане маленького щенка. Его зовут Часы. Большие собаки у амбаров сидят на тяжелых цепях, добро стерегут, а мой щенок караулит только дни и ночи, которые людям на жизнь подарены. Есть часы с колокольчиком, они утром будят хозяина – «динь-динь»… «Вставай, вставай…» Звенят и даже на месте подпрыгивают. Здорово?
Ребята весело хохочут.
– Думаете, в кармане правда живой щенок? Нет, я пошутил. – Гэрэлтэ достал часы, открыл крышку. – Смотрите. Вот что люди смастерили из железа своими руками, какие тонкие маленькие колесики. Вон как крутятся… Забавно? Вырастите, еще хитрее штуки станете делать. Только учиться надо. Как тебя зовут? -спросил Гэрэлтэ одного мальчугана.
– Дондоком.
– А тебя как?
– Эрдэмтэ, – отвечает другой мальчик.
– Хорошее имя, – похвалил Гэрэлтэ. – Тебе обязательно надо учиться. А то какой же ты Эрдэмтэ – Ученый, если неграмотный, верно?
– Верно! – дружно прокричали все ребята.
– А я Зоригто, – выступил вперед один мальчик.
– Вот это здорово! Зоригто, значит, Смелый, Отважный. Я так и думал, что тебя зовут Зоригто. – Гэрэлтэ повернулся к Жаргалме: – Люблю ребятишек, все время занимался бы с ними. Ну, кто больше наберет ягод?
Дети убежали.
– Ну что, Жаргалма? Как мы будем? Ты любишь еще Норбо?
– Если жду, значит, люблю…
– А он не едет за тобой, забыл давно.
– Он передал, что скоро приедет.
Жаргалма наклонилась, чертит палочкой на земле.
– Эх, Жаргалма… – вздохнул Гэрэлтэ. – Если долго не приедет или плохо жить с ним будешь, бросай все, приезжай ко мне. Я ждать буду. Ты приедешь, я знаю. Верю, что приедешь… Пусть твой Норбо не думает, что он очень счастливый.
Они оба некоторое время молчат. Жаргалме стыдно, что она сказала неправду, ведь Норбо не обещал приехать за ней.
Где-то неподалеку звенят веселые детские голоса. Гэрэлтэ, чтобы отвлечься от грустных дум, сказал:
– Ребятишки играют, весело им. Я хотел для детей хорошую песню придумать, да не могу. Учености не хватает. Мотив у меня внутри есть, а хорошие слова не придумать. Даже не для детей бы песню, а для молодежи. О новой жизни.
– Придумаете песню…
– Не знаю… Трудно, слова все неподходящие лезут, не для хорошей песни. Пойдем-ка лучше ягоды собирать, я же обещал помочь. Вдвоем быстро наберем.
В тот вечер отец Жаргалмы не вернулся домой. Ее мать очень обрадовалась, когда дочь привела Гэрэлтэ, не знала, куда его усадить, чем угостить. Поев, Гэрэлтэ стал мастерить с Очиром лук и стрелы. «Хоть и взрослый, а все же большой ты ребенок», – ласково подумала о нем Жаргалма.
Гэрэлтэ уехал на следующий день рано утром: у него были какие-то важные дела.
Вскоре после этого дня за Жаргалмой приехал Норбо. Жаргалма увидела его, чуть не вскрикнула от неожиданности.
Норбо принарядился, все на нем было новое. Вошел, степенно помолился богам, чинно поздоровался, сел по правую сторону очага.
– Наш давно исчезнувший зять, как вы вздумали заглянуть? – после некоторого замешательства спросила мать.
– Мы думали, вы и не покажетесь, – вставил Абида.
Жаргалма потихоньку вышла из летника, прикрыла за собой дверь, не слышала, что ответил Норбо. Хоть солнце еще высоко, она пошла встречать дойных коров. Спешит, не оглядывается, боится, как бы не вернули домой. «Зачем он приехал? – билась в голове тревожная мысль. – Кто его звал, кто тянул сюда за руку?» Норбо стал совсем чужим, посторонним, будто впервые привязал коня у их летника. Она сама не верит, что девяносто дней была женой этого Норбо. Не поверит, если скажут, что ждала его все прошлое лето, осень и зиму, изнуряла себя тоской, думала о нем, чуть не стала матерью его ребенка.
Коровы хотят скорее вернуться к своим телятам, она идет впереди, старается задержать их. «Мог бы и вечером приехать, – думала Жаргалма о Норбо, – или ночью приехал бы, когда все спят… Все соседи видели, как плетется к покинутой жене. Стыда у него нет».
Мать встретила Жаргалму у загородки для коров, сразу же послала в летник за вторым подойником. Жаргалма поняла материнскую хитрость, неохотно пошла.
Отца нет дома, колет дрова. Поднялась на крыльцо, остановилась. У нее не было желания заходить, а ведь давно ли, кажется, ездила в Шанаа, унижалась перед Норбо. Дура была, что ездила… Руки на себя чуть не наложила, стыдно вспомнить.
Вдруг дверь словно сама отворилась, на пороге стоял Норбо. Он ласково сказал:
– Заходи, чего стоять за дверью.
Жаргалма с трудом перешагнула порог родного дома.
– Наша Ханда-мать покоя мне не дает, – заговорил Норбо. – Поезжай за Жаргалмой и все…
В летнике густые сумерки.
– Мать велела приехать? – каким-то чужим голосом переспросила Жаргалма. – А вам я, выходит, не нужна?
– Жаргалма…
– Любая бы так сказала на моем месте.
– Поедем со мной, Жаргалма.
– Не знаю… Может, и не поеду…
– Почему?
– А зачем мне ехать?
Норбо опешил от неожиданности. «Как быть, ударить ее, что ли?…» – мелькнуло у него в голове.
– Как – зачем ехать? У тебя что, другой муж есть?
Жаргалма побледнела.
– Муж? Помните, когда я около вашего дома в трескучий мороз сидела в седле? Помните, сказала, что родила мертвого сына, как вы ответили? Что ребенок не ваш, чужой… От того, кто в окно ко мне лазает. Вот он и не отпускает к вам.
Они стоят в вечернем сумраке друг против друга, совсем чужие люди. Норбо берет в свои холодные руки тоже холодную руку Жаргалмы. Она отняла свою, нагнулась за подойником.
– Жаргалма… подожди.
– Целый год ждала. Мало? Пустите, мне коров доить надо.
Она вырвалась, хлопнула дверью. Норбо постоял в смущении. Пошел за очаг, сел. «Надо запрягать коня, ехать… Зачем было приезжать? Отец и мать хорошо приняли, мяса наварили, сливки к чаю поставили, а она… никуда не денется, поломается и поедет. Покорится, – успокаивал себя Норбо. Он подбросил в потемневший очаг несколько поленьев. На столике стояло остывшее мясо, стал быстро отрезать куски, торопливо жевать: – Сварили не для того, чтобы только глядеть на него. Поем досыта…»
Когда подоили коров, мать пошла домой, Жаргалма еще немного задержалась. Подошла к двери, услышала нудные, серые слова, которые говорили друг другу Норбо и родители:
– Нынче дожди обильные выпадали, однако, хороший год будет.
– Да, трава густая, высокая.
Ни отец, ни мать ничего не сказали ему в осуждение, не потребовали ответа, почему отправил Жаргалму одну, почему не приезжал целый год, не принял, когда приехала обратно. Даже обогреться не впустил, обидел, оскорбил, довел до того, что погубить себя решила. Нет, родители об этом не сказали, тянут пустую, ненужную болтовню.
– Не подогреть ли вам мясо, зять? – спрашивает Мэдэгма, наливая в чашку Норбо теплой араки – молочной водки.
– Нет, нет… – отказывается Норбо. – Холодное мясо даже лучше.
Норбо допил из медного чайника последнюю чашку водки, обглодал последнюю лакомую косточку. Мать Жаргалмы подмела пол, постелила рядом два самых лучших, самых мягких белых войлока, положила пухлые подушки, широкое одеяло из легкой овчины с синим шелковым верхом, с подкладкой.
У Жаргалмы все закипело в груди: «Почему мать делает так? Мое дело, где спать. Не лягу с Норбо». Не дожидаясь, когда улягутся другие, она постелила себе с другой стороны очага узкий войлок, положила под голову дыгыл и легла не раздеваясь.
Мать обеспокоенно спросила:
– Ты почему здесь легла?
Отец зло проговорил:
– Дурь свою показывает.
Жаргалма смолчала. Норбо тоже ничего не сказал – жевал мясо, шумно тянул из чашки жирный суп.
Когда утром все уселись за ранним чаем, отец сурово сказал Жаргалме:
– Муж приехал за тобой. Собери чего надо. С ним поедешь.
– Я не поеду, – спокойно ответила Жаргалма.
– Поедешь, – сдерживая себя, усмехнулся отец. – Бывает, муж и жена даже подерутся, а потом опять ничего, хорошо живут, дети появятся, совсем ладно будет.
– Пусть сама решает, как делать, – вяло проговорил Норбо.
– Мы ее привезем к вам через пару дней, – закивала головой мать Жаргалмы.
Жаргалма сидит, слушает, как родители решают ее судьбу. Новые чувства поднимаются у нее в душе: «Вот как они разговаривают… Будто продали кому-то теленка, а он убежал и опять пасется в своем стаде. Этот Норбо пришел за теленком, веревку за собой приволок. Как они смеют!… Точно новые законы Советской власти не для них написаны. Гэрэлтэ услышал, он им показал бы. Родители перед Норбо крутятся, как виноватые…» Вообще, если бы отец и мать стали ругать Норбо, она заступилась бы за него, может быть, и поехала бы с ним. А родители сидят понуро, боятся лишнее слово сказать. Норбо важничает, точно он один такой хороший и красивый во всей степи. Домой поедет – песенку в дороге станет мурлыкать… Жаргалма твердо решила не ехать – пусть еще подождет, впереди еще много белых дней, подаренных людям добрыми богами. Вот и пусть ждет.
Она пьет чай, молча подливает в чашку Норбо. Зачем ему поставили такую маленькую чашку? Надо было поставить большую, глубокую – реже пришлось бы наливать…
– В ваших местах скоро начнут косить? – спросил у Норбо отец Жаргалмы.
– Кое-где скоро, кое-где не скоро еще. – Норбо кажется, что родители задерживают Жаргалму, чтобы она помогла им управиться с покосом. Могут на целый месяц задержать, что с них возьмешь… Он спросил:
– Жаргалма, может, сейчас поедем? Как думаешь? Жаргалма не ответила, словно не расслышала вопроса. Отец, чтобы загладить неловкость, примирительно сказал:
– Не торопи ее, зять, у нее не все приготовлено. Приедет, дорогу знает. Скажи, как Ханда-сватья живет? Жаргалма спрашивала, наверно…
– Она со мной разговаривать не хочет…
Жаргалма поставила чашку, вышла из летника. Следом за ней вышла мать, взяла ее за плечо, зашептала:
– Иди переоденься… Лучшую одежду надень… Ты не каких-то голодранцев дочь. Серьги надень, кольцо…
Ящик с нарядами Жаргалмы недавно перенесли в амбар. Она пошла, надела кольцо, серьги. Постояла в задумчивости, примерила шелковый праздничный тэрлик, положила его на место, решительно переоделась в старый, короткий, вымазанный арсой халат и пошла в летник. Норбо посмотрел на нее, не узнал… Жаргалма расхохоталась. Всем стало неловко…
– Ты чего так вырядилась? – жалобно спросила мать.
Отец с испугом посмотрел на зятя, проговорил, словно попросил прощения:
– Нынче во всем большие перемены… Времена такие стали. Даже девки с ума посходили.
Жаргалме вдруг стало грустно, она едва сдержалась, чтобы не заплакать.
Норбо засобирался домой. Ему сварили мясо, положили в туесок масла.
– Больше ничего нет… Готового нет, чтобы вам в тулун положить, зять, – проговорила мать.
– Хватит, – милостиво сказал Норбо. – Теперь не старое время, раньше всего много было.
Отец вдруг торопливо открыл сундук, достал сапоги, которые сшил русский Жамьян, зеленый бархат своей жены.
– Примерьте, зять, сапоги. Вы молодой, мне они зачем?…
Норбо примерил: как раз по ноге, будто на него сшиты, так ловко сидят.
– Вот и ладно, – довольно проговорил отец. – Жаргалма поедет, привезет.
Норбо сел на свою телегу.
– До свиданья. Хорошо живите.
– Счастливого пути. Ханде-сватье поклон от нас, пусть в гости приезжает. – Отец прошел несколько шагов за телегой. Тут откуда-то с громким лаем выскочил Янгар, кинулся на Норбо. Собаку едва загнали в сарай.
Дома Абида и Мэдэгма дали волю своему сердцу.
– Дочери у людей взрослеют, ума набираются. А наша последний растеряла.
– Он же муж твой. Зачем зимой к нему ездила, если не любишь?
– Мастер на все руки, в достатке живет… А ты со своей дуростью.
– Почему с ним не поехала? Не все ли равно, сейчас ехать или через несколько дней?…
– Коня гонял, за тобою ехал…
– Как я злился, едва сдержался.
– Про Ханду-мать не спросила.
Жаргалма прядет шерсть, ей не хочется разговаривать, все надоело… Быстрые пальцы крутят веретено, течет ровная пряжа, мелькают сиреневые буквы, которые когда-то написал Гэрэлтэ, до сих пор не стерлись. «Буквы словно зовут приехать к нему».
На другой день после отъезда Норбо мать спросила Жаргалму:
– Когда домой поедешь?
– Мне все равно, когда ехать.
– Поезжай завтра.
– Могу завтра, могу сегодня.
Отец и мать переглянулись.
– Ладно, – сказал отец. – Барана заколем, угощение сделаем. Чтоб все, как следует…
Вечером половину туши сварили, вторую половину Жаргалма увезет с собой. Положили в суму кожаные сапоги, все тот же бархат… С Жаргалмой родители ласковые, заботливые.
– Поешь как следует.
– Волнуется, не до еды ей.
– Пусть Ханда-мать бархатом шубу покроет.
– Нитки возьми, наперсток, все пригодится.
– Пусть Норбо хорошую дугу мне согнет. Ладно?
– Ладно, скажу.
– Пряжу возьми, веретено.
– Взяла уже.
На другой день родители разбудили Жаргалму рано. Она нарядилась, перед осколком зеркала выдернула с висков несколько седых волосков.
Проводить ее в дорогу пришла Самба-абгай, соседки.
– Дружно живите, не деритесь. На зло худым людям дружно живите, – наказывала Самба-абгай, утирая слезы.
Все вышли во двор… Подарки были привязаны в суме за седлом.
– Счастливо доезжай!
– В дороге поосторожней!
– Дружно живите.
Жаргалма легко села на коня. Ей почудилось, что кто-то сильной, ласковой рукой заботливо поднял и посадил в седло.
– Будем жить дружно… – взволнованно проговорила она. – Хорошо будем жить.
Жаргалма хлестнула Саврасого, он бойко взял с места. Но что это? Она поскакала не к Обоото Ундэру, а в другую сторону, туда, откуда восходит раннее солнце… Отец, мать, все провожающие растерялись: ведь в той стороне, куда поскакала Жаргалма, у семьи Абиды не было даже дальних родственников.
– Эй, Жаргалма, куда ты, куда! – чуть не плача, закричал отец, выбегая на дорогу.
– Догоните, остановите ее!… – закричала мать.
Отец схватил висевшую в углу узду, посмотрел на нее, бросил, это был недоуздок. Седло и узду кто-то спрятал… Да и коня нет, в загородке гуляет только соседский бык.
– Куда поскакала дура? Что пришло ей в голову? – Абида бессильно опустился на крыльцо. Вдруг он вскочил, закричал на жену: – Из-за тебя все! Ты виновата, ты!
Никто не знает, как утешить убитых горем родителей Жаргалмы.
Абида и Мэдэгма поняли, наконец, что дочь не вернуть. Узнать бы, что она задумала… Дома они нашли сапоги и зеленый бархат. Значит, она все решила, все обдумала…
Жаргалма скакала на восток с буйной, неудержимой радостью. Саврасый мотал головою, со всех ног мчался вперед. Ой, как хорошо! Навстречу летит прохладный ветерок, словно кто-то возле самых щек Жаргалмы листает широкие страницы мудрых, добрых, никем еще не читанных книг.
«Ну, что хорошего в этом Норбо? – думает она. – Никогда не был он мне настоящим другом. Пусть ждет, пусть с утра до вечера смотрит на дорогу. Он не любит меня, приехал из-за выгоды, чтобы на покосе работала, батрака же дорого держать». Тут представился Гэрэлтэ. Я приеду к нему и скажу: «Запрягай меня в плуг, паши землю. Родной, любимый, какую хочешь работу для тебя, для отца твоего сделаю». Он меня не унизит, не обидит. Научит книгу Ленина-багши читать… Норбо грамотный, а не заикнулся, чтобы я читать-писать училась…»
В душе Жаргалмы какой-то светлый, спокойный простор.
До полдневной жары она далеко ускакала. Навстречу попалась какая-то молодая женщина. Жаргалма остановила коня, чтобы расспросить о дороге. Та рассказала. Вот в узкой расщелине между гор растут веселые березки, скоро будет река. Так и есть! Она подъехала к берегу, напоила Саврасого, он зашел в воду, пригнул ноги и пьет маленькими, торопливыми глотками. Жаргалма умылась, выпила из горсточки несколько глотков. Вода холодная, видно, в горах еще не весь лед растаял.
Жаргалма привязала коня, села в густую, высокую траву. Вокруг тихо. От легкого ветерка трепещут зеленые ладошки березовых листьев. На кустах, на деревьях щебечут птицы. Когда они замолкают на миг, становится слышно пение звонкой воды в реке.
Жаргалма сидит в траве, трогает рукой пахучие яркие цветы. Сколько их здесь! Вон толстый, неловкий шмель раскачивается на красном цветке. Цветок согнулся, тяжело ему… Шмель улетел – и цветок выпрямился, ждет, когда на него другой шмель сядет. Жаргалме хочется петь, рождаются слова новой песни: «Яркая, полная звуков, радостная, летняя моя земля…» Вот какая, никем еще не петая песня начинается в ее душе. Она поднимает свой взгляд и видит высокое безоблачное небо, такое яркое, что больно на него смотреть. Подсиним небесным сводом играют две маленькие птички – порхают, подгоняют друг друга, состязаются в быстроте, в ловкости. Ранней весной она видела у берега маленького озерка одинокого, унылого турпана, жалела его. А эти птички парой играют, веселые, беззаботные.
Скоро дорога стала подниматься в гору, конь пошел шагом. Вспомнилась гора Обоото Ундэр, зимнее, уходящее солнце.
Жаргалма запела песню, которую пел Гэрэлтэ с друзьями.
Горные снега растопившие,
Красного солнца лучи удивительны.
Народную жизнь к счастью направивший,
Владимира Ленина ум удивительный.
Кажется, так они пели тогда.
Навстречу спускалась с горы подвода. Уж не Гэрэлтэ ли встречает ее? Нет, не он… У Гэрэлтэ рыжий, низкорослый конь, а телегу везет саврасый. Надо спросить, дома ли Гэрэлтэ.
На телеге сидела женщина.
– Сайн! – приветливо сказала Жаргалма и остановила коня.
– Сайн! – ответила женщина, придерживая своего Саврасого.
– Вы не из Татуура ли будете? Не знаете ли Халзанова Гэрэлтэ.
– Я не из Татуура, но Халзанова знаю. Дома его нет. Позавчера видела. Вон за той горой землю пахал. Чуть не на самой верхушке, на лесной поляне… Может, и сейчас там. Вы родственница будете?
– Родственница я ему! – весело ответила Жаргалма и повернула коня к горе. – Спасибо, хорошо, что встретила вас.
Жаргалма поднялась в гору, перед нею была длинная узкая полоса недавно вспаханной жирной земли. Она густо чернела среди яркой зелени. Пахаря не было видно. Жаргалма громко запела. Это была не песня, а радостный, громкий зов. Она нетерпеливо звала Гэрэлтэ, но кругом было тихо, никто не отзывался. Тяжелая, невыносимая тишина стояла вокруг. Из-под самых ног Саврасого вдруг с трудом поднялись в воздух две темные разжиревшие птицы, лениво, шумно захлопали крыльями. Одна была красноголовая, будто в бурятской шапке с красной кистью… Жаргалма испугалась, вздрогнула. И опять стало тихо, только Саврасый похрустывал жесткой травой. Жаргалма запела, голос ее звучал тревожно.
Она хотела повернуть коня обратно, но вдруг вдали, на том конце вспаханной полосы, что-то ослепительно блеснуло, засветилось, как белое сверкающее пламя. Белый костер нетерпеливо звал, манил к себе… Что там светится таким нестерпимым сиянием? Жаргалма догадалась, что это блестит на солнце отточенное лезвие плуга. Она поскакала туда.
Плуг был двуконный, покрытый красной облупившейся краской. Он словно прилег набок отдохнуть от усталости… Возле лежали хомуты, седелка, моток веревки.
Жаргалма слезла с коня, сняла поклажу, седло, положила в тень, привязала коня. Пошла к плугу, увидела на оглобле буквы, вырезанные острым ножом. Она стала складывать их в слова. Получилось: «Красный плуг – богатырское оружие светлого коммунизма. Гэрэлтэ Халзанов. Июль 1923 года». Буквы были недавно вырезаны, даже не загрязнились.
Она стоит возле плуга. Прибежал откуда-то легкий ветерок, закачал тонкие березки, вокруг побежали быстрые, трепещущие тени листьев. Ветерок принес запахи всех трав, всех цветов, которые собрал по горам и полянам. Жаргалма уловила и кислый запах пропотевших хомутов, кожаных ремней. «Этот плуг много земли вспахал, наверно, – думает Жаргалма. – И еще будет пахать, никогда не покроется ржавчиной. Вон как блестит, даже смотреть на него жарко. Все лучи вместе собирает, притягивает к себе…» Поодаль она увидела в тени место, где был костер. Лежали погасшие, темные головешки, видно было гнездо для котла, сложенное из трех гладких камней. И котел там – закопченный, с высохшей чайной трухой. В деревянной кадушке с ручками из сплетенного конского волоса теплая от солнца вода. Налила воды в котел, сложила под ним головешки, бересту, сухие сучья. Где же взять спички? Рядом лежала желтая линялая рубаха Гэрэлтэ. В одном кармане был обрывок старой газеты, во втором-оказался сломанный коробок с несколькими спичками. Жаргалма разожгла костер, чтобы вскипятить для Гэрэлтэ чай. «Он поехал, наверное, поить коней, скоро вернется… Почему я не встретилась с ним? Хорошо бы Саврасого спрятать и самой спрятаться, пусть подумает, что костер сам разгорелся. Он же не знает, что я приехала… А если он женился, что делать? В какую сторону поверну тогда Саврасого?» Она отгоняет прочь эти тревоги, к ней бегут крылатые, легкие мысли. Она находит в кожаном старом мешке горстку раскрошенного кирпичного зеленого чая на две-три заварки. В туеске оказалась прокисшая, водянистая сметана. Вот и лепешка. Зубчатая, пригоревшая, из непросеянной грубой муки. «Конечно же, он не женился! Сам пек или отец стряпал… Вот бедняги». Она отломила кусочек, попробовала: лепешка была невкусной, даже посолить забыли.
В мешке нет ни масла, ни даже сушеного мяса – борсоо. Ей жалко Гэрэлтэ: пахота – тяжелая работа, а у него такая плохая еда. Она подбросила в костер дровишек. Конь неподалеку щиплет траву. «Надо залатать рубаху, пока чай вскипит, – живо решила Жаргалма. – У меня нитки, иголка близко, всякие лоскуты есть». Она достала все, что надо из сумы, принялась за работу. Зачинила карман, поставила заплаты на локти. «Надо ехать в Татуур, – беспокойно думает Жаргалма. – Гэрэлтэ, наверно, поехал домой за харчами. Нечего здесь сидеть, поеду». Она оседлала коня и стала напрямик спускаться с горы. Выбралась на дорогу и почти сразу увидела бедно одетую старушонку, которая плелась навстречу. Подъехала ближе и чуть не вскрикнула: это была босая, совсем поседевшая Хулгана-абгай. На ней все тот же выцветший серый халат с обтрепанными рукавами, с рваным подолом, та же старая шапка. «Боги, как она похудела! «Лицо совсем черное, испугаться можно. Живые кости. Глаза в красных, гнойных веках. Синие губы потрескались».
– Хулгана-абгай, откуда вы идете? – ласково спросила она старуху.
– Из дацана я… святым богам молилась. Ой, плохо мне было. Умирала… К русскому доктору возили, немного легче стало. К ламам ходила, святые круги вокруг храма день и ночь совершала… Русские лекарства да святые молитвы на пользу пошли, силы мало-мало вернулись.
– Домой идете, Хулгана-абгай?
– Домой, домой… В родной улус. Краше его нигде ничего нет. Там умру, там мои кости успокоятся.
– Вы меня не узнали, абгай?
– Нет, не помню… Память покинула. По имени меня называешь, значит, из наших мест.
– Отчего вы так сильно разболелись, Хулгана-абгай?
– Злая была, боги наказали. Людям много беды принесла. У нас живет один бескрылый дятел Норбо, мастер дерево крошить. У него жена была, как звали, не помню. Я теперь мало помню. Богов, которые у меня на шее болтаются, по именам не помню. Жена была у него баба как баба. Один раз она мне после других чаю налила… Я по злобе и наговорила людям… И пошли сплетни, поползли… Что, мол, пестрый язык у нее, вредная, мол, баба… Однако моя ругань погубила губабу. Ну, потом жалко стало мне ее. Да поздно, видно… Коза моя околела… Я заболела, ума лишилась.
– Это я была женой Норбо, Хулгана-абгай, – тихо проговорила Жаргалма.
– Нет, не должно быть, – покачала головой старуха. – Худая молва убивает, та давно померла. Говорили, замерзла. Или удавилась. Ох, далеко еще до Шанаа…
Жаргалма развязала суму, достала мягкую толстую лепешку.
– Возьмите, Хулгана-абгай.
– Спасибо… Живи хорошо, в достатке…
Старуха поплелась своей дорогой. Жаргалма долго смотрела ей вслед. «О чем болтала эта старуха, видно, не в себе… Птенцов ласточки убила, один раз у меня чай пить не стала, дверью хлопнула. Бредит, она больная… Не она меня оговорила, а какая-то девушка, которая собиралась замуж за Норбо».
Она легко нашла улус Татуур. Так приехала, будто много раз там бывала.
Юрты в улусе стоят близко одна к другой, как дома в русской деревне. Вот дом с красным флагом над крыльцом, это, видно, и есть сомонный Совет. Возле него очень много народу столпилось. Кого-то встречают, что ли… Или большое собрание было. Многие лошадей держат в поводу. Один стоит с красным знаменем.
Жаргалма подъехала ближе, привязала коня к изгороди, подошла ближе, тихо спросила у незнакомого мужчины, заросшего черной щетиной, что здесь случилось.
– Не видишь разве? – ответил тот.
Среди людей стояла молодая женщина-нойон из города, которая однажды ночевала у них, Санжима Дашиевна. Лицо у нее хмурое, мрачное. Может, у нее умер кто из родственников и она приехала на похороны? Да, видно, кого-то собираются хоронить… От двери сомонного Совета все расступились на две стороны, сделали живую просеку. Становится совсем тихо, все замирают на своих местах… Кони перестали ржать, воробьи не чирикают.
Из двери вынесли большой красный флаг с черной лентой, наклонили вниз, пронесли у всех над головами… Жаргалма не разглядела из-за людей, кто его нес. Потом вынесли большие круги из зеленых еловых веток. Потом красную крышку гроба. Четыре человека вынесли тяжелый гроб. Лицо покойного было закрыто коричневым платком. Жаргалма потихоньку протискалась вперед, увидела, как гроб поставили на невысокую подставку. К гробу подошли пять мужчин с ружьями, замерли, не шевелясь. Все стоят с непокрытыми головами, кроме тех, которые с ружьями. Трое были буряты в халатах, а двое русских, во всем зеленом, как солдаты. Они даже глазами не моргают. Жаргалма видит, что немного в стороне стоят отдельно два мужика – высокий и низкий, за ними три парня с ружьями. Те двое, без кушаков, смотрят себе под ноги, не поднимают голов, будто считают на земле муравьев. У долговязого губы сжаты, а у короткого видны редкие зубы, торчат, как ржавые гвозди.
– Кто такие там стоят? – спрашивает Жаргалма у пожилой женщины. – Вон те двое?
– Убийцы это, – ответила женщина, у которой по лицу текли быстрые слезы. – Ондрион и Дубчан, сыновья Они-Жортоона.
Женщина-нойон, которая ночевала в юрте Жаргалмы и подарила Очиру книгу и тетрадь, о чем-то тихо разговаривала с коротким толстым бурятом, потом с высоким седым русским. Потом толстый поднялся на крыльцо, оглядел всех… Он словно забыл слова, которые хотел сказать. Переложил шапку из одной руки в другую, тяжело вздохнул и с трудом заговорил:
– Товарищи… Трудящиеся улусники. Мы провожаем в последний путь нашего юного батора, верного сына народа, лучшего комсомольца, славного помощника партии большевиков. Все помыслы его, все мечты мы претворим в дела. Клянемся над его гробом. Злобные враги убили одного из лучших наших людей – Гэрэлтэ Халзанова…
Жаргалма качнулась, ее поддержали, не дали упасть. Толстая игла вонзилась ей в сердце. Нет, игла в суме, это другая боль терзает грудь… Она ничего не слышит, видит только, как толстяк показывает пальцем на убийц. Он что-то говорит громко и гневно, но Жаргалма не слышит, все слова заглушает стон и плач ее сердца.
После говорили другие. Из глаз Жаргалмы текут слезы. Перед ее взором блестит освещенный солнцем плуг, к которому уже никогда не прикоснется рука хозяина. Она видит погасший черный костер, надломленную пригоревшую лепешку… Она отчетливо слышит голос Гэрэлтэ: «Ты научишься грамоте, Жаргалма. Сама прочитаешь книгу Ленина-багши…» Жаргалма вздрогнула, а Гэрэлтэ говорит все так же ясно, отчетливо: «Я на твоем веретене написал, где живу. Приезжай, буду ждать».
Что говорит с крыльца Санжима Дашиевна? Жаргалма напрягает слух, в ней дрожит каждая жилка.
– Злодейская пуля, ранившая вождя всех трудящихся Владимира Ильича Ленина, и та пуля, что вырвала из наших рядов славного Гэрэлтэ Халзанова, отлиты из одного свинца, одной и той же рукой, подлой рукой проклятого врага. Мы твердо знаем, мы верим, что…
Возле гроба на земле сидит маленький седенький старичок. Он подавлен тяжелым горем, голова его низко опущена. «Это отец Гэрэлтэ, Халзан-бабай… Как тяжело ему. Я заменю ему сына». Так решает Жаргалма, а слезы у нее текут, не переставая.
Двинулось вперед красное знамя с черной лентой печали, за ним подняли второе знамя, понесли круги из зеленых веток. Жаргалма не знает, что означают эти сплетенные ветки елей.
Несколько дней назад Гэрэлтэ и Жаргалма сидели вместе на самой макушке Мангирты Майлы, ели землянику, смотрели на летники Байсата, говорили о таких важных для них делах. Жаргалма показывала ему яркие, красивые цветы, а Гэрэлтэ говорил, что скоро на земле для всех такие шелка будут, из которых Арюун Гоохон, дорогая сестра Аламжи Мэргэна, шила в улигере халаты своему брату. «Мы, – говорил Гэрэлтэ, – в такие шелка нарядим всех женщин нашей земли». Вот как он мечтал, а теперь…
Пронесли гроб, прошли пятеро с ружьями, медленно двинулись все, кто был у сомонного Совета. Старого отца Гэрэлтэ поддерживали под руки два парня. Жаргалма вместе со всеми потащила свои тяжелые, непослушные ноги. В голове мелькали, складывались вместе отрывки мыслей: «Все расскажу Санжиме Дашиевне, всю свою жизнь. Она помнит, наверно, как у нас ночевала… Пусть научит, как дальше жить, покажет верную дорогу. Она все знает, видно… Может, даже с самим Лениным-багшой разговаривала».
