Текст книги "Ливень в степи"
Автор книги: Чимит Цыдендамбаев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)
Опережая новый вопрос Шобхоя, Жалсан быстро вставил:
– И тебе привозили.
– Верно, – согласился Шобхой, – и мне привозили. Я ведь не возражаю.
Жалсан снова взял полено, чтобы бросить в печь.
– Не надо же… Неужели тебе холодно? Ведь можно живьем свариться… Дышать нечем.
– Я сам хозяин своих дров и не стану для себя жалеть… Я нарочно много дров сжигаю. – Обозлившийся Жалсан накидывает полную печь и думает: «Если не любишь жару, скорее уйдешь… Ради тебя не буду остужать свою нору».
А Шобхой опять взялся за свое:
– Когда нас приглашал бедный улусник, мы не ехали. У него и телега неважная, и лошаденка худенькая… И за молитвы не может щедро заплатить… А если приедет богатый, важный нойон, ты, бывало, и к делу и без дела хохочешь, шутишь, угощаешь его самым дорогим, вкусным. И про жену, и про детей у него спросить не забудешь… Я дацанскую жизнь и хорошим хотел бы вспомнить. Но хорошего-то было мало. Не зря народ осуждал нас. Помнишь, говорили: когда скот падает – собаки сыты, когда нужда в народе – ламы сыты. Это ведь не сами ламы выдумали… Если бы я образованный был, описал бы нашу дацанскую жизнь. В город поеду когда-нибудь, расскажу, пусть книгу выпустят… Всех наших жадных и хитрых лам настоящие имена назову, пускай все знают. Мне ничего не жаль, кроме пропавших тридцати лет.
Жалсан-габжа взял новое полено.
– Послушай, не случилось бы пожара… Зачем так часто дрова подкидываешь?
– Тот, кто с утра до вечера пилит дрова, должен жить в тепле. Я себе дров жалеть не стану.
– Хоть здоровье свое пожалей.
– Мне и здоровья не жалко.
– Невозможная жара… Я, пожалуй, пойду к шоферу.
Шобхой стал одеваться. Жалсан сидит молча, думает: «Если бы я все это услышал от какого-нибудь комсомольца, не удивился бы. Но ведь он же…»
Член колхоза имени Ленина Шобхой Бадмаев и Жалсан, который так и не дослужился в дацане до сана габжи, до этой встречи не виделись много лет… Когда Шобхой ушел, в жарко натопленном темном домишке опять наступила гнетущая тишина.
ЭРЖЕНЯ
Много лет прошло с тех пор, как у старухи Должимы, матери Пэтэтхэна, остался во рту один-единственный зуб.
Это казалось старухе очень обидным. У каждого человека должен быть полный рот чистых, белых зубов. Или уж пускай совсем ни одного зуба не останется. У нас, у бурят, есть пословица, что одна головня никогда костром не станет, один человек семью не составит. Надо бы придумать пословицу и о том, что одного зуба во рту так же мало, как одного колеса у телеги. Может, и будет когда-нибудь такая пословица.
Несколько раз она отправлялась к врачу. Проходила половину пути, иногда даже на крыльцо в больнице поднималась. Постоит, попробует пошатать свой зуб, а он крепко сидит. Старуха боялась, что закричит, насмешит людей. От этого смелость у нее пропадала. И она возвращалась домой.
Не то три года, не то пять лет назад в улусе был старый доктор Алексей Семенович, он еще при белом царе выучился на врача. Кое-что поговаривал, правда, что он учился только четвероногих лечить, коров там, лошадей, а после схитрил, изловчился, достал бумагу, что ему можно и людей лечить. Однако не должно быть, брехня, наверно. Языкастые бабы выдумали, что с них возьмешь?
Но как бы там, ни было, Алексей Семенович лечил. Рука у него, правда, была тяжелая, грубая, занозу вытаскивает, а кажется, что палец с корнем отрывает. Теперь его нет, уехал куда-то, а на его место прислали из Ленинграда другого доктора – девушку, по имени Евгения Михайловна.
Все наши колхозники умеют не хуже самих русских произносить ее имя – Женя, а все же называют по-нашему, по-бурятски – Эрженя. Видно, им так приятнее.
Врач Евгения Михайловна Иванова, которую все у нас зовут Эрженей, очень душевный, отзывчивый человек. Она ко всем относится ласково. Кроме тех, конечно, кто в страдную пору хитрит, притворяется больным, чтобы получить освобождение от работы и в город по своим делам. А так со всеми приветлива, и мы все это хорошо знаем.
В общем, Эрженя стала у нас своим человеком, хорошо ужилась с колхозниками. В каждом доме как своя. Она и по-бурятски научилась – так разговаривает, что нас с тобой пять раз за кушак заткнет. А Алексей Семенович у нас десять лет жил, но совсем немного бурятских слов знал. Он запомнил только слова, которые ему для работы нужны. Мог спросить: «Кашель есть? Температура есть?» Мог сказать: «Дыши глубже».
А вы слышали, как наша Эрженя бурятские песни поет?
Как-то раз мать Пэтэтхэна, та старуха, которую последний зуб мучает, спросила Эрженю:
– Ты у нас, однако, совсем своя стала. Почему бы тебе замуж за бурятского парня не выйти? Или мне тебя сосватать?
Наша докторша тогда долго смеялась.
– Если, – сказала, – полюблю кого, без вашей помощи, Должима-абагай, замуж за него выйду.
Вот как ответила, точно острыми зубами шелковую нитку откусила. Старуха Должима ничуть не обиделась и тоже расхохоталась.
Пэтэтхэн у старой Должимы единственный сын. Он в нашем колхозе работает водителем грузовой машины. Дома он редко бывает, все время в поездках. В тот день, о котором мы вам сейчас расскажем, он собирался на своей машине в Улан-Удэ. Из дому ушел рано утром: надо было машину проверить, смазать, почистить, заправить бензином, маслом – мало ли хлопот перед большой дорогой. Когда Пэтэтхэн уходил, наказал матери, чтобы она приготовила ему новые перчатки. Он их недавно купил – кожаные, блестящие, на мягкой подкладке. Мать тогда сказала, что такие красивые рукавицы жалко таскать на работу, в них только по гостям ходить. Куда же он их засунул? Вечно у этого Пэтэтхэна ни в чем нет порядка. Оттого, видно, что холостяк…
Старуха долго пила свой утренний чай. Потом с трудом открыла тугой тяжелый ящик комода. Сверху лежал бумажник сына, который всегда он носит с собой.
– Вот тебе и на, – проворчала старуха. – Собирается в город, а бумажник здесь лежит.
Она раскрыла бумажник, покачала головой: «Ну да, здесь и деньги, и права жерве[16]16
16 Шоферские права.
[Закрыть]. И какая-то книжечка… И вот еще бумажка».
Из пальцев Должимы-абагай что-то выскользнуло и упало на пол. Она подняла, рассмотрела и ахнула от удивления. Надела очки, еще раз посмотрела: да, в руках у нее была маленькая фотокарточка доктора Эржени. На карточке Эрженя была не в белом халате, не в серой пуховой шали, а в нарядном цветастом платье. С карточки она ласково смотрела на старую Должиму и улыбалась. Смех у нее был не только на губах, а и в глазах.
Мать Пэтэтхэна долго глядела на карточку: то отодвигала от себя, то подносила совсем близко. «Как эта карточка попала к сыну? – размышляла про себя старуха. – Может, на дороге нашел и не успел отдать? У него с других людей нет карточек… На каких-то документах есть его собственная фотография. Там Пэтэтхэн до самого подбородка испачкан лиловой печатью. А это как понять?»
В голове у нее мелькнула догадка: «А что, если?… Сын же у меня – мужчина. Молодой, холостой. Ты тоже молодая. И не замужем…»
Мать Пэтэтхэна спрятала карточку в бумажник, положила в комод. Села на стул и, когда немного успокоилась, стала сравнивать, сопоставлять в уме своего Пэтэтхэна и эту докторшу Эрженю. Пэтэтхэн не худой парень, конечно. Немножко рассеянный, наряжаться не любит, хотя и молодой. Эрженя ученая, в разных важных местах бывает. Ей премии, грамоты выдают, в газете портрет напечатали. В аймачном Совете она депутат… А сын кто? Пэтэтхэн и все. Шофер. Он, правда, хороший шофер. Это он сам говорил… От других-то она не слышала, чтобы его очень хвалили, не видела, чтобы он грамоты приносил или премии. Депутатом его тоже еще не избирали.
Она думает о сыне. Ну и что же, что только шофер? Зато какой красивый. Красивее всех в наших местах. Даже когда неумытый, после работы – все равно красивый. Это же все знают…
Тут на старуху нашло раздумье: а может, это только ей одной кажется? Ведь каждая мать думает, что ее дети лучше всех.
Она вспомнила, как Пэтэтхэн, когда закончил седьмой класс, пришел домой и сказал, что хочет стать шофером. Она тогда даже испугалась: как сын будет жить с такими маленькими классами, ведь теперь вон все какие образованные, даже десять классов за настоящую науку не считают. А у сына ответ давно, видно, наготове был: в каждом деле можно мастером стать. Для других и два института – не наука… У меня, сказал, в голове только машины, всякая механика. Поработаю шофером, после видно будет, может, и на инженера пойду. А сейчас, мол, мне неинтересно учить, какие цветы растут в Африке. Неужели хуже быть хорошим шофером, чем плохим учеником?
Что она ответила тогда сыну?
– Сам решай, – ответила, – не маленький. Только после не печалься, что мало классов прошел…
Каждая мать на ее месте те же самые слова сказала бы. Учителя не очень уж горевали о том, что им предстоит расставание: он не часто баловал их отличными отметками. Зато как обрадовался председатель колхоза! Чуть не расцеловал. Пэтэтхэн и раньше всегда пропадал в мастерских МТС, увивался вокруг машин. Почти готовый шофер явился в колхоз будто из-под земли. Ему сразу дали денег, послали на курсы.
Года через два, после того как он стал шофером, из колхоза уехал тот самый Алексей Семенович и на его место явилась наша Эрженя.
Что же может быть между Пэтэтхэном и Эрженей? Старая Должима вспоминает… Иной раз, вернувшись из поездки, сын старательно умывался, переодевался в новое, брал какой-то сверток, говорил, что докторша заказывала ему привезти лекарства для амбулатории. И уходил. Почему доктор заказывает лекарство через шофера? Иной раз Пэтэтхэн уходил, говорил, что доктору письмо привез. Зачем с шофером письма посылают, когда почта есть?
Если бы соседка пришла и сказала: «Знаете, Должима-абагай, ваш сын женится на докторше», она сказала бы: «Ну и ладно, пускай живут. Хорошая девушка…» Но сейчас, когда у нее одни только догадки, в голове все спуталось…
Эрженя, конечно, добрая, хорошая девушка… А что еще о ней знает старая Должима? Ничего не знает. Когда встречались на улице – здоровались. И все. Маловато вообще-то…
Старухе захотелось сейчас же пойти в амбулаторию, разглядеть Эрженю по-настоящему, узнать, что она за человек. Ведь Пэтэтхэн единственный сын… Как же мать будет сидеть сложа руки, когда у сына карточка этой докторши оказалась? Что-то делать надо…
Должиме кажется, что сердце у нее бьется слишком громко, руки начинают дрожать. Она принялась торопливо переодеваться.
Но ведь она же совсем здоровая, как явиться в амбулаторию? Сказать, что голова разболелась? Должима-абагай рассердилась: что за старуха, которая не может найти у себя ни одной болезни? Пускай докторша хотя бы этот последний зуб выдернет.
Должима-абагай поднялась на ступеньки амбулатории, вошла, присела в коридоре на скамеечку – там больные всегда ожидают приема. Есть ли у врача кто-нибудь? Ну да, есть, слышно, что за дверью ее кабинета негромко разговаривают… Наверно, больной на что-то жалуется. Беда, когда нет здоровья…
Старушка прислушалась к разговору за толстой белой дверью. Но разве что-нибудь разберешь?
Долго, однако, сидит.
Должима-абагай увидела: на одной картинке на стене нарисована муха с воробья ростом. Может, такие мухи в жарких краях водятся? Или просто так нарисовали для тех, у кого зрение плохое…
А что, если приоткрыть дверь, заглянуть к доктору в комнату, чем так сидеть? Или уж лучше завтра прийти? Нет, надо дождаться. Интересно же своими глазами взглянуть, какой девушки карточку сын в кармане таскает. Можно даже невзначай упомянуть при ней о Пэтэтхэне. Сама-то Должима-абагай, когда молодая была, всегда смущалась своей свекрови. А эта как будет, интересно? Дать ли ей и вправду зуб выдернуть или так поговорить? Она, наверное, не умеет дергать зубы без боли, молодая…
Мать Пэтэтхэна посидела еще немного, потом встала, потихоньку приоткрыла дверь. В нос ей ударил крепкий запах лекарства. У окна стояли Эрженя и Пэтэтхэн. Пэтэтхэн увидел мать – и хоть бы что, нисколько не смутился, а Эрженя покраснела. Но и то ненадолго: вдруг решительно взяла руку Пэтэтхэна, мазнула ему палец йодом и завязала марлевой тряпочкой. Пэтэтхэн даже не поморщился, бровью не повел, повернулся к матери и сказал:
– Когда машину ремонтировал, палец оцарапал.
– Сильно поранил? – обеспокоенно спросила мать.
– Ничего, заживет…
Он вдруг заторопился и быстренько вышел. Гадай теперь: правда, что он палец поранил или выдумал все?… Почему ни капли крови не было видно? Если маленькая царапина, почему он так долго был у докторши? Пока она, Должима, в коридоре сидела, можно было все пальцы по очереди перевязать. Нет, тут что-то не так…
– Должима-абагай, что у вас? Заболели? – спросила Эрженя. И засуетилась, стала усаживать ее на табуретку.
– Зуб у меня. Вытащить придется, однако.
Эрженя велела старухе открыть рот, потрогала зуб, покачала. И довольно даже весело проговорила:
– Это я мигом. Пустяковое дело.
– Больно будет?
– Нет, я обезболю.
Когда Эрженя уколола в десну, приятного было мало, конечно. А потом ничего, во рту все одеревенело. «Это она только для меня так, – подумала старуха. – Для меня, для матери Пэтэтхэна. Наверно, очень дорогим лекарством укол сделала…»
Проводив старуху до двери, Эрженя с улыбкой проговорила:
– Поедете с Пэтэтхэном в город, там вам новые зубы сделают. Полный рот.
Она так нежно произнесла «с Пэтэтхэном», что старухе все стало ясно. Нет, не зря она приходила в амбулаторию!
По дороге домой Должима-абагай всем встречным хвалила доктора Эрженю, которая так ловко удаляет совсем крепкие зубы.
Дома, пока готовила сыну обед, тоже все время думала об Эржене. Вот, предлагала ей свою помощь – жениха хотела найти. А она и впрямь, кажется, обошлась без нее.
МУДРОСТЬ
Когда я смотрю на ночное небо, мне всегда кажется, что далекие голубые звезды своим ровным мерцанием шлют ласковый привет всем другим небесным мирам, всем планетам и звездам немыслимо просторной Галактики. Звезда подмигивает другим звездам: как, мол, живете, дорогие мои? Будто кланяется необъятной Вселенной… У меня такое чувство, что звезды незримо тянутся друг к другу…
Ведь и на земле точно так же: люди часто стремятся навстречу друг другу, одно человеческое сердце светит другому. Им вдвоем веселее биться. Когда соберутся вместе два десятка простых, хороших людей, кажется, что вокруг становится светлее и теплее от дружного биения их сердец.
Кое-кто улыбнется, наверное, скажет: «Все это правильно, конечно. Но сказано очень уж возвышенно, чрезмерно красиво».
Что я отвечу такому читателю? А вот что:
«Дорогой мой. Я отвечу вам еще более возвышенно, подберу еще более красивые слова. Когда мы говорим о человеческих сердцах, с гордым биением которых сверяются великие шаги нашего счастливого времени, нельзя нанизывать пепельно-серенькие, равнодушные, холодные слова. Разве можно говорить робким, невнятным шепотом о строителях нового коммунистического общества, о людях сказочных трудовых биографий, о подлинных творцах великого, о тех, чьими подвигами восхищен весь мир?»
Так я ответил бы тому, кто своей мрачной ухмылкой старается бросить тень на нашу жизнь. Мы не хотим, чтобы на нашу жизнь падала тень даже от мушиного крыла. Мы знаем: есть равнодушные люди, которые, хладнокровно позевывая, судят о стихах Александра Пушкина, об архитектуре нового Московского университета имени Ломоносова, о героических свершениях наших дней. Сегодня разговор не о них, для них у меня бережется особое, жгучее слово.
Да, человек тянется к человеку. Это особенность нашего сердца, характер нашей души, проявление той чудесной силы, которая счастливо отличает советских людей от многих других, населяющих нашу планету.
Люди разгадали труднейшие, удивительные загадки о прошлом, заглянули в звездный мир, знают тайны земных недр, успешно разрешают сложные ребусы о будущих временах. Но кто возразит мне, что сам человек – сложнейшая из всех загадок, которые когда-либо предстояло разгадать?
Разговор, о котором я хочу рассказать, происходил в колхозе. Я там был впервые, не знал ни одного человека. Какие могут быть знакомые, если только полчаса, как я приехал.
В тот раз возле улусного клуба, в нежной, узорчатой тени молодого садика, сидели колхозники. За длинным дощатым столом шел разговор обо всем. Если бы его записать на пленку, а потом дать послушать тем же людям, им стало бы смешно и забавно: каждый говорил со своим соседом, вставлял слово в чужую беседу, перекликался и с теми, кто сидел далеко. Слово как бы делало путь от одного человека к другому, связывало сердца золотой невидимой нитью, накрепко соединяло всех, кто сидел за столом.
Мне захотелось узнать этих людей, поговорить с каждым по душам, постичь, что он за человек, где и когда родился, в каких местах побывал, за какие подвиги какие награды имеет… Мне захотелось узнать, что огорчает каждого из этих незнакомых людей, что его радует. Какие высокие помыслы таятся в каждой душе, какие красивые мечты согревают ее, каким песням вторит каждое сердце!… Я вспомнил слова чудесного русского человека Ивана Алексеевича Новикова, который перевел на русский язык наш бурятский эпос «Аламжи Мэргэн»:
В каждом новом человеке,
Будто новая страна.
Я сидел в сторонке, не вмешивался в разговор, как и полагается незнакомому человеку. Мне хотелось не себя показать, а на других посмотреть. «Надо, – размышлял я, – держать рот закрытым, а глаза и уши широко открыть».
Если сказать честно, то разговор за столом не всегда был мне понятен. Упоминались названия местностей, которых нет ни на одной географической карте, назывались имена, о которых я никогда раньше не слышал, разговор был отрывочный, я слушал его так, будто читал вырванную страничку из неведомой книги.
Возле стола вдруг появился высокий, длинноногий парень в модном дорогом пальто, перепачканном известкой. На шее пылал желто-красный шарф. Парень был навеселе, заговорил сбивчиво и хвастливо.
– Все, – сказал он. – Я теперь никому ничего не должен. Ни копеечки. Рабсалову сорок рублей отдал? Отдал… Гармаеву двадцать рублей отнес? Отнес… Цыренову пятерку вернул? Вернул… Не люблю, когда долги. Теперь никому не должен. Ни копе-еч-ки!
Он самодовольно оглядел сидевших за столом, словно ожидал, что его похвалят. Но с другого конца стола послышался чей-то насмешливый голос:
– Так ни копеечки никому не должен? Так быстро сумел вылезти изо всех долгов? Что-то я не верю…
Все повернулись к старику, который сказал эти слова. Парень растерялся, разом отрезвел.
– Радна-бабай… – пробормотал он, – я и правда со всеми рассчитался…
– Нет, не со всеми ты рассчитался, – упрямо ответил темноликий старик с жиденькой седой бородкой. – Рабсалову отдал сорок рублей, он тебе спасибо сказал. А вот ему, – старик показал своей трубкой на сидящего рядом колхозника, – и ему, ему, да и мне ты долг не вернул.
– Я же…
– Сядь, – старик показал на лавку. – Садись и слушай.
На старике была поношенная, выгоревшая на солнце серая солдатская шинель, давно потерявшая хлястик, подпоясанная зеленым кушаком. По тому, с каким вниманием все слушали его слова, было ясно, что он человек уважаемый. Я понял, что его слова здесь ценят, его похвалой дорожат, осуждения страшатся. Бывают же старики, которые перестали быть главой только одной семьи, стали совестью целого колхоза, пользуются уважением всего аймака.
– Не думаю, что ты никому не должен, – продолжал старик. – Человек и рождается должником. Мы обязаны родителям своей жизнью, должны матери за каждую каплю материнского молока. Ни одна мать не скажет об этом своему ребенку – щедрость ее сердца не имеет предела… Слушай дальше. Ребенок начинает питаться коровьим молоком. Кто-то пасет этих коров, заготавливает для них сено. Ребенок в долгу перед пастухами и перед косарями. Он носит унты и дыгыл из овчины, значит, должен чабанам, вырастившим овец. Он ест хлеб. Значит, обязан пахарям, сеятелям, жнецам, мельникам. Наконец мальчуган садится верхом на коня. Кто-то сделал седло, кузнец изготовил стремена, подковал коня… Человек должен за каждую умную пословицу, за каждую хитрую загадку, за каждую тихую песню, которую запомнил на всю жизнь….. Ребенок пошел в школу. Кто показал ему начало всех начал, букву «А»? Учитель! Рассчитался он с учителем, чем отблагодарил его? Разве не должен учителю и ты, а ведь хвастаешься, что всем вернул долги… Бывает, что мы болеем, нас лечат врачи, мы обязаны и тем, кто делает лекарства…
Старик будто рассуждал сам с собой.
«Есть такие долги, – говорил он, положив на стол погасшую трубку, – которые мы не сможем вернуть сполна, даже если будем жить по две жизни, если на плечах у нас вырастет еще по одной голове… По мудрой голове с золотыми рогами… Я говорю о нашем долге тем, кто отдал за нас свои жизни. Кто отдал свою кровь за народное счастье, за наши радости… А этот… этот… – старик вдруг разозлился: – А этот сопляк говорит, что никому не должен».
Тут старик неожиданно широко улыбнулся светлой улыбкой, словно ободряя всех, кто его слушал.
– Конечно, – проговорил он, – все зависит от человека, от него самого. Человек умен и силен, добр… Не может быть, чтобы он всю жизнь оставался должником. Если много и честно работает, думает сначала о других и потом уже о себе, он с лихвой восполнит свои долги.
Все молча, с большим вниманием слушали слова старика.
