Текст книги "Ливень в степи"
Автор книги: Чимит Цыдендамбаев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 14 страниц)
СТО БЕРЕЗ
В долине Уды есть местность, которую во всех окрестных улусах называют Зуун Хусан. По-русски это Сто Берез.
В Зуун Хусан и правда стоит небольшая березовая рощица, табунок стройных белоствольных веселых берез. Летом, если посмотреть издали, рощица похожа на длинный стог свежескошенного сена. А зимой, когда деревья стоят голые, особенно-то они окрестности не украшают, сливаются со снежными сугробами.
Название «Сто Берез» – прямо-таки сказочное, такое красивое, что само просится в сочинение или на картину. Стихотворение об этих березах уже было. Оно называлось «Приглашение в наш улус». А картина с них была ли нарисована – не знаю.
Все говорят сто берез, а сколько их на самом деле – до этого дня никто точно не знал. Не могли придумать, как их сосчитать. Вот если бы они выросли в один ряд, словно по линейке, тогда каждому, кто знает до ста, нетрудно было бы сосчитать. А наши березы так стоят, что даже в глазах рябит, когда идешь между ними. И голова кружится. И кажется, что все они перебегают с места на место.
Будь они не березы, а овцы, и то проще было бы пересчитать: загнал в загородку и выпускай по одной…
Кое-кто из стариков поговаривал, что берез сейчас будто бы девяносто девять. Мол, давно, когда самые старые нынешние старики еще мальчишками бегали, берез было ровно сто. В ту пору в ближнем улусе жил злой и жадный человек. Он заявился в рощу с топором и срубил одну молоденькую березку – ему что-то для телеги надо было наладить. Потом поднялся на высокую гору Эрид Тургэн, вместе с конем сорвался с крутого обрыва и погиб. Теперь даже имени его никто не помнит. Плохой человек был. Его, говорят, покарал дух, охраняющий покой и красоту Ста Берез. Нынче, правда, не только молодежь, но и старики не верят этой истории: вранье, говорят. Сколько, мол, берез выросло, столько и осталось.
Так вот, в тот день, о котором я рассказываю, два мальчугана, два Баира, оба школьники, ученики четвертого класса, надумали пересчитать все березы. Они вот что сделали: наломали большущий пук цветущего багульника и возле каждой березы воткнули в землю по яркой розово-сиреневой веточке. Проверили, не забыли ли какую березку. Потом собрали все ветки в один пахучий букет, пылающий, словно лиловый костер, и пересчитали. Веток оказалось девяносто три. Значит, и берез столько же. И никогда, наверное, ста не было: вокруг нет ни одного пня, вся земля гладкая.
Ну, мальчишки, конечно, обрадовались, что сосчитали. Прибежали к дедушке Пунсоку, который поблизости пасет колхозную отару. Старик выслушал обоих Баиров, закурил свою большую черную трубку, выпустил долгую струю белесого табачного дыма. Помолчал, потом задумчиво проговорил:
– Чему вы радуетесь, не пойму… Кроме вас, бездельников, никто наши березы не считал. Зачем нам знать, сколько их там?… Красивое имя дали люди этой местности -и все. А вы: «Не сто, а девяносто три!» А для нас все равно Сто Берез. Так ведь красивее. Точность нужна в колхозной бухгалтерии, там девяносто девять копеек – еще не рубль. Верно говорю?
– Верно говорите, Пунсок-бабай!
– То-то и дело… Люди хотят, чтобы все вокруг красиво называлось. Я вот знаю местность, у нее название Улаарганта – Обильная костяникой. А костяники там нет. Или есть гора Алтай Шулуута – Золотые Камни, А на ней не только золотых, но и простого камня не сыщешь: вся гора круглая, гладкая, заросла высокой травой. Ну и что ж? Названия ведь красивые?
– Красивые! – дружно согласились два Баира.
– Надо ли всем рассказывать, что в Улаарганта не растет костяника, а на Алтай Шулуута нет золотых камней?
– Не надо! – еще задорнее ответили мальчики.
– Так что никому не болтайте про наши березы. Поняли? А коль точный счет любите, остальные семь возьмите да подсадите, бездельники!
ПОСЛЕДНИЙ СМЕХ
У каждого человека есть свои недостатки и слабости, свои грехи перед богами. У иных людей может быть сто семьдесят семь недостатков, слабостей и грехов, а у другого – всего-навсего один-единственный, как, например, у зайсана нашего Ара-Халзатского сомонного Совета. Он по-правильному-то не зайсан, теперь зайсанов нет, он председатель сомонного Совета, но старики все равно называют зайсаном.
Так вот, наш зайсан, так же как я и вы, не замечает своего недостатка – не видят же люди родинку, которая сидит у них на затылке. А если бы и узнал, то стал бы считать свой недостаток за достоинство и даже гордился бы им больше, чем иными похвальными сторонами своего характера. Другие ведь тоже так делают…
Недостаток нашего зайсана Рыгдыла Ринчинова был в том, что он любил посмеяться сам и посмешить людей. И не одного-двух, а так, чтобы стало весело целой сходке, собранию всего улуса. И не так, чтобы люди из вежливости к зайсану красной рабоче-крестьянской власти показывали тусклое подобие улыбки, а чтобы хохотали громко, дружно, раскатисто, до слез, до упаду, чтобы катались по траве, чтобы у людей болели животы, чтобы долго не могли отдышаться, слово вымолвить. Тогда он делал серьезное лицо, строго хлопал в ладоши и вообще показывал, что находится при службе.
Людям всегда, конечно, приятнее видеть человека, который весело смеется, чем человека, который горько плачет. Но, говорят же, что во всем должна быть мера… Очень давно то ли мудрец, то ли ученый будто бы сказал, что кто слишком много смеется, и сам смешон, а кто никогда не смеется, тот несчастен. Видимо, первая часть этого изречения не дошла до слуха нашего зайсана, ибо он никогда не боялся показаться смешным. Зато уж за несчастного никто бы его не посчитал…
Подойдя к дому сомонного Совета, вы всегда могли услышать или хохот множества людей, или громовой смех самого председателя. Чем ближе, тем оглушительнее хохот… Вытрите ноги о зубчатую деревянную решетку, лежащую у крыльца, поднимитесь на семь скрипучих ступенек, откройте дверь и заходите в комнату с закопченным потолком. В избе полутемно, потому что все три окна маленькие. В первый миг вы ничего не разглядите из-за синего едкого табачного дыма и закашляетесь до слез. А попривыкнете и увидите десять, а то и двенадцать мужчин. Все они курят трубки, редко у кого тонкая самокрутка. Когда вы войдете, смех на короткое время утихнет… Когда же все увидят, что пришел не начальник из аймачного центра, а самый обыкновенный посетитель, дружный хохот возобновится с новой силой.
Вы легко узнаете нашего зайсана, хотя он по виду ничем не отличается от других. Зайсан сидит за столом. Он смуглый, полный, с мясистым лицом. Ни усов, ни бороды у него нет, и лицо поэтому кажется старушечьим. Взгляд у него ленивый, ни громов, ни молний не мечет. Он человек семейный и, хотя в молодости кое-где побывал, кое-что повидал и узнал, все же не так силен в грамоте. Перед ним лежит самодельный портфель, видимо, высшее старание и вершина мастерства его жены. В портфеле много всякой бумаги, особенно чистой, ибо сам он не пишет, а пишет за него секретарь. Еще в портфеле лежит короткий, остро отточенный красный карандаш, которым он расписывается на бумагах, заготовленных секретарем: спросит сначала, что за бумага, на каком месте надо расписаться, и красным карандашом крупно напишет по-монгольски «Ры», это обозначает «Рыгдыл». Если же места для подписи было много, он полностью писал свое имя, а то и фамилию. Потом доставал из мешочка, вымазанного чернилами, круглую печать, большую, как копыто жеребенка, долго и шумно дышал на нее…
Его, председателя, все хорошо знали и, видимо, решили, что ничего, при хорошем секретаре он вполне справится со своей работой. И приставили секретарем Ниму Гармаева.
Присядьте на свободное место и разглядите собравшихся. Около зайсана сидит Нима Гармаев, молодой, грамотный парень, душа сомонного Совета. Молодость – не беда, каждый старик был когда-то юношей. Грамота тоже дело наживное, главное в том, что у секретаря хорошо работает голова. Если зайсан в каком-нибудь деле берет слишком круто, он его осторожненько поправляет и все выходит, как надо.
А остальные здесь что за народ? Одни пришли в свободное время почитать газеты, полистать журналы и книги, посмотреть яркие плакаты на стене. Неграмотные – чтобы расспросить о новостях тех, кто читает газеты. Другие – чтобы потолковать про урожай, про погоду. Есть такие, что зашли пожаловаться на нужду, попросить помощи от новой власти, иные явились просто посплетничать, сказать напраслину на соседа. Кое-кто пришел, чтобы уплатить налоги или за справкой. Есть здесь и такие, которых послали подслушать, о чем толкуют в сомонном Совете, не говорят ли о новых налогах для зажиточных, не собираются ли кого-нибудь лишить голоса или даже сослать в дальние края. Днем, когда красный уголок замкнут, сомонный Совет был единственным местом, где в свободные минуты собирались улусники, сидели, посасывая свои трубки.
Если спросите, над чем здесь хохотали, когда вы подходили к сомонному Совету, вам не ответят. Видно, была к тому причина, но что пришло, то и прошло. Посидите пока, послушайте серьезную беседу о том, что надо сделать новую пристройку к школе взрослых: помещение тесное, а желающих учиться много, все хотят ликвидировать свою темноту и неграмотность. О том, что плохо ремонтируются дороги, о почтальоне, который задерживает газеты…
В Совет зашел со своей женой молодой паренек. Они совсем недавно поженились, еще даже не зарегистрировались. Зайсан сразу оживился, понял, что не миновать веселого разговора… Молодые же смутились, хотели пройти в уголок потемнее, но зайсан строго потребовал их к столу.
– Сюда, ближе, ближе…
Молодые покорно подошли.
– Ну, что у вас, по какому делу пожаловали?
– Вы, зайсан, должно быть, слыхали… Мы недавно поженились, нам надо в загс…
– А… загс, значит?… – зайсан взглянул на секретаря, тот принес ему толстую книгу регистрации актов гражданского состояния. – Так, так… Ну, глава новой семьи, как твоя фамилия?
– Раднаев… Гомбо.
И началось… Начались вопросы, которых никогда не было ни в одной анкете… В избе все притихли, приготовились хохотать.
– Так… – нахмурился председатель. – Извольте рассказать, кто из вас первый заговорил о женитьбе? Или он дни и ночи бегал за тобой, ты согласилась, чтобы отвязаться или, ты сама придумала, что не можешь без него?
В комнате раздался первый осторожный смешок. Зайсан же остался серьезным.
– Советская власть, – продолжал он, – должна знать, как у вас это получилось. Вы стоите не перед Рыгдылом Ринчиновым, а перед законом. Вот и отвечайте, кто из вас затеял это дело, что нам писать на этой государственной бумаге? И как вы понравились друг другу – сразу или постепенно?
Зайсан переждал, пока в комнате утихнет смех.
– Чем вы докажите, что будете жить дружно, что у вас будут здоровые, хорошие дети? Что завтра не начнете драться?
Молодые стояли перед зайсаном потупившись, красные чуть не до слез. Они, кажется, даже говорить разучились… Они поженились и не знали, что здесь такой строгий порядок… Их смущал даже не суровый зайсан, а то, что в Совете столько народу и все почему-то смеются. Чему они смеются, разве сами не женились когда-нибудь? Что же делать: отвечать или уйти? Видно, надо все же вытерпеть. И они растерянно топтались у стола, оглушенные общим хохотом, задыхаясь от стыда и едкого табачного дыма.
Секретарь давно перестал писать – ведь все законные вопросы исчерпаны, теперь зайсан просто потешается. До чего же ему, секретарю, все это надоело… Но он сидит рядом с зайсаном и не знает, что делать.
Но вот, наконец, надоело и самому зайсану, он отпустил молодоженов на все четыре стороны.
Наш зайсан, наверно, долго бы еще так шутил, но однажды…
Народу в сомонном Совете было больше, чем в прошлые дни, но уже никто не курил. Так сообща решили: в избе не курить, а кому надо, пусть выходит во двор, не зима ведь.
И вот в сомонный Совет вошла Намдыгма Будаева, которая недавно родила, не выходя замуж. Она была одета нарядно и выглядела спокойной. Почему же она так спокойна, ведь понятно, что пришла в Совет зарегистрировать сына, а все знают, что в таком случае у зайсана не скоро добьешься подписи? Она же должна была слышать от других, какие допросы учиняет зайсан: при всех заставит назвать отца ребенка, станет выспрашивать разные подробности… До нее ведь тоже иногда приходили такие матери, тогда стены дрожали от хохота.
Намдыгма Будаева вошла не робко. Щеки у нее были свежие, румяные, глаза умные и серьезные, у губ лежали крылатые изгибы улыбки… Такая улыбка появляется у очень счастливых людей и не на миг, а остается у них на всю жизнь. Все в комнате посмотрели на нее с теплой лаской, подумали, что есть же среди мужчин такие подлые обманщики: обещал, наверное, хорошую жизнь, счастье, любовь и дружбу, а когда девушка стала матерью, отвернулся… Все удивлялись и радовались, что она смело стояла перед зайсаном, и в ней не было видно ни стыда, ни подавленности. Самая молодая, самая красивая мать нашего улуса гордо стояла перед зайсаном. Неужели он и над ней станет потешаться? Немые вопросы застыли у внимательных, прищуренных глаз, жадные уши насторожились, на лицах зашевелились напряженные узелки морщин.
Намдыгма сама подошла к столу. Под ситцевым платьем у нее то поднималась, то опускалась высокая грудь, она, наверное, только что кормила своего сына. Она, которая совсем недавно беспечно бегала с подругами и целые ночи пела на ёхоре, теперь ни о чем другом не думала, кроме своего сына, всем своим существом тянулась к его теплой колыбели.
Секретарь вытащил толстую книгу, зайсан, будто не узнавая, уставился на Намдыгму.
– Ну, как твоя фамилия?
– Разве вы не знаете мою фамилию?
– Полагается спрашивать. Вы не перед Рыгдылом Ринчиновым, перед законом стоите.
– Ну, раз полагается, моя фамилия Будаева. Намдыгма Будаева.
Дальше пошли обычные анкетные данные. Она отвечала громко и ясно.
– Вы по какому делу пришли?
– Чтобы занести в книгу сомонного Совета моего сына.
– Сына? У вас есть сын? Когда он родился, как зовут?
– Да, у меня сын, я назвала его Оюун Белиг. Ему двенадцать дней.
Все в комнате напряженно ждали, что будет дальше.
Неужели зайсан станет мучить ее вопросами? И неужели найдется человек, который станет смеяться над нею и над ее ребенком, что живет на свете всего двенадцать дней? Так думали одни, а другие просто удивлялись ее храбрости. Кое-кто приготовился хохотать, кое-кто недоумевая, зачем все это происходит и зачем вообще надо записывать ребенка в какую-то книгу – записывай или не записывай, все равно будет жить, если не больной, не хилый…
– Как фамилия отца вашего ребенка? – как ни в чем не бывало спросил зайсан. Таким равнодушным голосом он мог спросить у кого-нибудь, сколько сейчас времени или почему ты не пришла на собрание?
Намдыгма помолчала немного. В комнате было совсем тихо, люди, кажется, перестали дышать… Намдыгма подняла на председателя глаза, ставшие вдруг грустными, задумчивыми, и попросила:
– Запишите сына на мою фамилию…
– Как это? – притворно удивился зайсан. – Всякий ребенок носит фамилию отца, а не матери. Вы не шутите, здесь не такое место, чтобы шутки шутить…
Намдыгма поняла, что ей не отвязаться от оскорбительных вопросов зайсана. Она подняла голову, и все увидели, что в ее глазах блеснул задорный и решительный огонек. Опережая новый вопрос, она спросила сама:
– Отца ребенка обязательно надо назвать?
– А как же иначе? Или он просил не называть, и вы ему пообещали? Да? Но это все равно, перед законом все же придется ответить, кто отец ребенка.
– Что ж… Если надо назвать отца, я назову…
– Ну, ну…
– А может быть, не называть?
– Нельзя, закон… Да побыстрее!
– Ну, что ж… Тогда я при всех скажу, что вы, зайсан, отец моего ребенка. Можете записать его на свою фамилию.
В комнате все замерли от неожиданности. Все понимали, что этого не могло быть, зайсан и Намдыгма далеки друг от друга как небо от земли… Всем нестерпимо захотелось расхохотаться, они с трудом сдерживались. Зайсан сидел с открытым ртом, как оглушенный…
Люди взглянули на самого старшего в улусе – на Шагдыр-бабая: если он засмеется, значит, смех будет безгрешный, правдивый. Тот почти неслышно хихикал, открывая свой беззубый рот, обрамленный совсем белыми, седыми усами. И тут грянул оглушительный, раскатистый хохот. Смеялись все, кроме побагровевшего зайсана, хохотали долго и радостно. Намдыгма же по-прежнему стояла перед столом спокойная и гордая. Она знала, что ни один человек не поверит ее выдумке.
Когда смех чуть поутих, зайсан тяжело грохнул ладонью о стол и прохрипел, как больной, взывающий о помощи:
– Ты, ты… Дура… Издеваешься надо мной? Напраслину мелешь?… Да я тебя… Я зайсан, у меня круглая печать Советской власти!
Намдыгма с достоинством улыбнулась:
– Я верю, что у вас за пазухой лежит круглая печать, а что вы зайсан Советской власти, я не верю…
– А кто же я, по-твоему? – остолбенел Рыгдыл Ринчинов. – Волостной начальник? Или зайсан старой степной думы?
– Не знаю… Если вы и правда советский зайсан, вам должны быть известны книги Ленина… Ленин запретил смеяться над матерью и ее ребенком. Вам от меня еще что-нибудь нужно?
– Нет, нет… Ничего не нужно. Уходите… Идите, идите… – пробормотал зайсан.
Намдыгма, гордая и прямая, со своей сияющей крылатой улыбкой оглядела блестящими глазами всех, кто был в сомонном Совете, подошла к двери, неторопливо открыла ее и вышла. Она так осторожно закрыла за собой дверь, будто в комнате остался больной или спящий.
Когда под ее ногами проскрипели все семь ступенек крыльца, в комнате снова взорвалась та бомба смеха, которую давно зарыл в этом доме зайсан… Впервые здесь смеялись не над девушкой, сгоравшей на тихом огне стыда, не над смущенными наивными молодоженами, а над самим незадачливым зайсаном, которому эта тихая молодая мать навсегда заткнула хохочущий рот. Намдыгма избавила от мук и стыда многих, кто после нее придет в этот дом.
В тот день поздним вечером Рыгдыл Ринчинов пришел к своему молодому секретарю. Он был удручен, долго сидел молча. Потом спросил:
– У тебя есть те книги, о которых она при всех говорила?… Ну, где Ленин запретил над ними шутить?…
Рыгдыл Ринчинов и еще кое-кто из сидевших тогда в сомонном Совете увидели в поступке Намдыгмы Будаевой лишь бойкую выходку. Они в ту пору многого не понимали…
То, что произошло в Ара-Халзатском сомонном Совете, объяснялось не тем, что Намдыгма Будаева была зубастая и языкастая… Нет, дело было куда важнее! В тот день в улусе впервые зазвучал голос новой женщины, сумевшей постоять за свою честь, голос женщины, которую советский строй поднял на небывалую, невиданную высоту.
ПЕСНЯ НАМСАЛМЫ
Намсалма любит петь – с малых лет пасет в степи овец и всегда с песней. Хорошо петь звонкую песню в степи! Никто не услышит, никто не осудит, не посмеется, если не очень складно получится. Разве какой-нибудь сытый барашек поднимет кудрявую голову и удивленно посмотрит: «О чем это она? Может, маму так зовет на своем языке?…» В степи, если не петь, все равно надо часто голос подавать, чтобы волки человека чуяли и боялись… Но ведь Намсалма поет хорошо! Она это и сама знает, на всех ёхорах, на всех сурхарбанах ее всегда в круг вызывают. Люди не глупые, чтобы плохие песни слушать, зря время терять…
Намсалма любит песни. Где услышит новый мотив, сразу запомнит, и слова будто сами западут в душу. Она много их знает, может подряд хоть сто песен пропеть, если горло не хрипит и настроение хорошее. Ей казалось, что песня всегда сама к ней прилетала, искала и находила, радовала ее и навечно оставалась в сердце. Намсалма никогда не спрашивала себя, кто выдумывает песни. Если бы кто-нибудь задал такой вопрос, она растерялась бы. «Не знаю, – сказала бы, – наверно, очень умные, понимающие люди…»
А тут вдруг…
В тот день, весенним голубым утром, как и всегда, она сидела в седле, вверху плыли облака, небо было синее, синее… Овцы жадно и бойко дергали сочную от росы траву. Намсалме неожиданно показалось, что рядом кто-то запел. Она огляделась по сторонам – никого! А песня звучала по-прежнему, то будто очень знакомая и понятная, то словно совсем новая, никогда не слышанная… Намсалма молча, выжидающе вслушивалась: песня ширилась, лилась легко и свободно, все смелее, увереннее. И тут Намсалма поняла: песня звучит в ее собственной душе. Это была ее песня! Девушка сперва оробела, потом обрадовалась, песня вырвалась наружу, птицей зазвенела в высоком небе, понеслась на легких крыльях над степью.
Песня была радостная, светлая. Намсалма пела ее целый день. Пела и другие песни, но снова и снова возвращалась к этой своей песне.
Вскоре в улус приехали гости из далекого колхоза. Они приехали, чтобы проверить, чей колхоз вышел победителем в соревновании. Ничего не ускользнуло от их внимания: они побывали в домах колхозников, на фермах, посмотрели на пасеке, как живут колхозные пчелы, и даже пришли на репетицию молодежного драмкружка. В тот вечер в улусном клубе было общее собрание колхозников. Когда все вопросы были решены, молодежь затеяла игры. И вот в круг вышла красивая девушка Дарима, гостья из далекого колхоза. Дарима начала песню, и в зале стало совсем тихо. Как пела Дарима! Голос ее не вмещался в клубе и через открытые окна рвался в степь, к высокому звездному небу, к быстрой речке Цаган-Булак… Песня звучала то нежно, то гордо, то дышала огромной силой…
Старики заслушались, молодежь восхищалась… Только Намсалма сидела встревоженная и удивленная: ведь гостья из далекого колхоза пела ее песню. Да ту песню, которую весенним утром сложила Намсалма на берегу речки Цаган-Булак…
Как могла эта Дарима узнать ее песню? Кто подслушал, как Намсалма пела, сидя в седле? Кто запомнил слова ее песни?
Намсалма вспомнила: в тот день агроном Митыпов мимо на велосипеде ехал… Потом незнакомые парни из тракторной бригады на берегу развели костер, чай пили. Малыши из школы шли, на речке кораблики пускали. Подруга Хандама не так далеко сидела, теплые чулки вязала… Кто из них запомнил ее песню, кто передал ее в далекий колхоз красивой девушке Дариме?
Намсалма подошла к той девушке.
– Как вы красиво поете, Дарима. Кто сложил эту песню, скажите? – спросила она и ждала, что гостья скажет: «Это же ваша песня».
Но девушка с гордостью ответила:
– Это нашего колхоза песня. Ведь наши девушки и парни не только трудовыми делами славятся. Все знают, что в нашем улусе живут лучшие певцы аймака!
Так она проговорила.
– Хорошая песня, – согласилась Намсалма и хотела отойти в сторону: разве станешь спорить с гостьей, да еще среди стольких людей. Но в это время к ним подошел учитель Банзар Цыденович.
– Вы ошибаетесь, девушка, – сказал Банзар Цыденович Дариме, – эту песню поют ученики нашей школы. У нас много одаренных ребят, вот они и сложили ее…
Девушки переглянулись, а стоявший рядом колхозный радист Содномов, молодой высокий парень, захлопнул книгу, которую держал в руках.
– Банзар Цыденович, – вежливо заговорил Содномов, – я не сомневаюсь в том, что ваши ученики хорошие песни поют. Но только эту песню не ваши ученики сложили. И, дорогая гостья, извиняюсь, думаю, что вы не будете обижаться, не в вашем колхозе ее сочинили…
Намсалма покраснела, подумала, что Содномов сейчас раскроет ее тайну. Но Содномов сказал совсем другое:
– Эту песню, – сказал он, – я недавно слышал по радио. Ее девушка из Селенги исполняла, замечательно исполняла… Ведь я радист, каждый день лазаю по всем волнам, как по лесенке… Оттого и знаю, какая песня откуда путь держит. И называется она «Песня селенгинской девушки о Родине». Зовут ту девушку то ли Бальжит, то ли Цибжит, я не запомнил…
Намсалма еще больше удивилась: как случилось, что песня, которую она сама сложила, вдруг разнеслась повсюду? Даже обидно немного: ведь теперь, если она скажет, что это ее песня, ей, пожалуй, и не поверят. Если бы она знала, что все будут петь ее песню, она постаралась бы еще звонче слова подобрать, еще нежнее мотив найти…
Но скоро светлый огонек радости затеплился в ее груди: ведь все-таки это ее песня, и приятно, что ее поют многие, многие друзья. И маленькая непонятная обида ее рассеялась.
Долго еще думала Намсалма о судьбе своей песни. Всю ночь думала и потом, когда пасла в степи колхозных овец, все думала – хорошо или плохо, что никто не знает о ней, Намсалме, сложившей песню. И, не найдя ответа, пришла к Батоцырену Гомбоевичу, секретарю колхозной партийной организации.
Батоцырен Гомбоевич курил свою трубку с серебряным тонким украшением. Он серьезно выслушал Намсалму. Так серьезно, будто это не молодая девушка о песне рассказывает, а почтенный старик советуется о важных колхозных делах. Выколотил над пепельницей трубочку, посмотрел на черноглазую, смущенную Намсалму.
– Ты чему удивляешься, девушка? – спросил он по-отечески ласково. – Это же хорошо, что все поют твою песню. Значит, она рождена из глубины твоего сердца… Значит, ты сумела вложить в нее сокровенные, дорогие чувства многих людей. И мои думы, и думы вот тех плотников, думы твоих родителей вложила в свою песню и подарила ей хорошие крылья – звонкий, душевный напев. Ты должна гордиться, что твоя песня не осиротела, не осталась одинокой, а полюбилась людям, что ее передают из уст в уста, из улуса в улус. Теперь для одной себя ее не воротишь, да и незачем возвращать… Хорошая песня всегда приносит с собой радость. Приятно, когда радость общая, правда? Значит, и песня должна быть общей. Ты много песен знаешь, да? Их ведь тоже кто-то придумал и отдал всем людям… В сундук не спрятал… Верно, а? Ты обидишь друзей, если скажешь: «Не смейте петь, это моя песня…» Да ты и не сказала бы так никогда, правда, Намсалма?
– Правда, – тихо ответила девушка.
– Ты спой мне тихонечко свою песню, – попросил Батоцырен Гомбоевич. – Тихонечко потому, что у меня спит сын.
Намсалме неудобно было петь в избе, одному Батоцырену Гомбоевичу. В степи бы – другое дело… Лицо у нее разгорелось еще больше.
– Батоцырен Гомбоевич… Я не помню, забыла… Совсем забыла.
– Ну, – сказал он, – если забыла, то я напомню.
И он запел – тихо, не так уж умело, чуть глуховатым голосом, но четко выговаривая слова, не сбиваясь с мотива. Намсалма и сама не заметила, как подхватила песню – сначала робко, а потом, увлекаясь, все смелее и громче. Тут в соседней комнате заплакал ребенок. Может, песня его разбудила, а может, он и сам проснулся… Намсалма бросилась утешать ребенка.
– Батоцырен Гомбоевич, – сказала она, возвратясь, – все-таки обидно, ведь никто не поверит, что эту песню сложили в нашем колхозе…
– Конечно… – согласился парторг. – Но теперь уже поздно. – Он задумался. – Хотя, знаешь, что, Намсалма, есть выход… Сложи-ка ты еще одну песню, такую же хорошую. Чтобы и в ней была любовь к Родине, такая же светлая вера в счастье. Скоро будет смотр художественной самодеятельности, ты выйдешь на сцену и споешь свою песню. Ты ее так спой, так постарайся, чтобы занять первое место! Вот тогда все будут знать, кто придумывает хорошие песни. Верно я говорю, Намсалма?
– Верно, очень верно говорите, Батоцырен Гомбоевич, – благодарно и радостно отозвалась девушка.
