Текст книги "Ливень в степи"

Автор книги: Чимит Цыдендамбаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)

ЛИВЕНЬ В СТЕПИ

Это было еще до войны, то ли в девятьсот тридцать пятом, то ли в тридцать шестом году, теперь уже точно не помню. Знаю только, что лето было щедрое, солнечные дни чередовались с дождливыми, повсюду было много густой, высокой травы, усыпанной яркими цветами.

Я ехал на открытой грузовой машине из Хоринского аймака. Нас, пассажиров, сидело в кузове человек десять. Сначала мы были незнакомы, но скоро общие шутки и смех объединили нас и сблизили.

Машина была старенькая, то и дело останавливалась, водитель вылезал из кабины, сердито ругался, подолгу ковырялся в моторе, и мы трогались дальше. Но через два-три километра снова останавливалась, пассажиры выбирались из тряского кузова, отдыхали подальше от дорожной пыли, усаживались на траве и – который уже раз! – с аппетитом перекусывали. Кое-кто умудрялся даже вздремнуть.

С каждой такой остановкой нас становилось все меньше и меньше: те, кто торопился, пересаживались на попутные машины и уезжали. Наконец остались только пассажиры с громоздкими вещами, ну и я с ними.

К вечеру на ясном небе стали появляться мрачные облака. Они собирались со всех сторон, точно стада черномастных коров. Послышались раскаты далекого грома, тучи засуетились, закрутились на месте, будто их окружили голодные волки. На небе поднялась страшная суматоха… Среди глухого рева и шума то там, то тут засверкали яркие молнии. Казалось, что это небесные пастухи нещадно хлещут беспокойных коров золотым бичом. Ветер усилился, по дороге рыжим клубком покатилась пыль, по высокой траве прошли темные волны, и хлынул обильный степной ливень… В кабине у нас сидела женщина с ребенком, все же остальные сразу промокли до нитки. И хотя был разгар лета, от ветра и мокрой одежды нам стало холодно.

Ливень кончился, машина опять остановилась, мы вылезли, побродили вокруг по скользкой, раскисшей земле, но не нашли ничего, чтобы развести костер. Только забрались в кузов, опять пошел дождь…

До Улан-Удэ было еще далеко, машина еле-еле ползла… Мы увидели в стороне от дороги несколько домишек и принялись уговаривать шофера заночевать – обсушимся, мол, обогреемся, а на рассвете выедем дальше. Уставший, голодный шофер рассудил, что лучше провести ночь в тепле, чем на неисправной машине у обочины степной дороги, и согласился.

Почерневшие от дождя дома стояли кому как вздумалось– один там, другой тут, не образуя никакой улицы. Их, видно, еще не успели свезти в общий колхозный поселок.

Жители таких маленьких придорожных улусов обычно с опаской смотрят на случайных приезжих. Если в доме нет мужчины, ночью не сразу откроют двери, не всякого пустят ночевать. Чтобы быстрее и легче устроиться, мы разошлись по избам по одному-два человека.

Я попал к одинокой старухе. Когда я зашел, она варила что-то мясное с дразнящим вкусным запахом. Я сразу узнал знакомый с детства запах мангира – дикого степного лука. Старуха оглядела меня с ног до головы и неохотно ответила на приветствие. Я объяснил, что еду в город, машина сломалась, и попросился переночевать.

Прежде чем разрешить или отказать, старуха учинила мне форменный допрос: откуда я родом, где работаю, где проживаю, куда и по какому делу ездил… Спросила фамилию, имя. «Тебе бы, старая, прокурором быть…» – усмехнулся я про себя, покорно отвечая на ее вопросы.

Не знаю, что сыграло в мою пользу – то ли мое безропотное смирение, то ли жалкий, промокший вид, только старуха вдруг, будто спохватившись, стала внимательнее и добрее. Словно даже почувствовала ко мне что-то вроде теплой заботы. Я снял свое мокрое облачение, развесил сушить и присел у печки. Сижу, греюсь, разглядываю хозяйку. Дряблая морщинистая кожа, темные натруженные руки.

Она налила мне горячего супу с мангиром, я вынул из чемодана остатки своих дорожных харчей и принялся за еду. Ел горячий суп, и – смешно! – от меня валил пар. Насытившись и обогревшись, я начал разговор. Теперь уже я принялся ее выспрашивать.

– Где же ваши сыновья, дочери?

– У меня один-единственный сын. Он работает в соседней МТС. Сынок у меня уже взрослый, ему пятьдесят два года, – охотно сообщила старуха и, не дожидаясь новых вопросов, продолжала: – Он иногда навещает меня по выходным дням, привозит, что мне нужно. А много ли мне надо? Зеленый кирпичный чай да муки на саламат… А он все время обо мне думает, все время заботится. И дров наколет на целый месяц, и воды натаскает…

– Внуков у вас много?

– И внуки есть. Они в городе, внук и внучка… Я о них больше, чем о сыне скучаю…

– Хорошо, когда сыновья и внуки внимательны к родным старикам, – вставил я.

– Сын у меня и невестка, и внуки не только ко мне, ко всем знакомым и незнакомым внимательны, их все хвалят… Мой сын за всю жизнь никому зла не сделал, никому грубого слова не сказал…

Я видел, как она, маленькая, подвижная старушка, вся засияла, засветилась счастьем. Глаза вдруг стали добрые и улыбчивые, она словно помолодела. Мне было понятно: ведь родителям, у которых десять сыновей, надо поровну делить между ними ласковые слова. А если один-единственный сын, вся нежность только ему достается. Когда много детей, порой кажется, что вот этот сын лучше остальных, в следующий раз другой покажется умнее и добрее всех, а то вдруг увидишь, что одного боги наградили трудолюбием, второго – честностью, третьего – талантом, а четвертого ничем не одарили. А когда в семье один ребенок, то все в нем одном, и все родительские чувства – ему одному…

Старушка, рассказывая о сыне, все время смотрела на меня: внимательно ли я слушаю, разделяю ли ее радость, что ее сын такой хороший, заботливый. Я слушал внимательно и чувствовал ее немую благодарность за это… Как же, ведь совсем незнакомый человек с таким участием слушает о ее милом сыне! Старушке хотелось еще и еще говорить о своем Жалсане.

– Когда ему было двадцать лет, мы с мужем тревожились, какая жена ему достанется… Все боялись, что бестолковая попадется, злая… А видели бы, какая хорошая у меня невестка! Если зайдете к ней, она не станет про все выспрашивать, как я у вас выспрашивала, а сразу усадит за стол, угостит всем, что есть. Так и не узнает, кого кормила, доброго или худого человека. Вот она какая у нас!

– Почему же вы, бабушка Норжимо, не живете с ними?

– Лето здесь доживу, а зимой к ним переберусь. У них там людно, а я не привыкла. Я там ни к чему не привыкла: выйдешь на улицу – не ту гору увидишь вдалеке… Не с теми соседками встретишься, с которыми всю жизнь прожила… И дом этот жалко… Ну да сын на машинах дом туда перевезет, поставит возле своей избы…

Она говорила открыто, сердечно, ничего не тая. Я сидел у стола, она примостилась у печки, то и дело подбрасывала в нее мелконаколотые дровишки – не для тепла, а чтобы было светлее, в избе одна семилейная керосиновая лампа… Изба не перегорожена, посередине стоит темная, давно не беленная печь, в углу темная божница с почерневшими бронзовыми фигурками богов, у стены два сундука с вылинявшими узорами, низкая деревянная кровать.

– Может, вы сильно устали с дороги? Я постелю…

Она застелила мне железную койку, на которой спят, наверно, ее сын Жалсан и невестка, когда приезжают проведать старуху.

– Вы промерзли, не заболели бы ночью, – проговорила она обеспокоенно. – Промокнуть в степи под дождем опасно…

– Не тревожьтесь, бабушка Норжимо… Летний дождь, ничего не сделается.

– Всякое бывает, – возразила старушка. – Иной раз летний дождь бывает хуже, чем зимний мороз… Смотря кому, конечно, – люди же разные…

Она снова села у печки и продолжала:

– Моему сыну Жалсану было тогда лет пять-шесть. Однажды летом он с ребятишками убежал к речке, далеко отсюда. Набродились по ледяному болоту, и там их застал ливень… Ветер поднялся и холодный дождь… Мы перепугались, бросились искать своего Жалсана. Встретили на полпути, а он мокрый и дрожит, зуб на зуб не попадает. Дома завернули его в овчинное одеяло– не может согреться. Даем горячего молока, чаю – не хочет. Тело все холодное как лед. А потом вдруг весь раскраснелся и стал метаться в жару… Мы с мужем не знали, что делать, куда бежать, кого звать… А сын стонет, плачет, нас от себя не отпускает… Это давно было, лет, однако, сорок пять – сорок шесть назад или чуть больше. Мы с мужем тогда молодые были, бестолковые… Жалсан наш первый ребенок, он никогда до этого не болел, мы даже не знали, что дети могут так пугать родителей… Растерялись, суетимся, а тут собака залаяла: у крыльца остановилась запряженная пара лошадей, с телеги слезли двое каких-то русских, попросились на ночлег… А нам не до них. Муж так и сказал, что нам не до ночлежников, у нас сын заболел. Ищите, мол, другое место… Тот, который был помоложе, худой такой, обросший, принес с телеги мокрый кожаный чемодан, разделся, вымыл руки, вытер длинным белым платком, погрел их у печки и взял Жалсана вот за это место, у кисти… Теперь-то я понимаю, он пульс проверял, а тогда не знала зачем… Потом достал из чемодана трубку, какими нынешние доктора выслушивают больного спереди и со спины… И он тоже выслушал нашего Жалсана… Вытащил из чемодана бутылку и стал чем-то жидким натирать ему тело. Долго тер его руками, особенно грудь… Еще что-то делал, чего и не надо было, даже иголкой уколол. Я испугалась, и муж тоже…

Тот доктор молодой был, только сильно зарос щетиной… Очки у него были маленькие… Тощий был, худой… Шея завязана белой тряпкой. Пальто было черное, он его у печки повесил, от него пар пошел. Шляпа тоже черная. Я взяла в руки и подумала: «Ой, какая тяжелая…» А она же мокрая была! Мы не спросили, что за болезнь у нашего сына, чем он его лечит… Тот доктор долго сидел рядом с Жалсаном, отошел только тогда, когда Жалсан открыл глаза, стал улыбаться. Мы ни о чем тогда не догадались, даже не подумали, что доктор тоже промок, ему холодно, он сам может заболеть… Вот какие бестолковые были. Пришли в себя, только когда сыну стало легче, спокойнее, не знали, чем угостить доктора, куда посадить, как его отблагодарить. А он сам, видно, простудился после того ливня и кашлял, пил горячее молоко с каким-то лекарством…

– Откуда же он ехал?

– Не знаю, издалека, однако. Он говорил, но мы сразу забыли название незнакомое. Он, наверно, к родным ехал, со службы, что ли… Ему еще надо было далеко ехать…

Сынок наш пропотел, мы с мужем закутали его во все теплое и всю ночь не спали. Доктор тоже почти не спал – сначала просушивал у печки свои бумаги и книги, чемодан-то у него промок от дождя… Потом его простуда мучила, он долго кашлял и все плевал в стеклянную баночку с крышкой…

Старая Норжимо помолчала, припоминая.

– У доктора глаза были грустные, задумчивые… Я тогда думала: -Может, у него где-то старый родитель помирает, и он спешит… Потом оказалось, что и муж мой тоже так думал… Так мы и не спали всю ночь. Зато сынок крепко уснул…

– Да, повезло вам, что доктор вовремя попался, а то напугал бы вас сын!

– Не напугал бы, а не выжил… Их, мальчишек, шесть или семь на том болоте вымокло под ливнем. Заболел наш Жалсан и еще один мальчик, не помню уж, как его звали, Молоновы у него родители… Они не знали, что у нас доктор, запрягли лошадь, укутали ребенка и повезли в дацан. До дацана было далеко, сын в дороге умер. Вернулись домой под утро с покойником… И наш бы помер, если бы добрые боги доктора не послали… А с другими ребятами ничего не случилось, ни один даже не кашлянул.

– Потом доктор уехал?

– А чего же он у нас жить-то стал бы? Его свои дела ждали… Мы очень просили, чтобы еще ночевал, не согласился, велел запрягать. Мой муж коня попоил, запряг, свежего сена накосил охапку, постелил на телегу, колеса у телеги дегтем смазал. Еще в кадушечку им дегтя налил на дорогу. Я доктору большой туесок масла наложила, он не взял… Нет, немножко взял в свою посудинку, маленькую, не больше детского унтика. Налила ему горячего молока, чтобы не кашлял, так он деньги стал предлагать… А я все же, пока они чай пили, теплые чулки и туесок масла в телегу сунула, сеном прикрыла, чтобы не сразу заметил. Может, это нашему доктору досталось, может ямщик взял, не знаю.

– Так и уехал?

– Еще раз осмотрел нашего сына, по плечу похлопал, записал его имя и уехал… Нам жалко было расставаться… Будто долгое время были знакомы. Стыдно было, что сначала принять его не хотели… Да… Когда он уже уехал, дней через пять, однако, мы нашли за печкой книжку, сразу догадались, что ее наш доктор забыл. Он ведь на печке свои книжки сушил… Что было делать? Ведь не догонишь, он давно уехал… Мы ее берегли, книгу, думали, может, когда и заедет, может, с кем накажет прислать… Нет. Так книга и осталась у нас. Я ее на божнице храню, с молитвенными книгами. В руки никому не даю…

– Она и сейчас у вас?

– Куда же денется, пока я живая? Когда умру, ее мой Жалсан станет хранить. Потом своему городскому сыну или дочери передаст. Скажет, вот книга доктора, который когда-то вашего отца от смерти спас…

Старушка подошла к божнице и вернулась с книгой. Книжка была тонкая, пожелтевшая, в мягкой синеватой обложке. На страницах еще остались подтеки, следы того ливня… Это была медицинская книжка – на картинках изображено сердце, кисти рук… Мне было жаль, что я не умею читать на том языке, на каком она написана…

– Тут есть имя нашего доктора, – проговорила старушка и показала пальцем. – Вот…

Я нагнулся ниже, чтобы разглядеть. На заглавном листе, вверху, были неясные буквы. Они или от дождя потускнели, или чернила были неяркие… Я пододвинул ближе керосиновую лампу и прочитал. Там было написано: «А. Чехов».

Старушка еще что-то говорила, но я уже не слышал ее слов. Чтобы скрыть свои слезы, я ушел в темный угол, где стояла постеленная мне кровать. А слезы текли и текли…

Я думал о том, что эта старая женщина около пятидесяти лет свято хранит память о чудесном докторе.

Помнит его белую повязку на шее, тяжелую шляпу, черное пальто, кожаный чемодан. Видит, точно живое, его печальное лицо, обросшее бородой, слышит его тяжелый кашель… Может быть, Антон Павлович Чехов заснул под утро на том самом месте, куда сейчас лягу я… Но вспомнит ли меня когда-нибудь эта бабушка? Нет, забудет через два-три дня…

– Норжимо-абагай, – сказал я, – доктор, который спас вашего сына, был великий писатель. Он тогда ехал на Сахалин.

– Мне многие это говорили. Я сама-то неграмотная, мое дело людям верить… Один учитель приносил его портрет, только я не узнала. Может, портрет плохой, может, память у меня с годами слабая стала. Очки я узнала: маленькие такие, здесь вот шнурочек висел… Наш доктор был бледный, худой, в помятой одежде, печальный. А на портрете был совсем другой – молодой, красивый, веселый… Может, он дома был такой когда-то…

Я в ту ночь долго думал о разных человеческих судьбах, о людских встречах и о путях-дорогах, которые люди совершают по белому свету. Одни, превозмогая трудности и лишения, стараются для блага всех людей, а другие – в свое удовольствие, только для себя…

ОДНАЖДЫ В МАЕ

Я поднялся на гладкую высокую гору и увидел далеко внизу два длинных ряда домов, вытянувшихся в широкую улицу. Это колхоз «Улан-Аргали», в котором живет прославленный сказитель-улигершин Улзытэ Олзоев. Одноулусники зовут его Улзытэ-бабаем.

Я положил на землю свой старый толстый портфель, который всегда беру в командировки, и присел у тропинки. Было раннее утро, по тропе шли на занятия школьники– баловались друг с другом, чем-то кидались. Увидели меня и присмирели, поздоровались, чинно прошли мимо… Среди них и был Бэлигтэ, внук сказителя.

Видно, я слишком рано собрался, старик, наверно, еще спит… Я посидел подольше, полистал кое-какие свои бумаги, подумал. Затем встал и, чтобы растянуть время, потихоньку зашагал дальше.

В начале мая в таких вот степных горах бывает очень приятно. Я невольно снова присел на молодую траву, такую ровную, точно в тот день на рассвете кто-то старательно подстриг каждую травинку, и теперь свежий утренний ветерок бойко причесывает ее. Трава нежная, яркая – хоть вдевай в иголку и вышивай красоту ранней весны! Среди зелени то тут, то там желтеют цветы одуванчиков – по два, по три, а то и целыми стайками. Стебельки у них такие короткие, что и не оторвешь от земли. Да и зачем отрывать, можно просто растянуться на животе и вдыхать их горьковатый запах. Наверно, ночью здесь проходил щедрый герой из улигеров Улзытэ-бабая, горстями выгребал из своего бездонного мешка эти золотые монеты и разбрасывал: «Собирайте кому надо, владейте моим несметным богатством!»

Я сидел на вершине, смотрел вокруг, думал о нашем прославленном старике, и мне вспомнился чистый горный источник…

Давно это было, в далеком детстве, мне тогда было не больше восьми-девяти лет. Родители каждую осень отделяли дойных коров, я с сестренкой и матерью отгонял их в местность Гангата, где были хорошие пастбища. Там у нас стояла маленькая избушка…

Коровы не то, что лошади, они могут пить и ржавую болотную воду. Для себя же мы брали воду из источника у самого склона каменистой горы. Вода там была чистая, холодная, вытекала из расщелины тоненькой скудной струйкой. Каждое утро мы с подойником приходили к нашему источнику. Там было углубление вроде каменной лодки. Каждое утро эта лодка была полна до краев. Мы вычерпывали воду, таскали ее в избушку и знали, что утром источник опять встретит нас полной чашей.

Воспоминание об источнике пришло не случайно. Научные сотрудники нашего института, фольклористы, этнографы, филологи и другие собиратели прекрасного и мудрого, часто приезжают к старому улигершину и каждый раз записывают новые и новые его сочинения. Уезжают, возвращаются через несколько месяцев, и старик встречает их новыми улигерами, легендами, сказками и прибаутками. Так и в нашей каменной лодке накапливалась чистая хрустальная вода.

С горы была видна избенка старика. Издали она казалась совсем крошечной – может, потому, что рядом стояли новые, большие колхозные дома.

Внутри изба светлая, теплая, уютная, а снаружи она кажется некрасивой, низенькой. Даже не верится, что в этой почерневшей от времени избушке живет такой прославленный человек. Он жил небогато, своими руками кормил семью и все же находил время слагать свои чудесные улигеры, которые всегда отличались мудрой простотой, волновали и покоряли слушателей жизненной правдой. Герои его сказок боролись за правду и побеждали.

Если все устное творчество народа сравнить с морем, то пятьдесят лет в него впадали полноводным ручьем улигеры Улзытэ-бабая.

Навстречу мне с визгом выбежала большая черная собака. Она была без хвоста, но, видимо, постоянно забывала об этом, думала, что машет пышным хвостом, а сзади качалась лишь коротенькая палочка-обрубок. Собака ластилась, словно хотела сказать: «Наши давно встали и ждут вас, пойдемте скорее!» Она прыгала вокруг меня, мешала идти, старалась лизнуть руки, лицо. Она меня каждое утро так встречала, и каждое утро я вспоминал стихи Сергея Есенина, посвященные собаке Качалова:

 
И никого ни капли не спросив,
Как пьяный друг, ты лезешь целоваться.
 

Я зашел в дом. Меня встретила Димидма, славная, ласковая сноха старика. Я разделся, прошел в комнату, поздоровался с хозяином, сел за стол, с большим старанием сколоченный колхозным столяром и так же усердно кем-то украшенный яркими орнаментами.

На стене висел старый, темный ковер. Когда-то он был очень красивый, наверно… За стеклом – портреты двух неизвестных улигершинов – кобзаря Тараса Шевченко и акына Джамбула Джабаева. Это подарок школьников в день какого-то юбилея Улзытэ-бабая. Ему тогда много подарков преподнесли…

– Я вас ждал, чтобы вместе чаю попить, а потом не вытерпел: в горле пересохло, один напился, – проговорил Улзытэ-бабай.

– Спасибо, не беспокойтесь… Я недавно чаевал.

– Нет, так не годится… Разве вас не учили в молодости: «седых стариков слова слушай, к горячей пище губы приложи…»? Ну вот, я седой старик, а вот вам горячий чай. – И он пододвинул чашку зеленого чаю.

Я давно собирался спросить, сколько лет этому седому, но все еще бодрому человеку. Он так ответил на мой вопрос:

– Вы спрашиваете, сколько мне лет? Даже если больше ста, все равно незачем этим гордиться. Когда молодой был, хвастался: вот мне уже шестнадцать. Вот пошел девятнадцатый… А когда стало шестьдесят, образумился: спросят, сколько лет, а я говорю, вы лучше спросите, сколько у меня улигеров. – Он задорно рассмеялся, взял маленькую круглую чашечку, искусно сделанную из корня какого-то дерева, и принялся за свой чай.

Бабай сидел, полузакрыв глаза, губы у него шевелились. Я подумал, что он, может быть, сам забыл, сколько ему лет, и сейчас подсчитывает про себя. А может быть, в этот миг рождается новая, чудесная легенда. Но вот он открыл глаза, проговорил:

– Ну, если сегодня не хотите заниматься ничем полезным, начнем наш улигер. – И добавил, словно извиняясь: – Только я старик медлительный, вы уж не осуждайте…

– Что вы, зачем же… Вы, вообще-то, как сочиняете свои улигеры? Никогда не записываете?

Старик ответил с улыбкой:

– Тем, кто в голове записывает, легче, чем тем, кто на бумаге пишет. Грамотные улигершины напишут свое сочинение на бумаге и потом не могут отличить, где хорошо получилось, где плохо. А нам, неграмотным, легче: то, что похуже, само в голове не задерживается, уходит, а хорошее остается… Каждая маленькая сказка имеет свою дорогу, свою судьбу. Некоторые улигеры приезжают в мир с шумом, на резвых тройках с бубенчиками, по широкому гладкому тракту. И иные сказки-улигеры бредут по кряжистым скалам, томятся жаждой в безводной степи, сбивают ноги по бездорожью… – Он посмотрел на меня, как бы желая уяснить, понятна ли мне его мысль. – Бывает, – продолжал он, – что у родителей два сына. Один очень быстро, без большого труда достиг почета и благополучия… Ну родителям, конечно, приятно… Но если второй сын вдали от родного очага перенес все муки и горести, пережил нужду и болезни, военные невзгоды и все победил, все одолел, – этот второй сын обрадует своих родителей несравненно больше, чем первый… Я это к чему говорю? А вот к чему: те улигеры, которые ты сложил легко и быстро, – менее дороги, скорее забываются. А те, над которыми много думал, мучился, искал, – те дольше живут…

Мне было интересно слушать старика, я его не перебивал. Он продолжал рассуждать, будто сам с собою:

– Нынче люди живут счастливее, чем раньше. Во всем… Те же улигеры возьмите – раньше за много верст ходили и ездили, чтобы послушать сказителя. А сейчас улигеры сами пришли в каждый дом: все люди грамотные, все читают. Листают книжку, а она им улигеры рассказывает… Верно ведь?

– Верно, Улзытэ-бабай…

– Ну, мы заболтались… Начинайте записывать, если я что толковое вспомню.

– Сейчас, только скажите, как по-вашему, что интереснее, доходчивее – короткая сказка или длинный улигер?

– Если умные, не пустые, тогда все интересны, но, думаю, маленькая сказка и короткий улигер все же более ценны. Алмазы ведь маленькие, а вон сколько стоят. Ну, давайте начинать.

– Может, вы еще что-нибудь расскажете, Улзытэ Олзоевич?

– Что же я могу рассказать? Человек я неграмотный, из дому не выхожу… Мне хочется от вас что-нибудь новое, интересное услышать, от ученых людей… А то многие приезжают и не хотят мне ничего оставить, им лишь бы взять от меня да скорее уехать в город. Они со мной и говорят-то только про улигеры, ни о чем больше… Только и ждут, когда я начну, торопятся, как бы все записать. Он.и, наверно, думают, что я не живой человек, а улигерная машина. Улигерный комбайн, – рассмеялся старик, отпил глоток остывшего чаю.

– Спасибо, внук Бэлигтэ мне газеты читает. И радио я слушаю. Благодаря этому знаю, что где происходит. Да вот беда, туго слышать стал, плохо видеть стал. Вот пестрые полоски вижу на вашей шелковой повязке, – старик приблизил глаза к моему галстуку. – А цветочки на полосках есть или это мухи сидят?

Он очень обрадовался, когда я сказал, что цветочки действительно есть. Тогда ему захотелось определить, как он слышит. Старик попросил, чтобы я сказал ему что-нибудь не так громко. Я сказал очень тихо, но внятно:

– Вы очень талантливый человек.

– Не понял, – вздохнул бабай, – видел только, что губы шевелились, а что сказали, не понял. Вы немножко погромче…

Я исполнил его просьбу, старик улыбнулся:

– Разве может быть большой талант у неученого человека?

Он задумался. «Наверное, о том, что родился в такое время, когда учиться было невозможно», – решил я.

Улзытэ-бабай сказал:

– Вот как плохо вижу теперь и слышу… Раньше самые мелкие шишки на самых высоких соснах видел. Далекую птичью песню слышал.

Старик снова закрыл глаза.

– Всю жизнь прожил неграмотным… А вот некоторые мои сказки люди хвалят, записывают. Если бы они не были нужны, не записывали бы, верно ведь? Их в книгах печатают, деньги за них присылают… А подумаешь, так иные из моих улигеров похожи на телегу, которую смастерили тупым топором. Такая далеко не укатится… А которую сделали настоящим инструментом, та до самого коммунизма доедет. Надо было мне отточить свой топор, чтобы лучше работать, а я не отточил, не учился… Ну да теперь уж поздно жалеть об этом… Ладно… Давайте лучше начнем улигер о Саран-хане и мальчике Санаа Сэсэн.

Я приготовил бумагу и ручку, начал писать. Старик давно привык диктовать, не торопится, выжидает, чтобы я успел записать. Ведь для того, кто записывает, надо рассказывать совсем иначе, чем для того, кто лишь слушает. Улзытэ-бабай диктовал:

 
Подснежники-колокольчики
В этих степях не росли.
Звонкие ручейки
В долинах тех не текли.
Золотые плоды на деревьях
Не созревали.
Крылатые птицы там
Не певали.
 

Перед моими глазами зримо встает зловещая, мрачная картина: по безлюдной, безжизненной степи на огненно-рыжем коне едет властелин этой страны – жестокий и грозный Саран-хан. Конь бьет тяжелыми копытами, за плечами хана развевается желтая шелковая накидка… Пожар войны сжигал эту землю, и сам хан-победитель от многих битв и сражений походил на горящее, обуглившееся дерево. Он решил идти на север, завоевать соседнюю землю и приказал умертвить всех стариков, которые не в силах воевать. Все воины умертвили своих престарелых родителей, лишь один мальчик Санаа Сэсэн решил спасти старого отца. Он спрятал его в кожаный мешок, взвалил на своего коня. Отец же умолял сына:

 
Оставь ты меня, оставь.
На жгучем песке ты меня оставь…
Юную душу свою спасай,
От ханского гнева спасай.
 

Я записал уже больше двадцати страниц, вдруг Улзытэ-бабай замолк, побледнел, схватился за сердце. Все мы испугались… Он лег в постель, немного успокоился и, словно извиняясь, проговорил:

– Вы посидите… Сейчас все пройдет… У меня бывает… Вот уже легче… Это, наверное, от старости. Посидите.

– Нет, вы отдыхайте, – сказал я. – Завтра вам станет совсем хорошо, и мы продолжим…

– Ну, ладно, приходите завтра. Никудышное стало у меня здоровье…

– Я позову врача?

– Нет, нет… Моя болезнь известная… Вот устанет спина от лежания, сразу поправлюсь. Завтра приходите пораньше, ждать буду.

Я ушел.

На следующий день я пошел гораздо позже в надежде увидеть улигершина уже здоровым. Собака на этот раз меня не встретила… Когда я зашел к Олзоевым, то первое, что увидел, была спина врача в белом халате, услышал всхлипывание женщин… Сказитель умер. Благословил родных, улусников, сказал, что пришло его время, и тихо скончался. Я подошел к постели. На груди покойного лежали светлые блики солнца, и казалось, что он укрыт тонким платком из золотистых нитей.

Я постоял возле него без шапки, опустив голову, отдавая последнюю дань прекрасному человеку и певцу, и понуро пошел домой. Я шел по той же тропинке через гору, ноги у меня были тяжелые и непослушные, гора стала непомерно высокой и крутой. Цветы, которые так хорошо воспевал в своих улигерах сказитель, казались блеклыми, осиротевшими…

Я зашел в школу, к знакомому учителю. Там уже знали о смерти сказителя… Занятия в первых и вторых классах закончились, оттого в школе было тихо. В старших классах учителя проводили беседы о жизненном пути славного земляка-сказителя.

Я зашел в один из опустевших классов. На стене были развешаны детские рисунки к сказкам Пушкина, Толстого, Горького, под стеклом были засушенные цветы и бабочки, стояли чучела птиц, модели самолетов. На черной классной доске осталось решение какой-то задачи: видно, кому-то было очень трудно решать ее… Я когда-то тоже не мог сразу разделить сто семьдесят пять на двадцать пять…

Я ходил по классу и не мог ни на чем сосредоточиться, разглядывал портреты знаменитых ученых, путешественников, мыслителей, писателей. «Нас еще не было на свете, – думал я, – а они уже творили свои бессмертные книги, делали великие открытия… Пройдут тысячи лет, они так же будут украшать залы храмов науки и классы маленьких школ. Для них нет смерти…»

Я открыл окно, попробовал сесть за парту. Нет, не получается… Сел за стол учителя, стал думать о долгой и славной жизни нашего сказителя, открыл портфель, принялся просматривать свои записи. Вот и вчерашний улигер, который начал диктовать Улзытэ-бабай и не закончил… Большой он должен быть или нет? Сумеет ли мальчик Санаа Сэсэн спасти своего отца? Какие еще будут события? Да, теперь уже никто этого не расскажет…

Я стал вслух перечитывать последние строки своей записи:

 
Добрый старик умоляет
Упрямого сына Сэсэна:
«Оставь ты меня, оставь,
На жгучем песке ты меня оставь…
Юную душу свою спасай,
От жестокого хана спасай».
 

Мне почудилось, что я слышу, как сказитель продолжает свой улигер… Так ведь случается – чья-нибудь песня, бывает, долго еще звенит в твоем сердце… Но голос звучал все отчетливее и звонче:

 
Своего седого отца не оставлю,
С нежным сердцем отца не покину.
В зеленой шири долин
Игры детей увидишь.
В цветущих просторах степей
Девушек песни услышишь.
 

Я взглянул в окно, оттуда, как мне показалось, слышался голос. Там стоял мальчик с красным галстуком на шее и вдохновенно пел улигер Улзытэ-бабая, продолжая его с того места, на котором оборвал старый сказитель. Я замер на месте, словно боясь спугнуть чуткую сказочную птицу… «Ведь это не Бэлигтэ, не внук Улзытэ-бабая… Это совсем другой мальчик… Какой славный, какой хороший…»

А мальчик вдруг поднял голову, заметил меня, смутился, словно вышел из забвения, и убежал.

– Постой, мальчик, вернись! – крикнул я ему вслед. Но разве его остановишь?

Чей это мальчик, чей внук? Как его зовут? Чьим бы ни был он внуком, как бы ни было его имя, неважно. Значит, Улзытэ-бабай не унес в могилу свой улигер… Рассказывал кому-нибудь, и мальчик запомнил.

Я стоял у открытого окна. Дул легкий весенний ветерок, солнце горячо пригревало землю. Было похоже, будто весь школьный двор устлан громадным зеленым ковром с красными узорами – дети вытоптали во дворе извилистые и прямые тропинки, там, где они играют, образовались красные кружки и плешинки, трава примята и виден красный влажный песок.